Под ливнем и молниями. 4 страница
Мой герой начал в него всматриваться – в черты лица, в отведённый взгляд. Даниэль приблизился почти вплотную, изучая его застывший навсегда бледный лик. Тут луна – единственный источник света – скрылась за пеленой беспокойно несущихся туч, и стало совершенно темно. Когда на мгновение светило снова показалось, то Даниэль отпрянул от полотна почти на метр. В этот момент ему почудилось, что Седвиг взглянул на него. И снова всё покрылось мраком. Минуту Даниэль стоял в оцепенении. Потом, когда облака прошли, он решительно приблизился снова к портрету. Да, как и следовало ожидать: Седвиг смотрел вдаль. «Ну, давай же», - мысленно требовал наш герой, чувствуя, как по его жилам гуляет адреналин. Потом он своей безумной мысли усмехнулся и счёл, что ему просто надо идти спать. Близилось утро.
На последнем (мансардном) этаже - кабинет Артура, несколько пустынных комнат и ещё одна, представляющая склад хаотично стоящих старых сундуков, платяных шкафов, трюмо с пыльными окнами и коробки с ветошью… Потолок венчал прозрачный огромный купол, от витражей на дощатый пол падали синие бледные отсветы. Дани лёг на софу, покрытую белой простынёй. Для Даниэля здесь словно больше воздуха и простора, чем во всём остальном доме, может, из-за того, что, засыпая, он мог смотреть на небо в простёртом куполе и слышать, как по ветхим створкам бьёт смелый ветер перемен…
Облики руин.
|
|
|
Для Артура эта ночь обозначилась бессонницей и жуткой головной болью из-за вчерашней выходки Синдри. Его состояние оставляло желать лучшего. Благодаря стараниям Вильгельма, оно существенно изменилось – слуга знал наизусть все таблетки и их дозировку, хоть на время позволяющие старику забыться сладким сном.
Даниэль к тому времени уже успел принять душ и, конечно же, выпить кофе. Впереди у него был целый день, и он знал, чему его посвятить. Даже в таком громадном и роскошном доме возникает ощущение давящих стен, когда наверняка знаешь, что там, стоит пройти небольшую петляющую дорогу от особняка до Мидиана, откроется другой, огромный мир. Его он в живую видел только из окон своей машины, подчиняясь запланированному маршруту. И даже обрывков этих кадров ему хватило, чтобы влюбиться в его облик. Ныне ему выпала честь снять свой фильм длиною в свободное время и в жанре непринуждённой прогулки. У него имелись карта метро, лёгкий шарф на шее, чтоб не простыть под моросящим дождём, и некоторые ориентиры.
Путь, связывающий город и его родовой особняк, обрамляли серые сады, чьи ветви вздымались с двух сторон подобно аркам. Пахло волглой листвой, близкой зимой и влажной землёй, черневшей наготой и безрадостно пестревшей истлевшей позолотой осени. Так пахнет безвременье и затишье. Россыпь длинных локонов Даниэля не вздымал ветер. В прозрачных и пронзительно-голубых озёрах его глаз, вознесённых ввысь, отражались свинцовые тучи и тончайшие ветви, что намертво сплетены друг с другом. Когда коридор деревьев закончился, то последовали остовы разрушенных усадеб, мощёные замшелым булыжником тротуары. Так выглядят забвение и запустение. Через ветхий фундамент пробивались молодые побеги шиповника, каменные стены покрывали блёклые сети вьюнов.
|
|
|
Такие бедные и выцветшие пейзажи Даниэль любил даже больше тёплого побережья моря, где рос, поскольку видел в них завет возрождения и преображения, который вступит во власть и через гиблое безвременье, и сквозь запустение, и суровую северную зиму. Это особенная, очень ранимая и трогательная красота, что оживёт, стоит только дыханию весны со священным и тихим восхищением повелеть: «Воскресни». Весна и Даниэль одинаково чтили значение этого слова.
Единственное, что показалось моему герою противоречивым – то, что эти дома давным-давно оставили владельцы. Причина ему была неведома, но тревожно и призрачно покинутые строения оглашало эхо некой войны. Ведь стены помнят всё...
|
|
|
На смену безмолвного эха через целую улицу руин пришли звуки более явственные, такие как разноголосица шума, грохота и скрежета - песня любого густонаселённого города. Издали он увидел свой основной ориентир – это шпиль одного высокого здания на обширной площади, которое ему довелось вчера лицезреть. Оно располагалось рядом с набережной. И Дани начал прокладывать маршрут по распутьям улиц с неизвестными ему названиями, по перекрёсткам, оглашённым гулом стоящих в пробках машин. Даже окраины Мидиана заполоняли толпы неустанно спешащих людей.
Когда все выжидали разрешающего сигнала светофора и яро высчитывали секунды, чтоб сорваться с места и броситься выполнять свои дела, Даниэль озирал окрестности, поражаясь архитектурой. Зодчие смогли вдохнуть в тяжкий камень невесомость и стремление ввысь, в самый купол неба; они поставили мистических горгулий в стражи. Некогда создав мрачную феерию, они наделили каждую улицу аурой сказки. Но только Даниэль ныне мог всецело наслаждаться великолепием увиденного. И наверняка, если бы он жил в Мидиане длительное время, то не смог бы пресытиться им и воспринимать как атрибут будничности и обыкновенного. В нём жил неисправимый и вечный романтик, а в каждом ином человеке из толпы – всего лишь пешеход. Хотя Дани заметил поверх суетности горожан ещё и присущую большинству пустоту и сухость их лиц. Каждое движение их и реакция несли нечто машинальное и безжизненное. Обычно он любил на мгновение замечать интересные лица. Но в Мидиане всё стало иначе – эти люди слишком походили друг на друга, чтоб кто-то мог его на секунду увлечь.
|
|
|
Даниэль отлично запомнил, что вчера утром он пересекал мост через широкую реку, делящую город на две неравные половины. Та часть Мидиана, где он на данный момент, по себе масштабнее и предназначалась для слоёв зажиточных. Это весьма заметно по безукоризненной чистоте и элитному виду всех заведений, что негармонично и даже вульгарно вписывались в старинные дома – такое жуткое и неизбежное сочетание новшеств современного скоротечного мира и первозданного Мидиана. В некоторых кварталах прослеживалось огромное изобилие громад из бетона, стекла и железа. Они очень напомнили Даниэлю вид тех заброшенных усадеб, повествующих о запустении. Только здесь разруха была не материальной, а духовной, внутренней. Мысль эту подкрепляли бесчисленные толпы со своими насущными проблемами и тяготами – люди не обращающие внимания ни на что и ни на кого, кроме себя. Даже в руинах на самой отшибе Мидиана больше жизни, потому как ни бетонная громада, ни всякий проходимец не могли предполагать в себе почву для побегов ярко-розового шиповника или белых колокольчиков вьюнов. Здесь нет и тени весны, воскресения, будущих цветов. Какая нелепая и застывшая гиблость, какой пыльный тлен!..
Между тем, дождь усилился. Пошёл ледяной ливень. Практичные и предусмотрительные горожане открыли зонты и убыстрили шаг, или поспешили найти укрытие. Студёная вода обрушилась на город, разделив людей на улице на тех, кто боялся промокнуть, и на Даниэля. Он остерегался иного - не познать, как сладко дышать дождём, как хрустальные нити бегут по лицу, как радостно ощущать прикосновение холода, рождённого в недрах пепельного неба…
Мидиан преобразился, точно саван теней сделал его более выразительным. Он пробудился от пыльного и постылого сна и заиграл новоявленными картинами. Он весь казался сотканным из дождя, как мираж или сон наяву.
Ливень продолжался не более пяти минут. И снова улицы заполнились горожанами, недовольно перешагивавших через лужи и оценивавших взглядом промокшего до нитки Даниэля. За небольшое время он словно стал радостнее, побывав на неожиданном торжестве среди скуки и монотонности.
От дождя поднимался туман. Особенно он заметен в аллее, куда наш герой решил завернуть. Она простиралась посреди почти нетронутого и не обезображенного квартала. А шпиль огромного здания на площади понемногу приближался, как маяк заветной земли, видимый над океаном мистического марева тумана и старинного Мидиана.
Крылатые.
Оставшееся немалое расстояние он преодолел на метро. На станции, где предстояло сесть в вагон, Даниэль заметил под высоким потолком зала беспокойно мелькающего воробья. Видимо, он залетел в переход, а потом уже оказался здесь. Его щебет заглушал гул метро и толпы. Даниэлю даже представить было страшно, как может птица быть без неба... Ей нужно безграничное небо, а не свод подземелья. Картина жалостливая и лично его задевающая. Он всё-таки решил подойти к охраннику: «У вас там воробей…» Охранник, сипя, засмеялся: «Сейчас вызову спасателей, чтоб поймали и отпустили его, конечно! Или принесу стремянку…»
Этот жест Даниэля был вызван не его наивностью – он отлично понимал, какая последует унизительная реакция. Просто он хотел сделать хоть что-то с крохой надежды, что бедного приблудного воробья вызволят. Он чуть прикусил край нижней губы и сел на скамью в ожидании, когда прибудет его состав. Рядом уже была женщина, уткнувшаяся в книгу и к тому же держащая на руках девочку лет не более пяти. Та тоже обратила на пернатого гостя внимание. Она отслеживала с сопереживанием всю ситуацию между Даниэлем и охранником. Вскоре наш герой почувствовал к своему плечу осторожное прикосновение и обернулся. Ребёнок тихонько проговорил: «Не плачь. Ты хороший. Правда-правда».
Через мгновение её мама, не отрываясь от чтения, встала с места, и они исчезли в людской гуще. Напоследок мелькнул только кроваво-багровый переплёт книги в руках у женщины и взаимная улыбка маленькой девочки. Это длилось считанные секунды, но за такое время Даниэль стал счастливее. Советы детей нужно слушать всегда – они ведают и понимают порой более, чем умудрённые опытом жизни взрослые. Дитя увидело истину: у Даниэля в самом деле были слёзы, но они не такие, какими в распространённых случаях их воспринимают. Глаза могут быть абсолютно сухими, потому как плач печальным пластом трепещет на дне. Но так или иначе Дани, перед тем, как зайти в открывшиеся двери вагона ещё раз взглянул на птицу и мысленно пожелал ей: «Загадь им всё тут. Я верю в тебя».
…Читатель сталкивается с особенностью главного героя прикусывать один край нижней губы не в первый раз. У него даже темнела на той стороне крохотная родинка под губой точно мишень. Насколько вы помните, его изречение по поводу кончины Торесена, которое он адресовал Артуру, увенчалось именно такой же чертой. Это его давнишняя привычка выработанная ещё в то время, когда он был ребёнком, и Мартин пока не забрал его из отцовского дома. Тогда произошла аналогичная ситуация, что Даниэль прекрасно запомнил, как и многое хорошее и плохое с тех пор. Она должна быть описанной.
Вверху рамы высокого окна, в прямоугольной выемке трепетала бабочка: она непрерывно билась о стекло. Дани это заметил и обратился к папе, который в похмелье лежал на диване в соседней комнате:
- Там у нас бабочка …
- И что?
- Её надо выпустить! А я её не достану.
- Ещё чего… Отстань со своими причудами. Иди спать.
- Но я только что проснулся. Папа, бабочке плохо, страшно!..
- Какая забота! Батюшки!.. Ну, помучается и умрёт.
- Даже умрёт!.. – и тут маленькому Дани так безгранично стало больно за несчастное и обречённое создание, что он тихонько всхлипнул, разочарованно вздохнул и тут уже собрался плакать, как получил легонько нравоучительного подзатыльника от Торесена, ко всей обиде ещё и сказавшего, что его сын – девчонка и такая размазня, что фу. Тогда юный мужчина закусил рот и понял, что никогда не будет плакать. Он построил странное и шаткое сооружение из стула, пуфа, табурета, нескольких больших книг и решил всё сделать сам, обделённый подмогой. Когда он взбирался вверх, то не было неприятного ощущения страха, а когда бабочка уже с трудом попала в чашечки его ладоней, то он посмотрел вниз, на словно качающийся пол. Чудом он благополучно слез и дрожащими руками уже во дворе дома выпустил заключённую, которая радостно вырвалась из путов и полетела рассказывать другим бабочкам о своём приключении. С тех пор он не только сделал для себя соответствующий вывод про слёзы, но ещё и патологически недолюбливал высоту.
Теперь же, спустя годы, надкушенная губа означала собственную боль или горечь сострадания к кому либо: от насекомого до Артура и от человека до мира вообще. И теперь же, спустя годы, он понял, что сооружения из подручных средств недостаточно, чтобы что-то исправить. Мысль эту подкрепляли бесчисленные толпы со своими насущными проблемами и тяготами – люди не обращающие внимания ни на что, ни на кого, кроме себя. Даже в садах, обрамляющих дорогу от его родового особняка до Мидиана было более единства между недвижными деревьями: они создавали союз из ветвей, мудро молчали, пили одну и ту же воду, читали книгу сменяющихся непрерывно сезонов…
Люди в метро тоже читали. Причём очень заинтересованно, но глазами почти стеклянными. В руках многие держали кроваво-красные переплёты. Мимоходом Даниэль прочёл название на кричаще-ярком фоне обложки: «Изотерические основы и тайны мироздания. Автор: Андерс Вун.» Как подсказывал Даниэлю опыт, здесь не пахло ничем изотерическим, тайным и повествующим о мироздании. Скорее, чувствовался явный дух наживы Андерса Вуна. Может, автор преследовал не только цели личной корысти. «Ну, конечно… Мода на запудренные мозги не пройдёт никогда!»- заключил иронизируя Даниэль в своём уме. Он чувствовал себя неуютно в тесном вагоне. Но единственное воспоминание про ту трогательную и умиляющую сцену с девочкой, имени которой он даже не знал, сглаживало впечатление от давящего окружения. Воспоминание точно давало ему невидимые крылья.
Вот так он обнаружил в метро две примечательные вещи: ангельскую улыбку ребёнка, что способна развеять ночь в самом глубоком подземелье, и творение Андерса Вуна, достойное самой тьмы подземелья.
Главная площадь.
Вот и обширный круг площади, на одной стороне его – набережная, с полосой автомобильной дороги и тротуаром, на котором Даниэль стоял, а на противоположной – здание со шпилем. Оставшиеся изгибы окаймляли по дремучему тёмные парки. Он на месте, на заветной земле, куда привёл его маяк – железное воинственно-заострённое копьё шпиля, точно силившееся пронзить хрупкий дымчатый небосвод. Само здание выглядело очень массивным, грубым и монументальным, а высота его равнялась приблизительно двадцатиэтажному дому. Точно весь остальной город был предтечей, низкорослым пажом перед образом всеобъемлющего титана на троне. Фасад его украшали строи классических колонн, атланты, высеченные из гранита. Они держали на своих могучих руках длинный прямоугольный балкон, а на лицах их - навсегда застывшее грозное напряжение.
Даниэль провёл аналогию между обликом этого строения и Седвигом Велиаром: те же эмоции, погребенные в чертах, сухость, бледность, одновременно отталкивающие и задерживающие на себе внимание.
Наш герой напряг зрение, немного прищурив взгляд: он заметил единственный барельеф, украшающий фасад. Он расположился прямо над балконом и довольно хорошо просматривался, изображая символ в виде перевёрнутого правильного треугольника и вписанного в него опрокинутого полумесяца, чьи остроконечные рога выходили концами из основания фигуры. Даниэль впервые в жизни столкнулся с таким символом и, следовательно, о значении и предназначении его мог лишь догадываться. А что толку тратить время на беспочвенные предположения? На площади и без того есть, чем заинтересоваться.
Ранние сумерки постепенно начали сгущаться, переплетаясь с седыми привидениями тумана. Они тихо ползли со стороны полноводной реки, её неведомых омутов, скользили из парков, из недр всегда бессолнечных чащ. Они поднимались с омытой водой выцветшей каменной плитки устилающей площадь. Она имела рисунок, напоминающий звезду. Центр площади – сердцевина звезды. От неё исходили изогнутые, как клинок сабли, лучи. Светило каре-багрового, запекшегося цвета на блёкло-синем фоне у Дани ассоциировалось с фантастическим существом из морских глубин, распростёршим чудовищные щупальца. Он не только любил образ моря, но ещё и знал о мифическом Ктулху. И он пошёл к центру площади с серьёзным видом по щупальце спящего Ктулху, стараясь не заступить в воду. Люди его старались обходить. Когда он оказался на голове монстра, то перед ним встал вопрос: по какой его конечности двигаться дальше, ведь было столько возможных вариантов. Он поступил, как и всегда, слушая свою интуицию. Та его подводила к одному из парков.
И он почти осилил путь, как вдруг встал на месте, когда увидел в нескольких метрах от себя катастрофически знакомый силуэт сквозь мелькающую заслонку толпы. В глазах Даниэля проснулись и безмерное удивление, и необычайная радость. Он поспешил приблизиться к тому человеку, встретить которого в Мидиане даже и не мечтал.
А тот, одним своим появлением свершивший в Даниэле большую перемену, размашистым движением закидывал чехол с гитарой за спину. Стоит отметить особенности его внешнего вида, кой нестандартен. Его волосы не только были выкрашены в ядовито-розовый цвет, ещё и поставлены в ирокез. С его простодушным лицом это смотрелось забавно. Ирокез и симметрия на нижней губе намекали на его принадлежность к некой субкультуре, но вся остальная одежда была обычного толка, без претензии на эпатаж. Его древние кеды, повидавшие виды, основательно промокли под дождём. Лёгкие широкие штаны с расцветкой хаки скорее подходили для прохладного лета, чем для промозглого ноября, и не сочетались со спортивной курткой, пестреющей невообразимыми абстрактными принтами. Но Скольду было всё равно, что с чем сочетать.
Скольд Дикс. Это его Даниэль упоминал вкупе с его братом-близнецом Иеном Диксом, говоря, что именно с ними некогда играл в группе.
Скольд думал сейчас лишь о том, как прибудет домой, повесит над зажжённой плитой носки, заварит лапшу быстрого приготовления. Тишь. Уют. Красота. Он делает несколько шагов по краю площади и слышит совсем близко за своей спиной карикатурно-претенциозный тон: «Молодой человек, зачем вы голову в розовый покрасили? Вы что – неформал? А пирсинг Вам не мешает?»
Его раздражали подобные вопросы от посторонних людей и все, с кем он был знаком, это знали. Он решительно повернулся, чтоб, соорудив непоколебимо гордую физиономию, сказать очередному любопытному что-то вроде: «Нет, на меня просто упало ведро розовой краски». А вместо этого он с округлёнными глазами выпалил: «Велиар?! Дани???»
Даниэль стоял в шаге от него и силился сдержать смех: «Собственной персоной!» Скольд всплеснул руками: «Ты говоришь! Ты настоящий!» И он с воплем: «Аааааа!»- кинулся на него для дружеских объятий. Словно они не видели друг друга около тысячи лет и ознаменовали внезапную, но бесценную встречу вихрем возгласов и громкого, безудержного, безбашенного веселья. Люди холодно и свысока взирали на эту картину искренности.
Утопия?
С набережной спускалась лестница на небольшой уступ, возвышающийся над водами. Гранитную платформу по краям украшали статуи в человеческий рост не то нимф, не то ундин – дев навсегда застывших в камне. Они поражали утончённой наготой, изяществом античности и правдоподобностью каждой линии и изгиба. Кроме них на этом низком островке не было более обитателей – поэтому данное место так привлекло Даниэля и Скольда. Оба порядком устали от духоты скоплений человеческих масс.
Они сидели, свесив ноги вниз. Впереди простиралась бледная пустыня реки. На противоположном берегу таяли неявные очертания другой части города – мрачной и подслеповатой. Уже теплились кое-где ранние огни. Тонкий ветер пронизывал лёгкие одежды Дикса и Даниэля.
- М? – предложил Скольд сигарету.
- М! – откликнулся Дани, но тут же спохватился, высоко и чисто пропев:
- А как же мой го-о-олос?
- От одной ничего не изменится. Что: хочешь составить мне компанию, тоже подработать? Будем трубадурами, - заключил Скольд, широко улыбаясь своими полными губами. Его лицо трудно назвать симпатичным, но в нём было то, что располагает и внушает доверие. Его черты намекают на простой и добрый нрав. Взгляд тёмных глаз, близко расположенных к носу, умён, быстр и замечательно ярок.
- Подожди … Ты играешь на площади? – уточнил Даниэль и прикурил, держа краешек фильтра в зубах.
- Хоть что-то. Мне некуда устраиваться!.. Ты здесь давно? – промолвил Дикс печально.
- Да со вчерашнего дня.
- А мы с Иеном приехали в начале осени. Так сказать, хотели лучшей доли и продвижения на музыкальном поприще. Сам понимаешь, большой город, возможности, перспективы!.. Но основная загвоздка заключается в мерзком слове из трёх букв, которое я терпеть не могу…
Дани указал взглядом на свою ширинку:
- А он-то тут при чём?!
Скольд громко и заразительно расхохотался, поперхнувшись дымом, и ответил:
- Ты почти угадал, мой прозорливый друг. Только это слово: «Вун». Андерс Вун.
Дани призадумался. Его осенило:
- Занятно! Не его ли книга так популярна в Мидиане?
Скольд огляделся: нет ли кого, кто подслушивает. И он тихо и таинственно поведал Даниэлю:
- …В общем, я тебе сразу расскажу вкратце, что происходит здесь. То, что я сейчас делаю, приравнивается к преступлению против власти. Внимай и запоминай, Даниэль... Вот та часть города, которая за нашими спинами, предназначается не только для людей, не обделённых немалыми средствами к существованию, но ещё и для тех, кто является поклонником Андерса Вуна и его книги. Звучит дико и странно, не так ли? Казалось бы: всего-то книга с сомнительным названием. Но за ней стоит большее… Она – это только часть цепи. У них … вот не побоюсь сказать, религия своя, что ли.
- Это что-то другое, - проговорил Даниэль. Его поражали все эти вещи, хотя Дикс только начал свой рассказ. Скольд продолжал:
- Людей вербуют. Приводят на собрания, где им основательно промывают сознание. Вследствие этого они активно постигают содержание данной книги, чей автор и духовный лидер этой … организации, что ли. Секты.
- В точку теперь, кажется …
- По прошествии некоторого времени появляется у тебя особенный документ, что ты такой-то и такой то, например, Господин N ходил на сектантские собрания и постиг изотерические основы и тайны мироздания. Ты клянёшься соблюдать правила, которые тебе, идиоту, навязали. Ты – избранный, особенный, ты достоин хороших условий. И вот Господин N живёт припевая, а я, Скольд Дикс, который сказал: «Нет, спасибо, я не буду в ваших зомбированных рядах,» - теперь играет на площади. Маргинально. Романтично. Это не так низко, как если бы я себе изменил. Сначала думал, ну мало ли, очередные фанатики, пусть живут себе на здоровье, мне нет дела до их учений. За то им есть огромное дело до тех, кто не с ними. Деспотично и преднамеренно, таким, как я, как ты, будут перекрывать кислород, чем бы мы не хотели заниматься: снимать нормальное жильё где-то в этой черте города, устроиться на работу, имея потенциал, навыки и образование, записать какой-нибудь несчастный мини-альбом на местном лейбле. Ни-че-го! Мне самому предлагали на них работать. Звали на их собрания. Проходят они в этом огромном здании со шпилем и колоннами, в храме их. Каждую субботу там можно увидеть Вуна. Мне рассказывали некоторые люди, что на них происходит. На человека, отягощённого серой повседневностью и рутиной, они производят действие безудержного счастья. Все любезны, ты всем интересен, дорог и исключительно ценен. И самое неприятное, что маскарад этот человек воспринимает как истину и верит не только впечатлению нового общества, где все равны, добры и едины, а ещё и впитывает в себя, как губка, всё, что несёт Андерс Вун. Причём лидер не требует от них денег или того, чтоб они оформляли на него своё жильё. Для него первостепенно, по всей видимости, другое. Словно он собирает легион подданных.
- Интересно же, о чём его учения…
- Мнящий себя новым мессией, утверждает, что пришёл открыть людям глаза и объединить все конфессии, мировоззрения и прочее. Ты можешь быть атеистом, зороастрийцем, христианином, синтоистом – да кем угодно! Но знай, что (цитирую): «Пришла новая эпоха раздвинуть рамки, дабы высвободить свой дух для божественных просветлений!» Бла-бла-бла, а в конце ярко-красный лозунг: «Толерантность».
Даниэль внимательно выслушал и отрицательно покачал головой. Эта тема была для него огненно живой. Он задумчиво вскинув одну бровь, что придало его лицу нечто дерзновенное. Он рассудил с жаром:
- Чушь. Какая чушь. Никакое это не объединение. Это отрицание. Там, где каждый поклоняется всем богам отсутствует Бог как таковой. Там, где приемлемо абсолютно всё (только вдумайся: абсолютно!), там всё и отрицается. Бесконечность – перевёрнутая восьмёрка – у меня всегда ассоциировалась с нулём. Всё – это нуль, ничто. А если мировоззрение этих людей ни на чём держится, то есть построено на нуле, то ими управлять очень просто. Всегда, во все века, в любой идеологии, культе, лидеры сначала под корень рубили все прежние устои духовности, морали общества, а потом на пустую почву внедряли своё. Здесь ни толерантность, ни терпимость, нет. Это всё прикрытие. И я не удивлюсь, если на Андерсе пирамида власти не заканчивается. Но Скольд! Главное, что в основании её положены люди жестоко обманутые, но не чующие подлога, и от того крайне несчастные, - свой монолог он заключил с грустью.
Скольд хлопнул себя по ноге и с бурным изумлением воскликнул:
- Чёрт возьми! Дани! Как ты можешь их жалеть? Ну? Все блага земли – к их ногам, все порядки – в их пользу! Всё лучшее – им! Они довольны, сыты, им не следует задумываться, каким чудесным образом платить за съёмную квартиру в следующем месяце! Идиотское сочувствие!..
- Это жалость. Видишь ли, то, что здесь творится – привлекательная, сверкающая дорога, ведущая в такой кошмар, который мы не можем и представить. Они платят душой и небом за сытость и мнимую свободу, за псевдо-философию и лже-религию - за хлеб, который отравлен. А если это всё перерастёт пределы Мидиана и расселится по всей земле? А я знаю другой мир, прекрасный, где у людей нет стеклянных глаз и ложного в сердце! Почему то, что я люблю, должно умереть и страдать из-за какого-то деспота? Для кого будет восходить солнце – для погибшего общества, где не останется ничего человеческого и правдивого?..
- Гипотетически такое возможно. Но радует одно: мало шансов, что мы доживём до этого срока! – утешительно хмыкнул Скольд. Даниэль сказал тихо, но внушительно, глядя куда-то в неопределённую вдаль:
- А мои дети – будут. И я очень не хочу, чтоб они стали несчастны, как те люди, или угнетены, как неугодные и изгои. Фактически такое возможно. Так что гордись своей долей и не ругай её, не отступайся. По просторной дороге в ногу с остальными не нужно большого подвига, чтобы слаженно маршировать. Лучший путь – в терниях. Не является ли это знаком независимости, принципиального противостояния?.. Здесь -- верность тому, за что люди отдавали жизни. Человек не жив одним лишь насущным, ни в коей мере... – он опустил глаза, точёные и плавные линии его профиля замерли.
- Если бы я был девушкой, то я бы хотел от тебя детей. Много. Штук сто, - серьёзно промолвил Скольд после паузы.
- Что?! – переспросил его Дани со смешком.
- Потому что ты меня заставляешь верить в то, что не всё так плохо. И ещё на тебе можно заработать, если продать патлы вот эти вот все! – и Скольд одним движением руки сделал на его голове колоссальный художественный беспорядок. - Год почти не пересекались, а ты не изменился – это радует. Иногда на площадь выходить играть один скрипач. Он необычайно талантлив. Его музыка так же на меня действует. Чистое воодушевление. Хорошо, что судьба нелёгкая тебя завела в Мидиан. Только вот как?
- Если я скажу, что приехал к родственнику, чтоб передать одну ценную вещь, то буду лишь отчасти правдив, - ответил Дани, освобождая лицо от беспутных пушистых прядей.- Видишь ли, я мог запросто остаться на родном побережье. Но подумал, что нет. Это слишком рай. Умиротворённый, блаженный и благоуханный. Дальнейшее моё пребывание на той всегда цветущей земле сулило бы мне спокойную и размеренную жизнь. Я не остался по простой причине: спился бы от скуки. Во мне сидит что-то, что отрицает стабильность и постоянство, к которым стремятся очень и очень многие. Может, потом, лет в тридцать я тоже буду в числе этих людей, что правильно. Сейчас мне двадцать два: время поисков, дорог, свершений и приятных безумств. Вот из-за них я здесь, в своём городе. Не знаю почему, но хочу называть его своим, потому как другие места мне чужды. Я этого не объясню. Ощущаешь просто шестым чувством, и всё тут.
- В этом весь Даниэль Велиар. Если бы ты привёл для своего путешествия прагматичный довод, то я бы тебе всё равно не поверил. Что с тебя взять: крылат, как пташка божья.
- Или как прокладка, - предложил Дани с наигранно женственным движением кисти. Пока Скольд смеялся, он мечтательно адресовал долгий взгляд статуе нимфы, расположенной в паре метрах от него. Он сказал с улыбкой:
- Красивая …
- Надоели настоящие, и ты переходишь на произведения искусства?
- Хорошо бы, если ожила.
- Куда тебе, Велиар?
- Хочу, чтоб всё было серьёзно, а не как обычно…
Скольд округлил глаза, не веря своим ушам. Дани кашлянул в кулак и безрадостно выдал:
- В самом деле, я изменился с момента нашей с тобой последней встречи. Я посмотрел со стороны на то, что делаю, и обнаружил ну очень неприятную картину. Мой отец был очень жаден до женщин. Я не хочу свершать его ошибок… Можно оглянуться и понять, что повсюду один огромный легальный рынок человеческой плоти. И если ты не постоянный покупатель, то слывёшь ханжой и для нашего поколения уже не можешь значиться настоящим парнем или настоящей девушкой. Поэтому торжественно заявляю, что я не люблю секс. Я ненавижу секс. Я не принимаю его таким, каким он рисуется сейчас. Это не только легкомысленно, но ещё и слишком… просто. Все ложатся с одной простыни на другую, переходят из рук в руки и гордятся огромным количеством имён в своих списках. Прозаично. Так что нет, увольте. Я ничуть не пренебрегаю страстью – ей пренебрегают те, кто занимается любовью так же буднично, как пьёт чай или умывается по утрам. Если у тебя прыщи –переспи с кем-нибудь, полечись. Если ты пьян – та же история, вали! И ещё обязательно кричи на каждом углу, какой ты раскрепощённый, крутой и любвеобильный. О, разумеется, это отличная панацея от комплексов, одиночества и неуверенности, к тому же делающая тебя современным, самодостаточным, свободным. Здесь нет ничего особенного, что запомнится. Здесь даже само сладострастие тусклое и косное. Хороший способ, чтоб оскотиниться, отупеть и прекратиться в бесхарактерные и бездушные тела от такого расклада. Согласись, когда на второй день встречи девушка уже сама, прошу прощения, себя предлагает, то слишком уж всё просто. А я хочу добиваться. Это сидит в голове и требует осуществления. Да и вообще, я знаю наверняка, что мне нужна душа, а не тело. И тогда, к ней прикасаясь, лёжа с ней, просто находясь рядом с ней, я исытаю такое наслаждение, что не сравнится с фланелевыми «отношениями» в несколько ночей. Она -- сама лирика и таинственность. Я иногда вижу её в стихах. А стихи порой полнее того, что предлагает жизнь. Как я давно ничего не писал!.. Не пел! И кстати. Мы должны снова создать группу, чтобы играть.
- Если тебя устраивают подвалы и ужасающие условия крошечных клубов, то значит всё хорошо. Более на этом поприще нам ничего не сулит.
- Когда-нибудь мы сыграем на этой площади на глазах у Андерса Вуна, черни и сотен своих зрителей. Это будет протестом, бунтом против того, что несправедливо, – Даниэль говорил без доли шутки и осознанно.
- Всё в порядке? Ты с ума сошёл. И ещё скажи, что мы когда-нибудь станем знамениты, и нам голову не оторвут за своеволие!
- …И откроем свою студию.
- Конечно!.. – согласился Скольд с таким видом, как будто он является психоаналитиком, а Дани безутешно больным.
- И я напишу Ей песни, - на его сухие губы вернулась ласковая и тёплая улыбка.
- Да! И мы снимем клипы! И будем раздавать автографы! Станем самым значительным коллективом в Мидиане! – предложил Дикс.
- Ты читаешь мои мысли! – Даниэль рассмеялся.
- Кто-нибудь говорил, что у тебя шиза? Держу пари, ты тяжко бредишь. Это же утопия! - сделал вывод Скольд.
- Значит, пари?! – мой герой сухо потёр одну ладонь и другую и по кошачьи зажмурился с довольным видом.
- О нет! Нет-нет-нет… Это твоё любимое слово! – ноющим голосом кисло протянул Скольд.
- На что спорим? – с видимым энтузиазмом Дани протянул ему свою руку в знак того, что они заключают пари.
- Будем оригинальны. На любое желание. Например килограмм васаби съесть или ещё что-то. Я уже начинаю придумывать, хотя всё равно где-то жива во мне надежда, что словам этим можно и довериться…
- Такие как мы получат право на голос и на достойную жизнь. Верь, - после закрепления сделки промолвил Даниэль, чуть запрокинув голову назад.
Дата добавления: 2016-01-04; просмотров: 16; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!