К вопросу об отрешенности

Ученый — У

Учитель — Уч

Гуманитарий — Г¹

 

У: В прошлый раз мы пришли к тому, что вопрос о сущности человека — это не вопрос о человеке.

Уч: Я лишь сказал, что нужно выяснить, обязательно ли воп­рос о его сущности — это вопрос о нем самом. У: Пусть так, все же непостижимо, как можно обнаружить сущность человека, отвернувшись от него.

Уч: И мне это непонятно, поэтому я и пытаюсь выяснить, на­сколько это возможно или, быть может, даже необходимо.

У: Как? Увидеть сущность человека, не смотря на него!

Уч: Почему бы и нет? Если именно мышление отличает чело­века, то, конечно, сущность его природы, а именно приро­ды мышления, можно рассматривать, лишь отвернувшись от мышления.

Г: Но ведь мышление, понимаемое традиционно как пред­ставление, является особого рода хотением, велением, вот и Кант также понимает мышление, характеризуя его как самопроизвольность. Мыслить — значит хотеть, а хо­теть — значит мыслить.

 

Перевод с издания: Heidegger Martin Gelassenheit. Gunther Neske.

Pfullingen, 1959. S. 31-73.

© А. С. Солодовникова, перевод,

 

У: Тогда утверждение, что сущность мышления это нечто, отличное от мышления, означает, что мышление это нечто иное, чем хотение.

Уч: Вот почему на Ваш вопрос, чего же я собственно хочу от нашего размышления о сущности мышления, я и ответил: я хочу не-хотения.

У: Между тем выражение это кажется нам двусмыслен­ным.

Г: He-хотение означает все еще хотение, еще одно хотение, правда такое, в котором действует отрицание, и отрицание это направлено на само хотение и отказывается от него. Таким образом не-хотение означает — охотно отказы­ваться от хотения. Кроме того, выражение не-хотение означает нечто, что остается совершенно за пределами любой воли ².

У: А потому оно никогда не может быть исполнено и достиг­нуто волением.

Уч: Но возможно мы подойдем к нему ближе, если будем хо­теть не-хотения в первом смысле слова. Г: А Вам видно отношение между первым и вторым смысла­ми не-хотения?

Уч: Мне оно не просто видно, но я должен признаться, что с тех пор как я пытаюсь помыслить, что же движет наш раз­говор, это отношение прямо-таки лезет мне в глаза ³, толь­ко что не окликает меня.

У: Правильно ли предположить, что одно не-хотение нахо­дится к другому в следующем отношении: Вы хотите не­хотения в смысле отказа от хотения, чтобы через это не­хотение мы получили доступ ⁴ к искомой сущности мыш­ления, которое не есть хотение, или по крайней мере приго­товились бы к этому.

Уч: Вы правы, клянусь богами, сказал бы я, если бы они не ускользнули от нас, более того, Вы обнаружили нечто

существенное.

Г: Если бы кому-нибудь из нас вообще подобало раздавать похвалы и если бы это не было противно стилю наших разговоров, то я бы сейчас сказал, что вы своим толкова­нием двусмысленности не-хотения превзошли и нас, и себя самого.

Уч: То, что мне это удалось, заслуга не моя, а наступившей между тем ночи, которая подчиняет сосредоточению без принуждения.

Г: Она оставляет нам время для размышления, замедляя наш шаг.

Уч: Вот почему мы все еще так далеки от обитания человека.

 

 

У: А я все безогляднее доверяю тому вожатому, который, охраняя, незаметно берет нас за руку, или лучше сказать за слово, в этом разговоре.

Г: И нам нужны это водительство и эта охрана, потому что разговор наш становится все труднее.

Уч: Если под трудным Вы понимаете то непривычное, которое состоит в том, что мы отвыкаем от воли².

Г: От воли, Вы говорите, а не просто от хотения...

У: И говоря так Вы выдвигаете волнующее и дерзкое требо­вание.

Уч: Ах, если бы у меня была настоящая отрешенность ⁵, тогда бы я вскоре был избавлен то этого отвыкания.

Г: По крайней мере, поскольку мы отучимся от хотения, мы поможем пробудить отрешенность.

Уч: Скорее не проспать ее.

Г: Но почему не пробудить ее?

Уч: Потому что сами мы у себя отрешенность не пробудим.

У: Таким образом, причина отрешенности приходит откуда-то извне.

Уч: Не причина, а позволение⁶.

Г: Хотя я еще не знаю, что означает слово отрешенность, но догадываюсь примерно так: отрешенность пробуждается, когда нашей сущности позволяется⁶ вступить⁴ в нечто, что не есть хотение.

У: Вы все время говорите о позволении⁷, так что возникает впечатление, что подразумевается некая пассивность. И все же я думаю, что речь идет вовсе не о том, чтобы бессильно скользить ⁸ по плоскости или отдаться течению волн ⁹.

Г: Возможно, в отрешенности таится действие, высшее, чем все дела мира и происки рода человеческого.

Уч: Чье высшее действие все же не активность.

У: Тогда отрешенность лежит — если можно говорить о ле­жании — за пределами различения активности и пассив­ности...

Г: Потому что отрешенность и не принадлежит к области во­ли.

У: Что мне кажется сложным, так это переход из хотения в отрешенность¹⁰.

Уч: Как же иначе, если сущность отрешенности все еще со­крыта от нас.

Г: А сокрыта сущность отрешенности прежде всего оттого, что отрешенность продолжают мыслить в пределах во­ли,— как это происходит у старых мастеров мышления, например, у Мейстера Экхарта.

 

 

Уч: У кого, тем не менее можно многому поучиться.

Г: Конечно, но то, что мы назвали отрешенностью, все же, по-видимому, не означает отбрасывания греховного себя­любия и отказа от собственной воли ради воли божьей.

Уч: Да, это что-то другое.

У: Чего для нас не должно означать слово отрешенность, во многих отношениях мне ясно, но в то же время я все мень­ше и меньше понимаю, о чем мы говорим. Ведь мы пы­таемся определить сущность мышления. Какое отношение отрешенность имеет к мышлению?

Уч: Никакого, если мы постигаем мышление с помощью при­нятого до сих пор понятия — в качестве представления. Все же возможно, что сущность мышления, которую мы ищем, впущена⁴ в отрешенность.

У: Как я ни хочу, не могу я представить себе эту сущность мышления.

Уч: Это-то ваше хотение и ваше обыкновение мыслить пред­ставляя и мешают.

У: Но что же мне тогда делать?

Г: И я себя об этом спрашиваю.

Уч: Делать ничего не надо — остается лишь ждать.

Г: Это плохое утешение.

Уч: Да мы и не должны ждать никакого утешения — плохого ли, хорошего ли. Вот погрузившись в безутешное горе — что бы мы еще сами могли бы сделать?¹¹

У: Скоро я уже совсем перестану понимать, где я и кто я.

Уч: Этого и мы все не знаем, как только перестаем себя обма­нывать.

Г: Но все же у нас есть свой путь?

Уч: Разумется, когда же мы забываем его слишком быстро, мы отказываемся от мышления.

У: Но о чем же мы должны думать, чтобы совершить переход и вступить в до сих пор не испытанную сущность мышле­ния?

Уч: О том, откуда только и может произойти такой пере­ход.

Г: У Вас получается, что можно было бы оставить и прежнее толкование сущности мышления?

Уч: А Вы забыли, что я говорил в нашем прошлом разговоре о том, что революционно?

У: Мне кажется, что забывчивость особенно опасна в таких разговорах.

Г: Теперь, если я правильно понимаю, мы должны увидеть связь того, что мы назвали отрешенностью, с обсуждае­мой сущностью мышления, хотя мы едва знакомы с этой

 

 

отрешенностью, а главное не знаем, куда ее следует поместить.

Уч: Именно это я и имею в виду.

У: В прошлый раз мы рассматривали мышление как транс­цендентально-горизонтальное представление.

Г: Это представление помещает перед нами то, что есть, например, деревьева в дереве, кувшинова в кувшине, чашкова в чашке, каменного в камне, растительного в ра­стении, звериного в звере, как ту перспективу ¹², в которую мы заглядываем, когда что-то одно противостоит нам в ви­де¹³ дерева, что-то другое в виде кувшина, что-то в виде чашки, многое в виде камня, многое в виде растения и многое в виде зверя.

У: Горизонт, который вы еще раз описали,— это поле зре­ния¹⁴, которое окружает перспективу вещи.

Уч: Он, горизонт, превосходит внешний вид предметов¹³.

Г: Горизонт так же, как и трансцендентность переходит за границы восприятия предметов.

Уч: Таким образом, мы определяем то, что называется гори­зонтом и трансцендентностью, словами превышает и пере­ходит границы...

Г: которые отсылают нас назад к предметам и к представле­нию предметов.

Уч: Таким образом горизонт и трансцендентность видны лишь с высоты предметов и нашего представления и определя­ются лишь в отношении к ним.

Г: Почему Вы делаете на этом ударение?

Уч: Чтобы таким образом подчеркнуть, что нам еще просто не встретилось то, что позволяет горизонту быть тем, чем он является.

У: О чем Вы думаете, говоря это?

Уч: Мы говорим, что мы заглядываем в горизонт. Следова­тельно, поле зрения ¹⁴ является чем-то открытым, но от­крытость эта вызвана не тем, что мы глядим в него. Также и не мы помещаем в это открытое внешний вид¹³ предмета, вид, который представляет нам перспектива ¹² поля зрения ¹⁴...

У: а наоборот, внешний вид предмета выходит нам навстре­чу.

Уч: Таким образом, очевидно, что горизонтность — это лишь только одна, обращенная ^|5 к нам сторона некоего открытого ¹⁶, окружающего нас, открытого, которое за­полнено перспективами¹² видов¹³ того, что нашему пред­ставлению кажется предметом. Итак, горизонт — это еще что-то, кроме того, что он есть

 

горизонт. В соответствии с тем, что было сказано, это что-то является другим самому себе и поэтому тем самым, что оно есть. Вы говорите, что горизонт — это окружаю­щее нас открытое. Но что такое это открытое само по себе, помимо того, что оно может являться нашему представ­лению как горизонт?

Уч: Для меня оно выступает как край¹⁷, который своими чара­ми возвращает все, что ему принадлежит, туда, где оно покоится.

Г: Я не уверен, что я хоть что-то понимаю в том, о чем вы говорите.

Уч: Я тоже не понимаю, если под словом понимать вы имеете в виду способность представлять предлагаемое нам как бы укрытым среди привычного и тем самым находящимся в безопасности. Тогда и мне не хватает чего-то привычно­го, в которое я бы мог поместить то, что я пытался сказать об открытом как о крае.

У: Вероятно, это потому и невозможно, что названное Вами краем и будет тем самым, что прежде всего предоставляет все укрытия.

Уч: Примерно это я и имею ввиду, но не только это.

Г: Вы говорили о каком-то крае, в котором все возвращается к себе. Строго говоря, край для всего этого — это не один край среди многих других, но Край всех краев.

Уч: Вы правы, речь идет об этом Крае.

У: И чары этого Края — это власть¹⁸ его сущности, «край-ствование»¹⁹, если мне позволительно так именовать это.

Г: Как говорилось, Край будет то, что встречает нас, но ведь и о горизонте мы говорили, что из очерченной им перспек­тивы выходит нам навстречу внешний вид предметов. Если теперь мы поймем горизонт исходя из Края, то по­стигнем сам Край как выходящий нам навстречу.

Уч: Таким образом мы опишем Край через его отношение к нам, как мы только что сделали с горизонтом, в то время как мы-то ищем, чем будет нас окружающее Открытое само по себе. Если мы теперь говорим, что это Край, и го­ворим это с целью, которую только что оговорили, то слово это должно означать еще кое-что другое.

У: Более того, выхождение нам навстречу не будет его глав­ной чертой, а уж подавно и самой главной. Что означает это слово — Край?

Г: Его старая форма — «Gegnet» — означает открытый про­стор ²⁰. Можно ли из этого что-нибудь узнать относитель­но сущности того, что мы могли бы именовать Краем?

Уч: Край собирает, как если бы ничего не происходило, всякое

 

ко всякому и все друг к другу в покоящееся пребывание в самом себе. Крайствование¹⁹ — это собирание и вновь укрытие для просторного покоенья²¹ всего в течение отпущенного ему времени²².

Г: Итак, Край сам по себе одновременно будет простором и временем. Он пребывает в просторе покоенья. Он про­стирается ²³ во времени того, что свободно повернулось к себе. Чтобы подчеркнуть этот смысл, мы могли бы гово­рить «Gegnet» вместо привычного имени «Край».

Уч: Gegnet — это пребывающий простор, который все соби­рает. Он открывает себя так, что в нем открытое останав­ливается и задерживается, позволяя всему открываться²⁴ в своем покое.

У: Насколько мне видно, Gegnet скорее удаляется, чем выхо­дит нам навстречу...

Г: так что и вещи, которые появляются в Gegnet больше не имеют свойства ²⁵ предметов. Уч: Они нам не только больше не противостоят ²⁶, они вообще больше не стоят.

У: Лежат они, что ли? Как там обстоит с ними дело?

Уч: Да, лежат, если мы под этим подразумеваем тот отдых, который упоминался, когда шла речь о покоеньи²⁷.

У: Но где они отдыхают? И в чем состоит этот отдых?

Уч: Они отдыхают в возврате ко времени ²² простора ²⁰ своей самопринадлежности.

Г: Какой же может быть отдых и покой в этом возвращении, которое все же будет движением?

Уч: А вот и может,— в том случае, если покой — это средото­чие ²⁸ любого движения и господство ¹⁸ над ним.

У: Должен признаться, что я не вполне могу представить се­бе все то, что вы говорите о Крае, о просторе и о времени, о возвращении и покоеньи.

Г: Возможно, это вообще нельзя представить, поскольку в представлении все становится предметом, который про­тивостоит нам в определенном горизонте.

У: Тогда мы по-настоящему не можем описать то, что назва­ли?

Нет. Любое описание показывает называемое предметно.

Г: Тем не менее называемое позволяет себя назвать и таким образом думать о себе, названном...

Уч: в том случае, если мышление не будет больше представ­лением.

У: Но чем же тогда оно должно быть?

Уч: Возможно, мы сейчас близки к тому, чтобы быть впущен­ными⁴ в сущность мышления...

 

Г: ожидая его сущность.

Уч: Когда мы ждем²⁹ его сущность — да, но не ожидая, так как ожидание связывается с представлением и с пред­ставляемым. А когда мы ждем, то это выжидание не на­правлено на объект.

У: Однако когда мы ждем, мы всегда ждем чего-то.

Г: Конечно, но как только мы представим что-либо и оста­новимся на том, чего мы ждем, мы в действительности бо­льше ничего не ждем.

Уч: Когда мы ждем, мы оставляем открытым то, чего мы ждем.

Г: Почему?

Уч: Потому что наше выжидание впускается ⁴ в само откры­тое...

Г: в простор дальнего...

Уч: в чьей близости оно находит свое время ²², в котором оно остается.

У: но оставаясь, оно возвращается.

Г: Само открытое будет тем, чего мы могли бы по-настояще­му только ждать.

У: Но само открытое есть Gegnet... Уч: в который мы, ждущие, впущены, когда мы мыслим.

У: Тогда мышление — это вхождение в близость дальнего.

Г: Нам выпало на долю смелое определение его сущности.

У: Я лишь сопоставил все, что мы только что назвали, ничего себе не представляя.

Уч: Все же Вы что-то помыслили.

У: Скорее я на самом деле ждал чего-то, не зная чего.

Г: Но как Вы научились вдруг ждать?

У: Как я сейчас ясно впервые вижу, я уже давно, весь раз­говор, ждал прихода сущности мышления. Но выжидание само стало яснее для меня сейчас, а вместе с тем, вероят­но, в пути мы все стали более ждущими.

Уч: Можете ли вы сказать, как это так?

У: Я бы рад, если мне не будет угрожать опасность, что Вы

будете придираться к словам.

Уч: В наших разговорах мы этого обычно не делаем.

Г: Скорее мы стараемся двигаться среди слов свободно.

Уч: Ведь слово не представляет и не может ничего представ­лять, зато оно о-значает нечто, т. е. обнаруживает нечто как пребывающее в просторе²⁰, допускающем сказ ³⁰.

У: Я должен сказать, почему я стал⁴ ждать и в каком направлении мне удалось уяснить сущность мышления. Я попытался освободиться³¹ от всякого представления — ведь выжидание входит в открытое, ничего не представляя.

 

А раз Gegnet открывает открытое, то я попытался, осво­бодившись от представления, предоставить³² оставаться одному Gegnet.

Уч: Следовательно, если я правильно понял ³³, Вы пытались войти ⁴ в отрешенность.

У: Честно говоря, об этом-то я как раз и не думал, хотя перед этим речь шла об отрешенности. К тому, что я стал ⁴ ждать так, как мы говорили, меня побудило ³⁴ не пред­ставление отдельных обсуждаемых предметов, а скорее сам ход³⁵ нашего разговора.

Г: Едва ли можно найти лучший повод ³⁶ для достижения ³⁷ отрешенности.

Уч: Особенно, если повод этот так неприметен, как безмолв­ный ход разговора, ведущего нас.

Г: Но это означает, что он выводит нас в путь, который ока­зывается ничем иным, как отрешенностью...

Уч: которая есть нечто вроде покоя.

Г: С этого места мне вдруг стало яснее, как это движе­ние выходит из покоя и все же остается впущенным ⁴ в него.

Уч: Тогда отрешенность будет не только путем, но и движе­нием.

Г: Куда идет этот странный путь? И где покоится соответ­ствующее ему движение?

Уч: Где же, как не в Gegnet, в отношении к которому отрешен­ность и является тем, что она есть.

У: Наконец, я должен вернуться назад и спросить: а вообще была ли это отрешенность, тем, во что я пытался по­пасть ⁴?

Г: Этот вопрос ставит нас в затруднительное положение.

Уч: Но на нашем пути мы постоянно оказываемся в таком по­ложении.

У: Как это так?

Уч: А так, что если мы обозначили нечто каким-то словом, это

имя на нем никогда ярлыком не висит.

У: То, что мы назвали каким-то словом, было до того безы­мянным. Это верно и для того, что мы назвали отрешен­ностью. Что же теперь нас направит и даст оценить, как хорошо имя соответствует обозначаемому?

Г: Или, быть может, каждое обозначение остается произ­вольным актом по отношению к безымянному?

Уч: Но точно ли установлено, что безымянное вообще сущест­вует? Есть много такого, что мы не можем сказать³⁰ лишь потому, что нам не приходит на ум имя, принадлежащее предмету.

 

Г: Но в силу какого называния предмет будет обладать име­нем?

Уч: Возможно, эти имена произошли не от какого-то называ­ния. Они обязаны существованием такому называнию, в котором одновременно высваиваются называемое, имя и названное.

У: То, что Вы говорите о назывании, мне пока неясно.

Г: Возможно, это связано с сущностью слов.

У: Однако я понял то, что Вы сказали об обозначении и о том, что нет ничего безымянного.

Г: А ведь мы могли бы проверить это утверждение и для

имени «отрешенность».

Уч: Или уже проверили.

У: Как это так?

Уч: Что это такое, что Вы назвали отрешенностью?

У: Но позвольте, не я, а Вы употребили это имя.

Уч: Как и Вы, я в столь же малой степени ответственен за называние.

Г: Кто же это тогда был? Ни один из нас?

Уч: Вероятно, нет. Ведь в крае, в котором мы пребываем, только тогда все в лучшем порядке, когда за называние никто не отвечает.

У: Загадочный край, в котором не за что отвечать.

Уч: Ведь это край слов, который лишь сам перед собой держит ответ.

Г: Нам остается лишь слушать ответ, соответствующий

слову.

Уч: Этого достаточно, даже если мы говорим что-то, что бу­дет лишь пересказом услышанного ответа...

У: тогда не важно, первый ли это пересказ и кто его делает, тем более, что человек часто сам не знает, кому он пере­сказывает свой сказ.

Г: Поэтому давайте не будем спорить, кто первый ввел в разговор слово отрешенность, давайте лучше подумаем, что это такое, что мы так назвали.

У: Как говорит мой опыт, это выжидание.

Уч: Следовательно, это не нечто безымянное, но что-то уже названное. Что такое это выжидание?

У: Поскольку оно относится к открытому, а открытое — это Gegnet, постольку мы можем сказать, что выжида­ние — это некоторое отношение к Gegnet.

Уч: Возможно, это даже единственное отношение к Gegnet, ведь выжидание впускается в Gegnet и при этом впуске ³⁷ дает ему господствовать по-настоящему как Gegnet.

Г: Тогда некоторое отношение к чему-либо будет настоящим

 

 

отношением, если оно будет вестись в собственной сущ­ности того, к чему это отношение ведется.

Уч: Отношение к Gegnet — это выжидание, а ждать означа­ет — получать доступ⁴ в открытое Gegnet.

Г: Следовательно: входить ³⁹ в Gegnet.

У: Это звучит так, как если бы до этого мы были за предела­ми Gegnet.

Уч: Это так и в то же время не так. Мы не были и быть не мог­ли вне Gegnet, ведь мы — мыслящее бытие, т. е. бытие, которое в то же время и трансцендентально представляю­щее, мы пребываем в горизонте трансцендентности. Но все же горизонт — это лишь сторона Gegnet, обра­щенная к нашему представлению. В качестве горизонта Gegnet окружает нас и показывает нам себя как горизонт.

Г: Мне кажется, как горизонт Gegnet скорее закрывает ⁴⁰ себя.

Уч: Конечно, но мы все равно находимся в Gegnet, когда трансцендентально представляя, мы переходим через горизонт. И все же мы вне его, ведь мы еще в Gegnet как в таковой не вошли ⁴.

У: Это и происходит, когда мы ждем. Как Вы уже сказали, когда мы ждем, мы освобождены ³¹ от нашего трансцендентального отношения к горизонту.

У: Эта избавленность ⁴¹ от него — лишь первый момент от решенности, она не постигает и уж, конечно, не исчерпы­вает сущности отрешенности.

Г: А почему нет?

Уч: Потому что для настоящей отрешенности необязательно, чтобы ей предшествовало такое избавление от горизон­тальной трансцендентности.

Г: Если настоящая отрешенность состоит в соответствую­щем отношении к Gegnet и если такое отношение опреде­ляется целиком тем, к чему оно есть отношение, то настоя­щая отрешенность должна покоиться в Gegnet и из него получать движение к самому Gegnet. Уч: Отрешенность приходит из Gegnet, ведь она состоит в том, что человек остается отпущенным ⁵ для Gegnet, и притом самим Gegnet. Он отпущен ему в своем бытии, ведь он из­начально принадлежит Gegnet. Он принадлежит Gegnet, потому что он изначально приспособлен ⁴² для него, и при­том самим Gegnet.

Г: В самом деле, выжидание — конечно, если оно сущностно, т. е. все определяет — основано на том, что мы принадле­жим тому, чего мы ждем.

Уч: Из опыта выжидания, причем выжидания самооткрытия

 

 

Gegnet, и в отношении к такому выжиданию можно гово­рить о выжидании как об отрешенности.

Г: Поэтому выжидание Gegnet названо адекватно.

У: Но если до этого господствующей сущностью мышления было трансцендентально-горизонтальное представление, от которого отрешенность избавляется, благодаря при­надлежности Gegnet, то теперь мышление превращается из представления в выжидание Gegnet.

Уч: Все же сущностью этого выжидания будет отрешенность для Gegnet. Но поскольку именно Gegnet дает отрешен­ности принадлежать себе, т. е. в себе покоиться, то сущ­ность мышления покоится, если так можно сказать, во властвовании ⁴³ Gegnet в отрешенности.

Г: Мышление — это отрешенность для Gegnet, потому что его сущность покоится во властвовании над отрешен­ностью.

Уч: Но, следовательно, вы утверждаете, что сущность мыш­ления определяется не самим мышлением и не выжида­нием самим по себе, но чем-то другим, нежели самим со­бой, а именно Gegnet, который сущностится и правя ⁴³ сбывается ⁴⁴.

У: Я могу проследить все, что мы сказали об отрешенности, Gegnet и властвовании, но при этом я себе ничего не могу представить.

Г: Вы и не должны ничего представлять, если Вы помыслите сказанное в соответствии с его сущностью.

У: Вы имеете в виду, что мы ждем в соответствии с изменен­ной сущностью мышления.

Г: Ждем призыва ^4S Gegnet, чтобы он впустил нашу сущ­ность в Gegnet, т. е. в свою принадлежность.

Уч: Но если мы уже приспособлены ⁴² для Gegnet?

У: Разве нам это поможет, если мы по-настоящему-то не годимся?

Уч: Мы и годимся, и не годимся.

У: Снова бесконечное колебание взад-вперед междуда и нет.

У: Мы как бы подвешены между да и нет.

Уч: Наше пребывание в этом промежутке и есть выжида­ние.

Г: Сущность отрешенности заключается в том, что в отре­шенности Gegnet⁴³ управляет ⁴³ человеком для Gegnet. Мы прозреваем сущность мышления как отрешенность.

Уч: Чтобы снова забыть отрешенность так же быстро.

У: Ее, которую я испытал как выжидание.

Уч: Если подумать, то получится, что мышление ни в коем случае не будет отрешенностью ради нее самой. Отрешен-

 

 

ность для Gegnet будет мышлением лишь как призыв⁴⁵ отрешенности, впускающий отрешенность в Gegnet. Г: Но Gegnet дает и вещам покоиться в своем времени про­стора. Как же мы можем назвать власть ⁴³ Gegnet по от­ношению к вещам?

У: Это не может быть призыв ⁴⁵, ведь призыв — это отноше­ние Gegnet к отрешенности, а отрешенность должна укры­вать в себе сущность мышления, ведь вещи сами не мыс­лят.

Уч: Как обнаружилось в нашем прошлом разговоре о пребы­вании кувшина в просторе Gegnet, вещи открываются как вещи, благодаря власти ⁴³ Gegnet. Но одна власть Gegnet будет причиной вещей в столь же малой степени, как не будет верно и то, что Gegnet — причина отрешенности. Так же как Gegnet в своей власти не является горизонтом для отрешенности, так не будет он горизонтом и для ве­щей, испытываем ли мы их как предметы или же как стоя­щие за предметами «вещи-в-себе».

У: То, что Вы говорите, кажется мне настолько решающим, что я хочу попытаться закрепить это в ученой терминоло­гии. Я, конечно, знаю, что мысли застывают в ней, но она же и возвращает им ту многозначность, которая неизбеж­но присуща обиходным выражениям.

Уч: После этой ученой оговорки вы можете спокойно говорить

по-ученому.

Г: Согласно вашему изложению, отношение Gegnet к отре­шенности не является ни причинно-следственной связью, ни трансцендентально-горизонтальным отношением. Если сказать короче и в более общей форме, то отношение между Gegnet и отрешенностью нельзя мыслить ни как оптическое, ни как онтологическое...

Уч: а только как призыв ⁴⁵.

У: Точно так же отношение между Gegnet и вещами не будет трансцендентально-горизонтальным, как не есть оно и каузальная зависимость. Таким образом, это отношение также не будет ни оптическим, ни онтологическим.

Г: Но, очевидно, отношение Gegnet к вещи также и не при­зыв ⁴⁵ — призыв относится к сущности человека.

Уч: Но как же тогда мы должны назвать отношение Gegnet к вещам, при котором он дает им пребывать в нем самом в качестве вещей?

У: Gegnet обусловливает вещь ради вещи — овеществляет ⁴⁶ ее.

Г: Тогда лучше всего назвать это отношение овеществле­нием ⁴⁷.

 

У: Но овеществлять — это не вызывать и не делать возмож­ным в трансцендентальном плане...

Уч: а только овеществлять.

У:Что значит овеществлять, мы еще должны научиться мыс­лить...

Уч: учась испытывать сущность мышления...

Г: а следовательно выжидая овеществления и призыва.

У: Для внесения ясности в это множество отношений такое называние полезно. Все же остается неопределенным от­ношение, которое касается меня больше всего. Я имею в виду отношение человека к вещи.

Г: Почему Вы так настойчиво интересуетесь этим отноше­нием?

У: Ранее мы стали освещать отношение между Я и предме­том, исходя из фактического отношения мышления в фи­зических науках к природе. Отношение между Я и пред­метом, часто называемое субъектно-объектным отноше­нием, которое я считаю самым общим, очевидно, явля­ется лишь одним из исторических вариантов отношения человека к вещи, поскольку вещи могут стать предмета­ми...

Уч: даже уже стали ими — до того, как достигли ⁴⁸ своей сущности.

Г: То же самое произошло и с историческим превращением человеческой сущности в Я -кость ⁴⁹...

Уч: что произошло точно так же до того, как сущность чело­века смогла вернуться к себе...

У: конечно, если мы не станем рассматривать в качестве окончательной такую чеканку сущности человека как ani­mal rationale — разумное животное...

Г: что вряд ли возможно после сегодняшнего разгово­ра.

У: Я не решаюсь разделаться с этим вопросом слишком быстро. Но что еще мне стало ясно: в отношении Я к предмету скрыто что-то историческое, что-то принадлежа­щее к истории человеческой сущности.

Уч: Поскольку сущность человека получила свою чеканку не от человека, но от того, что мы называем Gegnet и его призывом, и происходит ⁵⁰ история, прогреваемая Вами как история Gegnet.

У: Так далеко за Вами я еще не могу последовать. Я доволен уже и тем, что устранена неясность в отношении между Я и предметом, благодаря пониманию исторического харак­тера этого отношения. Когда я высказался в пользу ме­тодологического аспекта анализа математического есте-

 

 

ствознания, Вы сказали, что это рассмотрение должно быть историческим.

Г: Против этого Вы очень возражали.

У: Теперь-то я вижу, что подразумевалось. Проект мате­матики и эксперимент коренятся в отношении человека как Я к вещи как объекту.

Уч: Более того, они-то и составляют это отношение и раз­вертывают его исторический характер.

У: Если каждое рассмотрение, направленное на истори­ческое, называется историческим, то действительно, ме­тодологический анализ физики будет историческим.

Г: Здесь понятие исторического означает способ знания и по­нимается широко.

Уч: Вероятно, понимается как направленное на историческое, которое состоит не в случившихся событиях и не в дейст­виях людей.

Г: И не в культурных достижениях человека.

У: Но в чем же тогда?

Уч: Историческое покоится в Gegnet и в том, что сбывается ⁶⁰ как Gegnet, который посылая себя человеку, осуществля­ет власть над его сущностью.

Г: Эту сущность мы едва ли еще испытали, если, конечно, она не исполнилась целиком и полностью в рациональ­ности животного.

У: В таком положении мы можем лишь ждать сущности че­ловека.

Уч: Ждать в отрешенности, в которой мы принадлежим Geg­net, все еще скрывающему свою сущность.

Г: Отрешенность для Gegnet мы прозреваем как искомую сущность мышления.

Уч: Когда мы получаем доступ к отрешенности, мы хотим не­хотения!

У: В действительности отрешенность — освобождение себя от трансцендентального представления и таким образом отказ от хотения горизонта. Такой отказ происходит не от хотения, а если поводом для такого вхождения в при­надлежность Gegnet и должны быть следы желания, то следы эти в этом впуске исчезают и в отрешенности сти­раются совсем.

Г: Но как соотнесена отрешенность с тем, что не есть хоте­ние?

Уч: После всего, что мы сказали о пребывании в длящемся просторе, о позволении покоиться в возвращении, о вла­сти Gegnet, с трудом можно говорить о Gegnet как о воле.

Г: Уже то, что призыв Gegnet и овеществление и всякое

 

произведение и причинение в своей сущности исключают друг друга, показывает, как решительно чуждо все это сущности воли.

Уч: Потому что любая воля хочет действовать и желает дейст­вительности в качестве своего элемента.

У: Если бы кто-нибудь нас теперь услышал, то у него легко бы создалось впечатление, что отрешенность парит в не­действительности и таким образом в ничтожестве и, буду­чи сама лишенной силы действовать, является безволь­ным позволением всего на свете и в своем основании от­казом от воли к жизни!

Г: Вы считаете необходимым противостоять этому преврат­ному толкованию отрешенности, показав, насколько в ней царит нечто, вроде энергии и решимости?

У: Да, я имею в виду это, хотя и понимаю, что все эти имена неверно обозначают отрешенность как сообразную с во­лей.

Г: Тогда надо мыслить, например, слово решимость так, как это делается в «Бытии и времени» — как преднамерен­ную открытость здесь-бытия для открытого...

Уч: которое мы мыслим как Gegnet.

Г: Если в соответствии с греческим способом говорить и мыслить мы познаем сущность истины как несокры-тость ⁵¹, то мы вспомним, что Gegnet, вероятно,— это сокрытое сбивание ⁶² истины.

У: Тогда сущность мышления, а именно отрешенность, для Gegnet, будет решимостью к сбывающейся истине.

Уч: В отрешенности может быть сокрыта такая выдержка¹³, которая основана просто на том, что отрешенности ста­новится все яснее ее собственная сущность, и отрешен­ность, выдерживая ⁵³ ее, стоит на этом.

Г: Это было бы поведение, при котором не важничаешь, но собираешься в себе, чтобы продолжать свое ведение в от­решенности.

Уч: Проведенная с такой выдержкой отрешенность была бы восприятием призыва Gegnet.

У: Это поддерживаемое терпение⁵³, благодаря которому отрешенность покоится в своей сущности, было бы тем, чему могло бы соответствовать высшее хотение, и все же ему оно не должно соответствовать. Для этого покоя отре­шенности в себе самой, который дает ей принадлежать прямо призыву Gegnet...

Уч: и также некоторым образом овеществлению...

Г: для этой выдержки в себе покоящейся принадлежности Gegnet у нас все еще нет слова.

 

Г: Возможно слово стояние-внутри могло бы кое-что наз­вать. У одного моего знакомого я как-то прочитал нес­колько строк, которые он где-то списал. Они содержат объяснение этого слова. Я их запомнил. Они звучат так⁵⁴:

 

Стояние-внутри⁵⁵

 

Не что-то одно истинное,

Но целая для восприятия

Сбывающаяся истина

Для просторного постоянства ⁵⁶

Приглашает мыслящее сердце

В простое долготерпение

Единственного великодушия

Благородного вспоминания.

Уч: Тогда стояние-внутри отрешенности для Gegnet было бы истинной сущностью самопроизвольности мышления.

Г: И как следует из цитированных строк, мышление будет вспоминанием, близким благородному.

Уч: Стояние-внутри отрешенности для Gegnet будет само благородство.

У: Мне кажется, что эта невероятная ночь соблазнила вас обоих — помечтать.

Уч: Конечно, если под мечтаньем вы понимаете выжидание, в котором мы становимся более ждущими и незаполнен­ными.

Г: Беднее снаружи, но богаче для случая.

У: Пожалуйста, скажите мне в своей странной незаполнен­ности вот что еще: каким образом отрешенность может быть близка благородному?

Г: Благородный это тот, кто имеет происхождение. Не только его имеет, но в этом происхождении и пребы­вает его сущность.

У: Настоящая же отрешенность состоит вот в чем: человек в своей сущности принадлежит Gegnet, т. е. оставлен ему.

Г: Не по случаю, а — как мы это скажем — прежде всего остального.

У: Изначально, с того начала, о котором мы в действитель­ности не можем мыслить...

Уч: потому что сущность мышления начинается там.

У: Так в незапамятном ⁵⁷ сущность человека оставлена Geg­net.

Г: Вот почему мы также сразу добавляем: и притом им са­мим.

 

Уч: Gegnet приспособил ⁵⁸ сущность человека для своей вла­сти.

У: Итак, мы прояснили отрешенность. Но все же мы еще кое-что упустили обдумать и меня это сразу же удивило: поче­му сущность человека приуготована ⁵⁹ для Gegnet?

Г: Очевидно, сущность человека оставлена Gegnet потому, что она так сущностно принадлежит Gegnet, что без сущ­ности человека Gegnet не может сбываться так, он сбы­вается.

У: Это трудно помыслить.

Уч: Возможно, этого вообще нельзя помыслить, если мы все еще хотим представлять это, а именно насильно поместить перед нами как предметно существующее отношение меж­ду предметом, называемым человеком и предметом, назы­ваемым Gegnet.

У: Возможно, это так. Тем не менее не остается ли, хотя мы и обратили на это внимание, еще непреодоленная труд­ность в утверждении о сущностном отношении сущности человека к Gegnet? Мы только что охарактеризовали Gegnet как сокрытую сущность истины. Если для крат­кости мы поставим вместо Gegnet слово истина, то пред­ложение об отношении между Gegnet и сущностью чело­века будет звучать так: сущность человека передана в собственность истине, потому что истина нуждается в че­ловеке. Но разве отличительное свойство истины, а имен­но в отношении к человеку, не заключается в том, что истина независимо от человека есть то, что она есть?

Г: Вы здесь затрагиваете трудность, которую мы сможем обсудить лишь после того, как мы объясним собственно сущность истины и определим яснее сущность человека.

Уч: Мы теперь на пути и к тому, и к другому, тем не менее я бы попытался перефразировать утверждение об отноше­нии истины к человеку, чтобы стало еще яснее, о чем мы должны еще поразмышлять, если мы рассмотрим это от­ношение само по себе.

У: Но то, что вы сейчас скажете об этом, будет всего лишь утверждением.

Уч: Несомненно, я это и имею в виду: сущность человека впу­щена в Gegnet и соответственно используется последним, только потому, что человек сам по себе не властен над истиной и истина остается независимой от него. Истина может выступать независимо от человека только потому, что сущность человека как отрешенность для Gegnet ис­пользуется последним как в призыве, так и для сохране­ния овеществления. Очевидно, независимость истины от

 

человека все же будет отношением к сущности человека, отношением, которое покоится на призыве человеческой сущности в Gegnet.

Г: Если бы это было так, то человек как стоящий-внутри отрешенности для Gegnet пребывал бы в истоках своей сущности, которую мы поэтому могли бы описать так: человек есть используемый в сущности истины. И таким образом, пребывая в своих истоках, человек бы влекся к благородному своей сущности. Он догадывался бы о бла­городстве.

У: Его догадывание вряд ли могло быть чем-нибудь другим, кроме как выжиданием, которое мы помыслили как стоя-ние-внутри отрешенности.

Г: Итак, если бы Gegnet был пребывающим простором, тер­пение бы протянулось дальше всего — оно бы смогло догадаться еще и о самом просторе времени, потому что долготерпение может ждать дольше всего. Уч: Терпеливое благородство было бы чистым покоеньем в се­бе такого хотения, которое, отвергая хотение, получило бы доступ к тому, что не есть воля.

Г: Благородство было бы сущностью мышления и таким об­разом благодарения.

Уч: Того благодарения, которое благодарно не только за что-то, но лишь за то, что можно благодарить.

Г: С этой сущностью мышления мы бы нашли то, что искали.

У: В том случае, если мы нашли то, в чем, по-видимому, по­коится все Сказанное в нашем разговоре. Это сущность Gegnet.

Уч: Раз мы этот случай только предположили, то давайте добавим, что мы говорили, как Вы, возможно, заметили, уже давным-давно лишь предположительно.

У: Все равно, я больше не могу скрывать: мне кажется, что в то время как его сущность приблизилась, Gegnet еще дальше от нас, чем когда-либо.

Г: Вы имеете в виду, что Вы находитесь в близости его сущ­ности и все же от него самого далеки?

У: Но Gegnet и его сущность не могут быть двумя разными вещами, если здесь можно говорить о вещах.

Г: Само Gegnet'a, вероятно, и есть его сущность и то же са­мое, что он сам.

Уч: Тогда, наверное, можно выразить наш опыт в течение вашего разговора, сказав, что мы входим в близость Gegnet'a и в то же время остаемся далеко от него таким образом, что оставаиие это, разумеется, будет возвраще­нием.

 

Г: Но Вашими словами была бы названа лишь сущность выжидания и отрешенности.

У: Но как тогда обстоит дело с близостью и далью, внутри которых Gegnet дает просвет и закрывается, приближает­ся и удаляется?

Г: Эта близость и даль не могут быть вне Gegnet'a.

Уч: Потому что Gegnet, управляя всем, собирает все друг к другу и дает всему вернуться к себе самому в своем покоении в том же самом.

У: Тогда Gegnet был бы самим Приближающимся и Уда­ляющимся.

Г: Gegnet был бы самой близостью дали и далью близо­сти...

У: причем это свойство не следует мыслить диалектически...

Уч: а как?

У: В соответствии с сущностью мышления как определяе­мого единственно из Gegnet'a.

Г: И таким образом ждущего, стоя-внутри отрешенности.

Уч: Но что же тогда было бы сущностью мышления, если — это близость дали?

Г: Возможно, на это нельзя ответить одним словом. Правда, я знаю одно слово, которое до последнего момента каза­лось мне подходящим для наименования сущности мыш­ления и соответствующего этому знания.

У: Хотелось бы его услышать.

Г: Это слово пришло мне в голову еще при нашем первом разговоре. Эту догадку я и имел в виду, когда заметил в начале нашего сегодняшнего разговора, что нашему первому разговору на проселочной дороге я обязан цен­ным толчком. И несколько раз в ходе сегодняшнего разго­вора меня таки тянуло предложить это слово, но каждый раз мне казалось, что оно все меньше и меньше подходит для того, что приближалось к нам как сущность мышле­ния.

У: Вы говорите о своей догадке так таинственно, как будто не хотите выдавать раньше времени нечто Самообна­руживающееся.

Г: Слово, о котором я думаю, я не сам открыл, это просто домысел гуманитария.

У: И таким образом, если можно так сказать, историческое вспоминание?

Г: Если вам так угодно. Это вспоминание было бы вполне в стиле нашего сегодняшнего разговора, в ходе которого мы часто привлекали слова и предложения, происходящие из мышления античности. Но теперь это слово больше не

 

подходит для того, что мы пытаемся назвать одним сло­вом

Уч: Вы имеете в виду сущность мышления, которая как внут­ри-стоящая отрешенность для Gegnet есть по своей сущ­ности человеческое отношение к Gegnet, который мы про­зреваем как близость дали.

У: Даже если это слово и не подходит, вы можете разгласить его нам в конце нашего разговора, поскольку мы уже сно­ва близки к человеческому обитанию и в любом случае должны прервать нашу беседу.

Уч: И даже если это слово, ранее казавшееся вам ценной догадкой, больше не подходит, оно могло бы прояснить нам, что между тем мы встретились с чем-то несказанным. Это слово — изречение Гераклита. Из какого фрагмента вы его взяли? Это слово пришло мне на ум потому, что оно стоит само по себе. Это то слово, которое одно составляет фрагмент 122.

У: Мне неизвестен этот кратчайший из фрагментов Герак­лита.

Г: Его обычно не замечают, потому что трудно что-то сде­лать с одним словом.

У: Как звучит этот фрагмент?

Г: 'Agcibas…h

У: Что это означает?

Г: Это греческое слово переводится как «приближение к чему-то».

У: Мне это слово кажется прекрасным именем для обозна­чения сущности знания, потому что сущность хождения перед и подхода к предметам в нем выражена очень метко.

Г: И мне так показалось. Вот почему оно и пришло мне на ум в первом разговоре, когда мы говорили о действии, о до­стижении, о работе современного научного знания и преж­де всего исследования.

У: Действительно, это слово можно использовать, чтобы прояснить тот факт, что исследование в естественных науках является особого рода наступлением на природу, но таким, которое все же дает природе слово. 'Agcibas…h — приближение к чему-то. Я бы счел это сло­во Гераклита ключевым для трактата о сущности современной науки.

Г: Поэтому-то я и не решался пока его произнести, поскольку оно не подходило целиком и полностью к той сущности мышления, о которой мы высказывали догадки по дороге.

У: Ведь когда мы ждем, мы движемся, разумеется, противо­положно приближению, почти ему навстречу.

 

 

Г: Если не сказать, что мы покоимся в ответ на приближение.

Уч: Или просто покоимся. Окончательно ли установлено, что 'Agcibas…h означает приближение к чему-то?

Г: Дословно оно означает «хождение-вблизи»?

Уч: Но ведь можно подумать о нем как о «вхождении-в-близость».

У: Вы имеете в виду, что это буквально в смысле «впускаясь-в-близость»?

Уч: Примерно так.

Г: Тогда это слово все же могло бы стать именем и, возмож­но, наилучшим для того, что мы обнаружили.

Уч: Но что в его сущности мы все еще ищем.

Г: 'Agcibas…h — «вхождение-в-близость». Скорее это слово могло бы быть, как мне теперь кажется, именем для нашей прогулки по проселочной дороге.

Уч: Которая увела нас глубоко в ночь...

У: сияющую все великолепнее...

Г: и удивляющую своими звездами...

Уч: потому что ночь сближает⁶⁰ их в небесах...

У: по крайней мере для наивного наблюдателя, хотя и не для точного ученого.

Уч: Для ребенка в человеке ночь всегда останется швеей ⁶¹ звезд.

Г: Она сшивает их без швов, без рубцов и ниток.

У: Она швея, потому что она работает только с близостью.

Г: Если она вообще работает... Уж скорее отдыхает...

Уч: удивляясь при этом глубинам высот.

Г: Тогда удивление может открыть закрытое?

У: В соответствии с выжиданием...

Уч: если оно отпущено...

Г: и если человеческая сущность остается годной для того...

Уч: откуда мы все вызваны.

 

Что значит мыслить?

Was heibt Denken?

 

Мы попадаем в то, что называется мышлением, когда мыслим сами. Чтобы нам это удалось, мы должны быть готовы учиться мыслить.

Как только мы принимаемся за это учение, мы сразу понимаем, что мыслить мы не можем. Но все же человек счита­ется, и по праву, таким существом, которое может мыслить. Ибо человек — это существо разумное. Но разум, ratio, раз­вертывается в мышлении, Будучи существом разумным, чело­век должен уметь мыслить, раз уж он хочет этого. Однако человек хочет мыслить, но не может. Пожалуй, человек своим хотением мыслить хочет слишком много, и поэтому может слишком мало.

Человек может мыслить, поскольку он имеет возможность для этого. Но одна лишь эта возможность еще не гарантирует нам, что мы можем мыслить. Потому что мочь что-то — значит допустить это что-то в его сущность и неотступно охранять открытым этот доступ. Однако мы можем всегда лишь то, что нам желанно ², то, к чему мы так расположены, что его до­пускаем. На самом деле нам желанно лишь то, чему мы сами желанны, желанны в нашей сущности. При этом это что-то склоняется к нашей сущности и таким образом затребывает ее. Эта склонность — обращение. Оно зовет нашу сущность, вызывает нас в нашу сущность и таким образом держит нас в ней. Держать означает собственно охранять. Но то, что держит нас в нашей сущности, держит нас лишь пока мы, с нашей стороны, сами удерживаем держащее нас. А мы удер­живаем его, пока мы не выпускаем его из памяти. Память —

 

Перевод с издания: Heidegger Martin. Was heifit Denken? //Vortrage und Aufsatze. Gflnther Neske. Pfullingen, 1954. S. 129—143 '. © А. С. Солодовникова, перевод, 1991.

 

это собрание мыслей. Мыслей о чем? О том, что держит нас в нашей сущности постольку, поскольку мы его мыслим. В ка­кой мере мы должны мыслить держащее нас? А в той, в какой оно испокон века является тем, что должно осмысляться ³. Когда мы осмысляем его, мы одариваем его воспоминанием ⁴. Мы отдаем ему воспоминание, потому что оно желанно нам как зов нашей сущности.

Мы можем мыслить только тогда, когда мы желаем того, что должно в себе осмысляться.

Чтобы нам попасть в это мышление, мы, со своей стороны, должны учиться мыслить. Что значит учиться? Человек учит­ся, когда он приводит свой образ действия в соответствие с тем, что обращено к нему в данный момент в своей сущности. Мыслить же мы учимся, когда мы подчиняем свое внимание тому, что нам дается для осмысления.

Наш язык называет то, что принадлежит к сущности друга и из нее происходит, дружеским ⁵. Соответственно, мы будем называть то, что в себе должно осмысляться, требующим осмысления ⁶. Все, требующее осмысления, дает нам мыслить. Но оно только потому и дарует нам этот дар, что искони явля­ется тем самым, что должно осмысляться. Поэтому отныне мы будем называть то, что дает нам мыслить постоянно, ибо раз и навсегда, то, что дает нам мыслить, прежде всего остального и таким образом навечно, более всего требующим осмысле­ния ⁷.

Что же более всего требует осмысления? В чем проявляется оно в наше требующее осмысления время?

Требующее осмысления проявляет себя в том, что мы еще не мыслим. Все еще не мыслим, хотя состояние мира все насто­ятельнее требует осмысления. Правда, кажется, ход событий способствует скорее тому, чтобы человек действовал, вместо того, чтобы произносить речи на конференциях и конгрессах, и вращаться в одних лишь представлениях о том, что должно быть и как нужно это сделать. Следовательно, не хватает действия, а ни в коем случае не мышления.

И все же, возможно, что человек до сих пор веками слиш­ком много действовал и слишком мало мыслил.

Но как же можно сегодня говорить, что мы еще не мыслим, сегодня, когда к философии наблюдается живой интерес везде, который становится все более деятельным, так что каждый хочет знать, как там обстоят дела с философией.

Философы — это мыслители. Они называются так, потому что мышление происходит главный образом в философии. Никто не будет отрицать сегодняшнего интереса к философии. Но осталось ли сегодня еще хоть что-нибудь, чем бы не интере-

 

совался человек в том смысле, в котором понимается се­годняшним человеком слово «интересоваться»?

Inter-esse значит: быть среди вещей, между вещей, нахо­диться в центре вещи и стойко стоять при ней. Однако се­годняшний интерес ценит одно лишь интересное. А оно таково, что может уже в следующий момент стать безразличным и смениться чем-то другим, что нас столь же мало касается. Сегодня нередко люди считают, что, находя какую-то вещь интересной, они удостаивают ее своим вниманием. На самом же деле такое отношение принижает интересное до уровня безразличного и вскоре отбрасывает как скучное.

Интерес, проявляемый к философии никоим образом не свидетельствует о готовности мыслить. И то, что мы годами упорно занимаемся сочинениями великих мыслителей, еще не гарантирует того, что мы мыслим или хотя бы готовы учиться мыслить. Занятие философией может даже создать нам стой­кую иллюзию того, что мы мыслим, раз мы «философствуем».

Все же утверждение, что мы еще не мыслим, кажется дерзким. Однако оно звучит иначе. Оно говорит: более всего требующее осмысления проявляется в наше требующее осмыс­ления время в том, что мы все еще не мыслим. В этом утвер­ждении указывается, что более всего требующее осмысления проявляет себя. Это утверждение ни в коем случае не догова­ривается до того, что видит повсюду лишь господство бездум­ности. Утверждение, что мы еще не мыслим, не хочет и заклей­мить какое-то упущение. Требующее осмысления — это то, что дает мыслить. Оно зовет нас, чтобы мы к нему повернулись, а именно — мысля. Требующее осмысления ни в коем случае не создается нами. Оно ни в коем случае не основано на том, что мы его представляем. Требующее осмысления дает — оно дает нам мыслить. Оно дает нам то, что имеет в себе. Оно имеет то, что есть оно само. То, что более всего из себя самого дает нам мыслить, более всего требующее осмысления, должно проявлять себя в том, что мы все еще не мыслим. Что же теперь говорит нам это? Оно говорит: мы еще не попали намеренно в сферу того, что исконно может мыслиться прежде всего остального и для всего остального. Почему же мы туда еще не попали? Быть может, потому, что мы, люди, еще недостаточно повернулись к тому, что по-прежнему требует осмысления? Тогда то, что мы еще не мыслим, было бы только упущением со стороны людей. Тогда нужно было бы устранить этот недоста­ток применением к человеку надлежащих мер.

То, что мы все еще не мыслим, никоим образом не обуслов­лено лишь тем, что человек недостаточно повернулся к тому, что может мыслиться от него самого. То, что мы все еще не

 

 

мыслим, скорее идет от того, что то, что должно осмысляться, само отвернулось от человека, более того, уже давно отвернув­шись, сохраняет это положение.

Но мы немедленно захотим узнать, когда же и как прои­зошло отворачивание, которое имеется здесь в виду? Прежде всего мы жаждем узнать, как же мы вообще можем знать о таком происшествии. Вопросы такого рода слишком опро­метчивы — ведь мы говорим о более всего требующем осмыс­ления: то, что, собственно, нам дано для того, чтобы мы его осмыслили, отвернулось от человека не в какой-то момент времени, допускающий историческую датировку, но уже с са­мого начала то, что требует осмысления, отворотившись, поддерживает такое состояние. Однако отворачивание про­исходит лишь там, где уже случилось поворачивание. Если то, что более всего требует осмысления, и продолжает отворачи­ваться, то это происходит уже внутри его поворота и возможно только внутри поворота, т. е. так, что оно уже дало нам мыс­лить. То, что требует осмысления, хотя и отворачиваясь, но все-таки уже обратилось к сущности человека. Поэтому чело­век нашей истории уже всегда мыслил сущностно. Он даже мыслил глубочайшее. То, что требует осмысления, остается вверено этому мышлению, хотя и особым образом. А именно: до сих пор мышление вовсе не осмыслило, что то, что должно мыслиться, при этом все же удаляется и как оно удаляется.

Но все же о чем идет речь? Разве не будет произносимое лишь цепочкой необоснованных утверждений? Где доказа­тельства? Имеют ли выдвигаемые положения хоть какое-нибудь отношение к науке? Было бы хорошо, если бы мы как можно дольше продержались в такой оборонительной позиции по отношению к тому, что говорится. Лишь так мы сохраним необходимое для разбега расстояние, с которого кому-нибудь из нас удастся совершить прыжок в мышление того, что более всего требует осмысления.

Потому что верно следующее: все сказанное ранее и все последующее обсуждение не имеют ничего общего с наукой, если, конечно, оно посмеет стать мышлением. Это положение дел основывается на том, что наука не мыслит. Она не мыслит, ибо ее способ действия и ее средства никогда не дадут ей мыс­лить — мыслить так, как мыслят мыслители. То, что наука не может мыслить,— это не ее недостаток, а ее преимущество. Лишь это одно дает ей возможность исследовательски войти в теперешнюю предметную сферу и поселиться в ней. Наука не мыслит. Для обычных представлений это утверждение непри­лично. Оставим этому утверждению его неприличный ха­рактер, хотя сразу добавим, что наука, как и все действия

 

 

человека, зависима от мышления. Отношение науки к мышле­нию лишь тогда истинно и плодотворно, когда становится видна пропасть, существующая между наукой и мышлением, притом такая пропасть, через которую невозможен мост. От науки в мышление нет мостов, возможен лишь прыжок. А он принесет нас не только на другую сторону, но и в совершенно другую местность. То, что с ней откроется, нельзя доказать, если доказать — это произвести вывод о некотором положении дел из подходящих посылок. Тот, кто хочет то, что явно, по­скольку оно само является, одновременно прячась, кто хочет это еще и доказать и иметь доказанным, тот судит отнюдь не по высшим и строгим меркам знания. Тот меряет все лишь одной меркой и притом неподходящей. Ибо и мы будем соответство­вать тому, что обнаруживает себя лишь в том, что оно явля­ется в самосокрытии⁸; мы-то можем соответствовать ему одним-единственным способом: указать на него и при этом приказать самим себе дать явиться тому, что показывает себя, в свойственной ему несокрытости⁹. Это простое показывание и есть главная черта мышления, путь к тому, что искони и на­всегда дает людям мыслить. Доказать, т. е. вывести из подхо­дящих предпосылок, можно все. Но лишь немногое позволяет, и притом очень редко, показать на себя таким указанием, которое освободило бы ему дорогу.

Более всего требующее осмысления проявляет себя в наше требующее осмысления время в том, что мы все еще не мыс­лим. Мы все еще не мыслим, потому что то, что требует осмыс­ления, отвернулось от человека, а отнюдь не потому, что человек недостаточно повернулся к тому, что требует осмысле­ния. То, что требует осмысления, отворачивается от человека. Оно уклоняется от него, скрываясь. Но скрывающееся уже постоянно пребывает перед нами. То, что удаляется, так себя скрывая, не исчезает. Но все же, как мы можем знать хоть что-то о том, что так ускользает? Как же так получилось, что мы хотя бы можем назвать его? То, что удаляется, отказывает в приходе. Да только самоудаление это — не ничто. Удаление — это здесь проявляющееся утаивание, и, как таковое, событие. То, что удаляется, обращается к человеку более сущностно, и, взыскуя, затребывает его глубже, чем любое сущее, которое его касается и к которому он отнесен. Эта отнесенность к дей­ствительному охотно принимается за то, что составляет дей­ствительность действительного. Но эта отнесенность к дей­ствительному как раз и может закрыть человеку путь к тому, что обращается к нему, обращается неким таинственным образом, так, что это обращение отвращается от человека, уклоняясь. Поэтому этот уход, самоудаление того, что должно

 

осмысляться, быть может, в настоящее время современнее как событие, чем все актуальное.

Правда то, что избегает нас описанным способом, уходит от нас. Но оно как раз увлекает и нас за собой и по-своему притягивает нас, пленяя. То, что уклоняется, кажется совер­шенно отсутствующим. Но эта видимость вводит в заблужде­ние. То, что удаляется, прибывает ¹⁰, а именно таким образом, что оно притягивает нас, пленяя, замечаем ли мы это сразу или вообще не замечаем. То, что нас притягивает, уже исполнило приход. Когда мы попадаем в тяготение ухода, мы оказыва­емся в тяге к тому, что нас притягивает, уклоняясь при этом.

Но раз мы втянуты в тяг к... тянущему нас, то и сущность наша уже отчеканена, а именно: через это «в тяге к...». Отчека­ненные так, сами мы указываем на самоудаляющееся. И во­обще мы только тогда есть мы, мы сами, такие, какие мы есть, когда мы указываем в это самоудаление. Это указывание — наша сущность. Мы есть, тем что мы указываем в уход. Как указывающий туда, человек есть указатель. И притом дело обстоит не так, что человек есть прежде всего человек, а потом, помимо этого, ещё случайно и указатель, но втянутый в самоу­даление, в тяг в него, и таким образом указывая в уход, впервые и становится человек человеком. Его сущность осно­вывается в том, чтобы быть таким указателем.

То, что само по себе, по своему глубочайшему составу, является чем-то указывающим, мы называем знаком. Втяну­тый в тяг самоудаления, человек есть знак.

Однако этот знак указывает на то, что уклоняется, поэтому этот указатель не может непосредственно обозначить то, что отсюда удаляется. Так знак остается без толкования.

В наброске к одному гимну Гельдерлин говорит:

«Знак бессмысленный мы,

Мы не чувствуем боли и почти

Потеряли язык на чужбине».

Наброски к этому гимну носят такие названия, как: «Змея», «Нимфа», «Знак», а также «Мнемозина». Мы можем перевести это греческое слово на немецкий язык как «память». В немецком языке слово «память» среднего рода. В немецком языке слова «die Erkenntnis» (сознание), «die Befugnis» (пра­во) — женского рода, а слова «das Begrabnis» (могила) и «das Geschehnis» (происшествие) — среднего. У Канта сло­во «Erkenntnis» (познание, сознание), то женского рода, («die Erkenntnis»), то среднего рода («das Erkenntnis»). Мы, следо­вательно, можем без особого насилия перевести

 

в соответствии с греческим женским родом как «die Geda chtnis» (память — с артиклем женского рода).

Это греческое слово mnhosÚnh — имя одной из титанид. Она дочь неба и земли. Мнемозина как невеста Зевса в девять ночей стала матерью муз. Драма и танец, пение и поэзия вы­шли из чрева Мнемозины, памяти. Очевидно, это слово называет нечто иное, чем просто психологически понимаемую способность удерживать прошедшее в представлении. Память мыслит о помысленном. Но имя матери муз означает не любое мышление о чем угодно, что можно помыслить. Память здесь — это собрание мыслей о том, что помысленно уже заранее, ибо оно может мыслиться постоянно и прежде всего остального. Память — это собрание воспоминаний о том, что должно осмысляться прежде всего другого. Это собрание прячет в себе и укрывает у себя то, что всегда следует мыслить в первую очередь, все, что существует и обращается к нам, зовет нас как существующее или побывшее. Память, собран­ное воспоминание о том, что требует осмысления,— это источ­ник поэзии. Соответственно этому, и сущность поэзии имеет основание в мышлении. Об этом говорит нам миф, т. е. сказа­ние. Его сказывание называет самое старое, самое раннее не только в смысле отсчета времени, но и потому, что оно по самой своей сущности было, есть и будет более всего достой­ным мышления. Конечно, пока мы представляем мышление со слов логики, пока мы всерьез не поймем, что сама логика уже основывается на определенном виде мышления, до тех пор нам! не удастся увидеть, каким же образом поэзия основывается в воспоминании.

Все, сказанное в поэзии, берет начало из вспомянутого воспоминания. Под заголовком «Мнемозина» Гельдерлин го­ворит:

«Знак бессмысленный мы...»

Кто — мы? Мы, сегодняшние люди, люди сегодня, которое длится уж с давних пор (и еще долго продлится), с таких давних пор, что история уже не может указать границу — начало. В том же гимне «Мнемозина» говорится «Давно длится время»— а именно то время, когда мы — знак бес­смысленный. Разве недостаточно дает помыслить то, что мы — знак и при этом бессмысленный? Возможно, эти последующие слова Гельдерлина относятся к тому же, в чем показывает нам себя более всего требующее осмысления, к тому, что мы все еще не мыслим. Тогда то, что мы еще не мыслим, основано на том, что мы — знак бессмысленный и не чувствуем боли, или, быть может, мы — знак бессмысленный и не чувствуем боли,

 

---

Дата добавления: 2015-12-21; просмотров: 16; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!