Вовкин отец был единственным взрослым за стенами дома моего деда и единственным мужчиной в Молитовке, замечавшим мое существование. Но замечал он меня только когда бывал пьян.
Холодным и слякотным октябрьским днём мы влетели с «бараном» в его дом и застали за столом подвыпившего Пермякова-старшего. Вовкина мать усадила нас за тот же стол, налила по стакану чая и выдала по пирожку с капустой. По радио запели «Марш артиллеристов»:
Горит в сердцах у нас любовь к земле родимой,
Идём мы в смертный бой за честь родной страны.
Пылают города, охваченные дымом,
Гремит в седых лесах суровый бог войны.
После этих слов мужской хор мощно грянул припев, от которого у меня всякий раз мурашки по коже бегали:
Артиллеристы, Сталин дал приказ!
Артиллеристы, зовёт Отчизна нас!
Из сотен тысяч батарей за слёзы наших матерей,
за нашу Родину -- огонь, огонь!
Вовкин отец поднялся из-за стола, пьяно шагнул к репродуктору, что стоял на самодельной фанерной полке, прибитой к стене, и так рванул за провод, что репродуктор грохнулся на пол, а музыка оборвалась:
-- Приказ он, видите ли, дал!.. ус-сатый...
Красивые чуть раскосые глаза Вовкиной матери округлились и, глянув на меня этими глазами, она закричала:
-- Ты что мелишь?.. что ты несёшь?
Пермяков-старший привлек жену к себе, усадил на колени и пропел припев модной тогда песни:
-- И тебе положено по праву в самых модных туфельках ходить... в самых модных туфельках ходить!..
Но Вовкина мать вырвалась, отошла к окну и, поправляя платье, уже плаксиво, договорила:
-- Совсем не думаешь, что говоришь!.. А если на людях?.. Мало тебе?.. мало?
|
|
|
Луковица звонко хрустнула на зубах бывшего разведчика, и, взглянув на меня трезвыми, будто и не пил, глазами, Вовкин отец произнёс по складам:
-- Э-тот па-цан... ни-ко-му не ска-жет... Я... правильно говорю?
Я согласно кивнул. Но услышанные мной недобрые слова о Сталине вступили в противоречие с тем, что я слышал и думал о нём раньше, и породили во мне неприятное раздвоение.
Ноябрьские праздники украсили Молитовку красными флагами и гуляющими просто так людьми. И ребятнёй, жующей на улице пироги. «Не могли дома съесть?» – глотая слюни, думал я.
А мать сказала, что по праздникам здесь хвастались пирогами всегда. Начиная с царских времён.
Барану» на ноябрьские купили новое пальто. И, демонстрируя нам с «поляком» обнову, он говорил, что его отец на женских туфлях и сапогах заработал кучу денег.
Поляк» же выходил теперь из дома в новых ботинках. Его отец к празднику получил премию.
С той поры я не люблю праздников.
Глава третья
Юлинькины сказки
Я в постели. В ночной рубашке с распущенными волосами тетя Юля подсаживается на мой сундук. От неё пахнет земляничным мылом и вазелином, которым она смазала на ночь губы. Я отодвигаюсь к стене, приподнимаюсь на локте и спрашиваю:
|
|
|
-- Юлинька, мой дед был буржуй?
Придерживая рукой волосы, она запрокидывает лицо и хохочет, округляя навазелиненные губы:
-- О-ох, умо-орил!.. Ро-оботник он был и хо-озяин... а не буржуй. Он в Нижний-то с Вятки приплыл, из Сибири.
-- Вятка не в Сибири, -- замечает брат.
-- Много ты знаешь...
-- Мы по географии проходили.
-- Сказано, в Сибири – значит, в Сибири! Так вот, с Вятки он приплыл. А вятские – ро-обята хватские.
-- Не хватские, наверное, а хваткие, -- поправляю я.
-- И ты туда ж... Может, и правильнее, но не так складно... Отец его, мой дед, а твой прадед, на лесоповале погиб. А вскоре и матушка померла. Так что тятенька мой сиротой остался. И взял его к себе на пропитание тот же хозяин, на которого его отец работал. Пока подрастал, в лесу жил. А подрос – на плотах в Нижний приплыл. Тут с ним и случилось...
-- Что случилось?
-- Плоты они пригнали для Бугрова-купца, который в Кунавине мельницу ставил. Ну, плоты сдали, отдыхают на песках -- на острове, что напротив мельницы. Купаются, на солнышке загорают. А Бугровская дочка, барышня -- в белом платье, в шляпке, с зонтиком от солнца да с кавалером -- на лодочке по протоке катается. А лодочка-то возьми – и на топляк наткнись... и первернулась. Барышня в воде, зонтик и шляпка рядом плавают. «Спасите!» – вопиёт. А кавалер-то её, как оказалось, и плавать не умел. Ну, а Василий парень был крепкий да ловкий. И пловец отменный. Сначала барышню на песок вытащил, а потом и её кавалера. Прознав про это, Бугров Василия к себе переманил. Так он в Нижнем и остался. Сначала на мельнице работал: мешки с мукой таскал, плотничал. А со временем и о своём хозяйстве задумался.
|
|
|
-- А как он с бабушкой познакомился?
-- Да я ж сказывала...
Но мне так нравится эта сказка, что я прошу:
-- Ещё скажи, ещё!
-- Ну, хорошо... Дело было на масленицу. Блины ели, на тройках катались и на санках с горок над Окой. А в Кунавине на каруселях кружились. И бабушка твоя, Катерина-красавица, на цепную карусель взобралась. А Василий мимо проходил. Увидел девку-красу – залюбовался. А цепка-то, на которой Катеринина скамейка держалась – возьми да и оборвись. И прямиком с карусели Катерина Василию в руки свалилась -- будто ангел с неба слетел. Прижалась она к нему, сердечко с испугу колотится, а он ей: «Пойдёшь за меня?» А она: «За такого-то молодца... отчего бы и не пойти?» А вскоре и свадьбу сыграли. Бугров-купец выдал Василию ссуду и лесу на строительство. Так-то вот тятенька и матушка в Молитовке и очутились.
|
|
|
-- А почему Молитовку Молитовкой прозвали?
-- Церква здесь стояла на берегу Оки. На месте нынешнего холодильника. Со всего Заречья сюда молиться приходили... и с крестным ходом сюда же. Только деревянная была церква-то, сгорела...
-- А Канавино?
-- Это счас так говорят... срам один... будто от канавы. А раньше звали слобода Кунавино. А еще раньше Кума-вина... На Стрелке, там, где Московский тракт кончался... или Сормовская дорога, как еще говорили... шинкарка жила. Молодая, видная из себя женщина, знаменитая на весь Нижний Новгород, вдова. Никого и ничего та шинкарка не боялась, а вином торговала круглосуточно... Путник какой припозднится, а то из городу на лодке приплывут... стучат без зазрения в её ворота и кричат: «Кума... эй, кума! Вина!» Так и пошло...
-- А Борзовка?
-- Там барин жил... настоящий барин, помещик. Большими землями владел по Оке. Дом его стоял в парке над речкой, что в Оку течет.
-- Над Ржавкой?
-- Это она счас ржавая и вонючая стала... от заводов... а тогда была чистая как слеза... и вся в вётлах. Мы в ней девчонками купались... А парк барский теперь садом Цурюпы зовут. Причем тут Цурюпа?..
-- И что?
-- А то, что барин этот охотником был и псарню держал. И к нему отовсюду за борзыми щенками приезжали. Вот тебе и Борзовка.
-- Юлинька, а ты откуда всё знаешь?
-- Да уж знаю... я в семье-то младшенькой росла. Все со мной няньчились... и рассказывали.
Наш разговор прерывает мать:
-- Отпусти Юлиньку... ей вставать рано.
Такие беседы случались не часто. Чаще Юлинька возвращалась с работы будто чужая – с отвисшими щеками и безразличными глазами. И о чём бы я ни спросил, отвечала:
-- О-оставь меня, тошно мне.
-- От чего тошно?
-- От людей.
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 173; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!