Но они просчитались, окруженье пробито,
Кто на жизнь смотрит смело – того пулей не взять.
По тундре, по железной дороге,
Где мчится поезд Воркута-Ленинград...
Я не знал тогда, что значит «охра», не понимал, по какой причине и зачем она «нас окружила», и причем тут поезд Воркута-Ленинград. Но песня тревожила. В ней ощущалась какая-то другая жизнь. Отличная от молитовской. Более искренняя и рискованная.
В «горнице» потёк потолок. В самом углу. Как раз над иконами. Под иконы поставили таз. Он наполнялся каждые два часа. Тётя Шура кричала за стеной:
-- Сгно-оят дом-то. Ей-бо, сгно-оят! Нет, чтоб крышу заделать, ро-оботницы. Так они тазиком, та-азик за тазиком!..
Мне вспоминалась моя последняя сталинградская осень: высокое чистое небо над головой, степной простор и победные вести с фронтов. Какой безоблачной и радостной ждалась тогда жизнь после Победы!..
В школе появился новый директор. Коренастый, крупноголовый, с высоким лбом и залысинами, на пиджаке – орденские планки. Говорили, что бывший танкист. То ли майор, то ли подполковник. Вчера он приходил в наш класс и объяснял необходимость сахара для умственного развития детей. Сахарный песок стараниями директора появился в школьном буфете. Но не раскупался, поскольку у учеников не было денег.
На перемене, когда я наклонился, чтобы завязать на ботинке развязавшийся шнурок, третьегодник Шаньгин высыпал на мою голову сор из своего ботинка. Я выскочил из-за парты и ударил Шаньгина. А он не стал отвечать мне тем же, а схватил за волосы и потащил к классной доске. Что меня ожидало далее, я знал. Уже не раз на глазах всего класса, держа «провинившихся» пред ним одноклассников за волосы, Шаньгин вытаскивал их к учительскому столу или к доске и возил физиономиями по той или иной поверхности, приговаривая: «Чистота – залог здоровья». Я вцепился в волосы Шаньгина в свою очередь. Когда нас расцепила Клара Исааковна, каждый оставил в руке по клоку волос противника.
|
|
|
После чего Шаньгин пообещал выбить мой последний глаз.
Глава четвёртая
Ледовое побоище
Декабрьская позёмка еще носила по Молитовке мёрзлую пыль, а лужи на улице и болотца на задворках уже сковал крепкий лед. Стала Ока.
«Поляк» кричал через форточку:
-- На реку айда?
Я одевался, влезал в валенки, тёткин подарок, брал в руки коньки, принадлежавшие брату, и выбегал из «парадного». Вместе с Юркой мы заходили за «бараном».
И вот втроем мы на самой середине Оки, там, где летом плавали буксиры и пароходы, а теперь гладкий как стекло чёрный лед. Тёмная преисподня пугающе потрескивает под ногами, страх от мысли, что скользишь над бездной, сковывает движения, но «поляк» на своих «дутышах», привинченных к ботинкам – предмет нашей с Вовкой зависти, у нас-то коньки на валенках – всё увереннее уходит вперед, мы стараемся от него не отстать, и страх сменяется чувством необыкновенной свободы. На реке, кроме нас, ни души, и, кажется, кати куда хочешь: налево – до Стрелки и далее по Волге хоть в Ярославль, хоть в Астрахань, направо – до Борзовки и далее хоть в Муром, хоть в Рязань, ну а прямо – в Слуду, что на противоположном берегу Оки...
|
|
|
Когда выпал снег, героем улицы стал Хаджи-бей.
Между домом Юдиных и «зимовкой» пролегала дорога на пивзавод. И все машины, сворачивавшие с Молитовской улицы к заводским воротам или выезжавшие из них на улицу, у «зимовки» притормаживали. А потому именно здесь их поджидала компания во главе с татарчонком. На его ногах были короткие лыжи, немногим длиннее коньков, ватник подхвачен верёвкой, в руках – крюк из толстой стальной проволоки. Этим крюком Хаджи-бей цеплялся за борт машины, а ребятня помельче – на коньках, лыжах и санках – цеплялась за длинную веревку, привязанную к поясу Хаджи-бея. Машина набирала скорость, таща на буксире целую ораву сорванцов.
-- Что придумали окаянные... – качали головами прохожие.
|
|
|
Если машина останавливалась, татарчонок отцеплялся от борта, кричал «Атанда!», и ребятня рассыпалась как горох.
-- Твой машина... сколька лошадыных сил? -- с почтительного расстояния вопрошал Хаджи-бей матерившегося водителя. – А детка ма-аленький... папа нэт, мама нэт, школа нэ берут... пусть играет... Тэбе жалка?..
В конце декабря, вызвав меня на улицу, Вовка-«баран» загадочно произнёс:
-- Тебя отец зовет.
-- Зачем?
-- Пойдем -- увидишь.
Пьяно поднявшись из-за стола, как был, в майке, Пермяков-старший вышел из дома, открыл сарай и вынес из него штуковину, о которой в ту первую послевоенную зиму мечтал каждый молитовский пацан и которая на мальчишьем языке называлась «еросани». Светлая дюралюминиевая труба была согнута один раз так, чтобы образовать полозья, на которые становились ногами, и ещё раз так, чтобы образовать дугу, за которую держались руками. Обладатель «еросаней» превращался в полноправного члена любой мальчишеской компании. На них – что по улице, что по льду, что с горы.
-- Держи, сталинградец! И помни гвардию, -- сказал Вовкин отец и швырнул «еросани» мне под ноги...
Из проулка на «еросанях» вылетел «баран» и остановился перед домом моего деда, заглядывая в окна второго этажа. Увидев меня в окне, он замахал рукой, приглашая на улицу. Когда я появился из подъезда со своими «еросанями», Вовка выдохнул:
-- Поехали! Быстрее!
-- Куда?
-- На Оку. Там сейчас будут слудских бить.
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 168; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!