Первый раз в места своего военного детства я вернулся совершенно случайно.
Вылет самолёта из Минеральных Вод на Москву задерживался, и, сняв рюкзак и прислонив к колонне горные лыжи, я бесцельно бродил по залу ожидания. Прозрачная коробка аэровокзала уже зажглась огнями, а я, по-прежнему, не знал, когда улечу. Объявили рейс на Волгоград. Кто-то из пассажиров этого рейса опаздывал. С плохо скрытым раздражением в голосе диктор в который раз напоминал, что регистрация билетов на волгоградский рейс заканчивается. И что-то во мне, как говорится, зазнобило. Подхватив лыжи и рюкзак, я помчался к кассе…
Утром следующего дня, запутанно и длинно проехав по не знакомым мне городским улицам, я сошёл с памятной мне «десятки» на её конечной остановке. Огляделся вокруг. И ничего не узнал.
Мальчонка лет восьми, руки в карманах курточки, бегавший в резиновых сапожках по ручью, заметив мою растерянность, остановился и, прищурясь, спросил:
-- Дядя, вы кого ищите?
И в самом деле, кого я искал? Медсестру, сделавшую мне в детском саду прививку от оспы, следы которой я до сих пор ношу на левом предплечье? Повара, варившего в заводской столовой знаменитые борщи, вкус которых я помню – или мне кажется, что помню? Майора Красной Армии, поправлявшегося после хирургической операции в сарайном тайнике за нашей кроватью? А может, я искал своё детство, украденное,как нередко говорят, войной?
Но почему украденное? Было детство. Состоялось. Не слишком, правда, весёлое, зато неповторимое и незабываемое.
|
|
|
Спустившись к балке, по шатким мосточкам я перешёл над бурлящим в глиняной расщелине водопадом и снова поднялся в горку. Выйдя на дорогу, снова огляделся. Как на ладони отсюда были видны и новое кольцо «десятки» с подступавшими к нему пятиэтажками, и кривая одноэтажная улица с подзаборным ручьём, по которому, поднимая фонтаны брызг и звонко выкрикивая что-то в ошалелой весенней радости, по-прежнему носился мальчонка, и мартовский снег, кое-где ещё лежавший в глубинках. И ещё тростник, желтовато-рыжей рекой тёкший по дну балки на всём её протяжении. Высокий, густой и молчаливо-значительный. Да не было в Сталинграде столько тростника! Не бы-ло. Откуда он?..
Спустившись со стороны школы в карьер, вхожу в тростник и натыкаюсь на что-то металлическое. Поднимаю. Гильза стреляная. Немецкая. Не от того ли пулемёта?.. Вполне возможно… Карьер тогда на добрую сотню метров не доходил до железнодорожного полотна. Уже темнело. И разгуляевские мальчишки по очереди ложились за немецкий пулемёт. И трассирующими очередями стреляли в песчаную стену, отделявшую карьер от железной дороги. Так мы прощались с Генкой…
Стараниями Анны Семёновны в сентябре 1943 года в посёлке вновь открылась школа. Анна Семёновна вела русский язык и литературу, историю и географию, Болотов – математику, физику и военное дело.
|
|
|
Да, Болотов вернётся в Разгуляевку. Из Сталинграда он приедет в Москву, а из Москвы доберётся до Ленинграда. Где и узнает, что его семья ещё летом сорок второго погибла под фашистскими бомбами. После чего он и вернётся. И поселится в бараке, в котором к тому времени уже будут жить Генка и Вовка.
Во вновь открывшейся школе не было часов. Никаких. Начало урока возвещалось ударами по подвешенному на столбе гулкому куску рельса, а во времени ориентировались по солнечным часам. И Генка заболел идеей: найти мину с часовым механизмом, разрядить её, извлечь из неё часы и подарить их школе.
И он нашёл мину, которая, по его словам, «тикала» внутри. Назавтра он собирался её обезвредить.
Предчувствуя беду, утром Вовка пришёл к Болотову и всё ему рассказал. Но Генки дома уже не было.
И вместе с Вовкой Болотов побежал в направлении лесопосадок за заводом №5, куда, как сказала Полина Петровна, отправился Генка с утречка «поискать маслят». Добежав до завода, в одном из его разрушенных цехов Болотов и Вовка услышали взрыв…
|
|
|
Это было здесь, в песчаном карьере, рядом с Историческим шоссе.
Вернуться в Сталинград
(школьные годы в Горьком)
Глава первая
Прощай, Сталинград
Нещадно дымя трубой и с трудом проворачивая огромные колёса, старый закопчённый пароход поплыл мимо сталинградских руин, и я понял, что что-то обрывается в моей жизни, что-то не только страшное и горькое, но и неповторимое в своей значительности уходит из неё безвозвратно. Я ощутил это с такой остротой, что решение уехать, принятое помимо моей воли, показалось мне ещё более противоестественным, отторгающим меня от чего-то такого, без чего я и жить не смогу. Полными слёз глазами, а точнее, полным слёз единственным оставшимся у меня правым глазом, я смотрел то на мать, то на старшего брата, все ещё надеясь на чудо, которое не позволит свершиться непоправимому. Плицы набиравших обороты колёс всё тяжелее били по волжской воде, хрипло гудя, пароход вышлёпывал на фарватер. И с каждым мгновением он всё более отдалял меня от родины моего отца, от рабочего поселка на окраине Сталинграда, где, едва осознав себя человеком, я встретил фашистское нашествие. От оврага в Разгуляевке с полуобвалившимися пещерами, в одной из которых мы жили при немцах, от редкостной в здешних местах сосновой рощи, от песчаного карьера – любимого места мальчишеских игр, от барачной комнаты с подпольем, кишащим крысами, от полуразрушенной школы, где я провёл свой первый учебный год. И где встретил долгожданную Победу.
|
|
|
Мы разместились в чреве судна: в грохоте огромных машин, среди детского плача, в тесноте и духоте. В начале того лета, объевшись с голодухи цветами белой акации, я перенёс дизентерию, на пароходе меня опять понесло, и в начале плавания мне казалось, что главное место судна – это грязный и трясущийся кормовой гальюн.
Почувствовав, что снова в состоянии двигаться, я поднялся на верхнюю палубу. Пароход стоял на якоре среди широкого волжского разлива в полукилометре от холмистого, покрытого лесом берега. Высверкивая в макушках деревьев, вечернее солнце бросало в Волгу слепящую глаз дорожку. Дорожка добегала по воде до парохода и заливала палубу спокойным ласковым светом. Волга за бортом лежала недвижно, обволакивая пароход накопленным за день парным теплом. И подчинившись земной благодати, машины и механизмы, судовая команда, даже пассажиры, только что сновавшие по судну со своими пожитками, кричавшие на детей, искавшие кипяток, мусорные баки, камбуз и гальюны – всё застыло в непривычно тихом оцепенении. Из камбуза на палубу поднимался сладкий дух свежевыпеченных плюшек. Одну такую, пополам с братом, я только что съел.
-- Что ж мы сде-елали?.. Сплоша-али... за Царицу мы попа-али... – неторопливо и тонко пропел девичий голос. И выдохнул как признание в любви: -- Эх, Жигули вы, Жигу-ули!..
Песня оборвалась грохотом и душераздирающим криком:
-- Не хочу жить! Не хо-очу!
На нижней палубе кричал упавший с крутой пароходной лестницы бывший солдат. На пароходе его звали чуйковцем. С ногами, отрезанными выше колен, «чуйковец» перемещался по судну привязанным к тележке, поставленной на подшипники, отталкиваясь от пола обшитыми кожей деревянными брусками. С палубы на палубу его переносили на руках. В тот вечер, держась обеими руками за поручень, он попытался спуститься самостоятельно. Но сорвался.
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 146; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!