Такое ты уже видел, -- сказала мать и увела меня вниз.
А мне стало стыдно от того, что, в отличие от «чуйковца», несмотря ни на что, я бессовестно хотел жить...
В Горький пришли ночью. После освещённого парохода берег показался угрюмым, придавленным низким небом и крутой горой, нависавшей над набережной и пристанями. Но и в темноте одним глазом я разглядел, что дома на берегу все целые. Целые улицы целых зданий! И стёкла в окнах целые. И крыши с печными трубами. И маковки церквей над крышами. И кресты над маковками. Другой, совершенно другой, не ведомый мне, мир!
-- Тут даже бомбёжек не было, -- то ли с завистью, то ли с осуждением места прибытия произнёс брат.
Ждать трамвая не стали. По пустынному спящему городу с вещами двинулись в Молитовку: вдоль литых перил длинного горбатого моста над Окой, мимо портальных кранов Сибирских пристаней, шлемоглавого собора Александра Невского, Главного дома Нижегородской ярмарки, через Канавино и Ленгородок. В пути встретили рассвет. В сквере возле Управления Горьковской железной дороги стоял бело-гипсовый Сталин с поднятой рукой. Свернули, куда показывала рука, и попали в царство уродливых хибар, из обрезков досок, фанеры и жести в беспорядке выстроенных на песчаных буграх. Через узкий проход между хибарами вышли к зданию электроподстанции с изоляторами, висящими на высоких металлических опорах. Миновав подстанцию, а следом пожарку и лесопилку, дошли до рыхлого деревянного строения с глухими ставнями на окнах и обитыми жестью дверьми. Над высоким крыльцом красовалась изрядно выцветшая, но все еще внушительная жестяная вывеска: «Лабазъ».
|
|
|
-- Надо же... жив, -- произнесла мать, -- я в него девчонкой за ландрином бегала.
Одна из дорог мимо лабаза шла к красным фабричным корпусам, другая спускалась вниз, в узкую улицу. Вполне деревенскую, но зажатую между льнопрядильной фабрикой и огромным элеватором, расположенном на берегу Оки. Здесь было тихо и сонно. Тёмные оконца, крылечки, завалинки. Между выщербленной булыжной мостовой и остатками тротуара зеленоватые пятна прибитого пылью подорожника. В палисадниках золотые шары. Во дворах под навесами сараев уложенные в поленницы дрова. На задах огороды и сады.
Где-то совсем рядом истошным голосом прокричал первый петух. Мы остановились перед двухэтажным бревенчатым домом, наклоненным влево покруче Пизанской башни. Мать сняла с плеча и опустила на траву связанные верёвкой узел и чемодан:
-- Вот и пришли.
Бревна, подпирающие левую стену, торчат как костыли. Два из шести окон второго этажа и три из пяти первого заколочены. Крыша латана-перелатана. Но подъезд под козырьком выскоблен до белизны, а латунные ручки двустворчатых дубовых дверей начищены до блеска.
|
|
|
Звонок. Ожидание. Снова звонок. Неуверенные шаги на лестнице. Сонный голос у двери:
-- Кто?
Мать называет своё имя. Дверь открывается. На пороге пожилая женщина с коротко остриженными седыми волосами и заостренными чертами лица. Длинная, до пят, ночная рубаха. На плечах шерстяной платок. Не в силах расцепить век, женщина стоит некоторое время как слепая. Просыпаясь на наших глазах, она преображается в существо, похожее на нахохлившуюся птицу:
-- Никак хо-озяйка вернулась... на-аследница.
Оставив дверь открытой, она исчезает в доме.
Входим в подъезд. Поднимаемся по лестнице. Наверху нас встречает ещё одна женщина. Также в ночной рубашке. И с целой копной длинных распущенных волос. Молодая, пухлотелая, пышущая со сна теплом. Пока мать обнимается с этой женщиной, заключаю, что она и есть мамина младшая сестра и моя тётка Юлия, которую мне велено звать Юлинькой -- её так с детства зовут, а первая женщина – тётя Шура, вдова маминого брата Михаила, которого нет в живых… До дедова дома мы добрались!..
Просыпаюсь среди осторожных шагов по скрипучим половицам, приглушенных женских голосов, запаха керосина, шипения и потрескивания на сковороде. На керогазе, водруженном на табуретку, мать жарит оладьи. На столе под зеркалом, наклонно висящем в простенке между окнами, большой жёлтый самовар. Закипая, самовар пробует свой голос. Из самоварной трубы летят искры и бьются о закопченный зонтик-заслонку.
|
|
|
Встаю, выхожу в коридор и спускаюсь по задней лестнице во двор.Летний день в разгаре. Девочка моих лет с короткими косичками, в платьице, из которого она давно выросла, обирает с кустов мелкие зелёные помидоры.
-- Такие разве едят?.. В Сталинграде, знаешь, какие?
-- Ну и о-оставались бы в сво-оём Сталинграде, -- отвечает она и, тряхнув косичками, идёт в дом, неся на бедре таз с помидорами.
Самовар бурлит и фыркает. Кухня полна пара. С кружевным воротником вокруг шеи, с косами за спиной, положив на стол по локоть обнажённые пухлые руки, гладколобая и белолицая, Юлинька сидит рядом с самоваром купеческой дочкой. Мать разливает по чашкам чай.
Не успеваю отхлебнуть из чашки, как слышу за стеной, разделяющей второй этаж, твёрдые шаги – будто кто-то бегает на пятках из одного угла в другой по диагонали комнаты, всякий раз укорачивая, но убыстряя шаг: тык-тык-тык... тук-тук-тук-тук... тэк-тэк-тэк-тэк-тэк.
|
|
|
Юлинька застывает за столом с блюдцем, поднесенным к губам. Шаги за стеной замирают, и дом сотрясает необузданное чихание:
-- А-а-а... и-и-и... пчхи-пчхи-пчхи!.. А-а-и-и-и-и... пчхи!!! По-обрезгал, стал быть, нашими по-омидорами?.. Ну-ну-у... Нижний – это им не Сталинград. Тут они всё жрать научатся! Всё!
-- Тише, мама, тише! -- просит моя двоюродная сестрёнка Нина.
-- Н-ничего... пущай привыкают!
-- Мама, перестаньте! Даже в воскресенье отдохнуть нельзя! -- требует третий женский голос за стеной.
Юлинька дует на поднятое блюдце:
-- Это она от того зло-обствует, что съехать отсюда пришлось.
-- Баба Яга! -- выпаливает брат.
-- Владимир! -- повышает на него голос мать. И поворачивается ко мне: – Уже познакомился?
Наполнив столовую ложку чёрной смородиной, Юлинька ссыпает ягоды в мою чашку:
-- Кушай, племяш, кушай... она по-олезная! В Сталинграде, небось, такой не было.
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 150; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!