Для знавших К. П. ответ на этот вопрос был ясен. 10 страница

Но мой расчет оказался верным. Речь моя задела моих слушателей за живое. Слезы их были ответомна мои резкие укоры и обвинения.

       — Что же скажу я о вас Государю, когда вернусь и увижу его? Могу ли я сказать, что вы сознали свой грех, раскаиваетесь в нем и не повторите его? — об­ратился я к ним.

— Скажите, скажите! — послышалось со всех сторон.

— Это не слова? Обещаете вы быть добрыми во­инами?

— Обещаем, обещаем!

— А не изменниками, не трусами?..

— Нет, нет!

— Помните, что в храме перед крестом даете вы та­кое обещание! Идите же и в знак обещания целуйте крест!..

Один за другим, тихо и молча, с серьезными ли­цами, иные — с заплаканными глазами стали подходить воины ко кресту. У меня самого сердце разрывалось на части от такого покаянного зрелища. Вообще, бесконеч­но тяжела обязанность пастыря звать других на подвиг смерти. В данном же случае мне приходилось звать к усиленному подвигу, которым провинившиеся должны были загладить преступление.

Мне рассказывали, что через два дня этот батальон доблестно участвовал в атаке, во время которой многие, несомненно, смертью искупили свой грех.

Объявившаяся в славном17-м Сибирском {277} стрелковом полку измена была своего рода mеmento mori (Помни о смерти.) для последующего времени.

Но быстрота, с которою она была потушена, пока­зывала, что можно было тогда найти доступ к сердцу русского солдата. Замечательный подвижник этот рус­ский солдат! Каждый поручик мог вернуться с войны генералом; никому неизвестный до войны офицер мог сделаться знаменитым полководцем. Для солдата же высшей наградой могло быть: — остаться живым и здоровым вернуться к семье. И этой возможностью, этой мечтой он должен был жертвовать в каждую минуту своего пребывания на фронте. У офицера на войне од­ним из стимулов могло служить и честолюбие; у сол­дата — почти исключительным — совесть. Как же глу­бока и прочна была солдатская совесть, когда наш дореволюционный солдат бескорыстно, терпеливо и са­моотверженно переносил все ужасы войны, прощал оку­паемые солдатской кровью многие ошибки старших и покорно умирал за других. Одним из первых дел ре­волюции было то, что у солдата засорили его совесть, внушив ему, что нет Судьи человеческой совести, т. е. Бога, что он должен жить для себя, а не для других, помнить о земле и забыть о небе.

Я часто вспоминаю 25 декабря 1916 года, свое посещение 17-го Сибирского стрелкового полка.

(В конце мая 1917 г., когда революционные «мудрецы» уже успели развратить фронт, я посетил 63 Сибирский стрелковый полк. Полк митинговал и отказывался идти в окопы. Я попро­бовал заговорить тем языком, что в декабре 1916 г. говорил в 17 Сибирском стрелковом полку. Результат получился совершен­но обратный: разъяренная толпа чуть не растерзала меня. Я спасся, только благодаря старослужащим солдатам, которые за­держали напор озверевших и этим дали мне возможность сесть в автомобиль. На следующий день подобный же сюрприз постиг меня во 2-ой Гренадерской Кавказской дивизии, такжене же­лавшей идти в окопы. Начальник дивизии прямо предупредил меня: «Будьте осторожны в каждом слове, иначе я ни за что не ручаюсь!» Моя беседа сопровождалась выкриками и издеватель­ствами со стороны солдат.).

{278}   В следующие дни я объезжал другие полки Риж­ского фронта. Между прочим я побывал в 3-ей Сибир­ской стрелковой дивизии, которою тогда командовал доблестный ген. Триковский, а начальником штаба ди­визии был только что произведенный в генералы про­фессор Военной Академии Балтийский. Последний со­провождал меня в поездке по полкам дивизии. На пути он показал мне взятую несколько дней тому назад у немцев так называемую «пулеметную горку», причем объяснил мне значение этой горки для проведенной опе­рации, систему ее укреплений и самый процесс занятия ее нашими войсками после предварительной подготовки артиллерией, произведшей поразившие меня и размера­ми, и меткостью, и планомерностью стрельбы разру­шения.

Закончив посещение полков, мы зашли в устроен­ную за пулеметной горкой землянку, к моему знакомому по Русско-японской войне, ген. Ивашкевичу, теперь ко­мандиру бригады 3 Сибирской дивизии. Мы просидели всего несколько минут, как ген. Триковский потребовал по телефону, чтобы Балтийский немедленно вернулся в штаб дивизии. А в это время неприятель начал уси­ленный обстрел. Снаряды, перелетая горку и нашу зем­лянку, падали по обеим сторонам дороги, по которой мы должны были возвращаться.

— Поедем! — обратился ко мне Балтийский.

— Как же вы поедете, когда снаряды падают по вашей дороге? — сказал ген. Ивашкевич.

— Что же такое, что падают? Надоеще, чтобы в {279} нас попали, а это совсем не так легко, — ответил, сме­ясь, Балтийский.

— Поедем!

Мы сели в автомобиль и быстро покатили по об­стреливаемой дороге. Несколько снарядов упало вблизи нас, не причинив нам вреда, и мы благополучно прибыли в штаб дивизии.

       С Рижского фронта я возвращался в Петроград с довольно отрадным чувством. Положение на этом фрон­те было напряженным. Оно требовало большого внима­ния и усилий со стороны командного и офицерского со­става. Но чрезмерного страха фронт не внушал: войска были еще достаточно патриотичны и сильны духом, чтобы отражать происки агитаторов и выдерживать на­тиск неприятеля: командный состав, во главе с героем ген. Радко-Дмитриевым, бодро и смело смотрел на даль­нейшую борьбу.

Вернувшись в Петроград, я решил задержаться тут на некоторое время, чтобы принять участие в несколь­ких послепраздничных заседаниях Св. Синода.

9-го или 10-го января ко мне заехал духовникихвеличеств прот. А. П. Васильев. После мая 1914 года о. Васильев ни разу не был у меня. Средостение (Распутин.), разделявшее нас, теперь уничтожено, — иначе я не умел объяснить его визита. Конечно, в беседе мы не могли не коснуться Распутина. — Пожалуй, лучше, что чело­век этот навсегда отстранен от царской семьи, — при­знавался о. Васильев. — Вы не представляете, до какой степени доходило у нас преклонение перед ним, — продолжал он. — 5-го ноября 1916 года происходила закладка строящегося А. А. Вырубовой церкви-приюта для инвалидов. Для совершения чина закладки был {280} приглашен викарий Петроградской епархии, епископ Мелхиседек (Сын священника Литовской епархии, служившего в 1916 г. в одном из запасных батальонов в Финляндии и весьма плохо заявившего себя.). Ему сослужили: я, настоятель Федоровского Государева собора, протоиерей Афанасий Беляев и два иеромонаха. Ждем, стоя в облачениях, в приготовлен­ном шатре Императрицу с детьми.

Но раньше приез­жает Респутин и становится на назначенном для царицы месте. В два часа дня прибыла царица с четырьмя до­черьми и с Вырубовой. Подойдя к епископу, она поцело­вала поднесенный последним крест, а затем обменялась с епископом принятым в таких случаях приветствием, т. е. Императрица поцеловала руку епископа, а епископ руку Императрицы. То же сделали и все четыре великие княжны. От епископа Императрица направилась к Рас­путину, который продолжал стоять, как стоял, небрежно, отставив вперед одну ногу. Распутин протянул ца­рице руку, а та почтительно поцеловала ее и отошла в сторону. (Епископы и митрополиты при приветствиях обменивались с царем, царицей и прочими высочайшими особами взаимным целованием рук, а Распутин подставлял только свою руку. Несоблюдение каким-либо митрополитом этой церемонии никогда не простилось бы, а Распутину это сходило, как должное. Что же такое после этого представлял Распутин в глазах царской семьи?).

Вслед за царицей к Распутину подошли ее дочери и также приложились к его руке. И это произо­шло на глазах не только духовенства, но и собравшегося народа: офицеров, придворных, инженеров, солдат, ра­бочих и посторонней публики! После закладки, — про­должал о. Васильев, — ко мне подошел один офицер из присутствовавших тут. «Батюшка! Что же это такое? — обратился он почти со слезами ко мне. — У меня было две святыни: Бог и царь. Последней теперь не стало... Пойду пьянствовать!»...

{281}   — Перед отъездом царицы, — рассказывал дальше о. Васильев, — Вырубова обратилась к Распутину: «В 4 часа мы будем ждать вас, непременно приходите!» — «Приду», — ответил тот. Уехала царица с детьми и Вырубовой, а духовенство и некоторые из гостей от­правились на завтрак, устроенный Ломаном в «Трапезе» возведенного им около собора церковного дома. Явился, конечно, сюда и Распутин. Всего было вдосталь. Столы ломились от яств и питий. «Старец» усердно угощался. В 4 часа я говорю ему: «Пора тебе, Григорий Ефимович, уходить, — ждут там». «Ничаво! Пущай обождут!» — ответил он и продолжал бражничать. В половине 5-го , ушел, наконец. Царица уже ждала его в квартире Вырубовой. «Аннушка, вели вина подать!» — крикнул Рас­путин Вырубовой, входя в ее комнату. «Лучше бы чаю выпили!» — сказала последняя, видя, что «старец» и без того уже «на взводе». «Говорю: вина! Так давай вино!» — уже грозно обратился он к ней. Тотчас при­несли бутылку белого вина. Опустившись в кресло, он залпом — стакан за стаканом осушил ее и опустошен­ную бутылку бросил в противоположный угол. Императ­рица после этого подошла к его креслу, стала на ко­лени и свою голову положила на его колени. «Слышь! Напиши папаше, что я пьянствую и развратничаю; раз­вратничаю и пьянствую», — бормотал ей заплетающим­ся языком Распутин.

 (Закладка происходила 5 ноября 1916 года. В этот день царица писала Государю: «закладка церкви Ани прошла хоро­шо, наш Друг был там и милый епископ Исидор, епископ Мелхиседек и наш батюшка и т. д. были там... Только что видела нашего Друга — скажи ему по хорошему привет. Он был очень весел после обеда в Трапезе, — но не пьян». (Письма. Т. II, стр. 229-230).).

Меня так поразила тогда нарисованная о. Василье­вым картина, что я забыл спросить, кто, именно, {282} рассказывал ему о происходившем в квартире Вырубовой. Но и виденного самим о. Васильевым при закладке при­юта было достаточно, чтобы навести ужас на всякого, кто еще не потерял смысла и разума. Самые заядлые злые враги царской власти не смогли бы найти более верного средства, чтобы уронить престиж, дискредитировать положение царской семьи, так открыто, всенародно вы­раженное царицей и ее дочерьми в столь неудачной, лучше сказать — в отвратительной и опасной форме — преклонение перед презренным, ненавистным для Рос­сии «старцем». Что видели даже слепые, то было скры­то от глаз царской семьи.

Quem vult perdere dementat (Кого Бог хочет погубить. Он сперва лишает разума.) .

В конце января вернулся из Севастополя в Ставку оправившийся после тяжкой болезни ген. Алексеев. Ге­нерал Гурко уехал из Ставки.

Прошло больше месяца, как Ставка жила без Вер­ховного. Из Царского, из Петрограда прилетали всё но­вые, неутешительные вести.

1-го января был выслан в свое имение Грушевку в Херсонской губернии великий князь Николай Михайлович, как беспокойный. Это было знаменательней, чем отставка Кауфмана и высылка кня­гини Васильчиковой.

В связи с этим, в Ставке усиленно заговорили о высказанном Императрицей решении взять управление государством в свои руки, так как Государь «слабоволен и легко поддается влияниям». Диктаторство царицы никому не улыбалось. Потом пришла новая весть. Несговорчивый председатель Совета Министров А. Ф. Трепов поставил перед царем ребром вопрос: я или Протопопов. И был уволен. Его место занял князь Н. Д. Голицын, человек чрезвычайно мягкий и честный, но совершенно не подготовленный к тому делу, которое ему вручалось: добрый русский барин, но не государ­ственного ума человек.Кн. Н. Д. Голицын служил {283} губернатором в Архангельске, потом в Калуге и, наконец, в Твери, откуда был назначен сенатором. Теперь он состоял председателем Комитета Императрицы помощи раненым и увечным воинам и был очень близок к ней. Протопопов подал мысль царице назначить Голицына председателем Совета Министров, рассчитывая восполь­зоваться его безволием и забрать управление в свои руки.

Императрица, которая в данное время была увле­чена внушенной ей тем же Протопоповым мыслью — взять на себя крест Екатерины Великой и искоренить крамолу, ухватилась за предложение сделать председателем Совета Министров кроткого, во всем ей покорно­го человека. И Голицын получил назначение. Двоюрод­ная сестра кн. Голицына, очень дружная с ним Е. И. Мо­солова рассказывала мне, что, сознавая полную свою неподготовленность к работе в таком масштабе, кн. Го­лицын упорно отказывался от назначения. Императрица потребовала его согласия, и он, не смогши устоять, со­гласился. Самые близкие его родственники, весьма любившие его за многие чудные качества его сердца, ужаснулись такому назначению и открыто высказыва­лись, что добра от этого не выйдет, так как милый князь совершенно не годен для навязанного ему поста.

Под влиянием всех переживаний атмосфера в Став­ке всё более сгущалась. В отношении Государя в Ставке всё заметнее нарастало особое чувство — не то недовольства им, не то обиды за него. Усилились критика его действий, некоторое отчуждение от него. Кончался вто­рой месяц, как он уехал из Ставки. Ставка должна была бы соскучиться без своего Верховного, а, между тем, создалось такое настроение, точно чины Ставки отды­хают от переживаний, которые будились пребыванием среди них Государя и его действиями. И когда в полови­не февраля стало известно, что 23 февраля Государь возвращается в Ставку,чины Ставки, особенно старшие совсем не обрадовались, — приходилось слышать:

{284}   — Чего едет? Сидел бы лучше там!

Так спокойно было, когда его тут не было.

Узнав, что Государь 23 февраля прибывает в Став­ку, я решил через день после его приезда уехатьнафронт и там задержаться насколько возможно дольше. Моя поездка к тому же вызывалась необходимостью. Уже в это время шли усиленные приготовления армии к наступлению, которое должно было начаться ранним летом и быть решающим. Предупрежденный об этом, я должен был оживить и усилить работу духовенстванафронте. Не имея возможности объехать все части и пе­реговорить с каждым священником, я решил на каждом фронте созвать съезд духовенства с непременным уча­стием в нем всех дивизионных благочинных и предста­вителей от духовенства госпиталей, санитарных поездов, запасных батальонов и пр.

Съезды должны были со­браться: 1) на Северном фронте 26 февраля в г. Пскове; 2) на Западном — 8 марта в г. Минске; 3) на Юго-за­падном — 17 марта в г. Бердичеве и 4) на Румынском — 26 марта в г. Кишиневе. Тут, сообща с духовенством, я должен был пересмотреть нашу прошлую работу, выяс­нить настроение войск, их духовные нужды и запросы и, соответственно этому, определить задачи и план на­шей работы в ближайшее время. Участники съездов должны были затем ознакомить с принятыми решениями и указаниями прочих, не участвовавших на съездах, свя­щенников. Ген. Алексеев, которому я доложил о своих намерениях, одобрил мой план и, с своей стороны, сде­лал некоторые распоряжения для беспрепятственного осуществления его.

23-го февраля, в четверг, в 3 часа дня Государь прибыл в Ставку. На вокзале обычная встреча. Как и прежде, Государь ласков и приветлив. Но в наружном его виде произошла значительная перемена. Он постарел, осунулся. Стало больше седых волос, больше морщин, {285} — лицо как-то сморщилось, точно подсохло. С ним при­ехали министр двора и прежние лица Свиты.

Вечером, как и прежде, я был приглашен к высочай­шему обеду. По одну сторону меня сидел адм. Нилов, по другую — проф. Федоров. Старик Фредерикс занимал свое обычное место, против Государя, и запивал обед вином. Дома жена и дочь, опасаясь за его здоровье, ли­шали его этого удовольствия. В Ставке никто не стеснял его. В конце обеда он приказал лакею подать ему фрук­ты. Лакей поднес на тарелке грушу.

— Это яблоко или груша? — спросил гр. Фреде­рикс, глядя в упор на лакея.

— Слышите! — обратился ко мне адм. Нилов. — Дожить до такого состояния, что не уметь отличить яб­локо от груши... И это министр двора, первый советник Государя!.. Хорош советник?..

Когда пили кофе, я обратился к проф. Федорову:

— Я хочу задать вам, Сергей Петрович, один ще­котливый вопрос. Если найдете почему-либо неудобным ответить на него, скажите прямо.

— Пожалуйста! — сказал Федоров.

— Вы, Сергей Петрович, знаете, что в вашей при­дворной семье я являюсь почти случайным гостем. То вы уезжаете в Царское Село, а я остаюсь здесь, то я уез­жаю либо на фронт, либо в Петроград, когда вы нахо­дитесь в Ставке. Я чаще вдали от вас, чем с вами. И, однако, я начинаю задыхаться в вашей атмосфере — фальши с одной стороны, безумия — с другой. Мне страшно становится, когда я вижу, как люди с закры­тыми глазами несутся к пропасти, оставаясь наружно спокойными и жизнерадостными. Но вы всегда в этой среде. Вот я и не могу понять: как это вы — человек широко образованный с прогрессивными взглядами, умный и чуткий, можете мириться со всем происходящим, как вы уживаетесь с этой средой? Еще раз повторяю: {286} если почему-либо неудобно вам ответить на мой вопрос, — пожалуйста, не отвечайте.

— Почему же не ответить? — спокойно сказал Фе­доров, — Не вы первый задаете мне такой вопрос. В Москве мои знакомые часто задавали его. Я коротко отвечу вам. Я — врач: лечу Алексея Николаевича, прекрасно знаю его организм, он привык ко мне, — я не имею права его оставить. Вы, может быть, думаете, что мне выгодно оставаться тут. Совсем нет! В Петро­граде я зарабатывал 40 тысяч рублей в год; тут я по­лучаю крохи. По долгу врача, а не из-за выгоды я живу здесь. Относительно же всего происходящего... Оно ме­ня не касается... Помочь делу я бессилен...

После обеда я доложил Государю о своем намерении созвать съезды духовенства в Пскове, Минске, Бердичеве и Кишиневе и о цели этих съездов. Государь отнес­ся с большим сочувствием к моему желанию расшевелить духовенство для усиленной работы и разрешилмне вы­ехать из Ставки в Псков в субботу 25 февраля.

       25 февраля за завтраком я в последний раз видел своего Государя.

После приезда Государя в Ставке начали усиленно говорить о готовящихся каких-то серьезных мерах, в связи с работой Думы. Поговаривали о роспуске Думы, об усилении административных строгостей и пр. Пред­полагая, что подобные разговоры идут и на фронте, и что в Пскове меня начнут осаждать разными вопросами и расспросами, насколько можно придавать значение та­ким разговорам, я перед своим отъездом старался уз­нать у ген. Войекова, проф. Федорова и других лиц Свиты: не готовится ли в государственном управлении что-либо серьезное и неожиданное. Они уверяли меня, что все разговоры не имеют решительно никакого осно­вания. И я, успокоенный ими, вечером 25-го февраля выехал из Ставки в Псков через ст. Дно.

{287}   Поезд прибыл в Псков с огромным опозданием, око­ло 9 час. веч. 26 февраля. С вокзала я проехал прямо на собрание военного духовенства и тотчас открыл засе­дание. На собрании присутствовало до 60 военных свя­щенников, — большинство из них военные благочинные, — и несколько ктиторов военных церквей.

Прежде всего, я поставил вопрос о настроении фронта. Ответ получился совершенно успокоительный: настроение твердое; дух войск хороший; утомления не заметно; пропаганда не достигает своей цели. Одно лишь беспокоит фронт, — это слухи о роспуске Думы. Не дай Бог, — Думу распустят, тогда нельзя поручиться, что не произойдет волнений. Когда я категорически заявил, что слухи о предстоящем роспуске Думы ни на чем не основаны, некоторые священники перекрестились, об­легченно вздохнув: «Слава Богу!»

---

Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 150; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!