Для знавших К. П. ответ на этот вопрос был ясен. 6 страница

Государь расплакался, обнял и поцеловал меня. Мы несколько минут простояли, молча, в слезах.

— Какой же результат выйдет от вашего с таким трагическим концом разговора? — спросил я Кауфмана.

— Никакого! Несчастный он, безвольный! — со слезами ответил Кауфман.                       

В один из следующих дней, когда я шел через са­дик во дворец к высочайшему завтраку, кто-то оклик­нул меня.

Оглянувшись, я увидел министра народного просвещения графа П. Н. Игнатьева.

— А я поджидал вас, — сказал он, здороваясь со мной. — Вот тут, в портфеле, у меня документы того безумия, которым Протопопов толкает государство в пропасть. Хочу пойти к Государю и представить ему эти документы, а за одно и прошение об отставке. Бла­гословляетена это?

— Сказать правду Государю вы должны и на это благословляю, но на уход от дела — нет! Идите же с Богом и, как умеете, по совести, раскройте Государю глаза на ужас, которого он не хочет заметить!

В тот же день гр. Игнатьев имел длинный разго­вор с Государем.

9-го ноября прибыли в Ставку Штюрмер и министр {226} путей сообщения А. Ф. Трепов. О последнем я должен сказать несколько слов.

Когда Трепов был назначен на пост министра путей сообщения, его назначение удивило и Ставку, и обще­ство. Кроме того, что Трепов, подобно каждому дру­гому гражданину, иногда ездил по железной дороге, он к государственным путям сообщения не имел никакого другого отношения. В Государственном Совете, членом которого он состоял, он слыл молчальником. В своей предшествовавшей деятельности ничем особенным он не выделился. И, однако, став министром путей сообщения, он скоро заставил заговорить о себе.

Ревизовавший в 1916 году железные дороги на театре военных действий Савич, б. товарищ прокурора СПБ судебной палаты и мой сослуживец по Смольному Институту, где он пре­подавал в девятисотых годах законоведение, летом это­го года с восхищением рассказывал мне о своих докла­дах Трепову, который буквально поражал его быстротой своего ума, чрезвычайно глубоким и тонким пониманием дела, которое раньше ему не было известно.

Однажды, в августе или сентябре 1915 года, я ехал из Петрограда в Ставку с поездом, в котором ехал и Трепов. Увидев меня при остановке на одной из стан­ций, А. Ф. Трепов увлек меня в свой вагон, и там мы более двух часов провели в чрезвычайно интересной беседе. Трепов задавал мне один за другим вопросы о положении Церкви, о недочетах в ее управлении, об ее отношении к разным сторонним влияниям на царскую се­мью и т. д.

Я понимал, что Трепов очень искусно выпытывает у меня. Но я с особой охотой и полной искренностью отвечал на все его вопросы, ибо видел, что эти вопросы не — празднословие светского болтуна, и задаются они не затем, чтобы убить время или занять гостя. За ними я видел серьезный интерес государственного деятеля, {227} понимавшего, что должна делать Церковь, и желавшего узнать, что же она в эту страшную пору делает.

Приезд Штюрмера и Трепова взбудоражил Ставку.

После всего того, что говорилось в Думе и с царем о Штюрмере, все ждали: что-то будет — останется Штюрмер или нет? Если уйдет, — кто заменит его? Государь упорно хранил тайну, не обмолвившись за всё это время ни одним словом, которое дало бы намекнату или иную возможность. Даже самые близкие к Го­сударю лица его Свиты терялись в догадках.

Перед выходом Государя к обеду Штюрмер стоял одиноко, задумчивый и молчаливый. За обедом ему ука­зали место по правую руку Государя. Я следил за ним: за весь обед царь не сказал ему ни одного слова.

После обеда Штюрмер и Трепов оба разом были приглашены в кабинет Государя, где пробыли с полчаса, а затем вместе уехали на вокзал. Около 11 ч. вечера их поезд отбыл из Могилева.

       Когда на следующий день приглашенные собрались к высочайшему завтраку, перед приходом Государя толь­ко и слышался вопрос: ушел ли Штюрмер? Но никто не мог дать ответа.

— По моему мнению, что-то неладное случилось со Штюрмером, — заметил один из свитских.

— Почемувы это думаете? — спросилиего.

       — Штюрмер раньше всегда давал 10 р. на чай шо­феру, который отвозил его на вокзал, а вчера ничего не дал, — ответил он.

— Я тоже думаю, — сказал мне губернатор Явленский,—что-то с ним стряслось. Штюрмер неизменно бывал внимателен и любезен со мной. А вчера приезжаю я с вице-губернатором к отходу поезда, вхожу в вагон и прошу камердинера доложить, что мы желаем { 228 } откланяться. Слышу: камердинер докладывает ему, а он сер­дито в ответ: «Скажи, чтобы скорее отправляли по­езд!»... Так и ушли мы, не увидев его. Ничего подобного раньше не бывало...

С вечером в Ставке из уст в уста передавали новость: Штюрмер уволен, на его место назначен Трепов.

Весть об отставке Штюрмера была принята с ог­ромной радостью и в Ставке, и в Петрограде, — ка­жется, и во всей России. Кроме «распутинцев», к кото­рым он принадлежал, и самых крайних правых, как буд­то никто не жалел о вынужденном уходе случайно вознесенного и естественно упавшего сановника. Даже близкий к нему человек, губернатор Явленский не выра­зил ни сожаления, ни сострадания по поводу свержения своего патрона. Но с углублением нашей революции, с разочарованием в союзниках, которым мы были так верны и на которых законно возлагали теперь несбывшиеся надежды, по мере нарастания симпатий к немецкой ори­ентации, в слоях общественных начали расти симпатии к «непонятому» тогда Штюрмеру. Тот же Д. Г. Явленский в января 1920 г. говорил мне в Екатеринодаре:

— Как прав был Штюрмер, когда он настаивал на заключении сепаратного мира с немцами! А как он пред­видел возможность революции, когда в октябре 1916 го­да требовал, чтобы ненадежный петроградский гарни­зон был заменен отборными частями! Генерал Алексеев тогда отказал ему в этом. Вот и вышла революция!

Что вышло бы, если бы, по рецепту Б. В. Штюрме­ра, Россия, изменив союзникам, заключила сепаратный мир с Германией, — этого я не знаю. Может быть, она и помогла бы Германии одолеть ее врагов, если бы од­новременно с ее переходом на сторону немцев не вы­ступила против нас Япония, и не произошли бы другие политические перегруппировки. Но, может быть, {229} разбитая вместе с Германией Россия подверглась бы жесто­чайшей каре за измену и поражение и надолго впряглась бы в позорнейшее ярмо рабства.

Не решая этого вопро­са, я одно должен сказать: и в сознании царя, и в со­знании народа мысль об измене тогда не совмещалась с понятиями о нашей великой Родине, и идея Штюрмера могла встретить сочувствие лишь в небольших кругах. Верно ли, что ген. Алексеев не исполнил просьбы Штюр­мера о смене Петроградского гарнизона, — не знаю, но думаю, что верно: Явленский никогда не врал. Но спас ли бы новый гарнизон столицу (о России не говорю) от революции и не стал ли бы через некоторое время новый гарнизон таким же, каким был старый, — это вопрос. Недовольство народное так возросло и так, под влия­нием крайне неудачной внутренней политики правитель­ства, прогрессировало, что, — кажется мне, — никакой физической силой нельзя было искоренить его. Распутинщина вызвала огромное брожение и недовольство в интеллигентских кругах и в гвардии. В последней мысль о дворцовом перевороте была совсем близка к осущест­влению. Война, потребовавшая от народа колоссальных жертв, обнаружившая многие язвы и недостатки нашего государственного строя, развила в народных массах со­знание как своих прав, так и необходимости государст­венного обновления. Надвигавшуюся грозу можно было предупредить, откликнувшись на нужды и права народ­ные широкими реформами, самоотвержением высших классов, а не пулеметами и пушками, как и не изменой чести великого народа.

Мечтая о прекращении народного возбуждения пу­тем сепаратного мира и сильных гарнизонов, Штюрмер, в то же время, поддерживал распутинщину и ту без­дарную, беспринципную внутреннюю политику, которая всё более и более расшатывала и расстраивала русскую государственную машину и которая, совместно с {230} распутинщиной, служила главной причиной нараставшего на­родного гнева.

Собираясь лечить болезнь, Штюрмер не хотел по­думать об устранении причин, вызывавших ее, но всё делал, чтобы углубить и осложнить ее.

 

{233}

 

 

IX

 

Девятый вал. Конец Распутина

 

В сентябре 1916 г. у ген. Алексеева начались тяжкие приступы застарелой болезни мочевого пузыря. Сна­чала его лечил штабной доктор А. А. Козловский, потом пригласили проф. Федорова. Последний же ежедневное пользование больного поручил своему ученику, специа­листу-урологу, доктору Лежневу. Козловский был от­странен от больного. В течение октября болезнь не де­лала скачков ни в ту, ни в другую сторону, в начале же ноября настало резкое ухудшение, приковавшее больно­го к постели. Д-р Козловский, а за ним и чины Ставки в таком повороте болезни обвиняли доктора Лежнева, который будто бы вел курс лечения и небрежно, и не­вежественно. В Ставке открыто говорили даже о злонамеренной цели лечения. Считаю, что это было глубо­кой ошибкой. Д-р Козловский утверждал, что Лежнев ежедневно выкачивал из организма больного жидкости больше, чем поглощал больной, и что на этой почве обострялось истощение организма, дошедшее, наконец, до крайней степени. 7-го ноября положение больного стало угрожающим. Вечером больной пожелал видеть меня. Дежурившая у постели больного его дочь изве­стила меня об этом.

Тотчас явившись, я застал генера­ла почти умирающим. Он лежал без движения; говорил, задыхаясь. Мое появление очень обрадовало его. Но беседовать с ним, ввиду крайней его слабости, долго мне не пришлось, и я скоро ушел от него, пообещав исполнить его просьбу — завтра в день его Ангела при­частить его.

{234}   8-го ноября утром я со Св. Дарами прибыл к боль­ному. Исповеди и причастию предшествовала краткая беседа. — Худо мне, — говорил, тяжело дыша, больной. — Возможно, что скоро умру. Но смерти я не боюсь. Если отзовет меня Господь, спокойно отойду туда. Всю свою жизнь я трудился, не жалея для Родины сил своих, своего не искал. Если судит мне Господь выздороветь, снова отдам себя делу; все свои силы, свой опыт и зна­ния посвящу моей Родине. Да будет во всем воля Божия!

Исповедывался и причащался больной с восторжен­ным воодушевлением. В большом государственном чело­веке мне ни раньше, ни позже не довелось наблюдать такой искренней, горячей веры. Сразу после причастия у него точно прибыло сил, — он ожил. Дух победил плоть... Наступило серьезное улучшение, давшее надеж­дуна возможность выздоровления.

       Вскоре после моего ухода к больному зашел Госу­дарь, чтобы от себя и от имени больного Наследника поздравить его с принятием Св. Тайн.

Между тем, в это время Ставка,как мы видели, да и Царское Село волновались из-за петроградских и думских настроений.

Как только известие об увольнении Штюрмера до­летело до Царского, Императрица рванулась в Могилев на выручку своего protégé. Но ей заявили, — как рас­сказывали потом в Ставке, — что ее поезд в ремонте, на окончание которого потребуется несколько дней. Утверждали, что это было сделано с целью задержать царицу, пока в Могилеве отставка Штюрмера не будет оформлена и официально объявлена.

Царица прибыла в Могилев 13 ноября, когда высо­чайший указ об увольнении Штюрмера был уже опубли­кован. Теперь и всесильная Императрица не могла из­менить дела.

{235}   Как реагировала царица в семейном кругу на принятое ее супругом без ее ведома, вопреки ее желанию, решение — этого я не знаю. Но на высочайших завтра­ках ее недовольство и раздражение прорывались нару­жу слишком ярко. Я первый на себе испытал их.

В предшествовавшие приезды в Ставку царица не­изменно выражала свое внимание ко мне. В первый же день каждого приезда она обыкновенно после завтрака подзывала меня, беседовала со мной по разным церков­ным вопросам, расспрашивала о поездках по фронту, о настроениях здоровых и больных солдат, о работе во­енных священников; делилась со мной доходившими до нее слухами о духовных нуждах воинов на театре войны и в тылу, иногда давала мне те или иные указания. По ее, например, указанию я должен был исхлопотать учреждение вакансий священников в санитарных поездах, сделать распоряжение о заготовлении в тыловых церк­вах запасных даров для фронтовых священников и пр. Между прочим, ей же принадлежит инициатива устрой­ства всенародного по всей России моления с крестными ходами о даровании победы.

Государыня хотела, чтобы такие моления состоялись 29 июня 1915 г. в день Св. Апостолов Петра и Павла. Государь же, посоветовав­шись со мной, повелел устроить их в день Казанской Божией Матери 8 июля. По ее же предложению состоялось в сентябре 1916 г. постановление Синода о ко­мандировании монастырями на фронт монахов для пе­редовых санитарных отрядов, убиравших с полей сра­жений убитых и раненых.

В этот же приезд царица демонстративно сторо­нилась меня: здороваясь со мной, небрежно протягивала мне руку, а сама отворачивалась от меня. После завтра­ка почти каждый из присутствовавших, не исключая младших офицеров, удостаивался ее разговора. Только я и П. М. Кауфман оказались обойденными. За всё время к нам она не обратилась ни с одним словом. Немилость {236} была слишком очевидна, а причина еене оставляла сомнений. Наши беседы с царем восстановили против нас царицу.

Мое личное отношение к Императрице сейчас было таково, что ее немилость нисколько не огорчала меня, как и ее внимание не обрадовало бы меня. В моей душе кипело возмущение против нее не из-за немилости ко мне, а из-за ее слепоты, с которой она сама, очертя голову, неслась к пропасти и других влекла в пропасть. Moe тогдашнее настроение, может быть, станет ясным из следующего эпизода.

Мать архиепископа Константина в этот приезд ца­рицы поднесла ей коврики собственной работы, а царица в ответ прислала матушке свой портрет и еще какой-то подарок. Конечно, старушка была в восторге от царского внимания. Когда я зашел к ее сыну, она выбежала, чтобы похвастать своим счастьем и показать мне присланное.

«И смотреть не хочу!.. Бог с нею и с ее подарками! Всех нас она тащит в пропасть!» — выпалил я удивлен­ной старушке. Вот до какой степени у меня накипело на душе.

Ее слепота ещераз проявилась, когда она за мое правдивое, полное участия к ее семье слово, ответила мне ненавистью.

У меня явилось, может быть, безумное, наверно — бесплодное, но упорное желание лицом к лицу сказать ей, куда идет она сама и куда, вследствие своей слепоты и упрямства, ведет она и свою семью, и свою страну, — сказать ей правду об ее советниках, которым одним она верит, и в особенности о Распутине. Я решил сделать попытку добиться ее аудиенции.

Воспользовавшись присутствием А. А. Вырубовой на высочайшем завтраке, кажется, 15 ноября, я обра­тился к ней с просьбой испросить мне аудиенцию у ее величества для доклада о нуждах воинов Кавказского фронта и еще о кое-каких делах.

{237}   — Хорошо! Ее величество, наверно, завтра примет вас, — ответила Вырубова.

       Но проходили день за днем, я ежедневно встречался с Вырубовой на высочайших завтраках, но она по пово­ду моей просьбы упорно молчала, а царица продолжала отворачиваться от меня. Более того. Раньше царица аккуратно посещала нашу чудную штабную церковь, теперь же она стала ходить к богослужениям в Брат­ский монастырь. В нашей церкви царь появлялся один. Прежде никогда этого не бывало.

       20 ноября я напомнил Вырубовой о своей просьбе.

— Ее величество не может вас принять, — она очень занята, — сухо сказала Вырубова.

       Я отлично знал, что императрица в это время, кро­ме завтраков в Ставке, обедов у себя в вагоне и прогулок за город, ничем не была занята. Но отказ в приеме не удивил меня, ибо я его предвидел и ждал. Накануне я даже советовался с адмиралом Ниловым, профессором Федоровым и графом Граббе, не следует ли мне, в случае отказа в приеме, высказать всё, наки­певшее на душе, Вырубовой? Они одобрили эту мысль.

— Она — набитая дура, — сказал один из них, — но ей верят. К тому же, она — граммофон царицы. Можете быть уверены, что ваш разговор тотчас будет передан туда.

Получив отказ в приеме, я обратился к Вырубовой:

«А вы можете уделить мне полчаса на беседу?» Временщица оказалась милостивей царицы. Мне было на­значено свидание в поезде, в ее купе, в 6 ч. вечера 21 ноября.

В назначенный час я прибыл в поезд. Но Вырубовой там не было, — она еще не вернулась с царицей и девочками с прогулки. Мне пришлось прождать более 30 минут. Думаю, что и это было сделано не без умысла.

{238}   Царица знала о предстоящем разговоре. При нормаль­ных отношениях ко мне она никогда не допустила бы, чтобы я более получаса ждал возвращения Вырубовой. Наконец, моя собеседница явилась. Мы уселись в ее не­большом купе,

— Я к вам, Анна Александровна, с большим делом, — начал я.

— Что? Худое что-либо случилось с вами? — наивно спросила она.

— Со мной пока ничего худого не случилось. Я боюсь, чтобы худое не случилось с Россией, — ответил я.

— А что такое? — точно ничего не понимая,опять спросила она. Только что я начал говорить о настроении общества, войск, народа, как она прервала меня:

— Ничего вы не знаете, ничего не понимаете! Со­всем не так! Войска нас любят. Ее величеству офицеры пишут много писем, — мы всё знаем. И какие письма! Коллективные!

Просят не верить слухам и людям, которые смущают. Народ тоже нас любит. Вот ее величество ездила в Новгород (Поездка царицы в Новгород была предпринята после вы­сказанного ген. Ивановым Государю соображения, что ее вели­честву надо чаще выезжать в народ и показывать себя для снис­кания популярности и рассеяния разных неблагоприятных слухов.).

И я ездила с нею. Как нас встречали! Толпы народа!.. Цветами засыпали, руки целовали! А у вас говорят: народ не любит царицу. Неправда! Это — общество петроградское, которому нечего делать. Вот оно и сплетничает, интригует. Вы думаете трудно успокоить его? Императрица даст два-три бала, и это общество будет у ее ног. Ваша Ставка с ума сходит! Раньше Алексеев запугивал Государя, теперь Воейков теряет голову, вы — тоже... Мы знаем, чего хочет Дума. Ей надо ограничить власть Государя, отнять у него верных людей. Вот теперь Дума против {239} Протопопова. Почему? Ведь он от них же! А потому, что Го­сударь сам избрал его в министры...

— Разве других министров Государь не сам из­брал? — спросил я. Но Вырубова, как бы не расслышав моего вопроса, продолжала:

— Довольно, что свалили Штюрмера, Протопопова свалить не удастся...

— Неужели вам жаль Штюрмера? — спросил я.

— А чем же он худой? — нервно ответила она. — Все они продажные, ничтожные!.. Родзянко раньше ру­гал Трепова, теперь хвалит его. А за что хвалит? Трепов дал ему отдельный вагон... Хорошо досталось Родзянке в этот приезд! Государь так припер его к стенке, что Родзянко краснел, пыхтел и ни слова не мог ответить (19 или 20 ноября Родзянко был с докладом у Государя. Я не думаю, чтобы Государь мог так припереть к стенке Родзянку, как это изображала Вырубова. Но Родзянко в этот при­езд потерпел другое фиаско, повлиявшее, как я думаю, на даль­нейшее отношение его к царской семье. С ведома Государя он был внесен в список приглашенных к высочайшему завтраку. Им­ператрица же, просматривая список, приказала вычеркнуть его. Конечно, это тотчас же стало известно Родзянко от близких к нему лиц свиты. Можно представить, как переваривал такую оби­ду честолюбивый и самолюбивый Родзянко.).

---

Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 145; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!