Для знавших К. П. ответ на этот вопрос был ясен. 7 страница

Мы всех этих революционеров знаем, они у нас записаны... Великие князья и те потеряли голову! Сегодня только великий князь Павел Алексан­дрович требовал от Государя, чтобы тот дал конститу­цию и т. д., и т. д.

Мне приходилось более слушать, чем говорить, ибо лишь только я раскрывал рот, как Вырубова уже пере­бивала меня. Ей было всё ясно и понятно. В войсках, в народе не видно никаких признаков надвигающейся революции, всё зло в нас, запугивающих Государя и интригующих противсамых верных слуг его, т. е. {240} против Распутина, Штюрмера, Протопопова и Ко, да еще в сплетничающем петроградском обществе. Особен­но удивило меня в разговоре то, что Вырубова посто­янно выражалась во множественном числе «мы», не отделяя себя от царя и царицы, точно она уже была соправительницей их.

Из беседы с Вырубовой я вынес прочное убеждение, что там закрыли глаза, закусили удила и твердо решили, слушаясь только той, убаюкивающей их стороны, без­удержно нестись вперед. Сомнений у меня не было, что своей беседой делу я пользы не принес, а себя еще дальше от них оттолкнул. Мы расстались холодно, как люди, только что понявшие, что между ними не может быть решительно ничего общего.

— Ах, батюшка, ее величество уже меня ожидает! До свидания! — неожиданно прервала Вырубова нашу «милую» беседу.

С разбитым сердцем я уехал от нее.

В Ставке с нетерпением меня ждали Петрово-Соловово, граф Граббе и другие. Я обстоятельно изложил им свою беседу с «Аннушкой», как они звали Вырубову.

       — Вот, видите! Нас все обвиняют, что мы не влияем на Государя. Теперь вы убедились, что мы значим? — сказал, выслушав мой рассказ, граф Граббе. — С нами кушают, гуляют, шутят, но о серьезных вещах с нами не говорят, а уж вопросов государствен­ных никогда не касаются. А попробуй сам заговорить, так тебя или слушать не станут, или просто напросто оборвут вопросом о погоде или еще о каком-либо пу­стяке. Для дел серьезных есть другие советники: Гриш­ка, Аннушка, — вот им во всем верят, их слушают, с ними считаются. Ох, тяжело наше положение!

Отношение к Императрице у лиц Свиты в это время было явно враждебным. Исключение составляли лишь флигель-адъютант Саблин и лейб-медик Е. С. Боткин, которых считали ее поклонниками и с которыми {241} избегали разговоров о ней. Все прочие были солидарны в мнении, что в ней — главное несчастье. Только одни про себя думали эту тяжелую думу, у других же возмущение от времени до времени прорывалось наружу. Последнее случалось иногда и с наиболее спокойными. Всегда бла­годушный, невозмутимый и ровный старик, воспитатель Наследника, тайный советник П. В. Петров и тот однаж­ды разразился в моем присутствии:

— Как ей не стыдно! Девки (Царские дочери.) — невесты, а она со «старцем» цацкается... Голову потеряла, забылась... Выстроили ей дворец в Ливадии, — говорит: «С детства мечтала о таком именно дворце!» А что она была раньше? Сама чулки штопала, коленкоровые юбки носила... Послал Бог счастье, — сидела бы спокойно, да Богу молилась... А то — лезет править!..

 

В Думе же в это время продолжалась буря. Правый Пуришкевич сказал там громовую речь против правительства и придворных кругов. Досталось не только Распутину, но и генералу Воейкову, которого он произ­вел в генералы «от кувакерии» (По имени минеральной воды Кувака, обнаруженной в имении Воейкова, усиленно пропагандировавшего и продававше­гоее.). По поводу этой речи один из великих князей, Михайловичей, 22 ноября теле­графировал в Петроград своему брату Николаю Ми­хайловичу: «Читал речь Пуришкевича. Плакал. Стыдно!»

22 ноября я уехал в Петроград, на заседание Св. Синода. Св. Синод и фронт с некоторого времени стали для меня местами убежища, своего рода отдушинами, куда я устремлялся, когда изнывала душа моя в Ставке.

С тем же поездом, с которым я 22 ноября выехал из Ставки, следовал вагон с министром Протопоповым. Несмотря на заявление Вырубовой, что Протопопова {242} свалить не удастся, в Ставке очень надеялись, что он будет уволен, а судя по минорному настроению, с которым он уезжал из Могилева, даже думали, что он уже уволен. Ехавший в одном со мною вагоне сенатор Трегубов заходил в пути к Протопопову со специальной целью — выведать: уцелел он или нет? Но рекогносци­ровка не удалась: Трегубов ровно ничего не узнал. На Петроградском вокзале министр был встречен своими сослуживцами, в том числе и князем Волконским.

По­следний, улучив минуту, спросил меня, когда я выходил из вагона: министром ли вернулся Протопопов? В Пет­рограде не меньше, чем в Ставке, ждали увольнения Протопопова.

Заехав ко мне через несколько дней, Вол­конский с грустью сообщил, что всё осталось по-прежнему; более того, — патрон его вернулся из Ставки, окрыленным и ободренным. Тут же князь Волконский показал мне черновик составленного им, переписанного и подписанного самим великим князем Михаилом Александровичем, письма к Государю. Великий князь умолял брата откликнуться на общую мольбу, внять общему голосу, признающему необходимость реформ в управ­лении. В это же время в Петрограде упорно говорили о такой же коллективной просьбе к Государю, подписан­ной всеми великими князьями.

Между тем, в Петрограде события продолжали развиваться. Сначала Государственный Совет, а затем Съезд объединенного дворянства вынесли резолюцию против влияний «темных сил». 25 ноября, после обеда, мне доложили, что представители центра Государствен­ного Совета хотят быть у меня около 7 час. вечера по чрезвычайно важному делу. Я попросил их прибыть ко мне после всенощной, около 9 час. вечера. В 10-м часу вечера ко мне пришли члены Государственного Совета А. Б. Нейдгардт и В. М. Андреевский. Они сообщили мне о только что состоявшемся постановлении Государ­ственного Совета и передали просьбу центра {243} немедленно, как только приедет Государь в Царское Село, — а он ожидался туда 27-го, — ехать к нему, предста­вить ему всю катастрофичность положения и умолять, чтобы он внял общему голосу.

Я должен был сообщить им, что мое выступление пред царем уже вызвало гнев Императрицы и что едва ли новая моя попытка окажется более успешной. Но они продолжали настаивать, и я обещал им испросить себе аудиенцию у Государя. Всё же я совершенно не верил в успех своей миссии, если бы меня и допустили к царю. За­шедший ко мне после их ухода генерал Никольский решительно высказался против моей поездки в Царское Село, где влияние распутинской партии и упрямство в данное время были безграничны. Я, однако, продолжал колебаться: добиваться или не добиваться высочайшей аудиенции? Мои колебания разрешила заехавшая ко мне на другой день фрейлина двора Е. С. Олив, состоявшая при великой княгине Марии Павловне (старшей).

Она рассказала мне, что по возвращении царицы из Ставки у нее была великая княгиня Виктория Федоровна, супруга великого князя Кирилла Владимировича, со специальной целью убедить ее серьезно отнестись ко всё возрастающему возбуждению в обществе и устранить его причины. Императрица в самой резкой форме вы­разила великой княгине свое неудовольствие по поводу непрошенного вмешательства не в свои дела и, не дав договорить, отпустила ее. Потом рассказывали, будто царица сказала ей: «Государь слабоволен. На него все влияют. Я теперь возьму правление в свои руки». Великая княгиня вернулась ни с чем. Е. С. Олив, подобно генералу Никольскому, считала мою поездку в Царское совершенно бесполезной, а, может быть, и вредной. Когда я передал В. М. Андреевскому соображения гене­рала Никольского и фрейлины Олив, то и он согласился, что мне не зачем ехать в Царское.

26 ноября, в день Георгиевского праздника, я по {244} телеграфу поздравил Государя. В этот же день вечером я получил ответную телеграмму: «Сердечно благодарю за поздравление. Очень сожалею, что не было вас на нашем чудном празднике. Николай».

2 или 3 декабря я завтракал у П. М. Кауфмана. Кроме меня, к завтраку был приглашен А. В. Криво­шеий.

Он принес поразившую всех нас весть. Только что министр двора, вызвав к себе члена Государственно­го Совета, бывшего министра земледелия, князя Б. А. Васильчикова, объявил ему высочайшее повеление о высылке его жены в Новгородскую губернию. Причиной столь необычайной за последние сто лет опалы послу­жило письмо, с которым честная, искренняя, глубоко верующая и благородная княгиня обратилась к Госу­дарыне, как женщина к женщине, умоляя ее услышать голос людей, желающих счастья Родине.

— Со времен Павла ничего подобного не бывало! Как они не понимают, что такими мерами они лишь подливают масло в огонь! — закончил Кривошеий свой рассказ.

— Я еще напишу царице письмо! Пусть и меня высылают! — горячилась хозяйка. Весь завтрак прошел в разговорах о «событиях», по согласному нашему убеждению, предвещавших катастрофу. Выйдя от Ка­уфмана, мы продолжали происходивший за столом раз­говор.

— Разве можно так играть на верноподданнических чувствах? Всем нам дорог царь. Но царь для Родины, а не Родина для царя! И если придется делать выбор между тем и другим, — кто согласится пожертвовать Родиной? — говорил Кривошеий. На углу Морской и площади Мариинского Дворца мы расстались.

— Когда представится случай, скажите Государю, что мы все его любим, страдаем с ним и хотим ему помочь, — сказал, прощаясь со мной, Кривошеий.

{245}   4-го декабря я выехализ Петрограда, прибыв в Могилев 5-го. В этот же день вернулся и царь в Ставку.

       — Ну и сели же вы в лужу, побеседовавши с Вы­рубовой! — сказал, здороваясь со мной, проф. С. П. Фе­доров. — Когда мы уезжали из Царского, я говорю ей: «О. Георгию прикажете поклониться»

А она отвечает: «Берите себе своего о. Георгия, — он нам не нужен». «Что ж нам брать. Он и так наш», — сказал я ей. Хороших врагов вы нажили себе! — многозначительно добавил Федоров.

— Я совершенно спокоен: противного совести я ничего не сделал, напротив, — исполнил свой долг. Не понравилось им, — это дело их вкуса, — сказал я.

6-го декабря, в день тезоименитства Государя, митрополит Питирим был пожалован исключительной наградой, какую из последних митрополитов только трое имели, митрополиты Исидор, Филарет (московский) и Флавиан (киевский), — предношением креста при богослужении. По существу, — вещь безразличная — эта награда, однако, подчеркивала чрезвычайное благоволение к нему Государя: предношение креста являлось наградой после Андрея Первозванного, а митрополит Питирим не имел еще Александра Невского с бриллиантами. Меня же она сильно задевала, так как ровно месяц тому назад я аттестовал царю Питирима, как лжеца и вообще негодного человека.

У меня являлась мысль: не есть ли эта награда ответ на мои обвинения, и я серьезно раздумывал, как мне реагировать на этот удар. Сидя за обедом рядом с профессором Федоровым, я заговорил с ним о питиримовской награде.

— Мне думается, что я должен теперь просить Государя об отставке, — сказал я.

— Почему? — с удивлением спросил Федоров. 

— Как же иначе? Разве я могу оставаться при {246} Государе, когда он не верит мне?

Вы же знаете, что 6-го ноября я аттестовал ему Питирима, как негодного человека, а он сегодня отличает его беспримерной на­градой. Значит, он меня считает лжецом и клеветником, — ответил я.

— Ничего подобного это не означает! Разве вы не знаете нашего Государя? Нажали на него, — вот он и наградил. Вы должны игнорировать этот факт. Если же вы подадите прошение об отставке, этим вы покажете, что вам хотелось, чтобы Государь поступал по вашей указке. Это будет не в вашу пользу, — возра­зил профессор.

Раздумав, я решил последовать совету профессора и, не прибегая к служебному «самоубийству», выжидать естественного конца своей протопресвитерской службы, ибо для меня теперь не оставалось никаких сомнений, что дни моего пребывания на занимаемом месте уже были сочтены. Как в 1915 году Распутин хвастался: «утоплю Верховного», так теперь возвеличенный Питирим откровенничал со своими приближенными: «Скоро мы свернем шею Шавельскому».

С 9-го декабря министр двора известил П. М. Кауф­мана, что он освобождается от обязанностей при Ставке. Увольнение свалилось неожиданно, как снег на голову. Ежедневно присутствовавшему на высочайших обедах и завтраках Кауфману Государь даже намека не сделал на возможность его удаления. А Кауфман ведь был первым чином двора. Государь его любил и уважал. В Свите мне объяснили, что Кауфман так неожиданно уволен по требованию из Царского, где нашли, чтоонсвоими разговорами очень нервирует Государя.

       Кажется, 10-го декабря, после обеда, Государь по­дошел к стоявшему рядом со мной генералу Н. И. Ива­нову и заговорил с ним. Говорили обо «всем». Генерал Иванов неожиданно обмолвился: «В стране и на фронте, ваше величество, настроение очень неспокойное».

{247}   — Что за причина? Недостаток продовольствия? — спросил Государь.

— Никак нет! Внутренние настроения, — ответил генерал Иванов. Государь резко повернулся в сторону, соображая что-то, а потом, опять обратившись к гене­ралу Иванову, спросил:

— А какая в прошлом году в это время была погодана Юго-западном фронте?

       — Холодная, — ответил генерал Иванов.

— До свиданья! — сказал вдруг Государь, протя­гивая генералу руку.

Итак, Кауфмана за его честную и откровенную бе­седу 9-го ноября расцеловали, а 9-го декабря уволили; генерала Иванова, бывшего главнокомандующего, кава­лера св. Георгия 2-ой степени, оборвали, а потом от­вернулись от него.

И то, и другое было весьма симпто­матичным. По указанию из Царского, Государь взял твердый курс и теперь, во избежание волнений, попросту отклоняет всякий разговор, могущий так или иначе обеспокоить его. Мера достаточно действительная для многих, кто, служа царю верой и правдой, хотел бы сказать ему горькую, но нужную правду...

Какой же смысл говорить правду, когда ты знаешь, что, в лучшем случае, не дослушав, отвернутся от тебя, и в худшем, — как беспокойного или даже революционера, выгонят тебя? И всё же, находились люди, которые, рискуя и тем, и другим, продолжали попытки раскрыть Государю глаза. К числу таких лиц принадлежал временный заме­ститель генерала Алексеева, генерал В. И. Гурко.

Хотя в Ставке он был калифом на час, но держал он себя чрезвычайно смело, совершенно независимо. Даже, когда он говорил с великим князем, чувствовалось, что говорит начальник Штаба, первое лицо Ставки после Государя. И перед Государем он держал себя с редким достоин­ством. Вот он-то, как передавали мне тогда близкие к нему люди, а после и он сам, не раз настойчиво {248} говорил с Государем и о Распутине, и о всё разрастающейся, грозившей катастрофой, внутренней неурядице. Но вы­ступления Гурко, как и выступления всех лиц этого лагеря, были бесплодны. Государь всецело подчинился влиянию Царского Села и упрямо шел по внушенному ему оттуда пути. Увольнение Кауфмана взбудоражило, было, Ставку. Но за время войны и не такие неожидан­ности и передряги приходилось переживать обитателям Ставки и, однако, они успокаивались от тяжких пере­живаний. Успокоились скоро и на этот раз. Жизнь в Ставке потекла обычным порядком. Ни с фронта,ни из Петрограда чрезвычайных известий не приходило. Так продолжалось до 18 декабря. Этот день не забыть всем, кто был тогда в Ставке!

       Было воскресенье. Как всегда, Государь с Наслед­ником и свитой присутствовали на литургии в штабной церкви. Я не заметил ничего особенного в настроении Государя. Но ктитор церкви после литургии сказал мне:

«Что-то Государь сегодня мрачен и как будто рассеян». После обедни я завтракал за высочайшим столом. И тут я не заметил, чтобы Государь был взволнован или обеспокоен. Он держал себя за столом как всегда, — разговаривал обо всем. Меня несколько удивило не­ожиданное сообщение, что в этот день в 4 часа Го­сударь уезжает в Царское Село. Обыкновенно об отъ­ездах Государя мы узнавали за несколько дней, а тут объявляется об его отъезде всего за несколько часов. Всех интересовало: что за причина столь неожиданного отъезда? Свитские упорно молчали.

Когда, возвращаясь с завтрака, я проходил мимо служебного кабинета дежурного генерала П. К. Кондзеровского, последний окликнул меня, попросив на ми­нуту зайти.

— Величайшая новость! — радостно сказал генерал, когда я закрыл за собою двери кабинета. — Распутин {249} убит.Его убили великий князь Дмитрий Павлович,князьЮсупов и Пуришкевич во дворце Юсупова, кудаони завезли его якобы для пирушки.                  

— Верно ли это? — спросил я.

— Да уж чего вернее! Я только что слышал это от командира корпуса жандармов графа Татищева, не­сколько часов тому назад прибывшего в Ставку, оче­видно, для доклада Государю об убийстве.

И генерал дальше рассказал мне подробно об убий­стве.

Когда Кондзерский в числе убийц назвал великого князя Дмитрия Павловича, мне вспомнился мой коро­тенький разговор с последним в половине ноября этого года, — вскоре после моей беседы с Государем. После высочайшего завтрака я спускался по лестнице в нижний этаж дворца; великий князь Дмитрий Павлович остано­вил меня на нижней площадке, у выхода. Мы заговорили с ним о «настроениях», о «событиях». Между прочим мы коснулись моего разговора с Государем 6-го ноября, при чем я заметил:

— Как видите, ваше высочество, я исполнил свой долг, теперь очередь за вами.

— Услышите!.. Может быть, и я исполню, — как-то загадочно ответил Дмитрий Павлович. Не намекал ли он тогда на подготовлявшееся убийство Распутина?

Привезенная гр. Татищевым весть с быстротой молнии распространилась по Ставке. Гр. Татищев сооб­щил ее в штабной столовой во время завтрака. И выс­шие, и низшие чины бросились поздравлять друг друга, целуясь, как в день Пасхи. И это происходило в Ставке Государя по случаю убийства его «собинного» друга! Когда и где было что-либо подобное?!

Такая же картина наблюдалась и повсюду в Рос­сии, куда только долетала весть об убийстве «старца».

 

{250}   Один из чинов Ставки рассказал мне, что, возвращаясь из Архангельска, он на одной из станций в Вологодской губернии наблюдал точно такую же картину, когда пас­сажиры из газет узнали, что Распутин убит. Началось всеобщее ликование. Знакомые и незнакомые обнимали и поздравляли друг друга.

Поезд Государя должен был выйти из Могилева ровно в 4 часа. Обыкновенно, Государь приезжал за несколько минут до отхода. В этот же раз, когда мы с ген. Кондзеровским и Ронжиным в 3 ч. с четвертью прибыли к поезду, Государь уже был там. Точно ему хотелось теперь, хоть на три версты, но ближе быть к Царскому, которое так остро переживало смерть «старца».

Погода стояла отвратительная: дул пронизываю­щий холодный ветер, моросил дождь, со снегом. Мы все, чтобы укрыться от стужи, зашли в соседний барак. К нам подошел командир конвоя гр. Граббе.

— Почему такой экстренный отъезд? — спросил я его.

— Не знаю, — ответил он.

— А верно ли, что «старец» убит? — Тот же ответ.

— Да вы не прячьтесь за свое: не знаю! Секрета не выдадим. Да и секрета нет. Если убит, — уже весь Пет­роград говорит об этом — настаивал я.

Граббе лукаво улыбался и твердил:

— Не знаю, не знаю.

Отогревшись немного, мы вышли к поезду. В это время Государь, с палкой в руке, возвращался с про­гулки. Несмотря на резкий холод, он был в одной гим­настерке. Сопровождавшие его: Воейков, Долгоруков и, кажется, Мордвинов тоже, насколько помню, были в гимнастерках. Лица Свиты даже в костюмах старались подражать Государю. Как раз в этот момент к поезду {251} подъехал ген. Гурко.Он сразу подошел к Государю, и они вдвоем начали прохаживаться вдоль поезда. Как сей­час представляю фигуру Гурко: левую руку он заложил за спину, а правой размахивает, что-то доказывая Госу­дарю. Царь держится ровно, часто заглядывает в лицо Гурко. Я продолжаю следить за Государем, пытаясь раз­гадать, как он переживает известие. Мои усилия напрас­ны: ни одно слово, ни одно движение Государя не вы­дают его беспокойства. Умел он скрывать свои мысли и чувства!

---

Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 143; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!