Для знавших К. П. ответ на этот вопрос был ясен. 2 страница

Традиционная оторванность от жизни и замкнутость наших владык делала их людьми «не от мира сего», не в смысле их надземности, отрешенности от дрязг этой жизни, а в смысле непонимания общечеловеческих инте­ресов и явлений.

Вспоминаю такой случай.25 октября 1917 г. госу­дарственная власть перешла в руки большевиков. Зло­вещие тучи сразу нависли над Церковью, ибо борьба с религией до искоренения ее являлась одним из главных пунктов большевистской программы. Вдруг, через день или два после 25 октября, поступает в Совет Церковно­го Собора предложение одного из митрополитов (Пла­тона) : просить новую (большевистскую) власть немед­ленно передать Церкви для религиозно-просветительных целей все кремлевские дворцы и арсенал, тотчас очистив последний от находящихся в нем материалов.

Несуразность такого предложения была очевидна до осязаемости: 1) самая доброжелательная к Церкви {175} власть не отдала бы ей всех кремлевских дворцов, 2) в арсенале хранились материалы, накоплявшиеся со време­ни Иоанна Грозного и исчислявшиеся миллионами пудов, 3) в это самое время власти не располагали перевозочны­ми средствами, чтобы доставить голодавшему населению столицы муку из стоявших на Московских товарных стан­циях вагонов. При таком положении дела самая любезная и попечительная о Церкви власть отказалась бы принять­ся за разгрузку арсенала, не вызывавшуюся никакой экст­ренностью. И всё же предложение митрополита было единогласно принято. Мне пришлось разъяснять несураз­ность решения, чтобы владыки взяли назад свои голоса.

Скудость во «святительстве», бывшая слишком за­метной для каждого, кто знал наличный состав нашего епископата, служила одной из самых главных причин церковного застоя и всяких неустройств в Церкви. Вла­дыкам ведь принадлежала вся власть в Церкви. Миряне совсем были отстранены от церковного управления, белое духовенство лишь краем своих риз касалось его.

После всего сказанного сверлит мой мозг один во­прос: ужель из 150-миллионного верующего, талантливо­го русского народа нельзя было выбрать сто человек, которые воссев на епископские кафедры, засияли бы са­мыми светлыми лучами и христианской жизни и архипастырской мудрости? Иного, как положительного ответа на этот вопрос, не может быть. И тем яснее становятся те удивительные, непонятные, преступные небрежность, халатность, легкомыслие, с которыми относились у нас к выбору и к подготовке кормчих Церкви...

Люди, искренно любящие Церковь, ждут серьезных церковных реформ, — отнюдь не реформации. А знаю­щие действительные церковные недуги согласятся со мной, что самая первая церковная реформа должна коснуться нашего епископата.

 

{179}

 

 

VII

 

Поездка на Кавказский фронт

 

       В течение всей войны я почти каждый месяц выезжал на фронт. Где только не побывал я! Проехал через всю Восточную Пруссию, объехал Варшавский район, по­бывал в Галиции, посетил не один раз наши крепости: Ковно, Гродно, Осовец, Новогеоргиевск, Брест-Литовск, Ивангород, порт Ревель, — словом, проехал вдоль почти всего фронта, исключая самой южной оконечности его. Чаще всего я выезжал к войскам Северного и Западного фронтов, боровшимся против немцев и, вследствие осо­бенно тяжелых условий борьбы, всегда нуждавшимся в нравственной поддержке. На Кавказском же фронте, до октября 1916 года, я ни разу не был. От поездки туда меня удерживали особые обстоятельства. Дело в том, что с отъездом на Кавказ вел. кн. Николая Николаевича мне, по завету самого же великого князя, приходилось с осо­бой осторожностью относиться к всему, что могло воз­будить подозрение в Государе касательно моей близости и моего тяготения к великому князю. А моя поездка на Кавказ легко могла быть истолкована, как поездка не к войскам, а к опальному, враждебному царице и будто бы опасному для царя великому князю.

Великий князь, всегда чутко и тонко разбиравшийся в обстановке, хотя и очень хотел увидеть меня, но до конца сентября 1916 г. ни разу, ни в одном письме не намекал мне о своем желании. Он понимал всю опасность такой поездки. К октябрю 1916 года острота отношений между царем и им сгладилась. За это же время успели рассеяться у Государя все подозрения и относительно {180} меня. Только теперь великий князь определенно высказал свое желание, чтобы я побывал на Кавказском фронте. «Кавказские войска стоят того, чтобы вы посетили их», — писал он мне в конце сентября 1916 г.

Получив письмо великого князя, я тотчас доложил Государю о своем желании отправиться на Кавказский фронт. Государь очень охотно разрешил мне поездку. На­кануне отъезда, кажется, 5 октября поздно вечером (около 10 ч. в.) царь и царица приняли меня в вагоне. Я просидел у них около десяти минут. Царица снабдила меня большим запасом образков, евангелий и молитвенников для раздачи от ее имени офицерам и солдатам. Государь поручил мне «поклониться» великому князю и приветствовать войска. Царица ни словом не обмолвилась ни о великом князе, ни об его супруге.

Вечером 6 октября я отбыл из Могилева чрез Жлобин и Харьков на Кавказ, Со мной выехал штабной свя­щенник Вл. Рыбаков.

В Харьков мы прибыли на другой день в 5 час. веч. и там должны были ждать отхода поезда до 12 час. ночи. Воспользовавшись такой задержкой, я поехал к архи­епископу Антонию (Храповицкому), потом митрополиту Киевскому. У него в это время шло заседание, кажется, по церковно-училищным делам. Он тотчас оставил засе­дание, и мы с ним более часу провели в беседе о наших церковных и государственных делах. Хотя до этого вре­мени мы с ним были очень мало знакомы, но наша беседа, как казалось мне, отличалась большой искренностью и задушевностью. Прощаясь, архиепископ Антоний дружес­ки посоветовал мне быть осторожным с экзархом Плато­ном, который может злоупотребить моей чистосердеч­ностью. Впоследствии мне не раз приходилось убеждать­ся в невероятном антагонизме; разделявшем этих двух иерархов.

От Харькова до Тифлиса мы ехали без задержек, но {181} с опозданием. Поезд наш должен был прибыть в Тифлис 11-го около 7 ч. вечера, а мы прибыли в 11 ч. вечера. Я был поражен множеством военных, выстроившихся на перроне вокзала. Оказалось, — по приказанию великого князя, встретить меня явились все чины огромного его штаба, с начальником штаба, ген. Л. М. Болховитиновым во главе, и все начальники частей. От самого великого князя прибыли: генерал-лейт. М. Е. Крупенский, барон Ф. Ф. Вольф и доктор Б. 3. Малама.                 

Начальник штаба представил мне всех чинов, а гене­рал Крупенский передал мне привет великого князя и его желание, чтобы я остановился во дворце. С вокзала я отбыл в автомобиле великого князя с Крупенским, Воль­фом и Маламой. Я был уверен, что великий князь лег спать, — шел 12-й час ночи. Мою уверенность разделил и ген. Крупенский, сообщивший мне, что великий князь, по предписанию врача, ложится не позже 10 ч. вечера. Мои спутники очень удивились, когда, подъезжая к дворцу, мы увидели, что весь он залит огнями. Не оставалось сомнения, что великий князь, по случаю моего приезда, нарушил предписанный ему режим и поджидает меня.

Я пишу эти строки, только что прочитав в газетах известие о кончине (Оно оказалосьневерным. Однако, еще до выяснения этого в Софийском посольском храме была уже отслужена, по требова­нию публики, панихида.)                великого князя. Читатель понимает, что я говорю о великом князе Николае Николаевиче. Пос­ле того, как я узнал его, присмотрелся к нему, изучил его, для меня «великий князь Николай Николаевич» и просто «великий князь» стали синонимами. До революции много у нас было великих князей, но ни к одному из но­сителей этого титула не шло так звание «великий князь», ни у одного из них оно не гармонировало так с внешно­стью, с внутренним укладом, с истинно великокняжеской {182} широтой натуры, как у Николая Николаевича. Онне был свободен от многих недостатков своей среды, положения, воспитания. Но зато у него было три огромных досто­инства: он был рыцарь, большой патриот и, наконец, сре­ди всех великих князей он выделялся государственным умом.

Последний раз я видел его с 6 по 13 ноября 1918 го­да, когда я гостил у него в Крыму, в Дюльбере. Тогда он только что, с очищением Крыма от большевиков, освобо­дился от грозившей ему мученической смертью их опеки. Он жил почти изгнанником и нуждался в средствах. Но в то время, как большинство тогда и на происходящее, и на грядущее смотрело чрез призму собственного благо­получия, великий князь Николай Николаевич на всё смот­рел с одной точки зрения — любви к России, веры в Россию. Большинство тогда видели доброе только позади и мечтали только о возврате к старому; он же искал новых путей к счастью русского народа, не закрывал глаза на многие грехи, приведшие нас к катастрофе, и твердо верил в возможность новой, более широкой и более свободной русской жизни.

Несмотря на то, что в положении великого князябылодин для его возраста непоправимый дефект, — у него не было наследника, — мне кажется, что ни на одном из великих князей так легко не сошлись бы самые разно­родные партии, как на Николае Николаевиче, если бы пришлось выбирать царя для России. Все нутром чув­ствовали большие достоинства этого великого князя.

Но возвращаюсь к прерванному рассказу.

Войдя в вестибюль дворца, я увидел следующую кар­тину. На площадке второго этажа, к которой вела из вестибюля чрезвычайно широкая, ступеней в пятьдесят, очень нарядная лестница, стоял великий князь с иконой Св. Нины, просветительницы Грузии, а рядом с ним, по обеим сторонам, великие княгини Анастасия и Милица {183} Николаевны и великий князь Петр Николаевич. Передав мне икону со словами приветствия, великий князь крепко обнял и расцеловал меня. Эта встреча еще раз показала мне, какая за время совместного служения нашего в Ставке тесная связь образовалась между нами, и каконценил ту нравственную поддержку, которую я оказывал ему. Как только я поздоровался с великими княгинями и Петром Николаевичем, великий князь повел меня в отве­денное для меня помещение. Там мы пробыли с ним на­едине около десяти минут.

       — Как Государь? — был первый вопрос великого князя.

       — Его величество повелел мне передать вам его по­клон, — ответил я.

— Больше ничегоне говорил Государь? — спросил великий князь.

Своим отрицательным ответом, как мне показалось, я очень огорчил его. По-видимому, великий князь ожидал чего-то более серьезного и теплого, чем простой пере­дачи поклона. В следующие дни, из разговоров с великим князем, я узнал, что между ним и Ставкой шли большие несогласия. Дело касалось главным образом Черномор­ского флота. Последний должен был действовать в пол­ном согласии с войсками Кавказского фронта и в извест­ной степени обслуживать этот фронт. Великий князь, мо­жет быть, и справедливо, поэтому, требовал, чтобы Чер­номорский флот был ему подчинен. Ставка не только упорно отказывала ему в этом, но даже иногда не испол­няла и более скромных его просьб относительно отдель­ных действий этого флота. Подобные отказы великий князь принимал за личное оскорбление, в котором прежде всего обвинял ген. Алексеева, но не оправдывал и Госу­даря.

После того, как я кратко ориентировал великого князя в положении дел, касавшихся, главным {184} образом, Государя и Ставки и интересовавших его, он по­вел меня в столовую, где для меня был сервирован ужин. Там нас ждали великие княгини и великий князь Петр Николаевич. Но мне было не до ужина: так встреча и беседа с великим князем растрогали меня.

В Тифлисе я пробыл два дня, посетив за это время несколько госпиталей и запасных воинских частей. Великий князь пользовался каждой минутой, чтобы провести со мною время. Вследствие этого я не смог побывать почти ни у кого из своих знакомых в Тифлисе. И даже к экзарху Грузии, архиепископу Платону, я заехал всего один раз и то на короткое время.

Архиепископа Платона я раньше ни разу не видел, хотя заочно, по переписке, мы были достаточно знакомы. Встретившись теперь, мы вели беседу, главным образом, о церковных делах и в частности о предшественнике ар­хиепископа Платона, о распутинствующем митрополите Питириме.

— Знаете, Г. И., чего бы я от всей души хотел? — вдруг обратился ко мне архиепископ Платон.

— Чего, Владыка? — спросил я.

— Чтобы вы стали Петербургским митрополитом, — ответил архиепископ Платон.

— Я к этому званию совсем не стремлюсь; уж луч­ше вам стать, — возразил я.

— Нет, нет, вы должны быть Петербургским митро­политом, а я... Киевским, — настаивал Платон.

Признаться, я тогда не особенно поверил искренно­сти экзарха. В то время отношения между архиепископом Платоном и великим князем — наместником не оставляли желать ничего лучшего. Из своей близости к великому князю архиепископ Платон сумел извлечь большие для себя и своей епархии выгоды. Он выпросил у великого князя-наместника большой участок леса, устроил лесной {185} завод, поставлявший огромное количество шпал и других материалов для армии. Не разрушь всё революция, архи­епископ Платон обогатил бы свою бедную кафедру. На такие дела он был мастер первого сорта.

Великий князь в беседах со мной проявлял чрезвы­чайный интерес ко всему, происходящему в Ставке после его увольнения, касавшемуся личности Государя, взаимо­отношений лиц, его окружающих, хода военных и госу­дарственных событий, влияния Распутина на царскую семью и на дела государственные и пр. Я, конечно, со всей искренностью отвечал на вопросы великого князя. Такой же искренностью и он отвечал мне, при оценке сложив­шейся в Ставке и Царском Селе обстановки.

— Положение наше катастрофическое; мы идем вер­ными шагами к гибели. И она (Императрица) всему при­чиной, — так можно резюмировать тогдашние рассужде­ния великого князя. Несомненно, что он тогда не предви­дел всех ужасающих размеров переживаемой нами ката­строфы, но близость катастрофы для него была очевид­на. И виновниками надвигавшегося несчастия он считал прежде всего царицу, которая упрямо и слепо вела го­сударство к пропасти, а затем Государя, который слепо подчинялся влиянию своей властолюбивой жены. Сознание своего бессилия поправить дело еще более удручало его. Чувствовать и даже видеть, что величайшее несча­стье можно предупредить, чувствовать в себе силы для этого и в то же время не иметь возможности пальцем двинуть для предупреждения надвигающейся беды, ибо нечто сильнейшее удерживает тебя, — это одно из самых тяжелых состояний человеческой души.

13 октября я с сопровождавшими меня священником Ставки о. Рыбаковым и главным священником Кавказско­го фронта прот. Кремянским двинулся в путь. Начальник штаба дал нам такой маршрут: Каре, Сарыкамыш, Эрзерум, Эрзинджан, Трапезунд, Ризе и Батум. До Сарыка-мыша путь наш лежал по железной дороге; от {186} Сарыка-мыша до Трапезунда — на автомобиле, от Трапезунда до Батума — морем. Нам предстояло перерезать большую часть Вел. Армении.

Кто не восторгался красотами Кавказа — этими не­сравненными, переливающимися тысячей цветов горами, этими извивающимися, как огромные змеи, ущельями! Кто не удивлялся безудержной дикости, эксцентричности Кавказской природы, как и ее обитателей! Армения оригинальнее Кавказа, — в смысле дикости. Тут — то бесконечные, весной цветущие, а летом выжженные, голые, холмистые поля, то — высочайшие, такие же голые го­ры. Поля Армении навевают досадную скуку: едешь де­сятки, почти сотни верст и пред тобой всё один и тот же желтовато-серый, грязный ковер, — не видно ни одного деревца, ни одного кустика. Редко-редко встретишь се­ление, но и оно такого же цвета, как поверхность этого необъятного поля; сразу его и не заметишь, — так оно теряется на общем ландшафте.

Украшение Армении — ее горы, с их крутыми обры­вами, бездонными пропастями, ущельями, горными реч­ками и ручьями. Особенно красивы обрывы на берегах рек. На протяжении почти восьмидесяти верст, — на­пример, между Эрзерумом и Эрзинджаном, — вдоль пра­вого берега реки Евфрата тянется высочайшая отвесная скала, по самому краю которой, прижимаясь к стене, вьется узкая, едва достаточная, чтобы разминуться двум подводам, гладкая как полотно дорога. Пробираясь по ней, вы всё время любуетесь бесподобной картиной: вни­зу глубоко-глубоко шумит и ревет бурный и стремитель­ный Евфрат, бурля и пенясь. По левой стороне его тянут­ься, теряясь вдали, горы, а впереди перед вами прорезан­ные рекой расступившиеся скалы, на которых то там, то сям мелькает беловатая полоска дороги. Вы как будто не едете, а скользите. Дорога всё время извивается, как змея, и почти никогда не отходит от пропасти, глубокой, почти бездонной. Нужен особенно опытный и искусный {187} шофер, чтобы вести автомобиль по такому опасному пу­ти. Малейшая неосторожность, — и от катастрофы не застрахованы даже путешествующие на лошадях. На мо­их глазах недалеко от Эрзинджана запряженная тройкой повозка полетела в пропасть. Ямщик каким-то чудом уцелел, а лошади погибли. Рассказывали, что случаев катастрофы с повозками и грузовиками было очень много.

Ущелья гор бесподобны. Иногда едешь несколько верст и видишь по бокам только две отвесных, огромных скалы, а вверху тонкую голубую полоску неба.

Города Армении не часты и, как вообще все восточ­ные города, грязны, неуютны, некультурны. Эрзинджан обращает на себя внимание: он — как оазис в пустыне: весь в зелени, в садах и виноградниках. Но и только... Рука человеческая и тут не проявила себя. Узкие восточ­ные улицы, невзрачные дома, — то же, что и везде. Рас­положенный на восточной окраине Кадетский корпус, в архитектурном отношении не представляющий ничего особенного — простое большое, довольно красивое зда­ние, в европейском духе, — настолько выделяется среди всех прочих городских зданий, что кажется чуть ли не волшебным замком. Гораздо интереснее старик-Трапезунд, на высоком, спускающемся к Черному морю бе­регу. Дома стоят по склону уступами. Восточная архи­тектура, яркие краски, множество мечетей делают го­род очень красивым. Если смотреть на него с моря — почти волшебным. Но внутри и он грязен, запущен, не­культурен. Бросаются в глаза неогороженные кладбища в самом центре города. Трапезунд богат древними хри­стианскими святынями, среди которых выделяются два храма: Златоглавый — Богородицы и другой — Архан­гела Михаила, — один из них служил усыпальницей Ви­зантийских императоров Комненов. По взятии Трапезунда нашими войсками, эти храмы, давным-давно обращенные в мечети, были отняты у «правоверных». Предпола­галось реставрировать их и затем начать совершение {188} в них православных богослужений. Последующие события, однако, вернули их туркам.

Заняв Трапезунд, наши начали перекраивать город на свой лад. Я застал строительную горячку: уже срывали дома, окружавшие храм Златоглавой Богородицы и раз­делывали тут площадь... для парадов. Положим, окру­жавшие этот чудный древний храм дома совершенно не гармонировали с храмом, но всё же требовавшая огром­ных трудов и затраты неменьших средств перестройка города тогда меня бесконечно удивила. Время ли было в разгаре войны, в нескольких десятках верст от неприя­теля и на неприятельской территории заниматься наве­дением красоты в чужом городе и на это тратить драго­ценное время и огромные средства? Не знаю, был ли выполнен до конца план перестройки, но тогда адъютант коменданта говорил мне о нем, какоб окончательно ре­шенном деле.

Население Армении — главным образом армяне и греки. Первые тогда только что пережили невероятную трагедию. На допущенные армянами в начале войны жестокости в отношении турок последние ответили почти поголовным истреблением армян в Эрзинджане, Трапезунде и др. городах. Мне тогда называли определенную цифру истребленных армян — полтора миллиона.

---

Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 142; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!