From Southampton – Cherbourg – Queenstown 17 страница
– …Можно сказать, что подруга. Мы работаем вместе. Э‑э… В одной организации.
– Вы там проследите за ней. Чтобы она не перетруждалась. Она у нас такая хлопотунья, рук не покладает, всё беспокоится обо всех, беспокоится. А ей самой о себе побеспокоиться впору. У нее и сердце пошаливает, и давление повышенное. И подозрение на тромбофлебит. Давно уже провериться нужно, а она и слышать ничего не хочет. А как она курит! Прям одну за одной, одну за одной. Это же уму непостижимо! И вообще – верный путь к раку легких! Вы уж на нее повлияйте как подруга.
– Вряд ли она меня послушает.
– Вряд ли – не вряд ли, а попытаться стоит.
– Хорошо, я попробую.
– Она же наша единственная опора, наша спасительница. Не дай бог что‑нибудь случится… Мы все и дня не протянем, сразу умрем. Вот прямо все и сразу, так и знайте.
«Мы все» – очевидно, старуха имеет в виду и других старух. Кто они Праматери? Дальние и ближние родственницы, тетушки из провинции, мамки‑няньки? Да ну, Праматерь Всего Сущего – сама мамка‑нянька, и еще какая!..
– Мы и так умрем, рано или поздно! – зычный голос Праматери заставил старуху и Елизавету синхронно вздрогнуть. – Особенно, если будем шастать по кухням, в то время как врач приписал нам постельный режим. Муся, мать твою! Какого хера ты встала?! Сказано же было, лежать и не рыпаться! Неделю как минимум.
– Что же ты так кричишь, Тусечка? – заюлила старуха с легкомысленным именем Муся. – Не надо кричать и нервы портить. Не стоит все это твоих нервов.
|
|
|
– Зла на тебя не хватает, вот и кричу.
– И выражаешься, как биндюжница…
– Ну извините, университетского образования не досталось, как некоторым.
– Я ведь не в упрек, Тусечка… Просто девушка… Твоя подруга, не имею чести знать, как зовут… Она может истолковать все превратно.
– Эта? – Праматерь перевела взгляд с Муси на Елизавету. – Эта все истолкует правильно, и в голову не бери. И марш в койку. Наказание с вами…
– Я хотела чайку себе налить. Тебя не утруждая.
– Принесу я тебе чаек.
– И посидишь со мной немного? – из‑за куста сирени снова выглянуло юное создание со спущенными гольфами. – А то ты вчера с Лялькой полночи просидела, а ко мне заглянула всего на пять минут…
– Посижу, куда денусь.
– …А кто такая Лялька? – спросила Елизавета, когда Праматерь выпроводила наконец неугомонную Мусю и плотно прикрыла за ней дверь.
– А никто. Коза дермантиновая. Раньше на Октябрьской железной дороге работала, проводницей. Видно, там ей характер и испаскудили окончательно. Восемьдесят четыре года, а под горячую руку лучше ей не попадаться. Такими херами обложит – мама не горюй.
– А Муся?
|
|
|
– Муся – добрейшее существо. И котелок у нее варит будь здоров, всю жизнь в университете преподавала. Жаль, в последнее время болеет часто. И как только у этих сук рука поднялась хату у нее отнять и на улицу выбросить? Знала бы, кто именно это сделал, – голыми руками бы задавила гадов.
– Так, значит, она тебе не родственница?
– Теперь получается, что родственница.
– А эта… Лялька?
– И Лялька.
– А все остальные?
– Охота тебе глупости выспрашивать. Главное, что у них теперь крыша над головой, да и мне так спокойнее. Считай, что свою работу я беру на дом. Вот и все. Ну, пойдем устраиваться.
– Пойдем. Только скажи… Что это за колокольчики? Они все время здесь звенят…
– Ты про трамвайные звонки?
– Нет. Про колокольчики. Просто интересно.
– Говорю тебе, трамвайные звонки это. Заколебали они уже, честное слово. И ничего другого здесь нет.
…В маленькой комнате, куда привела ее Праматерь, горел ночник. Кто‑то там уже был, спал на разложенной тахте, укрывшись одеялом. Поначалу Елизавета подумала, что это одна из престарелых обитательниц квартиры. Судя по пространству, которое она занимала, – очень компактная, ссохшаяся от времени товарка Муси и Ляли. А, может, сама скандальная Ляля.
|
|
|
– Кто это? – стараясь не потревожить спящую, шепотом спросила Елизавета.
– Можешь не шептать, – через плечо бросила Праматерь, застилая раскладушку, стоящую у противоположной стены. – Он крепко спит. Пушкой не разбудишь.
– Кто – он?
– Почем я знаю. Пацан. Малявка. Приблудился недавно. Вроде как Гошей зовут, но пойди разберись – Гоша он, Миша или вообще Аркадий Сигизмундович. С понедельника оформлением займусь, детдом ему надо хороший подобрать. Он пока моих старух развлекает. А они его. Цирк на проволоке. Ладно, ложись. А я пойду… Послушаю, блин‑компот, про охренительное развитие естественных наук и в частности биологии в пятидесятых годах прошлого века.
Сейчас она уйдет, и Елизавета останется одна. А у маленького, накрытого одеялом Аркадия Сигизмундовича утешения не найдешь, сколько не ищи.
– Подожди, пожалуйста… Муся сказала, что тебе нужно серьезно заняться здоровьем…
– Настучала‑таки, старая карга? Когда только успевают? Ты, при случае, ей передай, что первым врачом, который ко мне приблизится, будет патологоанатом.
Она нарочно говорит все это. Старается отвлечь Елизавету от кошмара сегодняшнего дня. Наивно полагает, что это легко сделать при помощи разодетых в клоунские костюмы слов. Что Елизавета не заметит – костюмы эти стираные‑перестиранные, латаные‑перелатанные.
|
|
|
Цирк на проволоке.
– Не уходи…
– Я быстро.
Елизавета могла бы настоять, сконструировать фразу по‑другому, не уходи, сейчас ты мне нужнее, чем им. Это была бы замечательная, хорошо исполненная фраза‑ловушка, и Праматерь Всего Сущего (мудрая, хотя и недостаточно хитрая) провалилась бы в нее, с треском ломая ветки. Ну‑ка, попробуй выберись!.. Но Елизавета не делает этого. Ради юного существа, стоящего за кустом сирени. Глупого, но обещающего с возрастом поумнеть.
– Знаю, о чем ты думаешь, – Праматерь гладит ее по голове: рукой прохладной и теплой одновременно. – Но постарайся думать по‑другому.
– Как?
– Как кино смотреть. Старое.
– Черно‑белое?
– Хоть черно‑белое, хоть цветное. Там ведь все живы, правда? Те, кого ты любишь. Те, кого ты любишь – всегда главные герои. А главные герои не умирают ни при каких условиях.
– Это неправда. Ты обманываешь. Иногда они умирают. Еще как!
– Ну, может быть, – нехотя соглашается Праматерь. – Просто я такие фильмы… С летальным исходом не смотрю.
– А я смотрю.
– Тогда смотри ровно до того места, когда все еще живы.
– А потом?
– А потом подрывайся и вали из кинотеатра.
– А потом?
– А потом сама придумай хороший конец. Для всех.
– Дурацкий совет.
– Я и не советую.
…Она просыпается среди ночи, не сразу понимая, где находится. Никогда раньше Елизавета не спала на раскладушке, и лучше бы больше не повторять этот героический опыт. Первая пришедшая в голову мысль выглядит совершенно идиотически: что, если алюминиевые планки прогнутся под весом толстой жабы, а брезентовое полотно порвется? То‑то выйдет конфуз. И еще она скрипит, проклятая раскладушка. С надрывом и оттягом.
Карлуша.
Она должна думать о Карлуше, предательница, а не о каком‑то хлипком алюминии. Но мысли о Карлуше намного опаснее, чем мысли о возможном унизительном падении. Те были травоядные и в целом безобидные, а эти – хищные. Они ходят вокруг Елизаветы кругами, примериваясь, как бы половчее вцепиться ей в горло, в грудную клетку – и рвать, рвать клыками, не оставляя живого места.
Слезами их не разжалобишь.
Ночник никто не думал выключать, он горит себе и горит. Надо бы встать и избавиться от света, но пленница раскладушки Елизавета боится лишний раз пошевелиться. Единственное, что ей удалось, – повернуться на бок. Правый, как учил ее когда‑то Карлуша, а на левом спать нельзя, неправильно. Лишняя нагрузка на сердце, а ее надо избегать, особенно тебе, блюмхен, потому что сердечко у тебя и без того во всем участвует, всему сочувствует, как бы не износилось раньше времени.
Больше никто не назовет ее «блюмхен».
Можно, конечно, попросить об этом Праматерь, но вряд ли та отступит от своей наперсницы Элизабэтихи. Пирог с Шалимаром тоже отпадают. Ясно, что случится, когда Елизавета выйдет к ним навстречу с этим офигительным коммерческим предложением. Они начнут хихикать, закатывать глаза и подталкивать друг дружку локтями: «Ты только посмотри на себя, Лизелотта! Ну какой ты, к бесу, блюмхен, не смеши. В зеркало когда последний раз заглядывала?» Из Ильи и «здравствуй» не вытянешь, а о консерваторах‑стариках и говорить нечего. Она для них – Лиза, Лизок, Лизаветушка, Лизавета Карловна. Поздно переучивать.
Но даже если бы кто‑нибудь согласился звать ее «блюмхен», разве это исправит положение? Новый «блюмхен» будет отличаться от старого так же, как отличается живой, сидящий в клумбе цветок от своего пластмассового или тряпичного собратьев.
Мертвечина, мерзость.
Ангельские колокольчики вдали звучат намного реже. Один раз, чуть позднее – другой, и снова тишина. Обыкновенные трамвайные звонки, а она‑то что себе вообразила? Непонятно только – это первый трамвай или последний?..
Комната такая узкая, что, протянув руку, Елизавета могла бы коснуться края тахты, на которой спит малявка Аркадий Сигизмундович. Избавившись во сне от одеяла, он лежит спиной к Елизавете, пижамная курточка задралась и видна часть крошечной смуглой спины. Он лежит спиной, а Праматерь – лицом. Лицо спящей Праматери не такое прекрасное, как обычно. Не безусловно прекрасное. Оно усталое. А самое удивительное состоит в том, что она (несмотря на внушительные габариты) занимает на тахте минимум места. Даже спящая, она старается не потревожить малыша. Спящая, она усмиряет буйствующую в ней страшно эгоистичную растительную и животную жизнь; прикладывает совершенный палец к совершенным губам, эй, вы там! Ну‑ка, потише!
Даже спящий, малявка Аркадий Сигизмундович чувствует свою власть над Праматерью. Спящий, он попирает ногами цикад и птиц, орхидеи и папоротники; мнет маленькими пятками великую, необъятную Праматери‑ну плоть, эй, вы там! Я здесь главный!
Край подушки давно промок от слез. Часть этих слез вполне объяснима и извинительна, а часть вообще не поддается никакому анализу.
– Приблудился, надо же, – думает Елизавета. – Повезло тебе, малявка!..
* * *
…Праматерь Всего Сущего не всегда бывает права, зря Елизавета понадеялась на обратное.
Подрываться и валить из кинотеатра, не дождавшись окончания сеанса и гибели главного героя, не получается. Вот у самой Праматери это получилось бы наверняка, влегкую. Только она в состоянии ломануться к выходу, переворачивая кресла, опрокидывая ведра с попкорном, отдавливая ноги всем попавшимся ей на пути. Последствия этого перформанса интересуют Праматерь постольку‑поскольку, блин‑компот. Только она в состоянии свистеть и на весь зал комментировать происходящее на экране. Она вообще может заорать: «Эй, кинщик! Чё это за бодягу ты крутишь? Сворачивай нах свои хули‑люли семь пружин!» И в девяносто девяти случаях из ста свет зажжется, и сеанс закончится без последующего продолжения. Последний, сотый, случай рассматривается Елизаветой в рамках допустимой статистической погрешности. Или (что вероятнее всего) механик в этом единственном случае просто оказался глухонемым. Или иностранцем, слабо ориентирующимся в тонкостях русского языка.
Пирог с Шалимаром тоже могут беспрепятственно покинуть зал во время сеанса: они красивые, но главное – худые, гибкие и грациозные, ведрам с попкорном ничего не угрожает. Более того, сидящий на крайнем в ряду кресле мужчина (штатный онанист кинотеатра) привстанет, откинет сиденье и вполне доброжелательно скажет: «Проходите, красавицы! А вы еще вернетесь?»
Застенчивой и закомплексованной толстой жабе такие подарки судьбы не светят. Она бы и рада выползти, но постоянно переживает о чужих стопах, икрах и коленях. Хорошо бы, конечно, побеспокоиться заранее и сесть на крайнее в ряду кресло. Но оно уже занято штатным онанистом.
В ее фильме ее герой всегда погибает, вне зависимости от того, какую копию привезли, – цветную или черно‑белую. Жанр тоже не имеет никакого значения. Но, наверное, это трагедия.
С течением времени боль от потери Карлуши притупляется, и трагедия переходит в драму. Ниже планка не упадет, но жанровые ответвления все же возможны –
трагикомедия, мелодрама.
Елизавета все чаще вспоминает о живом Карлуше, не о мертвом.
Мертвого она и не помнит толком, все произошедшее в день похорон скрыто дождевой пеленой. Туманом. Хотя в тот день не было ни тумана, ни дождя, ни снега. Солнца, впрочем, тоже не было, – обыкновенный питерский пасмур, только и всего.
В последний момент, вняв словам Праматери, Елизавета отказалась от идеи с кремацией и развеиванием праха над Кельном. Карлуша нужен ей здесь и нужен теперь даже больше, чем она ему, – как раз тут Праматерь оказалась права.
Без нее Елизавете ни за что не удалось бы похоронить Карлушу так, как он того заслуживал. Он, конечно, вообще не заслуживал похорон и не заслуживал смерти, но… Что произошло, то произошло, поздно пить боржом, как выражается Праматерь, действуем исходя из предложенных обстоятельств.
Действуя исходя из них, Праматерь договорилась со своим другом на Северном кладбище о хорошем для Карлуши месте, в окружении приличных людей, а не каких‑нибудь ипанашек и мудофелей. Слева – профессор консерватории, справа – инженер‑судостроитель, а в ногах – доцент кафедры театроведения СПбГАТИ.
– Академия театрального искусства – это тебе не пес поссал, – вздохнула Праматерь. – Эх… Сама бы сюда легла, честное слово. Жаль только, умный разговор поддержать не смогу. А так – компания лучше не придумаешь.
Она заставила Елизавету разыскать записные книжки Карлуши – с телефонами всех его знакомых. Набралось человек пятьдесят, и Праматерь собственноручно пробила каждый номер. Оказалось, что семеро умерли, десять вообще не смогли вспомнить, кто такой Карл Эдуардович Гейнзе, еще пятнадцать вспомнили, но с трудом; четверо уехали в Америку, пятеро – в Израиль, еще пятеро (о, проклятье!) – в Германию, а один неделю назад был помещен в больницу с язвой желудка. Оставшиеся трое, включая вечного, как египетские пирамиды, Коку‑Лёку, согласились прийти. Кока‑Лёка был в списке последним. Ему последнему Праматерь и позвонила. И разговаривала дольше, чем со всеми остальными. А после, положив трубку, сказала Елизавете.
– Ну вот, одним выстрелом двух зайцев завалили.
– В каком смысле?
– Карлуша ведь был музыкант, так? И эти его дружки тоже музыканты. Значит, на оркестр тратиться уже не надо, они нам хоть что слабают без проблем. Кого еще позовем?
– Больше некого.
– Н‑да… Вот ома, жизнь… Жил‑жил человечище, а как помер… – тут взгляд Праматери упал на Елизавету, и она сочла за лучшее не развивать тему.
На самом деле Елизавета сделала еще два звонка – Пирогу и Шалимару. Пирога, работавшую на карьерную перспективу, звонок застал на очередном собеседовании в очередной конторе. А Шалимара – в салоне красоты, где ей делали педикюр. Очевидно, из‑за публичности мест и наличия в них посторонних ушей выражение соболезнований получилось скомканным.
Кошмар какой, сказала Пирог.
Вот ужас, сказала Шалимар.
– Похороны завтра. Вы придете?
Надо же, как неудобно, Лизелотта… У меня завтра защита курсовой, отменить никак не получится , сказала Пирог.
Надо же, как неудобно, Лайза… У меня поезд сегодня, еду в Москву на четыре дня, отменить никак не получится , сказала Шалимар.
И обе клятвенно пообещали в самое ближайшее время собраться и поддержать Елизавету в свалившемся на нее горе.
Не то, чтобы она обиделась на подруг, чего обижаться? Они и при жизни не особенно жаловали Карлушу, и вряд ли его смерть что‑нибудь изменит в их отношении. Да и само кладбище вещь паршивая, почти потусторонняя, радости и оптимизма она не прибавляет. А Пирог с Шалимаром хотели жить радостно, в полном соответствии с выигрышными внешними и внутренними данными, так стоит ли их в этом упрекать?.. Она не обиделась, но нехороший червь все же принялся рыть ходы в сердце.
– Что, друзья тебя продинамили? – Праматерь, как всегда, проявила чудеса проницательности.
– Да… Черт с ними.
– Мой тебе совет – не держи на них зла.
– Легко сказать… И ведь причины какие гнусные выдумали! Типа уважительные, а на самом деле… Нет, чтобы сразу в лоб: извини, не появимся, в гробу мы это видели, и не терзай нас. Было бы честнее, нет?
– Нет. Ты их поставила в неловкое положение, а люди не любят, когда их ставят в неловкое положение. И заставляют прикладывать усилия к чему‑то для них неважному. Люди от этого звереют. А вранье, даже самое гнусное, снова делает их людьми. Ясно?
В который раз Праматерь ставит ее в тупик своими слишком сложными и сумбурными словесными построениями!
– Ясно… В общих чертах.
Не так уж они виноваты, Пирог и Шалимар, в конце концов решила Елизавета и изгнала мерзкого червя из сердца. Их вину и рядом не поставишь с виной Женщины‑Цунами, называвшей Карлушу «старым добрым Гейнзе». Больше всего Елизавета боялась, что в недрах записных книжек обнаружится хоть какой‑то ее телефон, и не в меру темпераментная и методичная Праматерь примется названивать мегапродюсерше с известием о Карлушиной смерти. Что бы сказала Женщина‑Цунами?
Старый добрый Гейнзе опочил? Боже мой, что вы говорите! Очень‑очень жаль. А как его дочь? По‑прежнему злоупотребляет жирами и углеводами и игнорирует раздельное питание? Посоветуйте ей японскую соевую диету. Посоветуйте ей капустную диету. Посоветуйте ей диету с чесноком и папайей. И диету модели Кристи Бринкли, она гораздо эффективнее диеты актрисы Миры Сорвино. А фитнес? Записалась ли его дочь на фитнес? Нет? Очень‑очень жаль. Что? Нет, привет от меня передавать необязательно.
И это еще щадящий вариант разговора.
Но если допустить невозможное и представить, что Женщина‑Цунами вдруг захотела отдать последний долг Карлуше… Прав на это у нее не больше, чем у торгующих овощами братьев‑таджиков с Большой Пушкарской. Не больше, чем у продавщицы магазина «24 часа», в котором Елизавета покупает себе мюсли с клубникой. Не больше, чем у официантки пышечной «Пышки.ru» , куда они с Карлушей наведываются по воскресеньям. Не больше, чем у таксы с первого этажа.
Женщина‑Цунами – никто для семейства Гейнзе.
Никто.
…Из похорон Елизавета запомнила только комья земли, летящие на Карлушин гроб, и то, как она подумала про себя: «Чусики, Карлуша. Теперь уже навсегда – чусики!» Пальцы Праматери, сжавшие в этот момент ее запястье, она тоже запомнила. И Коку‑Лёку с особым вдохновением игравшего на гобое. «Полет валькирий» Вагнера, неаполитанскую песню «Скажите, девушки, подруге вашей» и песню про то, что «опустела без тебя Земля». Кока‑Лёка выложился на все сто, но чего‑то явно не хватало, и потому мощные сами по себе темы выглядели сиротски. И только после того, как Кока‑Лёка выдул самый‑самый последний звук и затих, Елизавета поняла, чего именно не хватает, – Карлуши и его потрясающего «WELTMEISTERʼa».
– Как чувствует себя Муся? – спросила Елизавета, стоя над свежей Карлушиной могилой.
– Теперь получше, – ответила Праматерь.
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 137; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!