From Southampton – Cherbourg – Queenstown 15 страница
Неизвестно.
Неизвестно, что делать самой Елизавете, – и не тогда, когда Германия будет стерта с лица Земли, а сегодня, сейчас.
Наверное, надо кому‑нибудь позвонить.
Первый телефон, который приходит на ум – 03, скорая помощь. Затем – 02, милиция. Праматерь Всего Сущего подробно инструктировала ее насчет того, какие шаги предпринимать в подобных случаях. «Подобных случаях», о, Господи! Ведь речь идет о ее Карлуше, а он никакой не «подобный», он – бесподобный. «Мой папа замечательный», разве не так? И разве может она допустить, чтобы в их с Карлушей квартире появились посторонние равнодушные люди с волосатыми руками и грубыми голосами? Чтобы они называли Карлушу «телом», на ходу доедали яблоко или бутерброд, составляли какие‑то бумажки и требовали от Елизаветы их подписать. Но даже если приедут совсем другие, неравнодушные люди, с ангельскими голосами и руками‑крыльями; даже если они назовут Карлушу не «телом», а «нашим дорогим усопшим Карлом Эдуардовичем» – все равно придется подписывать бумажки.
И после этого его заберут у нее.
Никто его здесь не оставит.
Елизавета бесцельно слоняется по кухне и прихожей. Заплакать по‑прежнему не получается. В доме нет ни одной вещи, не осененной Карлушиным присутствием. Они, все вместе и каждая в отдельности, гораздо больше Карлуша, чем тело, лежащее в комнате, на кровати.
Ну вот. Она первая назвала Карлушу «телом», предательница!..
|
|
|
…Через два часа вконец обессилевшая Елизавета позвонила Праматери.
– Он умер, – голос ее не дрожит, он ровный и спокойный, да что же происходит?
– Кто? – деловито спросила Праматерь.
– Карлуша.
– Какой Карлуша?
– Мой папа. Отец.
– Та‑ак, – последовала минутная пауза. – Ты где?
– Адрес.
– Какой адрес?
– Твой домашний адрес.
Елизавета продиктовала адрес и даже подробно объяснила, что входить нужно не в ту арку, над которой висит табличка с номером дома, а в соседнюю.
Праматерь все хватает на лету.
– Скоро буду. Жди.
Она появилась даже раньше, чем рассчитывала Елизавета, намного раньше – минут через пять. Как такое возможно?..
– Ты быстро добралась.
– A‑а… Просто была неподалеку. Как все случилось, рассказывай.
На лице Праматери не было и следа деланного сочувствия, брови ее не задирались вверх, а кончики губ не опускались вниз. Она не стала прижимать Елизавету к своей необъятной груди и выражать никому не нужные соболезнования. Но Елизавете неожиданно полегчало, и комок, стоявший в горле с самого утра, провалился куда‑то вниз.
– Как это произошло?
– Я не знаю… Вчера вечером все было нормально, все было, как всегда… Карлуша пошел спать, а утром не вышел на кухню. А он всегда выходит на кухню раньше меня… Я к нему заглянула и… Он лежит в кровати. И не дышит. И рука холодная.
|
|
|
– Ясно. Сердце. Скорее всего. Он там? – Праматерь безошибочно ткнула пальцем в Карлушину дверь.
Порывшись в своей бездонной сумке, Праматерь Всего Сущего извлекла мятый кулек и какой‑то диск, вложенный в бумажный конверт. И сунула оба странных предмета Елизавете в руки.
– Есть на чем слушать?
– Зачем это?
– Затем. Так есть на чем слушать?
– Я все сделаю, не беспокойся. Не в первый раз.
– Я не могу…
– Я тебя не спрашиваю, можешь ты или нет. Но лучше тебе сейчас быть подальше от него, поверь.
– Это неправильно. Я не могу…
– Ты все успеешь. И приблизиться к нему успеешь, и вернуться. Иди.
Ослушаться Праматери, не подчиниться ей невозможно. Она всё знает. Всё‑всё. И она права. И Карлуше лучше сейчас побыть с ней, чем с растерянной и подавленной Елизаветой. От Елизаветы нет никакого проку, а Праматерь его защитит, даже мертвого. Впустит в самую глубину себя, туда, где цветут орхидеи и поют цикады. Там, внутри Праматери, и находится та чудесная расписная Германия, к которой Карлуша так стремился всю свою жизнь. Там, а не где‑нибудь еще, высится знаменитый собор, и веселые птицы клюют его в две счастливые макушки и свивают гнезда на алтаре. И Апостелькирхе проглядывает сквозь папоротники. И покойный великий актер Питер Устинов парит в самом питательном бульоне, разглядывая окрестности из своего пузыря.
|
|
|
Карлуша тоже воспарит, поднимется вверх, уносимый токами воздуха, – Елизавета совершенно в этом уверена.
В кульке лежат леденцы.
Выглядят они ужасно – густо спрессованная, не поддающаяся расчленению масса с налипшими на нее крошками, то ли табачными, то ли хлебными. Такие и в руки‑то взять противно, не говоря уже о том, чтобы сунуть их в рот.
Фу, гадость.
К тому же – с ярко выраженным смородиновым вкусом, а ведь Елизавета терпеть не может смородину! На свете не так много съедобных вещей, которые она не может терпеть – всего три. Халва, изюм и смородина. Иррациональная нелюбовь к халве и изюму преследует ее с самого детства и является источником мучений. Особенно это касается подлейшего изюма. Изюм имеет тенденцию внедряться в самые очаровательные вкусности, тем самым губя их на корню. Количество кексов, пирожных, творожков, шоколадок и пасхальных куличей, прошедших мимо Елизаветы из‑за наличия в них изюма, не поддается исчислению. Раньше она пыталась как‑то противостоять омерзительной, похожей на таракана сушеной ягоде: выковыривала ее, тщательно следя, чтобы ни одна мелкая тварь не затерялась. Но занятие это муторное, требующее внимания, сосредоточенности и хорошо развитой мелкой моторики рук. Это занятие – изнурительное, да‑да! А, как известно, Елизавета не способна изнурять себя в принципе. Тьфу, пропасть! Гори он синим пламенем, чертов изюм!..
|
|
|
Со смородиной дела обстоят сложнее. Раньше Елизавета обожала смородину – черную, но особенно красную, перетертую с сахаром. Можно и не перетертую, можно прямо с куста. С кустов‑то все и началось. Когда Елизавете не исполнилось еще и семи, они с Карлушей были приглашены к Карлушиному собутыльнику (то ли дяде Коке, то ли дяде Лёке) на дачу под Лугой. Собственно, это была не совсем дача – так, шесть заросших сорняками соток с несколькими кривыми яблонями и покосившейся хибарой в центре участка. Карлуша прихватил с собой на псевдодачу «WELTMEISTER», малолетнюю дочь и две бутылки водки. Кока‑Лёка со своей стороны выкатил немудреную закуску, емкость с мутным самогоном и гобой.
Шла вторая половина июля.
Карлуша с Кокой‑Лёкой пили водку, о чем‑то спорили, хлопали друг друга по голым плечам, играли на два инструмента что‑то развеселое, хлопчатобумажное, летнее – и снова пили. Елизавете жутко нравилось как они играют, но совсем не нравилось, что они пьют. Она бродила по участку, где летало множество стрекоз и даже попадались бабочки. И даже попались две лягушки, мама и сын (или – что гораздо естественнее – папа и дочь). И даже попалась чудесная зеленая ящерица, быстро‑быстро перебирающая лапками. Совершенно зачарованная Елизавета поскакала следом за ящерицей на соседний участок, а потом еще на один. Там ящерица оторвалась от преследования и исчезла в густой траве. А вместо нее перед Елизаветой во всем своем великолепии предстали три смородиновых куста. Два с черными ягодами и один – с красными.
Как ей было удержаться?
Елизавета принялась срывать ягоды обеими руками и запихивать их себе в рот, пропуская сквозь зубы тонкие черенки, мешая черную смородину с красной. Сладкосладко и чуть‑чуть кисло, и очень‑очень вкусно, объедение, м‑м!..
Тут‑то ее и накрыли огромные страшные люди. Их было двое: женщина в летнем халате и мужчина в майке и трениках. С плечами, такими же голыми, как у Карлуши и Коки‑Лёки, но только без «WELTMEISTERʼa» и без гобоя. Страшные люди начали страшно кричать на Елизавету. Вернее, кричала только женщина, а мужчина ухватил Елизавету за ухо и, тихо сопя, приговаривал:
– Ах ты, поганка! Ты у меня получишь, получишь! Я с тебя семь шкур спущу! Идем‑ка к родителям, поганка!..
Елизавета моментально принялась рыдать в три ручья, размазывая по лицу слезы и смородиновый сок.
Через три минуты небольшая делегация уже входила на участок Коки‑Лёки. Впереди шла женщина, почему‑то прихватившая с собой тяпку. За ней следовали мужчина с Елизаветиным ухом в пальцах и сама громко рыдающая Елизавета.
– Ваша поганка? – зычным голосом спросил мужчина.
Карлуша, до этого расслабленно сидевший на замшелой лавочке у замшелого стола под одной из кривых яблонь, подскочил как ужаленный и бросился к Елизавете.
– Что случилось, блюмхен? – закричал он на ходу.
При виде такого родного Карлуши Елизавета начала плакать еще горше.
– Папочка, папа! – сквозь слезы повторяла она.
Худосочный нескладный Карлуша явно проигрывал крепко сбитому мужику в майке и потому тот позволил себе поистине мушкетерский выпад:
– Совсем обнаглела алкашня! Сидят тут, водяру в глотку льют, чтоб им захлебнуться! А спиногрызы ихние чужие сады обносят. Придется раскошелиться, папаша. И скажи спасибо, что ментов на тебя не натравили…
– Отпустите девочку, – только и сказал Карлуша.
Он не повысил голоса и никак не изменил его, но Елизаветино ухо тотчас оказалось на свободе. Елизавета ринулась к отцу и обхватила его за пояс, а он, наклонившись, тихонько прошептал:
– Иди в дом, блюмхен. А папа сейчас к тебе придет…
Что уж там происходило между Карлушей и нежданными визитерами, так и осталось тайной. Обзор из дома с грязными, затянутыми паутиной окнами был неважным, да и Елизавета все время плакала, сосредоточившись на нанесенной ей вселенской обиде. И на ухе, которое нестерпимо горело.
Кажется, мужик в майке толкнул Карлушу. А Карлуша толкнул его. А женщина в халате принялась размахивать тяпкой. И неизвестно, чем бы все закончилось, если бы на помощь Карлуше не пришел монументальный, украшенный множеством тюремных татуировок Кока‑Лёка.
Потом они сидели на лавочке под яблоней. Карлуша держал Елизавету на коленях, а она обвивала его шею руками.
– Ты поступила не очень хорошо, блюмхен.
– Они тоже поступили не очень хорошо…
– Зачем нам брать пример с плохих людей? Никогда не надо этого делать.
– Я не буду, не буду. И смородину тоже не буду есть. Никогда.
– Это ты зря. Смородина здесь не при чем.
Еще как при чем!.. Карлушино лицо совсем близко, можно рассмотреть каждую его черточку, и это гораздо увлекательнее, чем гоняться за ящерицей. В Карлушиных руках Елизавета чувствует себя неуязвимой, сквозь яблоневые листья просвечивает солнце, а где‑то у них за спиной играет на своем гобое Кока‑Лёка.
…Какие странные леденцы.
Ощутимый смородиновый привкус сменился дынным (когда‑то они с Карлушей купили замечательные дыни у двух братьев‑таджиков, державших точку на Большой Пушкарской. Ни до, ни после таких чудесных дынь им не попадалось). После дыни наступает очередь клубники, вишневого варенья, жареных орешков, оливок с сыром – и все это связано с Карлушей, с какими‑то смешными и не очень эпизодами из их жизни.
А вот и сахарная вата.
Ее‑то уж точно не могло возникнуть. Вернее, воспоминание, с ней связанное, должно быть совсем другим, но получилось именно это –
зимний парк аттракционов.
Стрельба в тире, где Елизавета зарекомендовала себя самым лучшим стрелком; шляпы, взятые напрокат – тирольская для Карлуши и ковбойская для Елизаветы; американские горки, луна‑парковый шедевр «Пирамиды майя» и, конечно же, павильончик гадалки на картах Таро.
И – снег.
Этого никогда и нигде не случалось, зимний парк аттракционов существовал только в Карлушином воображении, так почему Елизавета видит его так явственно?
Карлуша в тирольской шляпе неподражаем.
Карлуша неподражаем, бесподобен в каждом своем проявлении. По лицу Елизаветы текут слезы, а Карлуша улыбается ей, как улыбался всегда, нам ведь было хорошо вдвоем, блюмхен?
Очень! Очень хорошо, Карлуша!
Ничего не надо бояться, и помни – ты красива, как бог, и обязательно найдутся люди… обязательно найдется человек, который увидит это и оценит по достоинству. Людей будет великое множество, а человек – только один, но большего и не надо, ведь так?
Так, Карлуша. Так.
И не продавай аккордеон, блюмхен. Я хочу, чтобы он остался в семье Гейнзе навсегда. Теперь семья Гейнзе – это ты, так что не продавай его. Может, и я когда‑нибудь загляну размять пальцы. Ты ведь сделаешь так, как я прошу?
Конечно, Карлуша. Конечно.
Ну, улыбнись мне, моя куколка, мой цветочек! Вытри слезки, мы ведь не расстаемся, мы и не смогли бы расстаться. Мы просто говорим друг другу «чусики»!
Чусики, Карлуша.
По лицу Елизаветы текут слезы, они капают на остатки леденцов из кулька и на диск, зачем только Праматерь всучила его? – сейчас не самое подходящее время слушать диски. Совсем‑совсем неподходящее.
«Затем».
Она сказала – затем , как может Елизавета ослушаться Праматери, не подчиниться ей?..
Видно, что диск – не закатанный аудиоальбом какого‑то певца или певицы. А самый обыкновенный, пишущий, на него можно поместить все, что угодно, – от музыки и фильмов до фотографий, стандартная емкость 700 МБ. Диск белый и черным маркером на нем размашисто написано:
Т.Т.
Что такое «Т.Т.» ?
Елизавета никогда не сталкивалась с подобной аббревиатурой, но так может обозвать себя любая группа, чей солист помешан на стрелковом оружии, а в свободное от гастролей время занимается черным копательством. «ТТ» – боевой пистолет, Елизавета знает о нем от Карлуши. А Карлуша – от маршала Рокоссовского, который давал малолетнему потешному немцу подержать свой собственный «ТТ» в руках и даже разрешил стрельнуть из него два раза. Полагается ли «ТТ» маршалам или им полагаются лишь брюки с лампасами, сабля с бриллиантовым эфесом и конь в яблоках с постриженным хвостом? Карлуша этого не уточнил.
Есть еще такая певица, Танита Тикарам – она турчанка, но поет совсем не турецкие песни, а песни про любовь, которая могла бы случиться на скалистом побережье в одной из англоязычных стран; и голос у нее низкий‑низкий. Ее герой – Джонни, обычный парень, это все, что поняла Елизавета из с трудом переведенной первой строчки. Была и другая певица, которая пела про Джонни, – но там вообще ничего невозможно понять, потому что родной язык певицы – французский. Ту певицу звали э‑э… Эдит, и под аббревиатуру ТТ она не подпадает. А Танита Тикарам подпадает.
Вполне.
Что это такое происходит с Елизаветой? Карлуши больше нет. Вчера, в это самое время, он был жив и здоров и собирался выиграть в лотерею кучу денег, а сегодня его нет. И никогда больше не будет, никогда!.. А ее гнусный предательский мозг тренирует мелкую моторику, клеит коробочки, плетет кружева. Вяжет макраме, чтобы украсить им дом, в котором живет певичка Танита Тикарам и ее недалекий сожитель Джонни, король говна и дыма.
Елизавета – никудышная дочь, оторви и выбрось.
И проклятые провода от наушников свернулись в клубок, как им и положено, и сражаться с ними нет сил. Проще подать на них в суд, а заодно подать в суд на Илью, который никак не хочет умереть; на стариков, которые живут до ста пятидесяти; на изюм, на халву, на ICQ – и, наконец, на саму Елизавету,
никудышную дочь.
Т.Т. – женщина.
Во всяком случае, голос у нее женский, и других голосов на диске нет. Он не «низкий‑низкий», но и высоким его не назовешь. Такой голос может быть у кого угодно, может быть у всех. У Праматери, если она бросит курить; у Пирога, если она покончит с фруктовыми салатами; у Шалимара, если она наплюет на морепродукты. У самой Елизаветы, если она перестанет жрать сладкое. В этом‑то вся и фишка: чтобы обладать таким голосом, нужно от чего‑то отказаться. Не обязательно от еды и курения и – даже скорее всего – не от них. От чего‑то гораздо более существенного. Возможно – от того, что считаешь главным. Зато взамен можно получить кое‑какую экипировку – крючья, тесаки, консервные, перочинные и разделочные ножи, ножницы для резки металла. И – отмычки, если тема с колюще‑режущим оружием не прокапает. Все это опасное богатство засовывается в складки Голоса и со стороны выглядит вполне невинно. Настолько невинно, что ты, как последний чилийский лох, подпускаешь этот Голос довольно близко, и даже придерживаешь для него дверь лифта, и вежливо интересуешься – вам на какой этаж? Обычно Голос называет последний.
Тут‑то все и начинается.
Тут‑то все и началось.
Вероломный Голос ТТ проник в Елизавету, не забывая пользоваться всем имеющимся в наличии арсеналом, включая консервный нож и отмычки. Он за две минуты вскрыл Елизаветин череп, проехался крючьями по коже, всадил пару ножей в сердце и понаоткрывал кучу неизвестных Елизавете дверей. И он открыл самую главную дверь – ту, за которой были спрятаны ее сегодняшняя тоска и завтрашнее одиночество.
Он странный, этот Голос.
Он – река и лодка одновременно.
Он нежный и злой.
Он пытается перекричать сам себя, пытается перешептать сам себя, пытается перемолчать. И еще он исполнен печали, он понимает Елизавету, как никто. Наверное, нужно вернуться – к лодке, к реке, – чтобы понять, что именно он говорит. Но Елизавета не торопится, она уже знает, что, когда бы она ни вернулась, она найдет на месте и реку, и лодку.
Зачем Праматерь дала ей этот диск?
Затем.
Понравится ли этот Голос Карлуше? Карлуша – страшно избирательный, ему нравится только то, что можно приспособить к «WELTMEISTERʼy». Понравится или нет – теперь не спросишь.
Где‑то там, в глубине квартиры, бесконечно хлопают двери, слышатся чьи‑то голоса, совсем не такие, как Голос ТТ, никогда еще в их с Карлушей доме не было столько народу. И вряд ли будет когда‑нибудь еще. Елизавета сворачивается клубком прямо на полу, как свернулись бы клубком Вайнона Райдер и другие худышки; она думает о Карлуше и о том, что надо бы выйти. Потому что быть здесь, когда он там, – неправильно, нечестно.
Надо бы выйти…
– Ты как? – спросила Праматерь, склоняясь над Елизаветой и легонько трогая ее за плечо.
– Я в порядке.
– Ну и хорошо. Отца твоего уже увезли. Вскрытие будет завтра, но все к тому идет, что случился у него обширный инфаркт. Думаю, что прямо во сне. И никто бы ему в этой ситуации помочь не смог, как бы ни старался.
– Ты бы смогла…
– И я не смогла бы. Завтра будет трудный день, Элизабэтиха. И послезавтра тоже. И потом – неизвестно сколько… А сегодня нужно выпить. За упокой души раба божьего Карлуши. Как отца звали‑то полностью?
– Карл… Карл Эдуардович.
– Вот за Карла Эдуардовича и выпьем.
Праматерь занимает на кухне ровно столько места, сколько обычно занимает елка. Разница состоит лишь в том, что Праматерь, в отличие от елки, постоянно перемещается: от стола к плите, от плиты к холодильнику и обратно к столу. Ей не нужно подсказывать, где стоят тарелки, где лежат вилки, на Карлушиной кухне она чувствует себя, как рыба в воде. Она с ходу нашла место, где Карлуша прятал водку, и теперь разливает ее по маленьким пузатым стопкам, купленным в магазинчике дачного поселка под Лугой, Коки‑Лёкиной вотчине.
– Вообще‑то я никогда не пила водку, – признается Елизавета. – И не хотелось бы начинать. Говорят, дурная наследственность может проявиться в любой момент.
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 137; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!