From Southampton – Cherbourg – Queenstown 13 страница
Этот полет длится уже несколько месяцев, и не было дня, чтобы Елизавета не сожалела о своем выборе. Не было дня, чтобы она не говорила себе: как же меня все достало, никуда больше не пойду, а заяву об увольнении пошлю по почте. Далее следует нецензурная брань, основные конструкции которой позаимствованы из лексикона Праматери Всего Сущего. Подобные волны накатывают ночами, но утром Елизавета как миленькая отправляется по делам своих стариков.
Все самое неприятное из того, что говорила о стариках Праматерь, нашло свое подтверждение. Старики обидчивы, не всегда опрятны, не всегда понимают, в каком времени живут, и они… они не очень умные! А если все же в них остался разум, то выливается он в довольно специфические формы. Взять, к примеру, Гумилева. Гумилев постоянно ездит по Елизаветиным ушам мини‑лекциями о каком‑то там этногенезе и еще более устрашающем славяно‑тюркском симбиозе. И при этом ходит по своей квартирке в расстегнутых штанах! Возможно, Елизавета прониклась бы идеями этногенеза, но идиотские штаны!..
Ландау.
Ландау не был на улице несколько лет (ему восемьдесят семь и у него больные ноги) – и потому его пугает все, что находится за периметром его берлоги. И Елизавету он впускает к себе не сразу. Для начала он не меньше пяти минут выясняет, кто находится за дверью… Затем приоткрывает ее, не снимая цепочки. На идентификацию Елизаветиной личности у Ландау уходит еще три минуты. Все это время она переминается с ноги на ногу, груженная сумками, как верблюд, а что поделать, барышня, времена нынче лихие, впрочем, других времен и не бывает. Ландау любит глазированные сырки и считывать цифры с чеков. Завладев чеком, он принимается жонглировать указанными в нем суммами, вычитать, множить, извлекать квадратный корень. Несколько раз он пытался заводить с Елизаветой разговор о криволинейном интеграле, а ведь это даже ужаснее, чем славяно‑тюркский симбиоз!
|
|
|
У Королева периодически отшибает память (или срабатывает реле какой‑то иной памяти), и тогда, вытянувшись во фрунт, он обращается к Елизавете не иначе как «товарищ генерал‑лейтенант». Кого конкретно он имеет в виду, выяснить не удалось.
Наверняка не старого вояку – дамского угодника, тот закончил свою карьеру в звании майора. Майору удалось‑таки ухватить Елизавету за корму. И она обязательно разругалась бы с ним в пух и прах, заклеймив «старым извращенцем», если бы извращенец время от времени не включал старенький проигрыватель «Аккорд». Подборка пластинок совершенно обезоруживает Елизавету – сплошняком военные песни, «На безымянной высоте» тоже имеется. А недавно они на два голоса подпевали Эдите Пьехе и ее хиту «Огромное небо».
|
|
|
Елизавета плакала.
Особенно впечатлила ее фраза «отличные парни отличной страны». Прослушав песню до конца и попросив завести ее еще раз, она опять принялась размышлять о летчиках (она могла бы – еще как могла! – полюбить летчика) и о героях вообще. Герои видятся Елизавете идеально сложенными, голыми по пояс, в джинсах по фигуре, а не в слабоумных рэперских штанах. У героев аккуратно пострижены волосы и ногти, они не курят, пьют только свежевыжатые соки, носят на мизинцах фантастической красоты перстни, а на запястьях – фантастической красоты браслеты. И, по любому поводу, веско замечают: «Ни о чем не волнуйся, детка». Всем им не больше тридцати, по‑другому и быть не может. Ведь героизм – привилегия легкой на подъем молодости.
А в стариках нет ничего героического.
С другой стороны, перешагнуть восьмидесятилетний рубеж и замахнуться на девяностолетний – тоже героизм, пусть он ничем и не оплачивается.
У стариков дряблая истончившаяся кожа, сквозь которую проступают вены; определить, какого цвета у них глаза, совершенно невозможно. И они не стоят на вершине холма – забраться на холм им не под силу. Они не в состоянии справиться и со множеством других вещей, с большинством вещей. Вот и приходится Елизавете заниматься тем, чем она никогда не занялась бы добровольно. И никто не стал бы, не достигнув определенного возраста. Зато теперь Елизавета досконально изучила адреса всех социальных магазинов, прекрасно ориентируется в ценах и знает, где дешевле купить овощи, а где – молочные продукты и бакалею. Она умеет измерять пульс и кровяное давление, разбирается в дозировке, комбинации и побочном действии лекарств, может приготовить любой настой на водяной бане и закапать глаза глазными каплями.
|
|
|
Единственное, чего она не может, – в открытую сказать Гумилеву, чтобы он застегнул пуговицы на брюках.
Никто из Елизаветиных подопечных пока не умер.
Илья тоже жив, и это самая лучшая новость на сегодняшний день.
Лучшая – несмотря на то что отношения с Ильей категорическим образом не складываются. Елизавета совершенно отчаялась найти к нему подход: получить ключи от дома совсем не то же самое, что получить ключи от сердца. «Ключи от сердца» – три ха‑ха ! Праматери Всего Сущего и в голову бы не пришло выражаться так выспренно. Она называет Илью «хорьком», «доходягой» и «старой пидовкой», а тот называет ее «сукой». И делают они это так искренне, с такой симпатией, что сразу становится понятно: между этими двоими существует незримая, но крепкая связь. А Елизавета здесь ни при чем, сбоку припеку, так – подай‑принеси, и больше ничего. Она не слышала его голоса со времен первого визита. Он только кивает ей головой, когда она приходит. И никак не реагирует на ее уход. Об Илье Елизавете известно только то, что рассказала Праматерь. Еще несколько лет назад он «был в шоколаде» – работал стилистом в одном из самых пафосных в Питере салонов, а потом вообще пустился в автономное плавание. Чтобы попасть к нему, приходилось записываться за несколько недель. Но бывали и исключения, и исключения эти касались сильных мира сего: артистов, музыкантов, политиков городского и федерального масштаба, светских персонажей, жен влиятельных бизнесменов и самих бизнесменов. Жил Илья на широкую ногу, стоил очень дорого. И мог бы стоить еще дороже, но случилась болезнь. По тусовке Ильи поползли мутные слухи, и первыми его оставили любовники. Затем наступила очередь клиентов, и их можно понять: кому приятно видеть в непосредственной близости от себя ВИЧ‑инфицированного, да еще с ножницами в руках. Никто из бывших друзей не помог ему, не подставил плечо – такова природа людей, этих «охуевших крыс», как выражается Праматерь. В годы своего возвышения Илья сам был оху .крысой, жадной до денег и удовольствий. Теперь он опустился на самое дно, но так всегда и бывает – «и будут последние первыми, а первые – последними». Залихватский лозунг провозгласила Праматерь, и, кажется, это цитата из самой старой и самой умной книги. Ее не стыдно поставить эпиграфом к чему угодно, первая часть цитаты дарит надежду Елизавете и ее старикам, а последняя – подписывает приговор Илье и, вполне вероятно, Женщине‑Цунами.
|
|
|
Странно, но особенного торжества в связи с этим Елизавета не испытывает. Возможно, если бы она знала того, прежнего Илью, жадного, наглого и нахрапистого, она бы удовлетворенно потерла руки: «так тебе и надо, мудофель!» Но она знает только одного Илью – больного, страшно уставшего, худого до невозможности, с проплешинами на голове.
Елизавете почему‑то очень важен Илья – и дело тут не только в жалости. Совсем недавно она тайно мечтала о приятеле‑гее, но эту мечту не назовешь сбывшейся. Они – не приятели. Илья не молод и не прекрасен. Все гейское в нем осталось в далеком, невозвратимом прошлом. И он уж точно никогда больше не будет тусить по субкультурным и не очень клубам. Хоть с Елизаветой подмышкой, хоть без нее.
Илья остался совсем один.
Елизавета, по большому счету, тоже одна.
Конечно, у нее есть Карлуша, есть Пирог с Шалимаром. Карлуша любит ее беззаветно и самоотверженно, Пирог с Шалимаром любят ее эгоистично и избирательно – и при этом в отношениях с ними существует масса закрытых тем. Масса вещей, которых нельзя касаться. Женщина‑Цунами, нынешняя работа, виды на будущее. Требовать любви от стариков тоже глупо – они эгоисты еще похлеще Пирога с Шалимаром. Они обеспокоены лишь тем, как бы прожить лишний день, лишний месяц, лишний год. И Елизавета представляет для них ценность только как подспорье в борьбе за выживание.
Наверное, она несправедлива к ним.
А другие несправедливы к ней, собственная природа к ней несправедлива!
Если бы дела обстояли по‑другому – она родилась бы Кэтрин‑Зэтой Джонс!
В последнее время Елизавета все реже думает о Кэтрин‑Зэте и все чаще – о том, как подобрать отмычку к Илье, заставить его губы разлепиться и сказать наконец: «Привет, как долго тебя не было! Я рад тебя видеть». Что, если принести ему котенка или щенка? – живое существо в состоянии смягчить любое, даже самое твердокаменное сердце. Но котенок, а тем более щенок, требуют ухода, Илья вряд ли справится с этим: за ним самим необходим уход. И потом, совершенно неизвестно, как он относится к кошкам и собакам. Пусть хорошо – а вдруг возникнет аллергия на шерсть?.. Можно принести ему цветы в горшках, фикус, монстеру, хаворцию. Шерсти на них нет, так что аллергии не случится. Поставишь их на подоконник – и мертвый дом оживет. Но фикус с монстерой и хаворция заслонят часть неба, часть крыш. Еще неизвестно, что для Ильи важнее – крыши или цветы.
Можно также на время переквалифицироваться в чтицу, читать Илье книги вслух. Елизавете совсем нетрудно было бы это делать, вопрос лишь в том, какие книги нравятся Илье. И нравятся ли вообще.
Вот ведь несчастье – Елизавета ничего – ну ничегошеньки! – не знает об Илье.
И Праматерь ничем не может ей помочь, она никогда не рассматривала Илью в контексте растений, животных и книг.
– Да не заморачивайся ты с этим обсоском, – советует она. – У тебя других проблем, что ли, нет?
Есть, но эта, с недавних пор, почему‑то стала главной.
– Я не знаю, что делать, – честно признается Елизавета.
– А ничего не делай. Пусть все идет, как идет. Много чести ему… Все равно скоро…
О том, что вскорости должно случиться, Наталья Салтыкова благоразумно умалчивает – не хочет лишний раз расстраивать Елизавету. Но и без того ясно –
Илья должен умереть.
* * *
…Он не сдох – ни через месяц, ни через полгода.
Не сдох вопреки всем ожиданиям, вопреки тому, что не принимал никаких поддерживающих иммунную систему препаратов. И никаких препаратов вообще. Ему не становилось лучше, но и хуже не становилось тоже. Единственное, хоть сколько‑нибудь разумное, объяснение этому факту крылось в его одиночестве. Если уж про Илью все забыли, то почему смерть должна стать исключением из правил?
Нет, слишком надуманно все выходит. Псевдофилософски.
Он не сдох, хотя все сроки вышли, а установить новые никто так и не решился. Сидит в своей конуре, в своем кресле, в своей бейсболке козырьком назад, в своем поношенном халате. Каждый раз, приходя к Илье, Елизавета заставала его сидящим в одной и той же позе – лицом в облака, лицом в дождь, лицом в снег с дождем, лицом просто в снег, в зависимости от времени года. Выбирается ли он из кресла хоть когда‑нибудь или сросся с ним? Был ведь Человек‑Слон, так почему не быть Человеку‑Креслу?..
Наверное, все‑таки выбирается, отправляет свои жалкие естественные надобности. И даже кое‑что поджирает из холодильника. Совсем немного – клюет, как птица, но все же клюет. Чем занимается Илья в Елизаветино отсутствие? Тем же, чем и при ней, –
смотрит в окно.
Ничем другим в доме, где нет ни радио, ни телевизора, ни музыкального центра, ни книг, не займешься.
Бессмысленность существования Ильи очевидна.
У котенка, у щенка, у цветов, которые так здесь и не появились, и то больше прав на существование: они приносят радость, заставляют человека заботиться не только о себе. За время Великого Сидения В Кресле («ВСВК» ) отношение Елизаветы к Илье несколько раз поменялось, причем кардинальным образом. На смену вполне искренней надежде стать ему другом пришло раздражение. Потом – презрение, потом – откровенная неприязнь и желание пореже видеть обтянутый кожей череп. Какое‑то время она приходила к Илье, только руководствуясь чувством долга, и не задерживалась дольше десяти‑пятнадцати минут. Хотя и пяти было бы вполне достаточно, и трех: просто проверить, жив ли он, помахать пятерней у него перед физиономией.
И удалиться, не сказав ни слова.
Но как‑то раз, увидев несколько ниток, торчащих из рукава обшарпанного халата, и просвечивающие от худобы сплетенные пальцы, Елизавета снова пожалела Илью. И все пошло по накатанной: она пожалела, а затем снова захотела стать ему другом, а затем снова впала в раздражение, презрение и ненависть.
Ниток в халате еще много.
И старики как будто сговорились дожить до ста пятидесяти лет.
Карлуша, который собирался жить вечно, не дотянул и до семидесяти двух.
Его смерть, случившаяся на излете февраля, была легкой – так принято говорить. Он не болел, ни на что не жаловался, его не увозили по «скорой» и не помещали в реанимацию – он просто умер в своей постели.
Заснул и не проснулся.
Впоследствии Елизавета пыталась восстановить события, предшествовавшие Карлушиному уходу. Понять, в каком месте она ошиблась и не спасла его, когда еще можно было спасти. Ведь к тому черному февралю она досконально изучила все повадки, все приметы старости, малейшие симптомы старческих недугов и их возможных проявлений.
Ничего этот запоздалый экскурс не дал.
Ничто не предвещало, что Карлуша умрет.
Накануне он был добродушен, весел и обсуждал с дочерью итоги визита к одному знакомому адвокату – еврею, как и положено всем хорошим адвокатам. Есть профессии, блюмхен, при которых национальность является гарантированным знаком качества. Кстати, как по‑немецки будет адвокат?
– Rechtsanwalt, – вяло отозвалась Елизавета.
– Der! Der Rechtsanwalt! Учи артикли, блюмхен! Без артиклей в Германии делать нечего. Без артиклей тебе прямой путь в уборщицы. Будешь улицы подметать вместе с турками.
– Да ладно тебе, Карлуша. Хотя подметать улицы – занятие ничуть не хуже многих других… И что интересного рассказал адвокат?
По теме, интересующей Карлушу последние пятьдесят с лишним лет (не просто отъезд на историческую родину, а полноценная репатриация), адвокат не сказал ничего, поскольку не владел ситуацией и был узким специалистом по имущественному праву. Но он сообщил, что в Германии живет его брат, тоже адвокат. И как раз этот самый брат – то, что нужно глубокоуважаемому Карлу Эдуардовичу. Брат‑де занимается вопросами натурализации в Германии, он очень хороший специалист и еще ни один клиент не вышел от него неудовлетворенным. Все обратившиеся в конечном итоге получили гражданство и укоренились на немецкой земле. Конечно, юридическое сопровождение будет стоить недешево…
– Сколько? – спросила Елизавета.
Карлуша округлил глаза и выпалил:
– Пятнадцать тысяч этих новых… как их… евро! Придумали тоже – евро какое‑то. Как будто марки им не хватало. А немецкая марка – самая устойчивая валюта в мире, да будет тебе известно…
– Сколько‑сколько? – по Елизаветиной коже побежали мурашки.
– Пятнадцать… тысяч.
– Н‑да… Сущие копейки. И где ты собираешься доставать эти пятнадцать тысяч?
– Это не такая неразрешимая проблема, как ты думаешь, – зачастил Карлуша. – Твой отец, заботясь о нашем с тобой благополучии и трудясь не покладая рук, кое‑что скопил на черный день. У нас есть около двух тысяч долларов…
– Ну, это не совсем пятнадцать тысяч евро.
– Продадим марки. Монеты – там, между прочим, есть и серебряные. Усиленно займемся лотереями – должно же нам повезти?
Не с вашим счастьем, блюмхены и пупхены, не с вашим счастьем!..
Елизавете совершенно не хотелось расстраивать Карлушу, и потому она произнесла мягчайшим, вкрадчивым тоном:
– Боюсь, от продажи марок с монетами мы выручим немного. А лотереи… Тебе не везло последние пятнадцать лет, почему должно повезти сейчас?
– Потому что не везло пятнадцать лет, – парировал Карлуша. – Это же голая математика!.. Я так просто уверен, что все сложится.
Вряд ли тут задействовано такое простое действие, как сложение. Скорее, речь идет о чем‑то более сложном, интеграле, например. Или вообще – о неподъемной теории вероятностей. Надо бы проконсультироваться у Ландау.
– На худой конец, можно продать аккордеон!..
Елизавета задрожала. Аккордеон, обожаемый Карлушей «WELTMEISTER», под звуки которого она выросла, – это уже серьезно. Это переводит глупейшие Карлушины прожекты в разряд такой же глупой непоправимости. И опасной к тому же.
– Ну… Я не знаю. Пятнадцать тысяч все‑таки большая сумма. Даже если мы ее соберем…
– Мы соберем, вот увидишь!
– Даже если случится такое счастье… Как можно отдавать бешеные деньги неизвестно кому?
– Почему неизвестно? Это уважаемый в Германии адвокат с обширной практикой. Рекомендации у него самые лестные, поверь.
– Ты их видел? Разговаривал с его осчастливленными клиентами?
– Нет… Но его брат, Лева Грудман… Он все мне рассказал. А Лева – не последний человек в Городской коллегии.
Лева Грудман, ага. Елизавета видела его однажды – старый лис с похабной физиономией вора‑карманника, из тех, что режут сумочки в метро. Масляные, жидкие глаза; рот, похожий на только что отвалившуюся от тела пиявку. Леве Грудману Елизавета не доверила бы постеречь даже пакет с гречкой, а тут – целых пятнадцать тысяч! Наверняка у такого прохиндея и брат прохиндей. И существует ли он вообще – чертов брат? Но как сказать об этом Карлуше, единственная мечта которого, – Германия, величайшая из всех стран.
– Сумма немаленькая, Карлуша, – повторила Елизавета, вздохнув.
– Немаленькая, да. Но и цель у нас великая.
– Может, попытаемся достичь ее не таким разорительным способом?
– Например?
– Ну‑у… Давай уедем в Германию по туристическим визам…
– И?…
– И останемся там. Многие так делают, – Елизавета сморозила откровенную дичь. Но эта ее дичь была все же несопоставима по масштабам с левогрудмановской дичью Карлуши.
– Предлагаешь мне стать нелегалом хуже турка, хуже араба?
– Почему же хуже?..
– Нет, нет и нет! Просачиваться на свою любимую родину с черного хода я не собираюсь. Мне претит любая нелегальщина! Я войду в Германию с центрального. Заруби себе это на носу, блюмхен!
Зарубила и уже давно. Примерно столько лет назад, сколько Карлуша играет в бесплодные лотереи. В Карлушиных фантазиях Deutschen Republik встречает его цветами (георгинами, гладиолусами и белыми лилиями); карнавальными шествиями, народными гуляньями, реконструкцией рыцарских турниров. Иначе и быть не может: в фатерлянд вернулся один из самых преданных ее сыновей, так долго страдавший на чужбине.
Благоразумнее будет не обострять ситуацию, решила про себя Елизавета, не вступать с Карлушей в конфликты, спустить все на тормозах. Пятнадцать тысяч ему не собрать, разве что продать квартиру, лишив таким образом семейство Гейнзе крыши над головой. На этот кардинальный шаг Карлуша не отважится даже ради Германии. А остальное, включая филателистические потери, можно пережить. Единственное, что переживается с трудом, – полное отсутствие родственников‑Круппов и родственников – членов королевских семей. Раньше Елизавета питала хоть какие‑то, пусть и слабые надежды на то, что они существуют. И помогут своей разнесчастной российской ветке в трудную минуту.
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 129; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!