From Southampton – Cherbourg – Queenstown 21 страница
Но то ли Елизавета двигалась не так тихо и не так быстро, как ей казалось, и монстры успевали смыться, прихватив дьявольские причиндалы, – все было как всегда. Илья сидел в кресле, лицом в избитые снегом и дождем окна.
Хорошо бы появиться с другой стороны, предавалась совсем уж несбыточным фантазиям она. Зависнуть перед его постной рожей с той стороны, где небо: на воздушном шаре, аэростате или дирижабле; помахать ему рукой и заорать во всю силу легких: «Привет, сумотори!» Возможно, хоть тогда бы он дернул хотя бы пальцем в знак удивления. Но аэростатам и дирижаблям во «втором или третьем дворе» не развернуться, а воздушный шар стоит слишком дорого.
Оставив благородную общезоологическую идею изучения Ильи в естественных для него условиях, Елизавета переключилась на трамвайное хамство, хабальство и жлобство. В духе Праматери, но без ее шика.
Не помер еще? – спрашивала она, приходя.
Смотри, не помри, – говорила она, уходя. – А помрешь – телефонируй.
Ужас ситуации состоит в том, что Елизавета совсем не хамка. Нет существа предупредительнее, заботливее и нежнее. Но Илье, пусть и умирающему, не нужны ее предупредительность и забота. Грубость Праматери нужна, а Елизаветина нежность – нет. Лишь однажды Елизавета увидела тень эмоции на его лице, короткую, с гулькин нос. Когда она, в очередной раз не выдержав его безразличного молчания, сказала: «Все ждешь ее? А она не придет. Никогда не придет. У нее есть дела поважнее, чем ты. Она и думать о тебе забыла. Я тоже скоро забуду и все‑все забудут. И пошел ты к черту, вот!»
|
|
|
Впоследствии Елизавета сильно пожалела о сказанном. И не только в Илье было дело, хотя обычно потухшие глаза его на секунду блеснули ярким потусторонним светом. Не только в Илье, но и в Праматери Всего Сущего тоже. От слов, произнесенных Елизаветой за версту тащило предательством. Невыносимый, мерзкий запах, его даже с запахом старого козла не сравнить, даже с протухшей рыбой. Божественный нос Праматери учует этот запах сразу и тогда… Что тогда?
– Ты бы сходила к Илье, – сказала она Наталье.
– А чего с ним?
– Да ничего. Все по‑прежнему. Но, наверное, он хочет тебя видеть. Потому и со мной не говорит.
– Заговорит, – неожиданно пообещала Праматерь.
– Откуда ты знаешь? – Елизавета, так же неожиданно, пришла в волнение. – Ты с ним виделась? Была у него?
– Забегала как‑то раз. Была неподалеку и заглянула. Ненадолго.
– И вы говорили обо мне?
– Говорю тебе – и десяти минут не посидела. Привет‑привет, пока‑пока. Где уж было разговоры разговаривать…
– Тогда откуда ты знаешь?
– Просто знаю и все.
И в этом вся Праматерь. Она «просто знает». Знает, как поступить, чтобы стало лучше максимальному количеству людей; знает, как утешить, не говоря ни слова. Или говоря та‑акие слова, что у неподготовленного слушателя уши свернулись бы в трубочки. Она знает, как решать любые проблемы – и не какие‑нибудь эмпирические, рожденные бесплодным томлением духа, а самые что ни на есть жизненные и насущные. Праматерь всегда идет напролом, взрезая своим необъятным ледокольным корпусом до дна промерзшую толщу бытия. Следом за ней, держась прямо в фарватере, тащатся утлые лодчонки стариков и всех остальных, кому необходима помощь; и юркая фелюга Аркадия Сигизмундовича тоже среди них, что‑то Праматерь никак не может устроить его судьбу, подозрительно долго ищет «приличный детдом».
|
|
|
Аркадий Сигизмундович – единственный, известный Елизавете, Праматерин прокол, во всем остальном она просто ненормативно‑безупречна.
За исключением Ильи.
В тот, первый, раз, когда они были там вместе, Елизавете показалось, что между Праматерью и Ильей существует невидимая связь; теперь, выходит, что она сама отпустила нитку этой связи – нарочно или случайно. Не‑ет, Праматерь ничего не делает случайно. Сунула нитку в Елизаветины руки, отошла на безопасное расстояние и смотрит: ну, Элизабэтиха, как будешь выкручиваться?
|
|
|
Не будет она выкручиваться.
Не будет пресмыкаться перед Ильей, но и хамить ему не будет тоже.
…Хоть бы что‑нибудь здесь поменялось, с тоской подумала она, переступая порог комнаты Ильи, хоть бы он халат новый напялил, или новую бейсболку, или поставил козырек на место. Но козырек по‑прежнему закрывал его шею, и надпись не изменилась – «Сан‑Диего». Сан‑Диего, а не Санта‑Ана, Санта‑Клара, Санта‑Роза.
– Привет, – сказала Елизавета, зная, что ответа не последует. И в лучшем случае она удостоится легкого подрагивания век.
Решил, что все будет, как всегда?
Как всегда означало выгрузить‑загрузить холодильник, проверить наличие счетов, которые надо оплатить, привести квартиру в порядок (по желанию). Даже если Елизавета страстно желала бы этого – особых усилий прикладывать не пришлось. В квартире Ильи всегда было чисто, как в склепе. Но, в противовес склепу, пыль в ней не особенно задерживалась. В Елизаветином талмуде бесполезных знаний (наряду с моногамными пингвинами, стоящим на парижской станции метро «Сталинград» в ожидании поезда) было кое‑что и про квартирную пыль:
|
|
|
• она в основе своей есть не что иное, как омертвевшие частички человеческой кожи •
А если пыли нет – то нет и омертвевших частичек? Или Илья сумел‑таки отползти за черту, при которой мертвое не вторгается в живое и наоборот? Там, за чертой, он никому не интересен и не нужен сам себе. Это раньше, до того, как оху .крыса добралась до Сан‑Диего, трансформируясь по ходу, она пыталась выкарабкаться, хорошенько пролечиться, она продала квартиру, чтобы удержаться на плаву. Она принимала дорогущие препараты, а теперь не принимает никаких. Она шастала по дорогущим клиникам, а теперь отказывается от хосписа. Экс‑оху .крысу никто не патронирует, и трудно упрекать в этом медиков, у них и так забот полон рот. И они наверняка думают, что крыса подохла. И что тогда делать с крысиной норой? Враки, конечно, что нора завещана Элтону Джону, но почему крысу до сих пор не выкурили специалисты по отъему жилплощади, черные риелторы?..
Ах, да.
Кто‑то из стариков – шепотом и за закрытой дверью – рассказывал Елизавете, что Праматерь Всего Сущего (долгих лет ей! осанна, осанна!) подстраховалась и здесь. Что у нее‑де знакомые среди бандюхаев и ментов, и ни один волос ни с чьей головы не упадет без их ведома. Это похоже на передающуюся из уст в уста городскую легенду, но и факты нельзя сбрасывать со счетов: еще ни одного Ее старика не выкинули на улицу.
Сиди‑сиди, крыса.
Сиди на жопе ровно, как выражается Праматерь.
Недолго тебе осталось сидеть.
– …Привет, Илья!
Раньше она старалась не подходить к окнам, чтобы случайно не потревожить привычный для Ильи пейзаж. Теперь ей было плевать – и на пейзаж, и на Илью; и неизвестно, на кого больше. Без всякого стеснения Елизавета угнездилась на низком широком подоконнике. Будь она таким же инопланетным дельфином, как ТТ , она обняла бы себя за плечи. Будь она худышкой Вайноной или Кэтрин‑Зэтой, она бы закинула ногу на ногу и сплела их в косицу. Но в последнее время Елизавета, незаметно для себя, переняла гнуснейшую привычку Праматери сидеть, широко расставив ноги и уперев руки в колени. Вряд ли эта поза выглядела эстетичной, но уверенности в своих силах прибавляла.
– Знаешь, что интересно? – в отсутствие шведского десантного ножа она почесала переносицу пальцем. – Прошло уже полгода, и за это время ты не сказал мне ни слова. Не думай, что меня это напрягает. Совсем не напрягает. Я думаю, ты вежливый.
Наверное, Илья целыми днями играет в гляделки с небом и облаками. В этом виде спорта он настоящий великий чемпион. Йокодзуна без всяких натяжек. Вот уже пять минут он неотрывно смотрит на Елизавету и ни разу не мигнул.
– Ты вежливый. Не повышаешь голос. Гадости от тебя не услышишь, а тот первый раз не считается. И ты, наверное, всех пропускаешь вперед. Всех, кто входит в автобус. А еще ты хитрый. Пропустил всех, но сам не вошел. Дождался, пока двери закроются, и помахал отъезжающим ручкой. Ведь так, да?..
Почему она вдруг сказала Илье про автобус? Еще несколько секунд назад в голове Елизаветы не было никакого автобуса, он даже не подъезжал к остановке. И вот, трах‑бах, вж‑жж, хлопнули дверцы, и автобус уже отъезжает, и под стеклянным навесом, у скамейки с урной, остается один Илья. Можно предположить, что ему нужен совсем другой номер, «двойка» вместо «пятерки» или «тридцать первый» вместо «одиннадцатого». Этот ушел в противоположную сторону – туда, куда Илья совсем не стремится; ушел и пусть его. Но дело в том, что на маршруте курсирует только один номер. Другого нет. Можно сколько угодно ждать: ждать, когда остановка снова заполнится людьми, когда подойдет очередной автобус с тем же самым номером, что и отъехавший. Ждать и снова становиться в самый конец очереди и всех пропускать.
И снова оставаться одному – у урны, под стеклянной крышей.
Никуда не торопиться.
Потому что следующая остановка – конечная. Самая конечная. Самая‑самая.
Вон и Карлуша мелькает за стеклами, вежливо пропущенный Ильей, – Елизавета хорошо видит Карлушу, и ее любимый седой хохолок на седой‑седой макушке.
– Пусть они уезжают, еще бы. Мой папа умер.
Седой хохолок подрагивает.
– Умер. Должен был подохнуть ты, а умер он. Что скажешь? Ну да, ты же ничего не говоришь. Ты крыса, а крысы не говорят. И никто их не жалеет. Покажи мне хоть одного дурака, который пожалел бы крысу. Кто сказал бы: вот крыса, пусть она живет, а человек пусть умрет. Ты ничтожный. Мой папа был самым лучшим, а ты ничтожный. Он один у меня и был, а ты ничтожный, ничтожный. Ты даже сдохнуть не можешь. Ни по‑человечески, ни по‑крысиному. Я бы тебя ненавидела, если бы ты был человеком. Но ты крыса. Мерзость. Тварь.
Седой хохолок подрагивает.
Над остановкой идет дождь. Или это над автобусом идет дождь? Над урной, над стеклянным навесом? Над всем в мире идет дождь, и только седой хохолок остается в сухости и безопасности. Разве мой блюмхен жестокий? Разве этому я его учил? Ты вспомни, ни в одной нотке у меня не было жестокости, даже самой крошечной. Что же ты, блюмхен? Смотришь, а не видишь. Он не ждет, он бежит, бедолага. Каждый раз и за каждым автобусом, как собачонка, а они уходят без него. Вот и наш ушел без него. А у парнишки – и билет, и проездной, и за все заплачено, никак не догнать. Разве не обидно? Он ведь хороший парнишка, а с транспортом не складывается, хоть плачь. Ох, не то я сказал, старый дурак. А ты не то услышала. Не надо плакать.
Не плачь.
Слишком поздно.
Слишком сильный дождь – над остановкой и над всем миром.
Потому что это горе. Потому что так, наверное, надо горевать. Елизавета не знает точно, просто рукава у нее мокрые.
– Мне жаль.
Голос у Ильи тихий‑тихий. Ватный – совсем как халат, и нитки торчат в разные стороны. Проплывающий, как облако, как дым. Теперь он звучит очень близко, наверное, Илья все‑таки покинул кресло. Так и есть, стоит перед Елизаветой, вытянув руки вдоль туловища.
– Не надо плакать. Не плачь.
Карлуша сказал бы именно так. В точности.
Но Илья – не Карлуша.
Не потому, что он совсем‑совсем другой, не имеющий к Елизавете никакого отношения и его даже знакомым не назовешь. Полгода ничто по сравнению со всей жизнью, пусть и такой короткой, как у Елизаветы. Карлуша был в ней в каждом дне. С Ильей, за все его полгода, не наберется и суток. С Карлушей можно было делать все на свете, обижать его, обижаться на него, подтрунивать над ним и им же восхищаться; его можно было предать потихоньку, на мгновение втихаря от него отказаться – и тут же вернуться, полюбить с новой устрашающей силой. Его можно было стесняться – и сразу же находить поводы, чтобы гордиться им, и его маршалом Рокоссовским, и его певицей Лидией Руслановой, и его «WELTMEISTERʼoм», и даже его детскими дырчатыми сандалетами. И напугать его ничего не стоило, и расстроить, и рассмешить, – потому что такой он был человек. Очень доверчивый, очень простодушный. Наивный, как ребенок.
Но Илья – не Карлуша.
Не потому, что он обладает совершенно противоположными качествами и свойствами. Елизавета и не знает о них толком, ведь они вели себя, как разведчики в самом глубоком тылу: осторожно, осмотрительно, ничем себя не выдавая. Да и россказни Праматери про возвышение и последующее низвержение в бездну оху .крысы – их тоже можно считать одним из вариантов городской легенды.
Илья не Карлуша потому, что вот сейчас, сию минуту, Елизавета цепляется за его руки, тычется в них лбом, сжимает все крепче и – плачет в них, плачет. Карлушины руки такого не удостоились, а ведь они каждый день мелькали у Елизаветы перед глазами. И она частенько оказывалась в их кольце и частенько отталкивала; и держала их, и держалась за них – но чтобы вот так?!.
Никогда такого не было.
Руки Ильи очень‑очень тонкие, даже непонятно, на что они похожи. На лыжные палки, на ветки. На ручку «Паркер» из магазина канцтоваров, Елизавета долго ходила вокруг нее, но так и не приобрела – уж очень она дорогая.
Палочки для еды!
Руки Ильи больше всего похожи на палочки для еды. У Елизаветы всегда были трения с этими глупейшими существами. Потому и в попсовых суши‑барах она была только раз, вместе с Пирогом и Шалимаром. Пирог с Шалимаром – ловкие, палочки в их руках так и летали. Кусочек еды (суши? роллы? – Елизавета вечно путает одно с другим), соус в керамическом корытце, острейшая зеленая горчица, которую почему‑то надо было натолочь в соус, маринованный имбирь. Пирог с Шалимаром не уронили ни крошки, зато Елизавета роняла все подряд: и маленькие рисовые рулетики с запеленутой в них рыбой и овощами, и имбирь. Прямо на стол, но самое обидное – в корытце. Соус тогда расплескался и забрызгал Елизаветины пальцы. И даже попал на Шалимара.
– Ну, ты, в натуре, – зашипела Шалимар. – Чего лапы такие косые?
– Да я никогда ими не пользовалась… – принялась оправдываться Елизавета. – Я потренируюсь и получится…
– Тренироваться дома надо было. На карандашах. Дай хоть покажу, как держать, недотепа!
– Чего сейчас‑то мутиться? – Пирог, на которую брызги соуса не попали, проявила завидную рассудительность. – Пусть вилку берет и не позорится.
– Слыхала, Лайза? Вилку бери и не позорься!..
Елизавета взяла вилку, больше ничего не роняла, но посещение японского фаст‑фуда, где можно было хоть на секунду представить себя тонюсенькой регулировщицей дорожного движения из Токио или полупрозрачным персонажем манги, было безнадежно испорчено.
Наверное, орудовать палочками намного проще, чем вертеть в руке китайские магические шары Баодинг, но Елизавета не освоила даже их.
И надо такому случиться, что руки Ильи похожи на палочки для еды.
Но она с ними справляется, как будто только их всю жизнь и держала!
Нет ни роллов, ни имбиря, и она – не регулировщица дорожного движения. А руки Ильи – вот они, послушные и покорные.
– Не надо плакать. Все не так. Все совсем по‑другому…
– Ты не знаешь…
– Кое‑что знаю. Потому и говорю тебе – все совсем по‑другому.
– Совсем?
– Да.
– Конечно, я и сама знаю. Он умер – и все теперь по‑другому.
Елизавета произнесла это голосом, который совершенно не желал подстраиваться под ватный голос Ильи. В ее голосе проглядывали зубцы – как на гребне, на старой прялке или шестеренке от часов. Пропусти вату через зубцы и что останется? Одни клочки. Но, странно, Елизавета не боялась последствий. И Илья, похоже, не боялся. Он кое‑что знает – и это правда. Кое‑что из совершенно неизвестной ему жизни семейства Гейнзе. В ту счастливую ее пору, когда Елизавета была совсем маленькой и справедливо полагала, что весь мир должен крутиться вокруг нее. А Карлуша находился на этапе перехода от Крокодила Гены к Дарту Вейдеру. Маленькая Елизавета могла позволить себе обидеться (по какому‑то чрезвычайно ничтожному для взрослых, но архиважному для ребенка поводу) – и начинала вот так капризничать, склочничать, выпускать зубцы и мелкие острые шестеренки. Зная, что все ей простится, и через минуту Карлуша обнимет ее и скажет, что его блюмхен, хоть он и несносный – все равно самый лучший. И вот тогда наступала самая удивительная минута самых сладких слез.
Наисладчайших.
Сегодняшние ее слезы – совсем не сладкие. Но и не беспросветно горькие, вот что удивительно. Они – утешают. И руки Ильи утешают, тонкие, как палочки для еды: дальше – завтра, послезавтра – будет легче. Почему так получилось, что великая и мудрая Праматерь Всего Сущего не смогла утешить Елизавету до самого донышка, а Илья (не человек даже – тень от человека) смог?
Почему‑почему. А хер его знает, почему. Химия, нах, частенько говорит Праматерь, когда случается что‑нибудь, не укладывающееся в обычные рамки.
Химия и есть.
– Прости меня, пожалуйста. Я была злая и все это неправда… То, что я говорила про тебя.
– Ничего. Все в порядке.
– Не все в порядке… Я была злая и гнусная, ведь так?
– Да, – сдался Илья.
– И вела себя, как сволочь.
– Да.
– Как самая распоследняя сволочь!
– Да.
– И ты, наверное, подумал: сама ты крыса, хуже крысы!
– Честно?
– Конечно, честно.
– Я подумал про тебя намного хуже.
«Намного хуже», вот ужас. Интересно, связано ли это с толстой жабой ?
– Только не говори мне, что ты подумал! Никогда.
– Не буду.
– А еще ты, наверное, хотел мне по морде дать.
– Очень хотел. Только у меня бы сил не хватило.
Бедный Илья! Он вот‑вот упадет. Сначала, как мог, поддерживал Елизавету в ее утешительных слезах, а теперь ему самому нужна поддержка. И Елизавета старается, держит его крепко‑крепко.
– Ты… Ты бы мог плюнуть мне прямо в рожу. Я это заслужила…
– Мне это как‑то в голову не пришло… Но в следующий раз…
– Нет. Не будет никакого следующего раза!
Понял ли Илья, что она хотела сказать ему? Что больше не понадобится думать про нее намного хуже и хотеть ударить ее, – потому что не останется ни одного повода к этому, ни одной предпосылки. Ведь если все сложится, как она думает, и если он снова не замолчит (и даже если он замолчит!) Елизавета будет с ним такой, какой ома всегда хотела быть: заботливой и нежной. И по возможности – веселой и способной поддержать беседу. Хорошо бы, конечно, оказаться еще и интересной, остроумной, нетривиальной, генератором нестандартных идей и оптовым поставщиком необычных впечатлений. Но требовать этого от Елизаветы все равно что требовать от нее выиграть чемпионат Европы по фигурному катанию на коньках. Или встать за дирижерский пульт Лондонского симфонического оркестра. Зато она может читать Илье книжки (какие он только захочет!) и ухаживать за растениями и животными (если он на них согласится!).
Он понял, потому и сказал мягко:
– Я знаю, что следующего раза не наступит никогда. Закрой глаза.
– Зачем?
– Просто закрой и не подглядывай.
За предыдущие полгода сюрпризов от Ильи не поступало, а теперь идут один за другим! Что еще он такое придумал? Что мог придумать человек, от которого почти ничего не осталось? Который и улыбнуться не может без того, чтобы края острого рта не продырявили кожу. Впрочем, откуда Елизавете знать, его улыбки она не видела.
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 125; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!