Приключения солдата в канун рождества 7 страница
– Так прошло несколько лет, – продолжает молодой человек, – и я все реже и реже забывал дома гостинец. Я давал лошади кусочек сахара, гладил ее по шее и произносил несколько теплых слов, и, конечно, это хоть немного, а подбадривало ее, пока она стояла и ждала, когда хозяин покончит со своими бесконечными непонятными делами. Неожиданно у нее появилась пара, тоже каурой масти. Возможно, со временем повозка стала слишком тяжела для одной лошади. Как я должен был поступить? Относиться к новой лошади, как к падчерице? Но это было бы неправильно, она была такая же честная труженица, только позже попала на эту работу. И я стал по‑братски делить и лакомство и ласку. Глупости, что нельзя дружить втроем.
Однако первой я всегда угощал мою старую знакомую. Так было и в то памятное утро. После нее лошадь номер два получила свою долю, и все это время я смотрел в большие терпеливые глаза первой лошади. Все было, как обычно, я поднял руку, чтобы погладить ее на прощание, как вдруг мое предплечье словно сдавило клещами; казалось, это было заранее задумано. Клянусь, это был настоящий «лошадиный щипок», какими мы награждали друг друга в школе, только гораздо больнее. С яростью и злобой я вырвал руку – ведь сразу не поймешь, что произошло. Слава богу, рука оказалась цела – она слушалась, хотя жгло ее, как огнем.
Всем известно, что остерегаться следует только лошадей с соломенной петлей на шее, и в моей знакомой не было злобы, пока их не стало двое и ее звериной души не коснулось проклятие ревности. Очевидно, она поняла только то, что на нее навалилось нечто неведомое и непоправимое. А я – рука‑то у меня до сих пор еще синяя и отекшая, – я теперь хожу по любому тротуару, лошадь всегда зовет меня, но я отвечаю ей сквозь зубы. Я не могу обойтись без руки, мне ежедневно необходимы обе руки, а смысл ее поступка достаточно ясен: она хотела наказать меня так, чтобы мне стало больно, чтобы было задето что‑то жизненно важное – это было не какое‑нибудь пустячное наказание, которое забывается, не тумак, не оторванная пуговица или кусок плаща.
|
|
|
Теперь я свободно хожу мимо того места, где мой бывший друг стоит на привязи. Вы только не подумайте, что я действительно затаил злобу, нет, но я больше не кормлю ее сахаром – между людьми и животными тоже должны существовать свои джентльменские правила. Злоба… ох, нет, но если бы я мог понять, что за чувство охватывает меня, когда мы с лошадью, как прежде, смотрим в глаза друг другу, понимая в то же время, что мы чужие. И лошадь и повозка выглядят как‑то мрачно, подавленно. А я? Уж чего я, во всяком случае, не испытываю, так это ликования по поводу экономии сахара. Так что же все‑таки случилось, что за темная полоса началась в моей жизни? Конечно, я мог бы объяснить это словами, но разве слова – это не формула, скрывающая действительность? Я размышляю над этим и вижу, что я не прав. Разве не бывает так, что люди расходятся, а потом поглядывают друг на друга украдкой и понимают, что все у них могло бы быть прекрасно, что так получилось только из‑за… А из‑за чего, собственно? И я опять остаюсь ни с чем. Ведь ясно, что это глупо, что это слишком ничтожно и недостойно. И все‑таки… дьявольское семя, семя этого врага жизни, врага любви… Подумать только, в каких тайниках прячется это бессловесное разочарование, эта своеобразная критика… в пространстве, отделяющем меня от лошади, я это так понимаю, пляшет сейчас не только мокрый мартовский снег, нет, тут пляшут еще и невидимые демоны, они хохочут, тогда как мы с ней горюем.
|
|
|
Харальд Хердаль
Приятный вечерок
Перевод Л. Горлиной
На лестнице он еще раз попрощался и прибавил:
– Это был очень приятный вечер!
Он помахал супругам рукой, и они помахали ему в ответ.
– Бр‑р! Ну и вечерок! – ворчал он про себя, спускаясь по лестнице.
|
|
|
– Приходите опять!
Этого еще не хватало. В первый и последний раз он так глупо попался. Ну и вечерок, боже милостивый, трое на бутылку ликера, ничего себе веселье, черт побери. И ведь не отвертеться никак. Да и тот‑то ликер – жертва, принесенная в его честь, серьезный удар по бюджету.
Длинная улица была по‑ночному пуста и безлюдна, было нехолодно, но время от времени он все‑таки зябко ежился.
Телефона у них, конечно, нет. Если в этой пустыне попадется заблудшее такси, это будет не иначе, как чудо.
Телефон‑автомат? И автомата здесь тоже нет, черт побери!
Он взглянул на часы: почти половина первого…
А как они были рады его приходу, как полны надежд, бр‑р!
На деньги, унаследованные от родителей (его отец владел лавчонкой в провинции, точнее говоря, в Слагельсе), он открыл собственное издательство; он сменил фамилию и вместо Петерсена стал называться Эрнструп, это была девичья фамилия матери.
Старики не поскупились ему на образование, сперва, разумеется, им было трудновато, но тут началась война, мировая война номер один; потом он попал в учение к книготорговцу, и вот теперь, когда ему за тридцать, он владеет собственным издательством и является кормильцем малой толики людей.
|
|
|
Дела издательства шли бойко, времена были подходящие, он никогда не рисковал и выпускал только ходкие вещи. Недавно ему посчастливилось раскопать художника, который рисовал девочек. Картинки его на грани дозволенного. Пачка таких рисунков обошлась недорого, зато пришлось раскошелиться, чтобы уговорить доктора философии написать к ним предисловие. Тираж разошелся молниеносно, тут же вышло второе издание. Вообще‑то он выпускал специальную литературу, на которую всегда есть покупатель, да еще книги для детей – с ними меньше хлопот, и они почти всегда имеют сбыт.
Большую удачу ему принесла его единственная настоящая страсть, владевшая им и в детстве и в юности, – фотографии птиц. На мысль издавать их его навел один голландский писатель, книги которого были известны по всему свету. Он написал этому голландцу, объяснил, что он молодой бедный начинающий издатель, который мечтает выпустить его книги в Дании… Голландец клюнул, он был так польщен, что продал право издания своих книг буквально за гроши. Он здорово заработал, выпустив уже почти все книги этого писателя.
Небольшие изысканные завтраки обеспечивали ему необходимую благосклонность прессы.
В будущем году издательству исполнится пять лет, не ахти какой юбилей, однако и его надо использовать для рекламы.
Благодаря успеху и доходам последних лет он заметно округлился, чем вообще‑то был недоволен, ибо привык быть тощим и долговязым; теперь на нем появился жирок, и, может быть, больше, чем нужно. Но у него хватило юмора пошутить: наконец‑то всем стало видно то, чего раньше никто не замечал.
Что же именно?
А то, что он сын колбасника, ха‑ха‑ха!
Его шутка попала в газету – интервью с жизнерадостным издателем.
В целом он был весьма доволен и собой и своей деятельностью. Он был холостяком. Робость перед женщинами, которая столько лет терзала его, исчезла с тех пор, как он стал состоятельным и научился обращаться с женщинами, как они того заслуживают, и бросать их, когда они надоедают.
Постепенно, после долгих лет воздержания и нечистоплотных связей, у него разыгрался аппетит.
Случались, правда, и неприятности. Вот как недавно с этой Аделе Бёрринг, девушкой из хорошей, даже из знатной семьи. Он даже чуть не женился. Но ведь она импонировала ему, черт побери! Когда он лежал с ней в постели, он думал, что вот он, сын колбасника, обнимает, черт побери, девушку, принадлежащую к одной из лучших семей в стране… Он сам себе импонировал. Чувствовал себя польщенным… сперва, и даже довольно долго.
Но она отнеслась ко всему слишком серьезно – она полюбила его, бр‑р! «Я тебя люблю!», «А ты меня любишь?» Идиотизм! Скучища! Потом она запела иначе: «Негодяй! Бродяга! Подонок!», «Пропади ты пропадом, черт возьми!» И все‑таки этого было недостаточно, чтобы расстаться. Сцены.
Тогда он уговорил одного друга подзаняться ею. Инсценировал отъезд, с тем чтобы, вернувшись, застать их в постели, и тогда – прости‑прощай, дорогая! Но она, черт побери, не клюнула на это и вытурила друга. «Твой лучший друг хотел соблазнить меня!» – новые сцены. Потом угроза покончить с собой. А он, черт побери, знал, что она может решиться на все, ему хотелось избежать скандала, скандалы не украшают биографию делового человека. И наконец: «Пойду на панель!» К этому он отнесся более спокойно: «Если тебе так хочется, милости прошу». В тот вечер она плюнула ему в лицо, дьявольски неприятно, но что поделаешь, взял да утерся, а следовало, конечно, дать ей по роже.
Он так и сделал в следующий раз. Черт бы ее побрал! Вот тогда она прилипла к нему всерьез, подстерегала его на каждом шагу, звонила по телефону с утра до вечера.
Правда, он уже давно о ней не слыхал. Неужели она действительно стала шлюхой? Тогда это его вина!
Черт побери, в этом вонючем квартале нет ни одного автомата. У него по‑настоящему испортилось настроение. Мало того, что он провел непристойно‑нудный и мерзкий вечер у этого изголодавшегося поэта с его тощей бледной женой и двумя чахлыми юными отпрысками, теперь ему предстояло топать пешком через весь город. Нечего сказать, здорово его провели, черт бы их взял!
Он рассчитывал заключить сделку с этим поэтом, но поэт, да и жена его тоже, так высокопарно болтали о поэзии, об искусстве, о душе поэта… Как бы не так! Не станет же он, черт возьми, издавать стихи – какой дурак их купит!
Кругом ни души! Черт бы побрал и поэта и его жену, а как она была сентиментально счастлива… «Альберт такой талантливый, если бы ему повезло и он смог бы издать свои стихи…»
Только не у него! Не такой уж он болван, хотя это может прийти в голову, если посмотреть, как он тащится здесь среди ночи.
Что это там?
Впереди он увидел женскую фигуру, она медленно двигалась в том же направлении, что и он… Медленно! Неужто здесь, в этих краях! Впрочем, кто знает! Его бы это вполне устроило, после такого вечера было бы неплохо слегка развлечься. И он поспешил догнать ее.
Сзади она выглядела подходяще, полные ноги. Нет, это не заблуждение. Она идет медленно. Интересно, заметила она его или нет? Он внимательно оглядел ее: полновата, походка тяжелая. Может, из недорогих? В такое время да в таком месте. Часто они становятся более сговорчивы, прошатавшись долго без толку – можно сэкономить. Вообще‑то он давно уже не имел дела с проститутками… Но для разнообразия. Не исключено, что эта – начинающая, они гораздо покладистей.
Возможно, конечно, что она вовсе и не проститутка, а просто огорчена чем‑то, подавлена, может, ее бросил возлюбленный – в таких случаях всегда есть шанс стать утешителем!
Он поравнялся с ней, но лица ее разглядеть все еще не мог.
– Добрый вечер, – сказал он, приподняв шляпу, обычно это производило благоприятное впечатление.
Она обернулась к нему. Она оказалась старше, чем он предполагал, но не старая, разве что несколько утомленная, она взглянула на него большими темными удивленными глазами, отчего он испытал некоторую неуверенность.
– Ну, – начал он бодро, – вы, кажется, скучаете?
Он не знал, следует ли ему сразу же взять ее под руку. Вообще в ней было что‑то…
– Или вы чем‑то огорчены? – спросил он, стараясь, чтобы в его голосе прозвучало участие.
– Да, – ответила она удивительно серьезным и мрачным голосом. – Да, я огорчена, очень огорчена.
Это не предвещало ничего хорошего. Его тормоза сработали молниеносно, ему, черт побери, вовсе не хотелось оказаться впутанным в какую‑нибудь историю, сохрани бог. Но, с другой стороны, отчего бы ему не поболтать с нею, пока им по пути? Смотаться можно в любой момент.
– Чем же вы огорчены?
– Ах, что толку говорить об этом, – сказала она.
Голос ее звучал так чистосердечно, что он был тронут.
– Кто знает? – Он взял ее под руку, чтобы посмотреть, как она к этому отнесется.
Потом полез в боковой карман за сигаретой, но сперва спросил:
– Вам далеко?
– Не‑ет…
– Вы живете поблизости?
Она кивнула.
Он достал сигарету, прикурил, предложил ей тоже, но она, поблагодарив, отказалась.
Наверно, деревенская, в городе недавно.
– Так что же с вами стряслось?
Она не ответила, вздохнула.
– Разбейся кувшин, пролейся вода, пропади моя беда! – засмеялся он и пожал ее руку.
Смеялся он один.
– Может, я чем‑то могу помочь вам?
– Помочь? Мне?.. Нет, никто не в силах помочь мне…
Хм, вот черт побери, он ничего не понимал.
– Куда вы идете?
– Никуда.
– Никуда? – переспросил он. – Но куда‑то вы все‑таки должны идти… Вам негде жить?
– Нет, есть…
– Так в чем же дело? – Он даже заинтересовался, это было необычно. – Вы поссорились с родителями или…
– Нет, моих родителей здесь нет, они живут в Ютландии.
– Может, вы вышли, чтобы… ну, ради дела?
Она взглянула на него и покачала головой.
– Нет, в этом я вам помочь не могу… если вы ищете… К тому же я уже стара.
– Ну что вы, сколько вам лет?
– Скоро тридцать три.
– Это, черт побери, еще не старость, – сказал он, пораженный ее наивной откровенностью. – Мне уже тридцать четыре.
Она излучала какое‑то тепло, которое его волновало.
– Вы, наверно, человек небогатый? – спросила она.
– Что? – Его даже передернуло: неужели он выглядит бедным? Однако выходит так. Черт побери, это ему и в голову никогда не приходило.
– Ну, а если я бедный, что тогда?
– Просто я так подумала… раз вы тут идете… Девушки, которых вы ищете, здесь не ходят…
Неопытной ее, во всяком случае, не назовешь, так‑то.
– Но все‑таки, если я бедный, что тогда? – спросил он, вот черт, любопытство его было задето.
– Вам могла бы попасться девушка, которая пожалела бы вас и помогла бы вам…
Нет, она явно была не такая, как все.
– А вы могли бы представить себя на ее месте?
– Если бы я была из таких… Возможно… Ведь среди них тоже встречаются добрые…
– Черт побери, – пробормотал он: он в жизни не слыхал ничего подобного.
Вот они – доброта и простодушие, степень которых превышает норму, дозволенную полицией.
– Отчего же вы все‑таки здесь ходите?
– Нет, вы мне не поможете, – снова сказала она. – Вам этого даже не понять, вы еще слишком молоды…
И она второй раз взглянула на него, до этого она шла, опустив глаза в землю.
– Я брожу здесь, – начала она все‑таки, и голос ее зазвучал еще более мрачно и грустно, – потому что не могу вернуться домой…
И объяснила. Она замужем, у нее двое детей. Ее муж пьет, когда он напивается, а это бывает каждую пятницу, он выгоняет ее из дому и ей всю ночь приходится бродить по улицам.
«Вот черт, – подумал он, – этого еще недоставало». Он заметно остыл.
– Ну и ну, – пробормотал он и, чтобы не молчать, спросил: – И часто это с ним бывает?
– Только когда напьется, вообще‑то он добрый и после всегда раскаивается… Детей он никогда не бьет, только меня. Их он никогда не выгоняет…
– Так вы и ходите по улице?
– Да, так и хожу по улице. – Она повторила его слова. – Хожу и грущу… Но вам этого не понять, вы не знаете, что такое горе; это понимает только тот, кто сам его испытал.
Он никогда не слышал, чтобы кто‑нибудь произносил слово горе так, как она, выговаривая каждую букву удивительно правильно и отчетливо. Ему стало не по себе.
– Почему же вы его не бросите?
– А что станет с детьми?
– Детей отдадут вам, если вы обратитесь в полицию…
– А… а… в полицию, – произнесла она так, словно это было уже совсем другое дело. – А что станет с ним?
– С ним? – Вот черт, неужели она совсем рехнулась? Испытывать сострадание к такому типу. Кто знает, может, она и в самом деле слегка тронутая?
– Нет, – сказала она, – этого я не могу.
И продолжала:
– Вам меня, конечно, не понять… И глупо, что я вам говорю об этом… Вообще‑то я не имею обыкновения откровенничать. Но мне было так грустно, когда вы подошли… Никто не понимает, каково мне. Чтобы понять меня, человек сам должен пережить нечто подобное… Я испытываю сейчас горе, настоящее горе…
Голос ее зазвучал еще мрачнее; черт побери, он звучал так, словно все, что она говорила, было истинной правдой.
– Но мне все‑таки непонятно, почему вы его не бросите?
– Да, – сказала она, нисколько не удивившись и опять соглашаясь с ним, – конечно, вам это непонятно… Да и почему это должно быть понятно? Если бы люди понимали такие вещи…
Его раздражало, что она принимает его за молокососа, она вообще начала раздражать его и надоела ему своими жалобами.
– Разумеется, это любовь, – сказал он ей, – великая любовь.
Она ответила:
– Да, конечно.
Они вышли на перекресток.
Черт побери, не мешало бы уже как‑нибудь отделаться от нее.
– Вы, наверно, живете недалеко? – спросила она.
Интересно, что кроется за этим вопросом?
– Нет, черт побери, я живу в центре.
– Что же вы делали в этих краях так поздно?
Вот черт, ну и вопросик!
В то же мгновение он увидел такси. Свободно?
Он окликнул шофера.
Такси затормозило и остановилось немного впереди.
Надо ей дать что‑нибудь или нет? Но ведь она все равно отдаст деньги мужу, чтобы он пропил их и…
– Ну что ж, пока.
Он заспешил к такси.
Шофер с удивлением взглянул на него – наверно, думал, что она тоже поедет.
– Нет, нет. – Он покачал головой и сел в машину. – Произошла ошибка.
Он с удовольствием развалился на сиденье и закурил сигарету.
Ну и вечерок!
Боже милостивый!
Жить с мужем, который тебя бьет и выгоняет ночью на улицу каждый раз, как напьется… И называть это любовью!
Вот черт, да от этих слов уши вянут!
А может, это все бабьи сказки, может, она надеялась выколотить из него десятку?
Нет, черт побери, в ней было что‑то искреннее, что‑то…
Бр‑р!
Ну и вечерок!
Сначала этот болван поэт, решивший, что он жаждет издать его дерьмо, и жена поэта, которая и того чище – говорит о своем муже, словно он какое‑то чудо!
А потом эта с ее болтовней о горе и любви…
Он пожалел, что не сел рядом с шофером.
После такого вечера ему было просто необходимо поговорить с разумным человеком, чтобы хоть немного поднять настроение.
Карл Эрик Сойя
Мировая слава
Перевод А. Сергеева
Нас было только двое в трамвае – мой сосед и я, и мы скучали, я во всяком случае. Но квартал, по которому мы проезжали, совсем и не располагал к веселью. Это была одна из тех грустных, прозаических окраин, которые рождают мечтателей и фантазеров.
Сосед мой был самый обыкновенный человек, если судить по виду. Среднего роста, средней полноты, среднего ума, средних лет. Он был немного похож на меня самого, и я решил, что, как индивид, он совсем не интересен. Но мне пришлось изменить свое мнение, когда он неожиданно сообщил:
Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 167; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!