Новосибирский апокриф 2 страница
Здоровье Константина Эдуардовича стало предметом его внимания. Поднявшись к нему в светелку, я часто слышал жалобы на общее недомогание: то болела спина, расстраивался кишечник, то общая слабость охватывала ноги и руки, то последствия перенесенной простуды укладывали его в постель или держали взаперти по 2—3 недели, и после этого он ходил неуверенной походкой, в руках временами появлялось дрожание.
— Пренеприятная история, — говорил он, — опять болен. Садитесь, Александр Леонидович, старость — не радость. Завидую молодежи — все впереди и никакие болезни не страшны, а нашего брата старика каждая пустяковая болезнь может свести в могилу. Черные мысли. Только работа отвлекает от них. А вообще все сказано и пересказано и можно было бы успокоиться. Так нет, хочется еще и еще повоевать за свои идеи.
— Это признак здоровья, Константин Эдуардович, — возражал я, — воевать могут только сильные...
— Да, сильные духом, — перебил он меня, — а вот телесные немощи стали докучать...
На моих глазах происходило общее ослабление его организма. Из бодрого и сильного шестидесятилетнего человека он постепенно превращался в старика, и одновременно с этим различные неопасные и нестрашные заболевания нападали на него и подолгу держали под страхом дальнейшего ухудшения. Тому, кто не знал старости, непонятны эти опасения и тревоги. Организм уже износился, внутренняя гармония его стала расстраиваться, иммунитет пал, и организму лишь осталось проскрипеть положенное число месяцев или лет и затем уйти. Только работа мозга движется своим путем, не останавливаясь и не сдаваясь в плен времени, только творческие идеи, как и в молодости, тормошат и рождают новые побеги. Мечниковская дисгармония властвует над старостью, резко проявляясь у людей одаренных, творчески сильных, созидателей нового.
|
|
|
— Ну скажите, зачем мне все это надо! — восклицал К. Э. Циолковский, показывая на рукописи и таблицы с колонками цифр. — Мечта не дает мне покоя. Не могу жить без нее...
— Да, да, вы должны работать, хотя бы в постели. Температура у вас нормальная, следовательно, умственная работа не запрещается. Работа отвлечет вас от временного заболевания, — говорил я, зная, как тяжело старикам оставаться без любимой ими работы и размышлять о своей немощи. — Работать надо — во что бы то ни стало. Работа продлевает жизнь и дает человеку удовлетворение. Это — закон!
— Да, это я знаю, но немощи больно противны, беспокоят, волнуют... Конечно, не за себя я волнуюсь, а за дело моей жизни. Оно еще так непрочно стоит на земле, как малое дитя. Да и клюют его со всех сторон. Вот в чем заключается опасность. Жалко отцу оставить такое малое дитя без присмотра, без родительского глаза... Что-то с ним будет, если я умру, не завершив своих планов. Досадно! Вот уж на моей тризне попляшет Ветчинкин!
|
|
|
— Ну нет, этому не бывать. Сломаем его злую волю, уничтожим его злые планы. Теперь у вас есть последователи не только в Союзе, но и за рубежом. Опоздали... Теперь и по рукам можно ударить.
— Нет, Александр Леонидович, это неверно. Он силен своим нахальством, своей наглостью, умением сухим выходить из воды... С ним не так-то просто будет справиться, если вы и поднимете кампанию защиты моих кровных интересов.
К. Э. Циолковский разволновался. Надо было переменить тему разговора. Я посмотрел на него. Глаза блестели лихорадочным блеском. Пощупал пульс — мне показалось, что пульс учащен.
— Не повышена ли у вас температура, Константин Эдуардович? Надо бы смерить.
— Если и есть, то невысокая, обычная после простуды — 36,3—37,4°, такая ползучая...
Я спустился по внутренней лестнице к Варваре Евграфовне, которая была хранительницей лекарств и градусников. В коробке от дореволюционного печенья с надписью «Абрикосов» лежали три градусника, один из них был в бархатном футляре. Но все три были либо испорчены (ртуть лежала цепочкой), либо разбиты.
|
|
|
— Зачем вы храните их? Ведь они ни на что не пригодны.
— И то верно, да вот и сама не знаю...
Я надел пальто и вышел на улицу. Стояла капризная зима: то метели и заносы докучали, то неожиданно наступало потепление и днем было тепло, на солнце снег становился рыхлым, как губка, и грязным... Аптека была не близко... Наконец примерно через час я принес термометр. Смерили. Константин Эдуардович точно определил свою температуру — у него было 37,3°. Надо было лежать без всяких разговоров.
На другой день в 11 часов утра я снова был у Константина Эдуардовича с доктором С. А. Лебединским. Это был старый опытный врач и хороший человек. Сергей Алексеевич прописал постельный режим, сердечные капли и микстуру от кашля.
— Ничего страшного нет. Выберется, сердце хорошее, а это — самое главное в таком возрасте, — сказал он мне на прощание. — Сейчас зимнее время — больному надо вылежать.
Константину Эдуардовичу шел семьдесят второй год...
Я вернулся в светелку и сказал, улыбаясь: «Все в порядке. Надо только вылежать».
В такие дни во время простуды или при осложнениях после нее глухота К. Э. Циолковского особенно усиливалась. Рупор, стоявший на подставке у кровати, приносил мало пользы. Все равно приходилось почти кричать. Константин Эдуардович переспросил:
|
|
|
— Ну, что он нашел?
Я повторил сказанное, только более громко.
— Это — дудки. Полежу еще денек-другой. Больше не могу — надо работать.
— Работа не волк, в лес не убежит, — неудачно сострил я.
— Вот именно что работа волк — она съест меня, если вовремя ее не «покормить»! Нельзя откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня. Старая истина, а как она верна. Тысячи мыслей отложены были мною «на завтра», а кто знает, что будет «завтра»? Может быть, придет смерть. Кто знает? Почему древние мудрецы учили: «Торопитесь, ибо не знаете, когда придет час!»? Вот я теперь и нажимаю на работу, хотя, может быть, уже опоздал и все ни к чему. Может быть, я своими потугами только смешу людей. И в Москве один субъект отплясывает трепака в предвкушении полного провала моих стараний! Может быть, он мне говорит из Москвы: «Опоздали, господин отставной козы барабанщик, опоздали с вашими ракетами — у нас уже есть свои, и мы не сегодня завтра утрем ими ваш нос!» Ведь не сидит же он, профессор Ветчинкин, сложа руки и не ждет, когда Циолковский изобличит его крапленые карты. Нет, он, безусловно, действует против меня, но мне еще неясно, каким образом. Вот, Александр Леонидович, я прочту вам выдержки из двух дружеских писем. А то просто так расскажу, чтобы не искать писем. В первом письме один очень хороший человек мне пишет о том, что хотя внешне Ветчинкин и К° (кто еще затесался сюда?) еще ничем себя не проявляют в отношении ракет, но явно интересуются ими и собирают литературу вопроса, для чего казной отпущены средства. Второй мой корреспондент, тоже энтузиаст-ракетчик, пишет, что скоро на ракетном фронте произойдет большое оживление, и кажется, что его готовит сам профессор Ветчинкин. Все пока шито-крыто, но «нет дыма без огня» и «шила в мешке не утаишь». Далее он сообщает, что оживление на ракетном фронте ожидается откуда-то «сбоку», но не из-за границы и не из самой Москвы. Возможно, из Ленинграда, но профессор Рынин тогда знал бы и сам сообщил бы мне. Тут не все, правда, ясно, но что-то скоро должно будет свершиться такое, что отрежет мне все пути и захлопнет передо мною двери. Я чувствую, что мне готовится остракизм или еще что-то худшее... Предчувствие меня никогда не обманывало, потому я все и болею, что пал духом, а пал духом потому, что предчувствую какую-то нелепую гадость, которую мне готовят люди. Очень все тревожно вокруг меня и моего дела, и эта тревога невольно передается мне. Я еще ничего не знаю наверняка, мне никто ничего определенно страшного не сообщал, даже вот эти мои корреспонденты, но я уверен, что дело идет не так о ракете, как об ударе по мне. Это надо понять. Надо понять, что без уничтожения меня и моего имени никакая ракета профессору Ветчинкину не будет выгодна. Даже сотня самых быстрых ракет, даже космических кораблей. Сперва должен быть уничтожен я, отец ракеты, хулою, клеветою, физически — как угодно, но я должен пасть. И только после этого им имеет смысл заниматься ракетами, ибо моя мельница будет остановлена. Психология таких людей мне хорошо известна, а потому я жду удара из-за угла. Разве им дорог русский приоритет, разве им дорога правда-истина, разве им дорога русская наука? На все им наплевать. Это карьеристы. Им дорога их личная карьера — личная жизнь, личное благо.
Во имя этого личного и идет суматоха, вокруг него вертятся все дела. Этому личному они подчиняют весь мир, все сущее в нем и все будущее. Все прочее — болтовня. Болтовня, сказки, от которых меня тошнит.
Я тоже таков же. Я тоже своему личному подчинил всего себя, свой быт и подчинил бы весь мир, если бы мог. Такова природа этого самого личного. Но во мне есть нечто, чего нет в них. Я буду приветствовать всякого, кто скажет новое слово в моем деле, они же убьют такого человека. Он будет им мешать, а мне мешать не будет, наоборот, будет дополнять... Маленькая разница во взглядах, но решающая.
Потому-то сейчас и идет эта свистопляска вокруг моей личности (а не ракеты), дабы оттереть меня от моего детища, а оттерев меня, занять в технике ракет командное место, понимаете ли, верховное командное место... И тогда ракета Циолковского перестанет существовать, а появится ракета Икса, Игрека или Зета. Я же и все мои работы будут забыты навеки...
Столь необоснованный пессимизм вывел меня из равновесия. Я невольно воскликнул:
— Да будет вам, Константин Эдуардович, хоронить себя преждевременно. Отношение профессора Ветчинкина к вам всем известно, но он не так всесилен, как вам это кажется. Я во многом с вами согласен, но далеко не во всем. Давайте-ка обсудим, какую неприятность он может вам сделать. В самом-то деле, а? Перечислим по пальцам сперва то, чего он сделать не может: он не может выжечь ваше имя из научной литературы вопроса, не может уничтожить ваши книги во всех государственных, общественных и частных библиотеках, не может запретить вам печатать статьи о ракете (по крайней мере в Калуге), где ему утерли нос, не может...
— Хватит, — сказал Циолковский. — Хватит, хватит! И тем не менее он уже кое-что предпринимает, и не «кое-что», а мощный удар по Циолковскому.
— В чем же будет состоять этот удар? Как вы думаете?
— Это трудно предположить, так как для этого надо быть эквивалентным... Но некоторые гипотезы создать можно. Начнет он, конечно, с того, что все мои рассуждения и расчеты о ракете объявит неверными. Владея математическим аппаратом, это сделать можно.
— Но... — перебил я его. — Как только он заговорит о вас, он погубит все свое личное дело... Это надо иметь в виду, и упоминать ваше имя в хорошем ли, в дурном ли смысле — это ему невыгодно. Любое упоминание о вас приводит к крушению заговора молчания и к признанию вашего приоритета, хотя бы со знаком «минус». Нет, этой оплошности он не сделает. Он — хитрый мужик, ему приходится идти на более остроумные комбинации...
— Но какие? Какие? Как вы думаете?
— Ну вот этого я не знаю!
Разговор происходил во время новогодних каникул, в конце 1928 года. Кроме необоснованного «предчувствия», ничего явного, угрожающего К. Э. Циолковскому не было. И тем не менее...
Артур Конан Дойл в «Собаке Баскервилей» рассказал занятный случай поспешного допущения, превратившегося в привидение. Это был не зрительный обман, а психологическая ошибка, основанная на неверном допущении о виденном. Помните ли вы пятый сонет Шекспира? Чудесный праздник лета проходит со временем, которое безжалостно покрывает летние цветы белым плащом зимы. Так и сейчас кое-кому придется сделать кислую мину разочарования, когда я расскажу об одном привидении из Новосибирска, о привидении, которое все же существовало.
Уже давно одним-двумя людьми, проживавшими в СССР, было задумано нанести сокрушительный удар по К. Э. Циолковскому, скомпрометировать его как человека, облив его грязью, как плагиатора или похитителя чужих идей, и затем расправиться с ним, как разбойники расправляются с одинокими путниками на большой дороге. Эта мысль взращивалась в тепле и холе в течение долгого времени среди ограниченной, но авторитетной группы лиц, потуги которых завоевать себе подлинно мировое имя оставались, увы, тщетными. К. Э. Циолковский же, не принадлежа к их кругу, работая в одиночку, отвергнутый ими с самого начала своей научной деятельности, еще на рубеже 19 и 20 веков, упорно печатая свои труды за собственный счет в виде маленьких брошюр, тем не менее, несмотря на происки этой группки лиц, неуклонно рос и рос, возвышаясь над ними все более и более и приобретая себе такое громкое имя внутри страны, о котором они даже не могли мечтать. Эта удивительная метаморфоза происходила на глазах у всех.
Ответом на небывалый рост имени человека без роду и племени, на неповторимый расцвет одинокого мыслителя-ученого было желание устроить над ним настоящую расправу, уничтожить его, убить в глазах многочисленных почитателей его таланта. Это желание в неоформленном виде жило уже многие годы, приобретая с каждым годом все более отчетливые и рельефные очертания. Пойти на столь явно уголовное дело с расчетом выйти сухим из воды надо было «с умом», взвесив все «за» и «против» и ясно представив себе все возможные последствия, которые, однако, могли принести значительные неприятности, тем более что К. Э. Циолковский был человеком смелым и независимым. Проектируемую расправу надо было осуществить тонко, чтобы все было гладко, чисто и чтобы, как говорится, комар носа не подточил. В течение ряда лет эта расправа с К. Э. Циолковским обдумывалась во всех деталях и в нее вносились различные коррективы. Расправа с Циолковским, которого эта группа людей ненавидела слепой ненавистью, могла быть осуществлена при одном обязательном условии: никто из них не хотел подставлять под возможный обстрел собственную грудь и свое имя, следовательно, надлежало найти «третье» лицо, стоящее вне этой кастовой группировки, и поручить ему произвести акт насилия над К. Э. Циолковским. Не всякий человек пошел бы по этому скользкому пути, не всякий принял бы это предложение, даже если бы оно было сделано при сохранении строжайшей секретности. Ясно лишь одно: порядочный человек не счел бы для себя возможным вмешиваться в это преступное дело. Во всяком случае ни о какой порядочности со стороны злоумышленников против К. Э. Циолковского не могло быть и речи, хотя это были люди (или человек) напористые, знающие свой предмет и не лишенные способности к творческой, конструкторской работе. Долго и прилежно подбирался такой подходящий человек, которому можно было бы поручить дело уничтожения Циолковского как научной величины, дабы после совершения подобного акта присвоить себе дальнейшие приоритет и авторитет в области ракетодинамики и космонавтики.
Врагов К. Э. Циолковского, видимо, задело до самого корня следующее сообщение в газете «Известия», № 132 (3366) от 9 июня 1928 года:
«На банкете (по поводу открытия воздушной линии Ленинград — Берлин) присутствовали... посланники... консулы... много советских работников и ученых... Заведующий отделом Центральной Европы НКИД товарищ Штейн отметил братскую работу германской и советской авиации. «Как раз сейчас, — сказал Штейн, — в Германии на практике осуществляется гениальная идея нашего ученого Циолковского о применении в двигателях принципа ракеты. Этот новый путь может перевернуть все здание мировой техники».
Корреспонденция, появившаяся в такой распространенной газете, как «Известия», должна была вызвать крайнее раздражение со стороны официальных представителей авиационного моторостроения, ибо опять работы К. Э. Циолковского получили со стороны не только восторженный отзыв и высочайшую оценку, но и еще раз международное признание. Кое-кто из деятелей авиации заскрежетал зубами: «Опять этот Циолковский, будь он проклят! Ну, погоди же! Устроим тебе бенефис!»
Уже этот «бенефис» исподволь готовился. Линия Москва — Новосибирск принимала и пересылала туда и обратно письма двух лиц, которые сговорились «похоронить» ракету К. Э. Циолковского и «родить» ракету нового «посвященного».
Трудно было предположить, что может отыскаться человек, занимающий достаточно видное положение в науке, который пойдет на грубую подделку и хитрую мистификацию только потому, что ему неугодно имя К. Э. Циолковского. Надо думать, и для этого имеются все основания, что этот человек исчерпал все возможное, чтобы насолить Циолковскому своими отрицательными отзывами о его работах, участием в заговоре молчания, пренебрежительными кличками на лекциях, читаемых студентам вуза, как бы нечаянным упоминанием «истинного первооткрывателя» — Кибальчича и т. д. Люди такого стиля способны были на плохое и злое дело.
И вот в 1929 году над К. Э. Циолковским разразилась жестокая гроза. Мы уже видели, что имя его было настолько одиозным, что его не только нельзя было цитировать, но... надо было отыскать другое имя, другого человека, который бы подавал надежды вследствие своей молодости и мог бы в умах неосведомленных людей полностью занять место Константина Эдуардовича. Нужно было отыскать удобный и подходящий заменитель, эрзац, Циолковского и хотя бы сыграть на этом!
Такой человек вдруг неожиданно отыскался, что было на руку последователям некоторых дореволюционных ученых и тогдашним представителям их школы.
Этим человеком нежданно-негаданно оказался некий техник Ю. В. Кондратюк, с которым профессор В. П. Ветчинкин возился целых четыре года. В. П. Ветчинкин еще в 1925 году взял Кондратюка на заметку. По этому вопросу Ю. В. Кондратюк пишет: «В 1925 году я получил отзыв проф. В. П. Ветчинкина, прямо ошеломивший меня высокой оценкой моей работы». Далее Ю. В. Кондратюк сообщает, что в 1927 году он пользовался советами проф. В. П. Ветчинкина, привел в порядок свою работу в ее математической части и в 1929 году издал отдельной книжкой за собственный счет. Обратите внимание: за собственный счет. В предисловии к первому изданию Ю. В. Кондратюк пишет: «В заключение должен выразить глубокую признательность проф. В. П. Ветчинкину — редактору настоящей работы и первому ее ценителю». Этим дипломатическим шагом было убито два зайца: отодвинут в сторону истинный приоритет К. Э. Циолковского и выдвинут новый претендент на место «отца ракетодинамики». Почерк проф. Ветчинкина и его всеобъемлющая редакторская правка хорошо видны из текста книги Ю. В. Кондратюка. Отметим, кстати, что, очевидно, уже в 1924—1925 годах мнение проф. В. П. Ветчинкина о реактивных приборах резко меняется, он упражняет свои мысли и свою руку на книжке Ю. В. Кондратюка, а впоследствии начинает публиковать в области ракетной техники статьи за собственной подписью, не упоминая о К. Э. Циолковском. Ю. В. Кондратюк же выбрасывается за борт как ненужный балласт. На этом кончается его молниеносная карьера. Кончается — и бесповоротно! Ни единого рецидива в области ракетодинамики и астронавтики.
В своем предисловии 1929 года Ю. В. Кондратюк пишет, что о «существовании на ту же тему труда инж. Циолковского (весь мир знал, что Циолковский не имеет диплома инженера, знал это и Ю. В. Кондратюк, очень хорошо знал это и проф. Ветчинкин) автор узнал лишь впоследствии и только недавно имел возможность ознакомиться с частью статьи «Исследование мировых пространств реактивными приборами», помещенной в журнале «Вестник воздухоплавания» за 1911 год». Далее оказывается, что «вторую часть» работы К. Э. Циолковского он так нигде и не нашел. О таких заявлениях хочется сказать: «Мели Емеля — твоя неделя!..»
Конечно, все это было очень плохо, очень неудачно придумано, ибо даже спустя еще тридцать — сорок — пятьдесят и более лет статьи Циолковского 1903, 1910 и 1911—1912 годов легко отыскиваются в больших библиотеках нашей страны. Следовательно, ссылка Ю. В. Кондратюка на невозможность ознакомиться с работами К. Э. Циолковского не имеет абсолютно никакого основания и была изобретена в целях выдвижения своего эфемерного приоритета, ибо редактор и советчик Ю. В. Кондратюка о работах Циолковского знал хорошо, даже очень хорошо знал, что К. Э. Циолковский, а не Ю. В. Кондратюк является основоположником ракетодинамики. Но это претило школе, из которой вышел профессор Ветчинкин, и поэтому можно было пойти на подделку.
В первом предисловии автора, датированном июнем 1925 года, Ю. В. Кондратюк именует К. Э. Циолковского «инженером», повторяя это три раза. По странному стечению обстоятельств редактор этого издания, проф. Ветчинкин, не замечает ошибки, хотя хорошо знает (лучше, чем кто-либо), что К. Э. Циолковский — «самоучка чистых кровей». Во втором предисловии автора, датированном октябрем 1928 года, К. Э. Циолковский возводится уже в звание «профессора», хотя, повторяю, редактор издания снова не замечает и этой ошибки, ничуть не лестной для гениального ученого.
Совершенно непонятно также, отчего надо было автору в одной и той же книге писать два предисловия и датировать их разными годами. По-видимому, и в этом был свой смысл — сбить с толку внимательного читателя якобы своей полной неосведомленностью о К. Э. Циолковском. Для этого Константин Эдуардович делается и «инженером» и «профессором».
Далее Ю. В. Кондратюк пишет: «В 1918 году в одном из старых номеров «Нивы» (sic! — А. Ч.) я случайно наткнулся на заметку о ракете Циолковского, но «Вестника воздухоплавания», на который ссылалась заметка, я еще долгое время не мог разыскать (?!). Эта и попадавшиеся мне впоследствии заметки в периодической печати о заграничных исследованиях (sic?—А. Ч.) дали толчок для дальнейшей, более точной и подробной разработки теории полета, для перехода от общих физических принципов к обсуждению технической возможности к их реальному применению». Плохо скроено и еще хуже сшито!
Оказывается, значит, не работы К. Э. Циолковского, а «заграничные исследования» дали толчок к развитию идей Ю. В. Кондратюка. Вывертки, увертки, перевертки! Да и упомянуть бы не мешало авторов заграничных исследований. Пельтри? Годдард? Оберт?
Желая окончательно унизить приоритет К. Э. Циолковского в области ракетодинамики, этот «многообещающий молодой человек» пишет, что им овладело «упорное стремление опровергнуть второй принцип термодинамики,— характерно, что это, кажется, общая черта с К. Э. Циолковским». Зачем была нужна такая компрометирующая ссылка — намек на «перпетуум мобиле»? В течение многих лет я был в тесном общении с Константином Эдуардовичем и ни разу не слышал от него о возможности «вечного двигателя», а о чем только мы не говорили, каких только тем не затрагивали!
Это упоминание, неожиданное для Ю. В. Кондратюка, говорит о том, что он (или В. П. Ветчинкин) прилежно изучал труды Циолковского, и изучал более тщательно, чем он это хочет показать... Ведь статья К. Э. Циолковского «Второе начало термодинамики» была опубликована в 1914 году в издании Калужского общества изучения природы и ее можно было найти в те годы (1916—1918) лишь в столичных библиотеках вроде Румянцевской в Москве или Публичной в Ленинграде. Тогда спрашивается, при чем тут заметка в одном из старых номеров «Нивы» о ракете Циолковского, на которую Кондратюк наткнулся в 1917 году... Непонятная неувязка, если все это считать за правду.
В 1914 году, в возрасте 57 лет, К. Э. Циолковский сделал попытку пересмотреть второе начало термодинамики с несколько новых позиций. Однако эта попытка была признана неудачной, и в конце концов он сам согласился с этим, но всегда возражал против существования энтропии в открытых системах, в пространствах космического масштаба.
О «перпетуум мобиле», который можно было бы поставить на стол, Циолковский ни разу не договаривался, но был ярым противником «тепловой смерти» Вселенной, ярым врагом знаменитого постулата Карно — Клаузиуса — Томсона. Он любил говорить о вечной юности мира, вечном становлении Космоса, о вечном переходе одного вида, или формы, энергии в другую. Намек Кондратюка на опровержение Циолковским второго принципа термодинамики для открытых систем нельзя рассматривать как мечту о противоестественном двигателе, работающем без притока энергии извне, о котором мечтают люди малограмотные, не знающие основных законов физики. К числу таких людей и хотел, по-видимому, Ю. В. Кондратюк причислить К. Э. Циолковского. Жалкая попытка!
[ «Тепловая смерть» Вселенной — ложный вывод, сделанный немецким физиком Рудольфом Клаузисом (1822—1888) из второго закона термодинамики, примыкающий к аналогичной концепции английского физика Уильяма Томсона (Кельвина) (1824—1907) о том, что Вселенная стремится к состоянию абсолбтного равновесия (к абсолютному максимуму энтропии) и в этом состоянии все механические, электрические и другие процессы якобы должны прекратиться. Эта точка зрения опровергается данными современных астрофизики и космологии.]
Над термодинамическим вопросом о вечной юности Вселенной Циолковский работал несколько десятилетий. Стыдно читать, как Кондратюк сопоставляет свои наивнейшие мысли о вечном двигателе с глубоким, всесторонне обоснованным мировоззрением гениального естествоиспытателя К. Э. Циолковского — сопоставляет при «любезном участии» проф. Ветчинкина.
Воззрениями К. Э. Циолковского о вечной юности Вселенной я был очень увлечен и настоятельно просил его написать заново сочинение на эту тему, ибо еще в те годы постулаты Карно — Клаузиуса — Томсона находили у нас своих приверженцев среди некоторых физиков, разделявших пессимизм этого мировоззрения. Через месяц-два после решительного разговора на эту тему Циолковский прочел мне большую статью, в которой были представлены новые доказательства порочности постулатов Карно — Клаузиуса — Томсона и дан общий закон обратимости энергии в масштабах не только всего Космоса, но и ограниченных замкнутых космических систем. Антипостулат энтропии — постулат о вечной юности Вселенной, разработанный Циолковским, с каждым десятилетием получает все больше и больше доказательств. Низведение Кондратюком гениального обобщения Циолковского до уровня «перпетуум мобиле» — плохая игра, сознательно направленная на искажение истины и компрометацию знаменитого ученого.
В то время, когда К. Э. Циолковский развивал идеи о вечности Вселенной, великий шведский ученый Сванте Аррениус 9 сентября 1911 года на научном конгрессе в Гамбурге произнес речь в защиту вечного мира и об ошибочности представления о тепловой смерти Вселенной. Следовательно, К. Э. Циолковский был не единственным ученым, протестующим против всемирной энтропии. С профессором Аррениусом соглашался и знаменитый французский математик Анри Пуанкаре: «Мир Аррениуса не только бесконечен в пространстве, но и вечен во времени. В этом именно пункте его концепции отмечены печатью гениальности и представляются мне крайне плодотворными, какие бы они ни вызывали возражения». Свои взгляды на энтропию Циолковский развивал независимо от С. А. Аррениуса и пришел к тем же результатам, что и шведский ученый. При чем же тут Кондратюк? Его согласие с Циолковским — это все равно что его согласие с Исааком Ньютоном. Право, это весьма нескромно, если не сказать более.
[ Пуанкаре, Анри (1854—1912) — великий французский математик. Большой цикл работ относится к теории дифференциальных уравнений. Его труды, с одной стороны, завершили классическое направление, а с другой — открывали пути к развитию новой математики, в которой наряду с колическтвенными соотношениями устанавливаются факты, имеющие качественный характер. В философских взглядах примыкал к махизму, не признавал объективного существования материи, соскальзывая к агностицизму.]
— Энтропия существует, — утверждал Циолковский, — но какая? Без нее Космос превратился бы в неистовый, всеистребляющий огонь, все в нем горело бы и пылало, пока все не перегорело бы окончательно. Но энтропия — тепловая смерть Вселенной — точно уравновешена тепловой ее жизнью. О, я не отрицаю энтропии, я требую для мира эквивалентной ей тепловой жизни! Необходимо, чтобы равенство: —Q+(+Q)=0 — было точно соблюдено. Графически я мог бы представить себе эту картину в виде некоего равностороннего треугольника
Здесь — процесс циклического порядка, что мы и видим во Вселенной.
К. Э. Циолковский, кроме того, вопреки многим ученым и философам утверждал, что все виды энергии взаимопревращаемы и в будущем ученые докажут возможность «перехода теплоты от холодного тела к нагретому». Он считал, что во Вселенной круговорот энергии держится всегда на одном и том же уровне: количество процессов, ведущих к рассеянию энергии, равно числу процессов, приводящих к ее концентрации. К сожалению, эта термодинамическая формула Циолковского до сих пор не получила достаточного подтверждения в эксперименте или в наблюдениях космического масштаба.
К. Э. Циолковский неоднократно упрекал меня, что я при изучении физики не занялся проблемой полного перехода тепловой или химической энергии в электрическую со стопроцентным коэффициентом преобразования. Сам он много раздумывал над этим вопросом и видел его решение в глубоком изучении электронной теории, и особенно в ее приложении к биологическим процессам. Потому он с такой сердечной бережливостью и исключительным вниманием относился к теоретическим исследованиям в области физиологического действия аэроионов, ибо здесь на первый план выходили дополнительные электроны кислородных атомов или молекул и связанные с ними удивительные явления поддержания жизни высокоразвитых организмов и прекращения жизни — при их отсутствии, т. е. при дезионизации кислорода! Зная наблюдения врачей при лечении аэроионами некоторых заболеваний, Циолковский называл аэроионотерапию «электронной медициной».
Дата добавления: 2015-12-20; просмотров: 22; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!