Эффект К.Э.Циолковского 10 страница
Резкую отповедь дал Константин Эдуардович одному из начетчиков, восставших против моих работ в Калуге на обширной дискуссии по этому вопросу. Все нападали на меня, кроме двух лиц — беспартийного К. Э. Циолковского и молодого большевика Н. Куклина, который выступал не с кондачка, а глубоко изучив папки с материалами, которые легли в основу моей докторской диссертации. Это было незабываемое зрелище. В актовом зале бывшего реального училища, где когда-то мне был вручен аттестат зрелости, теперь под улюлюканье провинциальных (Калуга тогда была истинной провинцией) молодчиков мне хотели вручить диплом мракобеса. Но присутствующий там Константин Эдуардович несколькими своими словами отбил охоту сражаться со мной. Я был поражен его смелостью и настойчивостью. Он сказал, обращаясь с кафедры прямо ко мне:
— Александр Леонидович, не имеет смысла в этом собрании отстаивать ваше открытие и пытаться объяснить присутствующим вашу точку зрения. Эти вещи лежат вне их понимания. Надо понять бесплодность и тщетность признания вашего открытия этими людьми, когда даже не всякий ученый может возвыситься до подобного обобщения.
Травля моих работ оживилась вследствие того, что я по рекомендации А. В. Луначарского опубликовал в дискуссионном порядке книжку «Физические факторы исторического процесса». Сразу же ушаты помоев были вылиты на мою голову. Меня поторопились лишить некоторых жизненно важных привилегий и т. д. Я с неохотой выходил на улицу и боялся заходить в аптеку за получением лекарств в рецептурном отделе, где могли бы громко назвать мое имя. Были опубликованы статьи, направленные против моих работ. Я даже получил клички Солнцепоклонник (ну, это куда еще ни шло) и Мракобес и т. д. Словом, это был период «бури и натиска» на мое имя. Я стал терять сон и самообладание. Мои нервы пришли в негодность, и, если бы не лечение аэроионами отрицательной полярности, я бы давно потерял совсем голову. Дома также заметили мою нервозность. Однажды в солнечное апрельское утро Константин Эдуардович Циолковский со своей дочерью Любовью Константиновной прислал мне на дом ободряющую записку. Мой отец встретил Любовь Константиновну у самых дверей и проводил в столовую, где я пил чай. Записка содержала следующие строки:
|
|
|
«Многоуважаемый Александр Леонидович. Открытку Вашу получил и отзыв Малинина прочел (случайно) раньше,— отзыв, изобличающий варварство, несправедливость и мелочность автора. Не заслуживает внимания. Ваш Циолковский». [* Выделено К. Э. Циолковским.]
Любовь Константиновна сказала:
— Папа просит вас, Александр Леонидович, не падать духом. Отзыв Д. И. Малинина о вашей книге он считает крайне несправедливым! Право, мы все возмущены этим, можно сказать, диким выступлением Дмитрия Ивановича, который ничего в вашей работе не понял. Ничего-таки не понял! Папа будет отвечать ему публично. Он уже пишет статью в газету «Коммуна» и просил вас зайти, чтобы прочесть ее вам.
|
|
|
Действительно, Константин Эдуардович, донельзя возмущенный выступлениями в прессе и улюлюканьем калужских начетчиков, решил вступиться за правое дело, за право научных исканий. Он опубликовал рецензию на мою книжку «Физические факторы исторического процесса» (газета «Коммуна», № 77 (1674) от 4 апреля 1924 года) и тем самым закрыл рот критиканам. Свое мнение он подкрепил оценкой моих работ, данной академиком Петром Петровичем Лазаревым, выраженной в отзыве Института биологической физики Наркомздрава РСФСР.
К. Э. Циолковский писал:
«Значение научных исследований А. Л. Чижевского лучше всего выражено словами мирового авторитета в области биологической физики — академика, профессора П. П. Лазарева».
Свою рецензию К. Э. Циолковский заканчивает следующими словами:
«Книжку А. Л. Чижевского с любопытством прочтет как историк, которому все в ней будет ново и отчасти чуждо (ибо в историю тут врываются физика и астрономия), так и психолог или социолог».
|
|
|
Защита Константином Эдуардовичем моих исследований пришла вовремя. Он собственноручно разослал номер газеты «Коммуна» с его статьей о моих работах, обведя ее красным карандашом, десятку московских учреждений и десятку лиц, с которыми я был так или иначе связан по работе в Москве.
— Вас защищает Циолковский, — спустя полгода говорили мне. — Это хорошо и плохо. Хорошо потому, что есть люди, которые положительно оценивают ваши сверхсмелые работы, плохо потому, что это Циолковский, который сам нуждается в защите.
— А что вы скажете об академике Лазареве? — спросил я.
— О, академик Лазарев — это мировая знаменитость. Он тоже защищает вас, это безусловно хорошо, тут не может быть двух мнений. Но лучше всего защищаете себя вы сами...
— Как так? — недоумевая спросил я.
— Очень просто. Отзыв академика Лазарева о ваших работах лежал бы в государственном архиве, а теперь он известен всем, кому надо и кому не надо. И это сделали вы, снабдив Циолковского копией отзыва Лазарева.
— Это неверно, — возразил я, — у Циолковского был в руках второй оригинал за подлинной подписью академика Лазарева и с печатью Института биофизики Наркомздрава РСФСР. Теперь этот второй оригинал хранится в моем архиве... Да, — продолжал я, — вы не много цените Циолковского. Кто он для вас? Неужели только калужский мечтатель... Так знайте же, что он замечательный ученый, о котором будут сложены легенды.
|
|
|
— Но только тогда, — перебил меня собеседник, — когда человек на ракете Циолковского полетит на Марс или на Венеру.
Некоторые ученые, как, например, академик Петр Петрович Лазарев, утверждали, что в результате моих работ будет установлен «общий закон, управляющий массовыми действиями людей». Так по крайней мере он написал в своем отзыве о значении моих работ и не постеснялся этот отзыв представить в низовую инстанцию, ибо он отвечал таким путем на запрос высокой инстанции. Он верил, что такой закон должен быть установлен вопреки мнению некоторых современников.
Я не берусь судить, насколько справедливо мнение академика П. П. Лазарева о моих работах, ибо не хочу вдаваться в некоторые подробности. Это не сфера моих интересов. Мои работы не только установили лишь биофизический закон. Они сделали нечто значительно большее. Они показали, что человека нельзя отрывать от присущей ему внешней космической среды, что человек — резонатор этой внешней среды и резонирует с ней в унисон, хочет он того или не хочет. Внешняя среда подчиняет себе человека, но ум человека найдет способы освободиться от влияния этой среды, если оно пагубно. Для этого-то и надо изучать данные влияния. Я и занялся изучением их. И только. Судите сами, насколько я был еретиком, когда увлекался Солнцем.
Разноголосица по поводу моей книжки была совершенно необычайной. Одни ученые придавали моим исследованиям исключительное научное значение, другие считали мою работу ошибочной и выводы неверными, третьи говорили о моей работе как о бреде. О сенсации, которая произошла во Франции в связи с передовой статьей известного ученого профессора Шарля Нордмана в одном из распространенных французских печатных органов, мне рассказывал академик Петр Петрович Лазарев. Статья вышла 3 июня 1924 года. В этот или в один из ближайших дней (точно не помню) Петр Петрович присутствовал на заседании Парижской академии наук.. Его буквально забросали вопросами о моих исследованиях, с которыми он был хорошо знаком еще с 1918 года, так как моя диссертация была у него на отзыве, хотя мы познакомились с ним в 1920 году.
Известный французский ученый доктор Гадэ из Оптического института в Париже тогда же писал мне, что он пришел к тем же самым заключениям, что и я, но еще ничего не опубликовал, и, таким образом, поздравлял меня с несомненным приоритетом. Многие парижские ученые, узнав мой адрес от Нордмана, пожелали иметь мою книжку, и я в ближайшее же время выслал в Париж около двадцати экземпляров.
Весьма одобрительные письма об этой работе были мною получены от известного германского врача Гляйтсманна и от ряда французских физиологов, в том числе от знаменитого Шарля Рише и Арсена д'Арсонваля. Австрийский геофизик и метеоролог Отто Мирбах, английский врач Койнерс Моррелл, королевский метеоролог С. Е. Брукс, американские ученые профессора Хентингтон, Дэгласс, Смитт, Будэн, Гольдер и многие другие в своих письмах и статьях высказали большой интерес к моим работам. Интерес оказался довольно длительным. Мои работы попали в университетские курсы ряда университетов Европы и Америки. О них упоминали с высоты университетских кафедр видные ученые США и ряда стран Латинской Америки.
На солнечные взрывы и геомагнитные бури в первую очередь реагирует нервная система человека. Из всего изложенного следует, что этот факт космической биологии был впервые полно обоснован в моих исследованиях и является неотъемлемым приоритетом нашего государства.
В 1928 году в Парижской академии наук был оглашен мой доклад, в котором я сформулировал следующий закон: функциональное состояние нервной системы зависит от циклической активности Солнца. Однако это утверждение настолько выходило за рамки обычных физиологических представлений, что Парижская академия наук опубликовала в своих «Comptes Rendus des Seances de l'Academie de Science de Paris» (T. 187. № 2. C. 154) только мою фамилию и название мемуара, но не его текст. Полностью доклад был опубликован в 1929 году в скромном французском журнале «La Vie Universell», № 10. С. 186, Тулон.
В полной противоположности с мнением П. П. Лазарева (1923), К. Э. Циолковского (1924) и моим стоят совсем недавние высказывания Г. Б. Жданова: «Влияние их (космических лучей.— А. Ч.) на жизнедеятельность живого организма до сих пор не было никем обнаружено, и можно быть уверенным, что даже пассажиры будущих межпланетных кораблей в этом отношении находятся вне серьезной опасности». Каково? Я умышленно ссылаюсь на популярную литературу, дабы показать, что в 1955 году, когда Г. Б. Жданов писал свою общедоступную книжку, еще не все физики, биофизики, биологи и врачи догадывались о том великом биологическом значении циклической деятельности Солнца, которое было мне известно за сорок лет до этого и о котором теперь уже открыто пишут в наших газетах (статья Ю. Волынкина, «Известия», № 86 (13940) от ю апреля 1962 года).
Нарком здравоохранения Николай Александрович Семашко сделал для идей космической биологии очень много. Наши совместные с Н. А. Семашко всесторонние обсуждения вопросов гелиовоздействия и убедительнейшие доказательства его существования, которые были мною предъявлены, глубоко заинтересовали и даже поразили его. Нужно понять ту огромную ответственность, которую взял на себя в 1926 году народный комиссар здравоохранения профессор Н. А. Семашко, публикуя мои работы по космической биологии под своей редакцией и тем самым открыто выступая в защиту этих работ, которые подвергались тогда в широкой печати многочисленным и злым нападкам. Не ради бравады или удовольствия делал это Николай Александрович, а потому, что видел в этих работах новое плодотворное направление в медицине, связанное с возможностью в конечном итоге предвидеть дни обострений тех или иных заболеваний и тем самым предупреждать их, то есть то, к чему стремится медицина, но не знает, не умеет и безнадежно отстает благодаря своему неизмеримо большому консерватизму и нежеланию прислушаться к голосу исследователей явлений природы. Научная неделя в Берлине открыла путь для публикации моих работ под редакцией не только профессора Н. А. Семашко, но и знаменитого немецкого терапевта профессора Ф. Крауса.
Не будем подробно останавливаться на определенных мною соотношениях между тем же космическим фактором и некоторыми эпидемическими заболеваниями (холерой, гриппом, возвратным тифом, дифтерией, полиомиелитом), а также заболеваемостью в животном и растительном мире. Эти исследования утвердили меня в той мысли, что циклическая деятельность Солнца является могущественным фактором, воздействующим на всю биосферу нашей планеты и, в частности, обусловливающим в определенной мере поведение человека. Историю моих работ я описал в 1928 году в августовском и сентябрьском номерах «Русско-немецкого медицинского журнала», т. 4, № 8—9. Николай Александрович Семашко одобрил эти исследования и просил углубить их в область эпидемиологии, ибо предвидеть в области эпидемиологии — уже очень много.
Однако точка зрения А. В. Луначарского и Н. А. Семашко не разделялась многими менее передовыми умами, менее образованными, менее прогрессивными людьми. Вот с этим-то большинством мне и приходилось вести борьбу, которая зачастую принимала недобросовестный характер. Эти люди прибегали к вульгаризации моей основной концепции и излагали ее в совершенно извращенном виде. То была, конечно, форменная дичь, но, чтобы убить мои работы, эту дичь избрали орудием борьбы. И до сих пор, с тех отдаленных времен, в сейфе Парижской академии наук лежит нераспечатанным мое письмо об основных направлениях космической биологии, в частности космической эпидемиологии. Это письмо будет распечатано и прочтено на заседании Парижской академии наук, когда я сочту это необходимым.
Мои работы о влиянии Солнца также глубоко интересовали и волновали Константина Эдуардовича. Эти работы имели косвенное отношение к его работам — космонавты будущего должны знать об угрозах, которые таит в себе «особое» излучение Солнца. Да, космонавты должны знать и об этом. Константин Эдуардович возмущался предательскими искажениями моих идей и всегда был готов защищать их от нападок врагов истины. Физика Солнца была предметом наших частых и длительных разговоров. Я посвятил много лет жизни, чтобы познать ласку и гнев Солнца, и, по моему мнению, я кое-чего достиг в этом направлении. Сорок пять лет назад я обнаружил то, к чему в настоящие дни медленно, но неуклонно подбирается академическая наука. Но тогда, в те годы, а для некоторых и сейчас, в наши дни, моя основная биофизическая концепция «Солнечные вспышки — нервная система» являлась и, может быть, является той ересью, автор которой должен быть обезглавлен за невообразимое кощунство!.. Друг Платон...
Мнение Н. А. Семашко о моих работах в «солнечной области» сохранилось до сих пор во многих книгохранилищах мира — Николай Александрович был редактором моих «ересей» и разделял полностью точку зрения о необходимости глубокого изучения этих явлений природы. За это редакторство он навлек на себя недовольство И. В. Сталина, которому была доложена суть моих работ в грубо извращенной форме, но после его личного разговора с Н. А. Семашко дело уладилось без каких-либо последствий. Это было еще в конце двадцатых годов. Однако мои недоброжелатели еще долгое время обрушивали свой гнев на меня, чем премного вредили развитию научных работ даже в совсем уже другой области. Из-за Солнца в те годы велись подлинные битвы, у меня требовали официального отказа от собственных многолетних исследований, требовали покаяния и публичного осквернения собственных работ и отречения от них. Это требование было даже зафиксировано в протоколах ВАСХНИЛ. Но я долго крепился, подобно Галилею, и не произнес хулы на науку. Наконец от меня потребовали письменного обязательства никаких работ в данной области не производить и никаких публичных выступлений не делать. Такого обязательства я не дал и продолжал изучение этого замечательного вопроса. Я думаю, что читатель согласится со мной в том, что я поступил правильно, не пошел против своей совести и не пренебрег естественным законом, который дан от века людям,— отстаивать свои идеи до конца, даже если эти идеи не нравятся кому-либо. Таким образом, я избежал костра, на котором сожгли Джордано Бруно, хотя и принял поношение другого рода. Начетчики из ВАСХНИЛ ликовали — они думали, что раздавили меня.
Исключительное внимание уделил моим работам известный советский врач-инфекционист Глеб Александрович Ивашенцов, автор знаменитой книги «Курс инфекционных болезней». Он детально изучил мои исследования, не скупясь временем и силами. Во «Врачебной газете» № 8 (Ленинград) за 1931 год Г. А. Ивашенцов поместил замечательную статью «К проблеме этиологии и эпидемиологии гриппа», в которой мои исследования в области космической эпидемиологии возвел на величайшую научную вершину. После Николая Александровича Семашко Глеб Александрович Ивашенцов был вторым по значению человеком в Союзе, кто верно оценил значение этих исследований. В указанной статье он начертал священную фразу, зная мои интересы в области космонавтики.
[ Ивашенцов Глеб Александрович (1883—1933) — известный советский врач-инфекционист. С 1927 г. заведовал кафедрой инфекционных заболеваний 1-го Ленинградского медицинского института. Изучал этиологию и течение сыпного тифа, сибирской язвы, холеры, дизентерии, сепсиса. Предложил лечить холеру вливанием больших количеств физиологического раствора поваренной соли. Изучил и описал возбудителя пневмонии при эпидемическом гриппе. Работал над изучением сальварсанотерапии сифилиса нервной системы. Автор широко признанного руководства по инфекционным заболеваниям. Один из основателей Ленинградского терапевтического общества.]
«Техники, — писал он, — строят ракеты для посылки их на окружающие нас планеты, а медики отворачиваются от того, что поддается и подлежит изучению, сидя на Земле».
И тут же он писал:
«Не вдаваясь сейчас в анализ всех выкладок и выводов А. Л. Чижевского, в частности в отношении гриппа, мне представляется совершенно обязательным признать исключительный интерес и значение его работ».
Статья доктора Г. А. Ивашенцова слишком велика по размеру, чтобы ее можно было процитировать здесь, но по своему удельному весу она играет такую значительную роль в эволюции наших медицинских знаний, что я отсылаю к ней каждого человека, будь то врач или биофизик, для непосредственного изучения ее. Эпидемиологи, инфекционисты, терапевты, гигиенисты должны изучить эту статью от альфы до омеги, проникнуться тем сознанием новой космической эры в медицине, которым проникся Глеб Александрович, и приступить к систематическому и всестороннему изучению вопроса. Доктор Г. А. Ивашенцов пишет:
«Если вирус гриппа существует постоянно и всюду, сохраняясь в организме человека, почему заболевания гриппом то малочисленны и легки по своему выражению, то скапливаются в эпидемические вспышки, то разливаются пандемией, уносящей миллионы жертв? Этот вопрос относится к большинству инфекционных заболеваний, и прежде всего к так широко распространенным формам — скарлатине и дифтерии».
«Наличия даже активного вируса недостаточно для появления заболеваний, а кто может еще сомневаться в том, что вирулентность всякого рода инфекции не есть что-либо, абсолютное и перманентно существующее, а представляет собой лишь крайне условную функцию?»
Г. А. Ивашенцов неоднократно обсуждал этот животрепещущий вопрос с профессором-эпидемиологом А. А. Садовым, глубоким сторонником моих идей, о чем он пишет мне в одном из своих писем.
«...Я понимаю ход Ваших размышлений, начиная от действия особых модификаций лучистой энергии в определенные периоды на развитие эпидемий и переходя к вопросам аэроионотерапии инфекционных болезней. И в первом и во втором случаях основную роль играют электрические силы, воздействующие на макро- и микроорганизмы. Целесообразно использовать эти силы в виде ионов воздуха определенных концентраций в деле лечения заразных болезней — это огромная эпохальная задача, которую Вы ставите перед нашей медицинской наукой, — задача, требующая немедленного разрешения и претворения в клиническую практику. Для инфекциониста эта задача представляет исключительный интерес, тем более что аэроионификация больниц может быть осуществлена без всяких особых затруднений. Я очень увлечен Вашими идеями и приму все меры к тому, чтобы добиться постановки этих исследований при Вашем участии в ближайшее время. В разговорах с Александром Александровичем мы постоянно возвращаемся к Вашим работам и крайне огорчены, что они встречают такие большие препятствия. Но — это удел всякой большой новой идеи, новой науки... И чем эта идея больше и значительнее, тем больше у нее врагов. Но Ваш долг — отстаивать свои идеи и добиться их воплощения в практику именно у нас. Если мы опоздаем, их перехватят за границей, и русский приоритет будет утрачен».
Космическая эпидемиология — это особый раздел общей эпидемиологии и, по-видимому, наиболее важный, ибо большинство эпидемий и пандемий инфекционных заболеваний теснейшим образом связаны с солнечной активностью.
Прав был академик Василий Яковлевич Данилевский, когда в письме ко мне от 9 февраля 1928 года писал о «живых клетках», реагирующих на солнечное воздействие. Года за три до получения его письма я уже исподволь, на свой страх и риск, занимался этим вопросом. Я оборудовал микробиологический «кабинет» с отличным микроскопом Цейса, чашками Петри, термостатом и т. д., изучал русскую и зарубежную литературу и приобретал новейшие навыки микробиологического эксперимента. На это ушло немало времени и сил. Я экспериментировал с вульгарными микробами, с сапрофитами, с кишечной палочкой, с некоторыми спирохетами. Мы окружены со всех сторон миром микроорганизмов, как вульгарных, так и патогенных, вирулентных, и этот своеобразный мир мне надо было изучить — изучить, да еще как, во всех его деталях и подробностях. Я уже знал, что мне предстоит подметить нечто, мимо чего проходили тысячи тысяч исследователей, а именно подметить связь во времени некоторых важных изменений в микроорганизмах и в солнечных извержениях. Хотя я и получал аккуратно бюллетень солнечных данных из Цюрихской обсерватории, но я заметил, что некоторые места моего Секретана значительно потускнели от частого употребления. Цюрихский журнал рассказывал подробно о прошедших явлениях, Секретан давал мне возможность наблюдать то, что происходило на поверхности Солнца... Сотни тетрадей и сотни зарисовок поверхности Солнца могли бы рассказать о моей работе в области микробиологии.
Об этом можно будет написать позже.
Однако я не заметил и не мог заметить того, что заметил мой прямой последователь — врач-бактериолог Сергей Тимофеевич Вельховер, человек необычайного добродушия, пикничевского телосложения, истинный исследователь природы. Он неоднократно посещал меня в Москве, демонстрировал свои замечательные наблюдения, таблицы и графики. Опытнейший бактериолог, он экспериментировал с коринебактериями и палочками Фридриха Лефлера и вот тут-то и подметил то, мимо чего проходили, да и сейчас проходят многие тысячи специалистов... Я поступлю правильно, если предоставлю самому Сергею Тимофеевичу возможность рассказать о его открытии, кстати сказать, опубликованном несколько позже в советской научной прессе.
«Казань, 14 июня 1934 года. Глубокоуважаемый профессор. С 1926 года я веду систематические бактериологические наблюдения над дифтерией. Наша больница имеет большое дифтерийное отделение. Материал по дифтерии за минувшие годы скопился у нас огромный. При обработке я пришел к многим поразившим меня выводам. В Вашей интерпретации дифтерии как эпидемии имеются два момента: зеркальность и запаздывание дифтерийного максимума по сравнению с солнечным максимумом. Ваш принцип зеркальности, полученный статистически, совершенно неожиданно подтвердился у меня под микроскопом. Ваша книга «Эпидемические катастрофы и периодическая деятельность Солнца» произвела на меня сильное впечатление. Под ее влиянием я решил поискать эту зеркальность по отношению к какому-то «X», строя случайные догадки.
Через 2—3 опыта я уже имел данные и понял, что имею дело с поразительно точным явлением. Допустим, из 40 посевов на дифтерию в такой-то период времени было 15 положительных находок; я делал вычисление % роста в этот день (37) и сравнивал палочковые формы дифтероидов с зернами Habes — Ernst'а (вполне выраженными), с типичными шарообразованиями, обособленными, кокковыми формами. У меня получался для этих кокковых форм тот же % (37). Не обратная пропорциональность (в 25 кокков из 40 посевов), а «зеркальность», какое-то «отражение» того же числа посевов. Я ставил контроль таким образом: препараторша делала из всех посевов двойные мазки, занумерованные; половину красила одним способом для бактериоскопии на дифтероиды, половину (один и тот же материал) красила мне для исследования на кокки (не на дифтероиды) другой краской; оба мы подсчитывали, не осведомляя друг друга, число позитивов и выводили их %, препараторша — для дифтероидов, я — для кокковых форм. Результат: цифра % совпадала, за немногими исключениями, где были колебания в +- 1, что, конечно, объясняется субъективными причинами. Получилось как бы правило: сколько вырастало дифтерийных форм, столько же и кокковых. Несколько раз я делал вычисления раньше препараторши и предсказывал ей % роста дифтероидов по найденному мною % роста кокковых форм. И я почти не ошибался. Моя препараторша очень опытный микроскопист, ошибок в исследовании на дифтерию она не делает. Но методику подсчета кокковых форм я взял на себя; это не так просто, и с деталями подсчета я освоился не сразу, а только через несколько дней, после чего и вывел эту закономерность. Получилось впечатление, что биосфера, согласно Вашей интерпретации, как бы отпускает каждой бактерийной форме при известных условиях одинаковую долю возможности роста (развития). Но когда рост дифтероидов бывает выше 50% (а это бывает редко), закономерность теряется и намечается какой-то другой модус. Я располагаю пока только двумя случаями этого рода и определенного вывода (или предположения) еще не имею. Примеры: из 20 посевов получено 5 дифтерийных позитивов; столько же позитивов (при другом способе окраски) дадут и кокки. Но если из 20 посевов вырастает 15 дифтерийных позитивов (т. е. более 50%), то кокки не дадут ни число 15 («зеркальность»), ни 5 (обратная пропорциональность). Суть тут, по-видимому, в какой-то третьей переменной, и она (эта третья переменная) есть, по-видимому, напряжение радиационной или корпускулярной энергии. Таким образом, у меня наметился такой вывод: при коэффициенте роста дифтероидов, выражающемся от 5 до 50%, «зеркальность» между дифтероидами и кокками обязательна. Конечно, это только первый шаг, первый удачный шаг к решению сложной проблемы дифтерии как инфекции. Но он все же значителен. Вам принадлежит приоритет не только открытия влияния солнечной радиации на микроорганизмы, но и теоретического построения принципа зеркальности для дифтерии, поэтому понятно, что я обратился к Вам. Примите и пр. С. Вельховер».
«Казань, 14 ноября 1934 года. Глубокоуважаемый профессор.
Пользуясь случаем, позволю себе поделиться с Вами данными о состоянии моих работ. В медико-бактериологическом разрезе мои работы ведутся по линии изучения дифтерии. Одна из деталей, — достаточно, по-моему, разработанная за 10 месяцев путем ежедневных бактериологических и бактериоскопических наблюдений и исследований, — состоит вот в чем: дифтероидные коринебактерии [*] (атоксические и токсические) имеют так называемые «метахроматические» волютиновые зерна. Зерна эти в известные моменты дают (при окраске известными красками, например, щелочной синькой Лефлера) реакцию метахромазии, состоящую в том, что краска разлагается на свои компоненты и появляется другой цвет. В случае метиленовой сини зерна волютина окрашиваются в красный цвет. Оказалось, что кривая этой красной метахромазии у дифтероидов имеет сезонный характер. Минимум приходится на зимние месяцы, максимум — на июнь и август. Особенное значение имеет следующий момент: максимум кривой красной метахромазии совпал с минимумом заболеваний клинически выраженной токсической дифтерией (по материалам нашей областной инфекционной больницы, где я работаю). Понимать этот контрпараллелизм нужно так: чем сильнее выражена волютиновая функция дифтероидов, чем он сильнее при окрашивании синькой метахромазирует (реакция индикаторного типа), тем он менее токсичен, значит, более вульгарен, так сказать, сапрофитен. Допустив, что волютиновая субстанция дифтероидов является рецепторным аппаратом, «настроенным» на излучения с короткой длиной волны, понятной становится и сезонность метахромазии, так как максимум таковой обусловливается, по-видимому, солнечным ультрафиолетовым светом. Осенью кривая красной метахромазии падает, а токсическая дифтерия увеличивается, что и подтверждает эту концепцию. Но это только часть всего комплекса явлений метахромазии. Мною найдены и изучаются (материал охватывает десять лет) периоды, в которые метахромазия наряду с феноменальными явлениями роста на средах усиливается и вне зависимости от сезонных влияний. Феномен этих периодов я объясняю влиянием специфической солнечной выбросной радиации. Мои экспериментальные работы являются подтверждением Ваших прежних теоретических исследований по дифтерии. Почему максимум дифтерийных заболеваний в прошлом приходился на нисходящую ветвь кривой пятнообразовательной деятельности Солнца? Для меня очень ясно, как тут обстояло дело: дифтероиды в годы подъема циклической активности Солнца и в год максимума ее в избытке получали «X» (назовем так), специфическую энергию Солнца, и благодаря этому становились «насыщенными» в своем волютиновом депо, что обусловливало их вульгарность, их сапрофитность; с убылью этой «X» энергии волютиновая функция их ослабевала и в общем масштабе их токсичность повышалась, что и обусловливало увеличение числа дифтерийных заболеваний человека. Десятимесячные ежедневные наблюдения над очень точной реакцией метахромазии воспроизвели этот процесс в миниатюре. Подробности я здесь опускаю. Мне очень приятно сообщить Вам, что Ваша теория, изложенная в книге «Эпидемические катастрофы и периодическая деятельность Солнца», целиком подтверждается на моих экспериментальных исследованиях по дифтерии. Примите и пр. С. Вельховер».
[* Как известно, Леман и Нейман именовали коринебактериями группу палочковидных микроорганизмов, имеющих один специфический морфологический признак— булавовидные вздутия на концах (корине — по-гречески «булава»). Эти вздутия: «полярные зерна», «метахроматические тельца» и т. д. после работ А. Майера чаще называют волютиновыми зернами. К группе коринебактерии относится и возбудитель дифтерии человека — токсигенная бактерия Клебс — Лефлера. (Примеч. авт.)]
Дата добавления: 2015-12-20; просмотров: 23; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!