Янус определяет сознание Будды 36 страница
Прошли еще четверть и присели на краю могилы передохнуть.
— Здорово отвердела земля с тех пор как могилу засыпали, — сказал я, отдуваясь.
— А ты взгляни-ка, Фома, — заявил Лобсын. — В стенках могилы такие же слои, как в стене башни — желтые, розовые, зелененькие, одни в два, другие в три, иные в четыре пальца толщиной. Неужели они и могилы такими слоями закладывали? Чудно что-то! Понять не могу, как и зачем они это делали!
— Да, совсем непонятно, — согласился я. — Может быть это только сверху так делали, чтобы волки не могли свежую могилу раскопать и покойника сожрать. Попробуем пройти глубже!
Отдохнув, углубились еще на две четверти с таким же трудом. Выемка имела уже почти полтора аршина глубины, а слои разных цветов продолжались.
— Знаешь ли, Лобсын, — сказал я, утирая обильный пот с лица. — Попробуем раскопать самую простую могилу. Может быть знатных людей так прочно закапывали, а бедняков засыпали рыхлой землей.
— И то правда! — согласился калмык».[1336]
Свидетельства тогдашней оживленной торговли через Синьцзян прибывают постоянно. Вот совсем недавняя находка в Японии:
«Это одни из самых древних изделий из многослойного стекла, когда-либо найденных в нашей стране. Судя по всему, эти редкие украшения были сделаны в Римской империи и затем отправлены в Японию», — сказала сотрудница Исследовательского института объектов культурной ценности города Нара Томоми Тамура.[1337] Украшения, найденные в древнем захоронении в городе Нагаока, датируются I–IV веком н. э. Проведенные тесты показали, что украшения были сделаны именно мастерами из Рима.[1338]
|
|
|
«Особенно высоко ценилось цветное стекло, имитирующее драгоценные и полудрагоценные камни. Из него изготавливались различные украшения, ювелирные изделия и сосуды, воспроизводящие формы керамической и металлической посуды. Производство полихромного стекла являлось секретом египетских мастеров. Один из них информировал Страбона о наличии в Египте глины и песка определенных сортов, необходимых для стеклоделия, без них не может быть сделано дорогостоящее разноцветное стекло, которое ценится в других странах.[1339] Уже со времени XVIII династии в Фивах существовала мастерская по изготовлению поделок из цветного стекла: амулетов, ювелирных изделий, сосудов, статуэток. Производили изделия из стекла и в Александрии. В результате успешного для птолемеевского Египта завершения 3-й Сирийской войны к нему была присоединена Сирия и Финикия.[1340] В Тире и Сидоне тоже появились стеклоделы, изделия которых напоминают египетские. По свидетельству китайских источников, «с прекрасным стеклом [этой страны] не сравнится [стекло никакой другой страны] в мире»[1341]».[1342]
|
|
|
О кельтах-галлах мы до сих пор знаем мало.[1343]
До сих пор нет ясного ответа на вопрос: «Кто такие были кельты?»[1344]
Галлы шли за Крассом не только грабить, но и ради безопасности и благополучия своих семей под римской властью. Они бы навредили родным, если бы ушли под знамена Лабиена. Попав в плен, они лишились коней, но представить их копающими вместе с лагерниками трудно. В мире кочевников лошади не редкость, и когда кельты обзавелись ими, какую службу они могли исполнять, не смешиваясь с римлянами? Полагаю, связанную с извозом и доставкой грузов.
В документе из Старой Нисы, отмечающем по меньшей мере 9 поступлений вина, составляющих в общей сложности более 500 мари, находим имя доставщика: Spōsak (spwsk), носящий титул ‘twršpty (Aturšpati), букв. «господин огня».[1345]
Галлы не стригли волосы, а прозвище доставщика вина в царские винохранилища Spōsak — обсыпанный перхотью или пыльный. Ср. новоперс. Sabūs отруби, sabūsak перхоть. Сходное имя — Spws — носит доставщик вина (mdwbr) в других документах винохранилищ.[1346]
Завоеванные земли Галлии римляне называли общим термином Волосатая (Косматая) Галлия (Gallia Comata) за характерную для местного населения особенность носить длинные волосы. Эти длинные волосы мы видим у мумий кельтов, найденных в Китайском Туркестане.
|
|
|
Представления о волшебной силе волос отмечены у множества восточных и западных народов. Обрезание волос в случае смерти сородича люди рассматривали как самоистязание, как отрубание пальца, нанесение ран на тело, выбивание зубов и др. Вилкен подробнейшим образом описывает способы наказания в виде отрезания волос, использование волос в качестве защитного от врагов средства, в лечебных, колдовских действиях, гадании, для отвращения злых духов.[1347]
Кельты стали посредниками между простыми парнями из Италии, парфянами и местными греками, которых было там много.[1348] Парфия, Бактрия и Согд были за два века господства греков эллинизированы, грекофицированы, огречены изрядно. Голову Красса парфянский царь Ород принял во время представления «Вакханок» Эврипида:
«В то время, как все это происходило, Гирод уже примирился с Артабазом Армянским и согласился на брак его сестры и своего сына Пакора. Они задавали друг другу пиры и попойки, часто устраивали и греческие представления, ибо Гироду были не чужды греческий язык и литература, Артабаз же даже сочинял трагедии и писал речи и исторические сочинения, из которых часть сохранилась. Когда ко двору привезли голову Красса, со столов было уже убрано и трагический актер Ясон из Тралл декламировал из «Вакханок» Эврипида стихи, в которых говорится об Агаве. В то время как ему рукоплескали, в залу вошел Силлак, пал ниц перед царем и затем бросил на середину залы голову Красса. Парфяне рукоплескали с радостными криками, и слуги, по приказанию царя, пригласили Силлака возлечь. Ясон же передал одному из актеров костюм Пенфея, схватил голову Красса и, впав в состояние вакхического исступления, начал восторженно декламировать следующие стихи:
|
|
|
Только что срезанный плющ —
Нашей охоты добычу счастливую —
С гор несем мы в чертог.
Всем присутствующим это доставило наслаждение. А когда он дошел до стихов, где хор и Агава поют, чередуясь друг с другом:
«Кем же убит он?»
«Мой это подвиг!» —
то Эксатр, который присутствовал на пире, вскочил с места и выхватил у Ясона голову в знак того, что произносить эти слова подобает скорее ему, чем Ясону. Царь в восхищении наградил его по обычаю своей страны, а Ясону дал талант серебра. Таков, говорят, был конец, которым, словно трагедия, завершился поход Красса».[1349]
Вслед за греческим (эллинистическим) одухотворением предметов ремесла, «в областях, подчиненных государствам Великих Кушан, младших Аршакидов и Кангюя, античное искусство вступает в новую фазу».[1350]
На окраине, в Маргиане, греческих мимов любили намного меньше.[1351] Неясно, вошла ли Маргиана в состав владений Великих Кушан, хотя такое вхождение и отстаивается некоторыми исследователями на основании сообщения в истории Младшего дома Хань, где сказано, что Кадфиз I «начал воевать с Парфией» (Аньси).[1352]
Миллион галлов (вероятно, около четверти всего населения) погибло, ещё один миллион человек был порабощен, 300 племен были подчинены и 800 городов разрушены в ходе Галльской войны Цезаря.[1353] И греки, и галлы пострадали от римлян. Это сплачивало.
В многовековой истории Рима, изложенной Титом Ливием, военная сила греков оцениваются невысоко:
«Ничто, кажется, не было мне так чуждо, когда я начал этот труд, как желание отступать от изложения событий по порядку и расцвечивать свое сочинение всевозможными отступлениями, чтобы доставить приятные развлечения читателю и дать отдых своей душе; но при одном упоминании о столь великом царе и полководце во мне вновь оживают те мысли, что втайне не раз волновали мой ум, и хочется представить себе, какой исход могла бы иметь для римского государства война с Александром.[1354]
Принято считать, что на войне все решает число воинов, их доблесть, искусство военачальников и судьба, которой подвластны все дела человеческие, а дела войны всего более.[1355] Рассмотрев все это и по отдельности и в совокупности, легко убедиться, что Александр, подобно другим царям и народам, тоже не смог бы сокрушить римскую мощь. Если начать со сравнения полководцев, то хотя я не отрицаю, конечно, что Александр был полководцем незаурядным, но ему прежде всего прибавило славы его положение единственного вождя и смерть в расцвете лет и на вершине успеха, когда не пришлось еще изведать превратностей судьбы. Не стану вспоминать других славных царей и полководцев, явивших миру великие примеры человеческих крушений, но что же, как не долголетие,[1356] ввергло в пучину несчастий Кира, до небес восхваляемого греками, а совсем еще недавно Помпея Великого?
Перечислять ли римских полководцев, не всех и не за все время, а тех только, с кем как с консулами или диктаторами пришлось бы сражаться Александру? Марк Валерий Корв, Гай Марций Рутул, Гай Сульпиций, Тит Манлий Торкват, Квинт Публилий Филон, Луций Папирий Курсор, Квинт Фабий Максим, два Деция, Луций Волумний, Маний Курий! А если бы до войны с Римом Александр стал воевать с Карфагеном и переправился в Италию в более зрелом возрасте, то и после тех также были мужи великие. Любой из них был наделен таким же мужеством и умом, как и Александр, а воинские навыки римлян со времен основания Города передавались из поколения в поколение и успели уже принять вид науки, построенной на твердых правилах. Так вели войны цари, так вели их потом изгнавшие царей Юнии и Валерии, а еще позже — Фабии, Квинкции, Корнелии, так вел их и Фурий Камилл — старец, которого в юности знали те, кому пришлось бы сражаться с Александром. А Манлий Торкват или Валерий Корв, стяжавшие славу ратоборцев прежде славы полководцев, разве уступили бы они на поле брани бойцовской доблести Александра, ведь и она немало прибавила к его славе? Уступили бы ему Деции, обрекшие себя преисподней, бросаясь на врага? Уступил бы Папирий Курсор — муж несравненной мощи и тела и духа?! И могла ли проницательность одного юноши[1357] превзойти мудрость не какого-то одного мужа, но того самого сената, чей истинный образ постиг лишь один — тот, кто сказал,[1358] что римский сенат состоит из царей?! А может быть, в том заключалась опасность, что Александр искусней любого из названных мною и место для лагеря выберет, и обеспечит бесперебойный подвоз продовольствия, и обезопасит себя от засад, и улучит удобное время для битвы, и сумеет выстроить войска и подкрепить их резервами? Но нет, ему пришлось бы признать, что тут перед ним не Дарий![1359] Это Дария, тащившего за собою толпы женщин и евнухов, отягощенного грузом пурпура и золота в доказательство своего благоденствия, Александр мог захватить скорее даже как добычу, а не как врага, найдя в себе только смелость презреть все это его показное величие. А в Италии, когда бы выросли перед ним апулийские леса и луканские горы и предстали бы ему свежие следы несчастья его семьи там, где недавно погиб его дядя — Эпирский царь Александр,[1360] ничто бы не напомнило ему тогда той Индии, по которой он прошел во главе хмельного и разгульного войска.
И мы говорим об Александре, еще не опьяненном счастьем, а ведь он менее всех был способен достойно нести бремя удачи. Если же, рассуждая о нем, иметь в виду удел последних лет его жизни и тот новый, с позволения сказать, образ мыслей,[1361] который он усвоил себе как победитель, то ясно, что в Италию он бы явился больше похожий на Дария, чем на Александра, и привел бы за собою войско, уже перерождавшееся, позабывшее Македонию и перенявшее персидские нравы. Горько, рассказывая о таком великом царе, вспоминать о кичливой перемене в его облачении, о требовании в знак почтения земных поклонов, непереносимых для македонян, даже когда они терпели поражения, а тем более когда чувствовали себя победителями. А ужасные казни, убийства друзей на пирах и попойках,[1362] а тщеславная ложь о своем происхождении![1363] Что если пристрастие к вину росло бы в нем день ото дня, а приступы ярости делались бы все свирепей и неукротимей? И я ведь говорю лишь о том, в чем никто из писателей не сомневается! Можем ли мы не видеть в этом никакого ущерба достоинствам полководца?
Остается еще, однако, опасность, о которой любят твердить самые вздорные из греков, готовые из зависти к римской славе превозносить даже парфян,[1364] а именно что римский народ не устоял бы перед величием самого имени Александра (хотя, по-моему, римляне о нем тогда слыхом не слыхали) и что среди стольких благородных римлян не нашлось бы ни одного, кто бы свободно возвысил против него свой голос. И это притом, что в Афинах, государстве, сокрушенном силой македонского оружия, несмотря на зрелище еще дымящихся развалин соседних Фив, нашлись все же люди,[1365] посмевшие свободно высказываться против него, о чем так ясно свидетельствуют их дошедшие до нас речи!
Каким бы громадным ни казалось нам величие этого человека, оно остается величием всего лишь одного человека, которому чуть больше десяти лет сопутствовала удача. Когда не могут найти счастия, равного этому, затем что даже римский народ, хотя ни в одной из войн не был побежден, все же нередко, случалось, терпел поражения,[1366] а Александр не знал военной неудачи, то не хотят взять в толк того, что сравнивают подвиг человека, да еще молодого, с деяниями народа, воюющего уже четыре столетия. Когда в одном случае больше сменилось поколений, чем в другом — минуло лет,[1367] стоит ли удивляться, что на столь долгий срок пришлось больше превратностей судьбы, чем на какие-то тринадцать лет? Почему бы не сравнивать удачу одного человека с удачей другого и одного вождя — с другим? Я стольких могу назвать римских полководцев, которым в битве всегда сопутствовало счастье! В летописях, в списках магистратов можно найти целые страницы консулов и диктаторов, мужество и счастье которых ни разу не обмануло надежды римского народа. И они заслуживают большего восхищения, чем Александр или любой другой царь, еще и потому, что иные из них диктаторами были по десять или двадцать дней, а консулом никто не был дольше года; и потому еще, что народные трибуны мешали им производить набор, и на войну они бывало отправлялись с опозданием, и еще до срока их отзывали проводить выборы, и срок их полномочий истекал порою тогда, когда дело было в самом разгаре, и товарищи по должности, случалось, чинили им препятствия или наносили урон кто трусостью, а кто безрассудством, и войну они продолжали, получив в наследство неудачи предшественников, и войско им доставалось из новобранцев или плохо обученных военной службе. А цари, клянуть Геркулесом, не только свободны ото всех этих препон, но вольны распоряжаться и временем, и обстоятельствами, подчиняя все это своему замыслу[1368] и ни к чему не применяясь. Мы видим, стало быть, что непобедимый Александр воевал бы с непобедимыми полководцами и в этой игре они равно ставили бы на кон свою удачу, а может быть, и не равно, ибо над ним висела бы более страшная опасность: у македонян-то был один Александр, с которым не только могло случиться все, что угодно, но он еще и сам искал опасностей, тогда как римлян, равных Александру славой или величием подвигов, оказалось бы много, и каждый из них мог бы жить или умереть, повинуясь року, но не ставя под удар государство.
Осталось сравнить силы обеих сторон по численности и родам войск и источникам пополнения. Судя по переписям того времени, население Рима насчитывало двести пятьдесят тысяч человек. Таким образом, даже при измене всех союзников латинского племени десять легионов[1369] давал набор из одних только жителей Рима. В те годы нередко четыре или пять войск одновременно вели войны в Этрурии, в Умбрии (здесь заодно и с галлами), в Самнии и в Лукании. Кроме того, весь Лаций с сабинянами, вольсками и эквами, вся Кампания и часть Умбрии и Этрурии, а также пицены, марсы, пелигны, вестины и апулийцы вместе со всем побережьем Нижнего моря, населенным греками — от Фурий и до Неаполя и Кум, а оттуда весь промежуток от Антия и Остии, — все эти земли оказались бы либо могучими союзниками Рима, либо его наголову разбитыми противниками. Сам Александр мог бы переправить в Италию не более тридцати тысяч македонских ветеранов и четыре тысячи всадников, в основном фессалийцев, ибо это была главная его сила. Прибавив к ним персов, индийцев и другие народы, он вел бы с собою скорее помеху, а не подмогу. Добавь к этому, что у римлян пополнение было дома, под рукой, а у Александра, ведущего войну в чужой земле, войско стало бы постепенно редеть, как то случилось впоследствии с Ганнибалом. Македоняне были вооружены круглым щитом и сарисой;[1370] у римлян щит был продолговатый, лучше защищающий тело, и дротик, с лету поражающий сильней, чем копье. Оба войска состояли из тяжеловооруженных и соблюдали ряды, но если фаланга македонян неповоротлива и однородна, то римский боевой порядок подвижен, ибо составлен из многих частей и может при необходимости без труда и разомкнуться и снова сомкнуться. Да и кто мог сравниться с римским ратником в усердии, кто, как он, мог переносить лишения? Достаточно было Александру потерпеть одно поражение, и он проиграл бы всю войну. Но какая битва могла сломить римлян, не сокрушенных ни Кавдием, ни Каннами? И будь даже начало похода успешным, все равно не раз бы пришлось Александру, вспоминая персов, индийцев и смирную Азию, признать, что до сих пор ему доводилось воевать с женщинами. Именно это, говорят, промолвил эпирский царь Александр, когда, смертельно раненный, сравнил поход этого юноши в Азию со жребием, выпавшим на его долю.[1371]
Право же, если вспомнить, что в Первой Пунической войне с пунийцами дрались на море двадцать четыре года,[1372] то ведь всей Александровой жизни едва ли, думаю, хватило б на одну только эту войну. И очень возможно, что пунийское и римское государства, связанные древними узами,[1373] при равной для них опасности совместно поднялись бы против общего врага, и тогда бы на Александра разом обрушилась война с двумя самыми могущественными державами — Карфагеном и Римом. Хотя и не под Александровым началом и не в пору расцвета македонской мощи, но все-таки в войнах с Антиохом,[1374] Филиппом[1375] и Персеем[1376] римляне узнали, что за противник македонянин, и не только ни разу не потерпели поражения в этих войнах, но и опасности такой для них не возникало.
Пусть речи не будут пристрастны и забудем о войнах гражданских![1377] Но когда же уступили мы пехоте? Когда было такое в открытом бою, когда — в равных с врагом условиях, а тем более в выгодном положенье? Конечно, конница и ее стрелы, непроходимые чащи и местность, где нельзя добыть продовольствия, страшат тяжеловооруженных бойцов. Но они прогнали и прогонят вновь тысячи войск посильней, чем войско македонян и Александра, лишь бы оставалась неизменной преданность теперешнему миру и забота о согласии граждан[1378]».[1379]
В оценке числа греков на Востоке до 30 г. до н. э. надо соблюдать осторожность и учитывать ассимиляцию. Население, например, Бактрии говорило на бактрийском языке, принадлежавшем к группе иранских языков, но имело письменность на основе греческой. Потерей власти на Востоке, концом эпохи эллинизма, греки в конечном итоге обязаны римлянам.
В одной Бактрии тогда жило более миллиона человек.[1380]
О мировоззрении кельтов мы знаем немного. Есть упоминания о прародителе кельтов Дите.[1381] «Его интересно сопоставить с ирландским Донном, богом мертвых, живущим как и Дит античных писателей в подземном чертоге. Донна рассматривали как отца людей (подобно ведическому Яме). Донн, как и Яма, первым был обречен умереть и тем самым открыть дорогу в загробный мир».[1382] Яма обычно отождествляется с Дхармой, богом справедливости, причём его власть простирается не только на мир мёртвых, но и живых.
Самой яркой и наиболее существенной чертой его, которая особенно поражала воображение древних, была вера кельтов в бессмертие.
Диодор Сицилийский, современник описываемых событий:[1383] «У них (у кельтов) распространено мнение Пифагора, по которому души людей бессмертны и в течение определенного количества лет опять живут, проникая в другие тела». Уже после разгрома Галлии, многолетнего насилования ее Цезарем и другими ради ведения Гражданской войны, при наследовавшем Августу Тиберии, Валерий Максим пишет: «Рассказывают, что они одалживают друг другу суммы, которые будут выплачены в другом мире, настолько они убеждены, что души людей бессмертны. Я бы назвал их безумными, если бы эти одетые в штаны варвары не верили в то же самое, во что верил грек Пифагор».[1384]
Дата добавления: 2019-09-02; просмотров: 146; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!