Янус определяет сознание Будды 40 страница
В монгольской версии эпоса о Кэсаре тот связан с ослом, как герой Апулея[1516] Луций:
«В шестой главе содержится история о Гэсэре и хутухту-ламе, воплощении могущественного демона. Гэсэр приходит к этому волшебнику, а тот превращает Гэсэра в осла. Воины Гэсэра, обсудив это несчастье, обращаются к Аджу Мерген и просят эту могущественную колдунью уничтожить демона и освободить Гэсэра. Аджу Мерген отправляется к жилищу демона в облике его сестры и просит подарить ей осла. Демон соглашается, и колдунья возвращается домой, ведя осла. Она освобождает Гэсэра от чар; он сражается с демоном, и после многих приключений ему удается сжечь хижину ламы, сделанную из тростника, и уничтожить злого демона».[1517]
Августин Блаженный не раз упоминает Апулея в труде О граде Божьем и отдельных письмах, называя его «африканец, наиболее известный из наших африканцев» (qui nobis Afris Afer est notior). Для Августина это маг, чьи чудеса в глазах противников христианства превосходили сотворённые Христом, а его Метаморфозы — повествование о действительно пережитом их автором превращении.[1518]
В Метаморфозах Апулея рассказывается о похождениях знатного римского юноши Луция, увлечённого женщинами и колдовством; повествование ведётся от я. Оказавшись в греческой области Фессалия, он узнал, что Памфила, жена хозяина дома, в котором он квартирует, — ведьма. Её служанка Фотида спрятала его на чердаке, и на его глазах Памфила с помощью волшебных мазей обратилась в сову и улетела на свидание к возлюбленному. Фотида достает ему мазь, которая должна обратить его в птицу, но путает баночки, и вместо того, чтобы стать птицей, Луций превращается в осла.
|
|
|
В обличье животного Луций попадает к различным хозяевам, всюду наблюдая падение нравов. Изнурённый и доведённый до отчаяния Луций просит богов о помощи, и на его молитву откликается богиня Исида. По её указанию Луций съедает цветущие розы и снова превращается в человека.[1519] Он проходит обряд посвящения и становится одним из пастофоров[1520] (жрецом Осириса[1521] и Исиды), египетских богов, чья история об воскресающем и умирающем боге давно рассматривается как основа евангелий.[1522] Слово pastophorī, живо в современном английском Pastafarianism, названии пародийной религии-обряда, основанном Бобби Хендерсоном в 2005 году в знак протеста против неразумия властей. Название религии основано на игре слов, и ассоциируется с растафарианством и итальянским словом паста (pasta), макаронны, последователи называют себя пастафарианцами (или пастафарианами).[1523]
Великая троица: Осирис — Исида — Хор-Хер являлись самыми народными богами Египта времени Клеопатры. Осирис, сын бога Земли и богини Неба долго правил Египтом. Его родной брат Сет, имевший голову осла, изготовил гроб и предложил Осирису лечь в него, чтобы проверить длину гроба. Когда Осирис лег, Сет убил брата, расчленил его труп на части и разбросал их в разных местах. Исида собрала тело мужа и зачала от его тела наследника. Когда Хор вырос, он обратился к девяти верховным богам и владыке вселенной Ра-Хорахти с просьбой вернуть ему престол отца. Не все боги поддержали его, Ра хотел оставить престол у Сета. За Хора вступилась бабушка, богиня неба Нут, пригрозив спустить небо на землю. Хор стал царем Египта.
|
|
|
Затем Сет вырвал у Хора глаз. Из преисподней послал Осирис прошение Эннеаде (Ἐννεάς, девятка, девять богов Египта). В итоге боги возложили белую корону Египта на голову Хора, а Сета связали словом. Отобрав у того свой глаз сын отдал его отцу, проглотив который Осирис воскрес, но больше на землю не вернулся, оставшись править загробным миром.[1524]
Сета обычно изображали с головой гривастого длинноухого животного.[1525] Однако никто не признает в этом животном осла.[1526]
Осириса изображают в короне из стеблей папируса, напоминающей огромную шишку, вроде ушниши на изображениях Будды. Из пруда перед его престолом растет или лотос или деревья и виноградная лоза; иногда увит гроздьями винограда и весь балдахин, под которым сидит Осирис; иногда его самого обвивают виноградные лозы. Исиду изображают с рогами коровы.[1527]
|
|
|
Кроме шишки на голове Будды ему на рисуют в межбровье знак (урна). В Египетском искусстве иконам божеств на лоб помещали урей, изображение богини-кобры Уаджит, покровительницы Нижнего Египта. Рядом с уреем зачастую помещали изображение богини-коршуна Нехбе — покровительницы Верхнего Египта. С уреем на лбу изображали и фараонов.
Если здесь есть связь, то за большими ушами будд виден неме́с, или клафт — головной убор фараона в Древнем Египте. Клафт был распространён среди всех сословий. Среди рядовых египтян клафт мог быть белым или полосатым, причём цвет полос зависел от рода занятий владельца: например, у воинов полосы были красные, у жрецов — жёлтые, и т. п. Платок с синими продольными полосами мог носить только фараон.[1528] Самое раннее изображение немеса с уреем на пластине фараона Дена (I династия[1529]). Первая известная скульптура с немесом изображает фараона Джосера. В числе самых поздних — статуи римских императоров, включая Августа[1530].[1531]
|
|
|
Головной убор чинов православной церкви (кукуль) также напоминает древнегипетский. У монашеского и патриаршего клобука (тюрк. колпак) три лопасти, две из них нисходят спереди на грудь, третья — на спину. Падающие на грудь лопасти выглядят как большие уши. Урну-урей на лбах заменили шестикрылые змеи-серафимы (лат. seraph[us]; греч.: σεραφείμ; евр. שָׂרָף śārāf; змей), а шишку-ушнишу — крест.
Надо признать, что большие уши у будд выглядят не столь величественно, как лопасти кукулей. Последние явно больше и не так уродливы, но скорее умиляют. Kokila (кукушка) — индийская разновидность кукушки, которая является излюбленной птицей индийской поэзии, аналогичной европейскому соловью, и выступает вестником весны и любви.[1532]
Древнеримский писатель и философ-платоник Апулей писал на греческом и латинском языках, но до нас дошли только его латинские произведения: 1) Metamorphoseon, libri XI. Начиная ещё с Августина называется также Золотой осёл, Asinus aureus, слово золотой относится к достоинствам произведения, не к ослу, англ. The Golden Ass; 2) Apologia, sive Pro se de magia liber, Речь в защиту самого себя от обвинения в магии; 3) Florida. Неизвестно кем и когда собранный Цветник с 23 отрывками из речей Апулея; 4) De deo Socratis, О боге Сократа; 5) De Platone et eius dogmate, О Платоне и его учении; 6) De mundo, О мире.
Луций-Апулей, так заканчивает свое золотое поучение ослом: «Наконец, через несколько деньков бог среди богов, среди могучих могущественнейший, среди верховных высший, среди высших величайший, среди величайших владыка, — Озирис, не приняв чужого какого-либо образа, а в собственном своем божественном виде удостоил и почтил меня своим явлением. Он сказал мне, чтобы я бестрепетно продолжал свои славные занятия в суде, не боясь сплетен недоброжелателей, которые вызваны отличающими меня трудолюбием и ученостью. Чтобы я, не смешиваясь с толпой остальных посвященных, мог ему служить, избрал меня в коллегию своих пастофоров, назначив даже одним из пятилетних декурионов. Снова обрив голову, я вступил в эту стариннейшую коллегию, основанную еще во времена Суллы, и хожу теперь, ничем не осеняя и не покрывая своей плешивости, радостно смотря в лица встречных».[1533] У служителей Озириса служба похожа на армейскую. Ранее Луций описал одного из коллег: «Вскоре я заметил одного из пастофоров, у которого не только походка, но вдобавок и осанка и внешность точь-в-точь совпадали с моим ночным видением; звали его, как я потом узнал, Азинием (Ословым) Марцеллом — имя, не чуждое моим превращениям».[1534]
Их роль у Апулея такова: «Когда приблизились мы уже к самому храму, великий жрец, носильщики священных изображений и те, что ранее уже были посвящены в высоко почитаемые таинства, войдя в святилище богини, расположили там в должном порядке изображения, казавшиеся одушевленными. Тут один из них, которого все называли писцом, стоя против дверей, созвал пастофоров — так именовалась эта святейшая коллегия — как бы на собрание, и, взойдя на возвышение подле тех же дверей, стал читать по книге написанные в ней молитвы о благоденствии императора, почтенного сената, всадников и всего народа римского, о кораблях и корабельщиках, обо всем, что подвластно нашей державе, закончив чтение по греческому обряду греческим возгласом... [Текст испорчен: рукописи не дают удовлетворительного чтения.] В ответ раздались крики народа, выражавшие пожелание, чтобы слова эти всем принесли удачу».[1535]
В словарях латинского языка слово pastophori называется греческим по происхождению. Однако электронные греческие словари не дают леммы pastophor-.[1536] Греческое в этом слове броско как в имени Христофор, Χριστοφορος, Христоносец, носитель Христа:[1537] вторая часть от φέρω, несу, как в латинском Люцифер. А вот первая часть могла быть понята греком двояко, как от латинского pastor, пастух, в греческом ἱερεύς, жрец, нем. pastor,[1538] priest, анг. sacrificer у Г. Г. Лиддла и Р. Скотта,[1539] или же довольно необычно от греческого πάθος, породившее в русском малопонятные слова патия, пафос, патетика, значившее по латыни id est или perturbatio,[1540] то есть то, что есть, или же случай, волнение, страсть; все, что кто-либо претерпевает или испытывает, anything that befalls one, an incident, accident, chance, у Лиддла и Скотта.
Для кичащихся ученостью греков это слово было малопонятно и возвышенно, а применительно членам братства завоевателей и господ, основание которой продляется до времен еще Суллы, звучало значительно и непонятно. Иордан относит приход к гетам загадочного учителя тоже к временам Суллы.
До Апулея так сочно играл с греко-латинскими корнями Плавт. Текст романа Апулея на 80% совпадает с сочинением его современника грека Лукиана ΛΟΥΚΙΟΣΗΟΝΟΣ, Лукий, или Осел, Lucius sive Asinus, англ. Lucius or the Ass.[1541] Считается, что Лукиан, которого именуют Вольтером древности, был сыном бедного ремесленника-сирийца из города Самосаты (Сирия).[1542] Родным языком Лукиана полагают арамейский. Биография его выглядит значительной: риторическое греческое образование, адвокатская практика в Антиохии, много путешествий (посетил Грецию, Италию, Галлию).
«Видимо, уже после смерти Марка Аврелия в 180 г. в правление Коммода Лукиан, который должен был давно уже получить права римского гражданина, занял должность, связанную с судоговорением в администрации префекта Египта, и надеялся даже стать прокуратором, но при этом чувствовал необходимость оправдываться. Лукиан, сам сириец по происхождению, усвоил презрительное отношение греков и римлян к представителям любых других народов: Лукиан называет Седатия Севериана «глупым кельтом». Удивительно богат словарь Лукиана: даже такой выдающийся художник слова, как Платон, не может с ним в этом сравниться».[1543]
Освобождение от шкуры, в написанной Лукианом для греков и на греческом языке вести об осле, и посвящение в тайну жизни выглядит немного иначе.[1544] Покушав лепестков роз, Лукий превращается в человека и бежит за спасением не к загадочному пастофору, а земляку, по-гречески названному наместником, архонтом (от ἀρχή — начало):
«Я побежал к управляющему округом (ἄρχοντα τῆς ἐπαρχίας), который оказался на этом представлении, и рассказал ему с самого начала, как фессалийская женщина, рабыня фессалиянки, превратила меня в осла, смазав магическим снадобьем, и просил его взять меня и держать под стражей, пока он не убедится, что я не лгу, что все так случилось.
"Скажи нам, — говорит наместник (ἄρχων), — имена — твое и родителей и родственников твоих, если, по своим словам, у тебя есть близкие по роду, и существует твой город". — "Отца моего зовут, а меня Лукий, — сказал я, — брата моего — Гай. Остальные два имени у нас у обоих общие. Я составитель историй и других сочинений, а он элегический поэт и хороший прорицатель. Родина наша — Патры в Ахее". Услышав это, правитель (δικαστής) сказал: "Ты сын моих друзей, связанных со мной обетом гостеприимства, которые меня принимали в своем доме и почтили меня дарами, и я уверен, что ты ничего не солгал, раз ты их сын". И, соскочив со своего кресла, он обнял меня и поцеловал много раз и повел меня к себе домой. Между тем прибыл и мой брат и привез мне денег и все прочее. Тогда наместник освободил меня всенародно, так что все слышали. Пройдя к морю, мы нашли корабль и погрузили вещи.
Я решил, что с моей стороны самое лучшее пойти к женщине, которая была влюблена в меня, когда я был ослом, полагая, что теперь, став человеком, я ей покажусь еще красивее. Она приняла меня с радостью, очарованная, по-видимому, необычайностью приключения, и просила поужинать и провести ночь с ней. Я согласился, считая достойным порицания после того, как был любим в виде осла, отвергать ее и пренебречь любовницей теперь, когда я стал человеком.
Я поужинал с ней и сильно натерся миррой и увенчал себя милыми розами, спасшими меня и вернувшими к человеческому образу. Уже глубокой ночью, когда нужно было ложиться спать, я поднимаюсь из-за стола, с гордостью раздеваюсь и стою нагой, надеясь быть еще более привлекательным по сравнению с ослом. Но, как только она увидела, что я во всех отношениях стал человеком, она с презрением плюнула на меня и сказала: "Прочь от меня и из дома моего! Убирайся спать подальше!" — "В чем я так провинился перед тобой?" — спросил я. — "Клянусь Зевсом, — сказала она, — я любила не тебя, а осла твоего, и с ним, а не с тобой проводила ночи; я думала, что ты сумел спасти и сохранить единственно приятный для меня и великий признак осла. А ты пришел ко мне, превратясь из этого прекрасного и полезного существа в обезьяну!" И тотчас она позвала рабов и приказала им вытащить меня из дома на своих спинах. Так, изгнанный, обнаженный, украшенный цветами и надушенный, я лег спать перед домом ее, обняв голую землю. С рассветом я голым прибежал на корабль и рассказал брату мое смехотворное приключение. Потом, так как со стороны города подул попутный ветер, мы немедленно отплыли, и через неколько дней я прибыл в родной город. Здесь я принес жертвоприношение богам-спасителям и отдал в храм приношения за то, что спасся не "из-под собачьего хвоста", как говорится, а из шкуры осла, попав в нее из-за чрезмерного любопытства, и вернулся домой спустя долгое время и с таким трудом».[1545]
Высокомерие, отмеченное А. И. Зайцевым у сирийца Лукиана, сквозит и из описанных тем гречанок. Вместе с леностью это приведет к тому, что греки предпочтут чаще слушать вести о Мошиахе-Христе, чем новости о Луции-Лукии:
«Лукиан Самосатский, прозванный богохульником или злословцем, так как в его диалогах содержится насмешка и над божественным... Говорят, что он умер, растерзанный собаками, за то, что лаял против истины. В самом деле, в Житии Перегрина он нападает на христианство и богохульствует, нечестивец, против самого Христа. За свой лай он получил достойное наказание в этом мире, а в будущем он получит у сатаны в удел вечный огонь».[1546] Повод к легенде, видимо, дал сам Лукиан, пошутив однажды, что киники едва не растерзали его, как собаки Актеона.
Есть у Лукиана еще один герой: Токсарис, Toxăris, Τόξαρις, персонаж сочинений Скиф, или Друг на чужбине и Токсарид, или Дружба, в котором этот Токсар также порицает греков за завышенное мнение о себе: «Я же тебе расскажу о многочисленных убийствах, войнах и смерти за друзей. Ты убедишься, что дела эллинской дружбы по сравнению со скифскими — детская забава. Впрочем, ваши чувства имеют разумное основание, и вполне естественно, что вы восхваляете незначительные деяния: ведь у вас, живущих в глубоком мире, не может быть выдающихся своей необычайностью случаев выказать дружбу. Так и во время затишья не узнаешь, хорош ли кормчий: для этого нужна буря. У нас же непрерывные войны: мы или сами нападаем на других, или обороняемся от набега, участвуем в схватках из-за пастбищ и сражаемся из-за добычи: тут-то по преимуществу и нужны добрые друзья».[1547]
Считается, что Лукиан выдумал Токсариса. Однако в диалоге, Скиф, или Друг на чужбине, Лукиан описывает такие черты Токсариса, которые делают его похожим на выходца из Таксилы или Тохаристана: «Не Анахарсис пришел первым из Скифии в Афины, стремясь страстно к эллинскому образованию, но раньше его так поступил Токсарид, мудрый и чтивший красоту человек, нравы и обычаи жаждавший узнать наилучшие. На родине Токсарид не принадлежал к царскому роду Шапошников в войлочных шапках,[1548] но был простым скифом, одним из многих тех, что зовутся у них Восьминогими,[1549] то есть владельцами двух волов и кибитки. Этот Токсарид потом даже не вернулся обратно в Скифию, но так в Афинах и умер, а немного времени спустя и героем признан был, и заклания совершают афиняне в его честь, как врача-чужеземца: такое имя приобрел он, ставши героем. За что был занесен в списки героев и признан одним из Асклепиадов, — об этом, может быть, не худо будет вам рассказать, чтобы вы узнали, что не только у скифов есть обычай превращать людей в бессмертных и посылать их к Замолксису, но что афинянам также разрешается превращать скифов в богов в самой Элладе.
Во время великой чумы жене Архитела, члена Ареопага, показалось, будто предстал ей некий скиф и велел сказать афинянам, что они освободятся от владеющей ими чумы, если обильно оросят узкие улицы города вином. Это средство, несколько раз примененное, — ибо афиняне не оставили услышанное без внимания, — прекратило надолго приступы чумы; потому ли, что вино своим запахом уничтожило какие-то зловредные испарения, или потому, что герой Токсарид, будучи сведущ во врачевании, знал еще что-то иное, почему и дал свой совет. Мзда за исцеление еще и поныне ему выплачивается в виде белого коня, которого приносят в жертву на той могиле, откуда, по показанию Демайнеты, появился герой, чтобы дать упомянутый совет относительно вина. Так и оказалось, что здесь похоронен Токсарид, обнаруживаемый надписью, хотя она не вся явственно сохранилась, а в особенности тем, что на плите вырезан был мужчина-скиф, в левой руке держащий натянутый лук, а в правой, по-видимому, книгу. Еще и сейчас можно видеть больше половины этого изображения, а лук и книгу целиком; верхняя же часть плиты и лицо мужчины уже разрушены, вероятно, временем».[1550]
Такие почести мертвому скифу от высокомерно ленивых греков на Востоке трудно представить. Местное население в осколках державы Александра Македонского было ниже греческого. «В державе Менандра даже греческие женщины стоят выше представителей всех индийских варн-каст: брахманов (жрецов), кшатриев (воинов), вайшьев (общинников). Греки и их потомки от смешанных браков были господами на завоеванных землях Северо-Западной Индии. Подавляющее большинство известных нам имен первых должностных лиц в эллинистических царствах — греко-македонского и балканского (фракийского, — Д. Н.) происхождения. Все греко-бактрийские и индо-греческие цари имеют имена греческого происхождения».[1551] Подобное было и в Бактрии:[1552]
«Добившиеся самостоятельной власти сатрапы от Яксарта до Индийского моря были чужеземцами в пределах своих владений; несмотря на их владычество, они были чужды массе населения, которым управляли. Но сатрапы опирались преимущественно на существовавшие в их областях греческие элементы и должны были им покровительствовать; тогда как парфянские цари, называя себя, правда, филэллинами и усваивая себе известные формы эллинизма, все-таки поддерживали более тесное сродство с туземным началом, и впоследствии событиями подтверждается, что они считали себя настоящими поборниками национального быта против всего чужеземного. Сами парфяне были только первою волною тех туранских наводнений, которые в течение следующих двух столетий потопили всю эллинскую цивилизацию между Яксартом, Гангом и Индийским морем».[1553]
Дата добавления: 2019-09-02; просмотров: 147; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!