Пока втроём мы шли по второму этажу, спускались по лестнице «черного хода» и пересекали двор, тётя Шура не переставала выть, будто хоронила кого-то, а меня била мелкая дрожь.
Тётя Шура распахнула дверь сарая – и у меня отлегло от сердца: никаких рулонов в нём не было. Ни в каком углу. Их не было ни в курятнике, ни в свинарнике, ни в пристройке, ни в помещениях первого этажа, где когда-то размещалась пекарня моего деда, а теперь зимовали квартиранты. Ни в чулане над «чёрным ходом», ни на чердаке.
Снова спустившись во двор и отряхнув фуражку от чердачной пыли, милиционер закурил папиросу и спросил:
-- Машина на прошлой неделе приезжала?
-- П-приезжала, -- чуть запнувшись, ответила тётя Шура.
-- И что п-привезла?
-- Во-от оно что! Со-оседи доложили! -- в полный голос закричала тётя Шура. – А вы слушайте бо-ольше! Да знакомец он мой, шо-офёр-то! Взял – да и за о-огурчиками заехал! Что, нельзя? Да хоть ребёнка спросите. Женька ему и собирал!
Я понял, что тётя Шура нуждалась в моей помощи и бросала мне подсказку.
-- Сколько? -- взглянул на меня участковый.
-- Чего сколько?
-- Сколько насобирал?
-- Полведра.
С папиросой в зубах милиционер пошёл со двора.
-- Что с Юлинькой-то будет? -- крикнула вдогонку тётя Шура.
-- Суд решит, -- не оборачиваясь, ответил участковый.
Я взглянул на тётю Шуру. Её глаза были сухи, и в них бегали злорадно-торжествующие огоньки. Сложив сразу два кукиша, она показала их тому углу, за которым скрылся непрошеный гость:
-- А во-от тебе!
Лишь через год я узнал, что оба рулона толя она спустила перед обыском в выгребную яму туалета, что находился под лестницей «чёрного хода». Туда милиционер не заглядывал.
|
|
|
Юлинька получила пять лет за «халатное отношение к служебным обязанностям, приведшее к хищениям социалистической собственности» на автобусном заводе. До суда в доме говорили о том, что надо бы нанять «хорошего адвоката», но не на что. После суда гадали о том, где осуждённая будет отбывать наказание. Оказалось, что не так уж и далеко.
Первую поездку к тётке в исправительно-трудовую колонию я помню до сих пор. И главным образом потому, что отправились мы к ней тогда вшестером: тётя Шура, мать, Идочка, Володя, Нина и я. В тот день я впервые ощутил, что мы всё-таки родственники.
Накрапывал мелкий осенний дождь, из тех, что делают этот мир серым и невыразимо скучным. Ехать нам предстояло за автозавод. Проще всего было бы сесть на трамвай, идущий в сторону автозавода, в Ленгородке. Но был выбран иной маршрут следования к трамвайной остановке и, как понял я лишь потом, для того, чтобы не идти всем кланом по Молитовке под окнами соседей, которые и без того судачили уже о несчастье, постигшим мою тётку. Маршрут этот на начальном этапе совпадал с дорогой, по которой я бегал в школу: вдоль забора льнопрядильной фабрики, мимо больницы и фабричного клуба. Но затем мы оказались на песчаных буграх. Верхний слой песка был прибит дождём. Однако стоило поставить ботинок, как он проваливался в сухую белёсую пудру. Мокрый песок прилипал к подошвам, и ботинки с каждым шагом тяжелели. Воротник мокрой курточки, которую из какого-то старья сшила мне мать, больно натирал шею. Но особенно меня раздражала кастрюля, которую я нёс в руке.
|
|
|
Сама по себе кастрюля была не так уж и тяжела. Но в ней находилась варёная картошка с укропом, которую мы надеялись донести до Юлиньки тёплой. Для того кастрюля была обмотана газетами и вставлена в клеёнчатую сумку. И я должен был нести сумку так, чтобы кастрюля в сумке не опрокинулась. А вот это действительно было не просто. Особенно потому, что картофельно-укропный дух буквально сводил меня с ума. Перед тем, как мы отправились в путь, мать дала нам с братом по одной «Юлинькиной» картофелине. Но тем самым лишь разожгла аппетит.
Трамваи подходили набитые битком. Несколько вагонов мы пропустили. Наконец влезли: тётя Шура, Идочка и Нина через переднюю площадку, мать, Володя и я – через заднюю. Я оказался зажатым между мокрыми вонючими ватниками и, из-за сумки с кастрюлей в руке, никак не мог развернуться, чтобы освободить свой нос для дыхания. Галдёж в вагоне стоял невообразимый, с каждой остановкой пассажиров становилось всё больше, что я ощущал и своими боками, и головой. Неожиданно раздался женский вопль: «Редикюль срезали!», и галдеж превратился в гвалт. Среди чужих голосов я различил тёти Шурин: «И-идочка, Ни-ина, сумки держите!..» Трамвай мы покинули на самой последней остановке, когда в нём, кроме нас, уже никого не осталось.
|
|
|
Миновав похожую на Молитовку деревню, мы оказались в чистом поле. Теперь вместо песка под ногами была глина, и мои ботинки, присыпанные сверху песчаной пудрой, моментально обросли липкой грязью и начали разъезжаться в стороны. Так скользили мы вшестером часа два, миновав картофельное поле с пожухлой ботвой, сосновый лесок, ещё одну деревушку и озерцо с берегами, поросшими тростником. После чего увидели впереди скворечники, висевшие над полем.
Вблизи «скворечники» оказались сторожевыми вышками, стоявшими по углам высокого забора, огораживавшего городок из длинных одноэтажных бараков. Поверху забора в два ряда тянулась колючая проволока. В глубоком подзаборном рву желтела мутная вода. И бараки, и забор, и вышки – всё было сколочено из свежих, некрашеных, противоестественно светлых досок. Подойдя к другому светло-досчатому строению, выступавшему за забор, мы присоединились к мокрой и угрюмой толпе, жавшейся от дождя к досчатой стене. Мать взяла из моих рук сумку с кастрюлей.
|
|
|
Над лужей в стене барака открылась амбразура. С сумками и кошёлками ожидавшие бросились в лужу. Среди них тётя Шура и мать. Сумки и кошёлки проталкивались в квадратную дыру. Из неё слышалось: «Фамилия?.. Принято!» -- и пустая «тара» возвращалась обратно. Очередь дошла до матери. Вслед за свёртком и кошёлкой она протолкнула в дыру и сумку, которую нёс я. Из дыры донеслось:
-- Снять!.. Не положено.
-- Это чтобы не остыла... скажите ей, племянник нёс.
-- Не положено!
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 161; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!