ДИАГНОСТИКА ПО ПОЗВОНОЧНОМУ СТОЛБУ
Иосиф Бродский 1940–1996
ИЗ АЛЬБЕРТА ЭЙНШТЕЙНА
Петру Вайлю
Вчера наступило завтра, в три часа пополудни.
Сегодня уже "никогда", будущее вообще.
То, чего больше нет, предпочитает будни
с отсыревшей газетой и без яйца в борще.
Стоит сказать "Иванов", как другая эра
сразу же тут как тут, вместо минувших лет.
Так солдаты в траншее поверх бруствера
смотрят туда, где их больше нет.
Там – эпидемия насморка, так как цветы не пахнут,
и ропот листвы настойчив, как доводы дурачья,
и город типа доски для черно‑белых шахмат,
где побеждают желтые, выглядит как ничья.
Так смеркается раньше от лампочки в коридоре,
и горную цепь настораживает сворачиваемый вигвам,
и, чтоб никуда не ломиться за полночь на позоре,
звезды, не зажигаясь, в полдень стучатся к вам.
1994
Механизм посвящения самый разнообразный, – сказал Бродский, когда я спросил его об этом задолго до "Эйнштейна", году в 90‑м, – скажем, показываешь стихотворение человеку, а он говорит: "Ой, как мне нравится, посвяти его мне". Или как Ахматова сделала однажды: просто сказала "это мое" и сама надписала посвящение. Может идти от содержания".
Идет от содержания.
Бродский всегда интересовался языковыми новшествами. В его стихах полно жаргона – как ни у кого из больших русских поэтов. В разговоре тем более: "чувак", "канать", "хилять" и т. п., лексикон его молодости. Новый сленг его тоже занимал. Помню обсуждение слова "тусовка": Иосиф соглашался с его удобной многозначностью, хотя сам не употреблял. Порадовался каламбуру: "Не, тут только ипатьевским методом. – Чего? – Ипатьевским, говорю, методом надо. – Это как? – Ипать и ипать!" Развеселился от моей московской зарисовки: "Салон красоты "Тюссо". Профессиональный татуаж, пирсинг, перманентный макияж, мезотерапия, ботокс, обертывание, все виды эпиляции. Диагностика по позвоночному столбу". Рядом переговаривается пара: "Смотри, папик, по позвоночному столбу, давай пойдем". Папик смотрит: "Ну, ладно, можно". И вдруг страшно хохочет, почесывая голую волосатую грудь и что‑то иное, не "Тюссо", имея в виду: 'Только, блин, осторожно!" Несколько дней Иосиф отвечал на мои звонки: "Папик на проводе".
|
|
Однажды я ему пересказал выражение, надолго не задержавшееся в языке, но тогда приведшее Бродского в восторг: "ломиться на позоре" – ехать в общественном транспорте ("тачку поймать не смог, пришлось ломиться на позоре"). Как раз в то время он доводил до конца эйнштейновское стихотворение и вставил выражение в финал. А в начало – посвящение.
|
|
Но главное все‑таки в "Эйнштейне", надо думать, отражение наших частых разговоров того времени: что и как происходит на родине (или, по неизменной терминологии Бродского, – "в отечестве"). Именно об этом: "Так солдаты в траншее поверх бруствера / смотрят туда, где их больше нет".
Не припомню телефонного или очного разговора в 90‑е, чтобы Бродский не заводил речь о Ельцине, Чеченской войне, вообще российской политике. Такую линию его острого интереса есть смысл отсчитывать от точки, которую принял он сам.
В новейшей российской истории было время, когда казалось, что стихотворение "Пятая годовщина", написанное Бродским в 77‑м к пятилетию его отъезда из России, принадлежит ушедшей эпохе. Но поэт видит резче и дальше. "Пятая годовщина" и теперь читается как репортаж.
"Там лужа во дворе, как площадь двух Америк. Там одиночка‑мать вывозит дочку в скверик. Неугомонный Терек там ищет третий берег". По сути, выпуск новостей – нынешних, поскольку в 77‑м Терек не искал ничего особенного.
"Там при словах "я за" течет со щек известка". Речь, очень похоже, о том, что называется творческой интеллигенцией.
|
|
"Там тот, кто впереди, похож на тех, кто сзади". За четверть века предсказание о первом лице государства.
"И карта мира там замещена пеструхой, мычащей на бугре". Бурные парламентские аплодисменты.
"Там вдалеке завод дымит, гремит железом, не нужным никому: ни пьяным, ни тверезым". Официально это именуется "нерентабельное производство" либо "задолженность по заработной плате".
"Там украшают флаг, обнявшись, серп и молот". Не флаг, так гимн.
"Но в стенку гвоздь не вбит, и огород не полот". Цитата из министерского отчета.
"Там в моде серый цвет – цвет времени и бревен". Кто это сказал: серые начинают и выигрывают? ("Город типа доски для черно‑белых шахмат, / где побеждают желтые, выглядит как ничья").
"Пятая годовщина", как водится в большой поэзии, – не об этом. Главное – о поэте, о языке, о судьбе. "Мне нечего сказать ни греку, ни варягу. / Зане не знаю я, в какую землю лягу. / Скрипи, скрипи, перо! Переводи бумагу". Смирение и гордость, надежда и тревога. Но ведь и о том тоже, неизменном во все времена российской истории: "Там говорят "свои" в дверях с усмешкой скверной".
Бродский от этой усмешки и уехал. Помню, как на конференции в Петербурге (2002 год) земляки поэта один за другим называли дату отъезда "печальной", с чем соглашаться не хочется. Поэтический глобус Бродского – беспрецедентно для нашей словесности – равен глобусу географическому. Нью‑Йорк, Средний Запад, Мексика, Швеция, Париж, Англия и Новая Англия, не говоря о Венеции и Риме, – не места проживания или пребывания, а художественные события, равноценные у Бродского явлению Петербурга‑Ленинграда. "В каких рождались, в тех и умирали гнездах", – написал он не о себе. А о себе – в стихах о Риме: "Усталый раб – из той породы, что зрим все чаще, – под занавес глотнул свободы". Отъезд 4 июня 1972 года был переездом из России в мировую культуру.
|
|
Из тех питерских выступлений, и многих других тоже, особенно после смерти, особенно после окончательного "не приедет", "не приехал", выступает явственный, хоть и не произнесенный, вопрос: "Как относился к родине?" Трепетно, трепетно относился. Поэт, написавший в показательно несправедливой ссылке стихотворение "Народ" ("мой народ, терпеливый и добрый народ", "да, я счастлив уж тем, что твой сын!", "путь певца – это родиной выбранный путь"), вряд ли нуждается в мировоззренческих пояснениях.
Здесь диагностика идет именно что по позвоночному столбу, по самой основе. Богатейший русский язык – язык изгнанника Иосифа Бродского, гражданина Соединенных Штатов Америки, похороненного в Венеции.
Да, цветы "там" не пахнут, и скопленье дурачья – рекордное, но берусь утверждать, как растерянно и застенчиво был бы счастлив Бродский, когда бы узнал, что его стихи участвовали в психотерапевтическом возвращении к нормальной жизни детей, переживших в сентябре 2004 года трагедию в Беслане. О том, как читала и обсуждала с бесланскими школьниками стихотворения Бродского, пишет учительница с пушкинским именем Эльвира Горюхина, озаглавив свои заметки: "Я твоя мама. Я ничего не боюсь".
ТОЛКОВАНИЕ СНОВИДЕНИЙ
Сергей Гандлевский 1952
Когда я жил на этом свете
И этим воздухом дышал,
И совершал поступки эти,
Другие, нет, не совершал;
Когда помалкивал и вякал,
Мотал и запасался впрок,
Храбрился, зубоскалил, плакал –
И ничего не уберег;
И вот теперь, когда я умер
И превратился в вещество,
Никто – ни Кьеркегор, ни Бубер
Не объяснит мне, для чего,
С какой – не растолкуют – стати
И то сказать, с какой‑такой
Я жил и в собственной кровати
Садился вдруг во тьме ночной...
1995
Здесь как в изъяснении снов, где единственный критерий безошибочен: если внезапно чувствуешь, что истолковано верно, – это оно! Значит, психоаналитик тонкий и понимающий. То, что он тебе рассказывает, на деле и приснилось, а не тот запутанный мультфильм, который запечатлелся в памяти.
Мне‑то ничего не снится – то есть по‑научному так не бывает, считается, что снится всем и всегда – вероятно, просто не запоминается. А когда запоминается – всё ничтожно до обидного. Мои знакомые в своих сновидениях и Чеховыми случаются, Антон Палычами, и президентами разных стран, и кинозвездами, и диковинными животными, а мое высшее достижение, в конце 90‑х – член какой‑то украинской делегации на переговорах с российской. Ведь задолго до "оранжевой революции". Посмотрел бы я на этого Фрейда.
Сновидческая тупость, мне кажется, каким‑то образом восполняется острой чувствительностью к языку, который тоже – необъяснимая, неуправляемая, во многом подсознательная стихия. Болезненно трогают языковые проявления – фонетика, морфология, синтаксис, да и вообще все то, что бессмысленно проходили в школе, не подозревая, что это и есть гамма жизни, сама жизнь. Непосредственнее и ощутимее всего действует звучание улицы, но и литературный язык тоже: прозы, еще приближеннее – стихов.
Лексикон Гандлевского – первого порядка, без поиска экзотики. Но выбор слов и словосочетаний таков, что ощущение новизны – непреходяще. Вот в этом стихотворении ощущение "настоящести", истины возникает в первую очередь от безукоризненного подбора глаголов действия‑состояния: ага, соображаешь, всем этим и я занимался, и еще как. Еще – от искусно выстроенного косноязычия, простонародного лепета, интонации неуверенности, в которой только и выступает правда: "С какой – не растолкуют – стати, / И то сказать, с какой‑такой..." Потому, наверное, мне мешают в этих стихах Кьеркегор и Бубер – нечего знакам культуры делать в путаной искренней исповеди. Но раз поэт поставил – значит, надо.
В конце концов, без таких знаков не был бы самим собой Гандлевский, который настаивает на том, что литература есть важнейший источник литературы. И тут, в "Когда я жил...", отзвук – ритм, слог – его любимого Ходасевича: "Когда б я долго жил на свете, / Должно быть, на исходе дней / Упали бы соблазнов сети / С несчастной совести моей". Слышен какой‑то очень нынешний голос, да еще с употреблением сегодняшнего паразита "на самом деле", другого русского парижанина, Анатолия Штейгера (знает его стихи Гандлевский или то нередкая в поэзии заочная перекличка через расстояния и времена?): "И ты вдруг сядешь ночью на постели / И правду всю увидишь без прикрас / И жизнь – какой она, на самом деле..."
Коренное отличие: у Гандлевского – метафизика, а не психология. Взгляд оттуда. Шаг вперед? Страшновато так обозначать. Но – шаг.
Наверное, есть другие методы, и жизнь учит разному, но у меня уже иного не будет: по слово изъявлению определяется человек.
СЕРДЕЧНЫЙ ПРИСТУП
Сергей Гандлевский 1952
Петру Вайлю
Цыганка ввалится, мотая юбкою,
В вокзал с младенцем на весу.
Художник слова, над четвертой рюмкою
Сидишь – и ни в одном глазу.
Еще нагляднее от пойла жгучего
Все‑все художества твои.
Бери за образец коллегу Тютчева –
Молчи, короче, и таи.
Косясь на выпивку, частит пророчица,
Но не содержит эта речь
И малой новости, какой захочется
Купе курящее развлечь.
Играет музычка, мигает лампочка,
И ну буфетчица зевать,
Что самое‑де время лавочку
Прикрыть и выручку сдавать.
Шуршат по насыпи чужие особи.
Диспетчер зазывает в путь.
А ты сидишь, как Меншиков в Березове, –
Иди уже куда‑нибудь.
2001
Тут многое красиво сошлось – и фольклорная "Цыганка с картами, дорога дальняя..."; и песенка Таривердиева, памятная народу со времен рязановской новогодней сказки: "Начнет выпытывать купе курящее / Про мое прошлое и настоящее"; и пастернаковская "Вакханалия": "На шестнадцатой рюмке / Ни в одном он глазу".
Гандлевский дозу уменьшил вчетверо, что делает честь скромности поэта – или все‑таки говорит о лучшем, по сравнению с Пастернаком, знании предмета. Мало кто в русской – а значит, по понятным причинам, и в мировой – поэзии так достоверно доносит феномен пьянства. Чего стоит детально точное, физиологически скрупулезное описание: "Выйди осенью в чистое поле, / Ветром родины лоб остуди. / Жаркой розой глоток алкоголя / Разворачивается в груди". Семисложный глагол движется медленно и плавно, лепесток за лепестком раз‑во‑ра‑чи‑ва‑ет‑ся – разливаясь горячей волной после стакана, приступая к сердцу, обволакивая душу.
Однажды в Москве, к тому же для досадного извращения не где‑нибудь, а на любимых Патриарших прудах, у меня случился приступ межреберной невралгии. Потом врачи произносили и другие слова – "остеохондроз", еще какие‑то, все равно это непонятно, а главное – произносили потом. Полдня я был уверен, что инфаркт. Что может так подняться в груди, как в кино показывают извержение вулкана?
Очень больно. Очень страшно. Очень убедительно.
Все близкие и дорогие мне люди так именно и помирали: отец, мать, Юрка Подниекс, Довлатов, Бродский. Не лучше же я их. Менее близкие и под машины попадали, и от рака умирали, но эти – непременно от инфаркта. Так что возникло ощущение чего‑то вроде наследственности.
Уверенность была полная, оттого настроился на торжественный лад. Попросил Гандлевского: "Посвяти мне, пожалуйста, стихотворение". Он отвечает: "Посвящал уже". Напоминаю: "То не стихи были, а прозаическое эссе, а теперь я стихи хочу. И вообще, не торгуйся, пожалуйста, в такой момент". Он черство говорит: "Я подумаю". Попытался воздействовать: "Особо некогда думать. Давай, я тебя пока вином угощу". Стоим, пьем вино. Точнее, он пьет, а я даже слюну проглотить не могу от дикой боли. Повернуться не в состоянии, слова еле произношу, молчу, как Тютчев, чувства скрываю, скорбно настраиваюсь.
Приехали вместе в больницу, там мне сделали кардиограмму, с вызовом протянули. Объясняю: "Я же не понимаю ничего в этих зигзагах. Для меня можно хоть в коридоре от руки нарисовать". Тогда и сообщили про остеохондроз и межреберную. Переспрашиваю: "Извините, означают ли ваши слова, что я не помру?" Говорят: "Прямо сейчас нет, но вообще обязательно". Юмор, Зощенко, начинаю понимать, возвращаюсь к жизни.
Кое‑как долетел до Праги, домой. Неделю играл в Кафку. Когда человек просыпается в виде насекомого, лежит на спине, лапками перебирает и перевернуться не может.
Очень больно. Очень смешно. Очень убедительно.
С трагедии сорвался и вытянул на фарс. Дистанция на бесконечность больше, чем расстояние от Москвы до Праги.
И в это время приходит стихотворение от Гандлевского. "Иди уже куда‑нибудь". Пошел. Спасибо.
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 104; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!