ПИСЬМЕННОЕ НАРОДНОЕ ТВОРЧЕСТВО 29 страница
Правда всегда за поэтом – она убедительнее, потому что красивее. Страдание, даже только стихотворное, благотворнее торжества: "Как возвышает это дело!" Выя, склоненная в баре, благороднее павлиньих вый.
Поэт не просто проигрывает графу (что все‑таки, кажется, не соответствует действительности, и пусть), но проигрывает с наслаждением и ощущением триумфа. Свой выигрыш он осознает безусловно и красноречиво. Это – свобода. Потому‑то и приносится в жертву мужское самолюбие, что жертва такому божеству необходима.
Для Бродского – образцового путешественника, у которого я перед своими поездками по миру часто справлялся и получал дельные рекомендации о музеях и ресторанах, – очень важно размещение эмоции. Пьяцца Маттеи и ее окрестности – одно из оставшихся в Риме мест, где легко и непринужденно происходит перемещение в прежние эпохи: сохранившийся в веках почти без изменений город. Площадь – на краю старого римского гетто, где и теперь попадаются кошерные лавочки и закусочные, неподалеку – лучшее в городе заведение римско‑еврейской кухни "Рiреrnо", со специально панированной треской и жареными артишоками аllа giudea. Вплотную к дому Микелы – палаццо Античи‑Маттеи, великолепный дворец, где когда‑то несколько лет прожил Леопарди, где сейчас размещаются Институт истории, библиотека и Итальянский центр изучения Америки – туда Бродский заходил по делу. За углом – место, где в 78‑м нашли тело бывшего премьер‑министра Альдо Моро, похищенного и убитого террористами "Красных бригад". Там большая многословная мемориальная доска с портретом. Бродский говорил, что следовало бы выбить всего два слова: "Memento Моrо". Была в нем эта, несколько плебейская, тяга к каламбурам, будто он и так не зарифмовал все вокруг.
|
|
Любовь, кровь, поэзия, наука, мешанина языков и народов – все на одном пятачке. Таков Рим.
Но этого мало: на площадь Маттеи выходит улица S.Ambrogio великого святого, покровителя Милана, а рядом – via Paganica, улица Язычников. Есть улица Королевны, via della Raginella, а есть и Столяров, via dei Falegnami, и Канатчиков, вот эта самая via dei Funari, на которой жила Микела. Сама топография пьяцца Маттеи – история Рима. Всей Италии.
Русский поэт, проживший четверть века в Америке и ставший фактом двух литератур, нагляднее всего любил Италию, написав о ней два десятка стихотворений, два больших, изданных отдельными книгами, эссе: "Набережная неисцелимых", "Дань Марку Аврелию". Каждый год, и не по разу, Бродский бывал в Италии. Он говорил об этой стране: "То, откуда все пошло", а об остальном: "Вариации на итальянскую тему, и не всегда удачные".
|
|
Понятно, здесь мандельштамовская тоска по мировой культуре. Но и просто всплеск эмоций, главная из которых – восторг от жизни. Нигде это не проявляется с такой силой, как в итальянских стихах, особенно в "Пьяцца Маттеи", где количество восклицаний и прописных – рекордное для Бродского. В Риме он даже позволил себе умилиться по поводу утехи гимназисток, выпив какао со сливками, а не вино или граппу (см. "Лагуну"), которые любил – потому что все по‑особому "в центре мирозданья и циферблата".
Определяющее слово тут – "центр". Италия служила эмоциональным балансом, удерживая в равновесии две бродские судьбы – Россию и Америку. Являла собой гармонию – климатом, музыкой, архитектурой, человеческими лицами, голосами.
Как‑то в Москве была устроена выставка, призванная обозначить взаимовлияние русского и итальянского искусства. Сама постановка вопроса – тупиковая.
Чему и когда мы могли научить итальянцев? Правда, есть начало XX века, когда на короткий период русское искусство оказалось в авангарде – в прямом и переносном смысле слова. Без Малевича и Кандинского картинка столетия была бы иной. Но в предыдущие века все основы – нет, не изобразительного искусства, а самого видения мира – заложили итальянцы. Вовсе не только для русских, для всех. Просто в северной холодной стране их достижения выглядели иногда экзотично. Взять хоть эти палладианские дворцы, созданные для средиземноморского солнца, которыми уставлены улицы Питера, которые строили помещики какой‑нибудь Вологодской губернии, которые по сей день запечатлелись в советских Дворцах культуры хоть бы и Сибири.
|
|
Не важна практическая нелепость, важно, что воспринималась несравненная итальянская соразмерность, прямое и непосредственное соответствие человека бытию. Вот чему учились у них другие народы. Опять‑таки речь не о ремесле – слава богу, в российских и иных академиях неплохо учили по слепкам и копиям. Русскому литератору и вовсе чужбина профессионально ни к чему. Но и Александру Иванову, и Николаю Гоголю нужна была сама Италия, всё гармонизирующая собой. Вот почему они просиживали годами в кафе "Греко" на виа Кондотти и в других местах благословенной страны. Им и многим‑многим другим нужно было то искусство повседневности, которым в полной мере обладают только итальянцы.
|
|
Есть такая болезнь – агедония: неспособность осмысленно и полно получать удовольствие от жизни. Бич, который так и косит современную цивилизацию, хлеще СПИДа. Италия – одно из немногих безотказно действующих против этого средств. Привязанность к Италии – уже прививка.
Надо было видеть Иосифа в конце сентября 95‑го года, когда мы с женой гостили у Бродских в Тоскане. Как он выбирал белые грибы и маслины на рынке. Как показывал Лукку и соседние городки. Как заказывал обед (у меня хранится меню ресторана "Buca di San Antonio" с надписью "На память о Великой Лукке, где мы нажрались с Петей в Буке"). Как мы сидели во дворе их дома, глядя, как внизу лесник по имени, конечно, Виргилий (Вирджилио) жег листву. Дым уходил к дальним холмам – тем самым, опять‑таки мандельштамовским, "всечеловеческим, яснеющим в Тоскане", которые здесь бывают не только зелеными, но и синими, лиловыми, фиолетовыми. Мария взяла дочку посмотреть на костры. Они уже возвращались, поднимаясь по склону. Бродский оторвался от разговора и, охватывая взглядом картину, полувопросительно произнес: "Повезло чуваку?"
Италия становилась, да и стала уже, для него своей.
По обыкновению, как он умел, снижая пафос и расширяя понятие, Бродский сказал мне о "Пьяцца Маттеи": "Это стихотворение о том, что у тебя есть воспоминания".
Надо знать места. Называние (и взывание: "о Боже", и обзывание: "бляди!") увековечивает, и более того – облагораживает. Назвать – не только запечатлеть, но и присвоить титул. Поддать с принцем, положить с прибором на джентльмена. Рванина дворянина. Непруха духа. Отсюда, из освоения действительности – раскрут эротической зарисовки в манифест.
"Поэтическая речь – как и всякая речь вообще – обладает своей собственной динамикой, сообщающей душевному движению то ускорение, которое заводит поэта гораздо дальше, чем он предполагал, начиная стихотворение". Это Бродский о Цветаевой, но и о себе, разумеется. Он называл такое – "центробежная сила стиха". И конкретно о "Пьяцца Маттеи": "К концу – все больше освобождения. Хочется взять нотой выше, вот и все".
Вот и все.
"Он был существом, обменявшим корни на крылья", – сказал Степун о Белом. Похоже. Впрочем, у Бродского корни были всегда – язык. (По подсчетам канадской исследовательницы Татьяны Патеры, его лексикон – самый обширный в русской поэзии: около 19 тысяч слов.) Так что о корнях нечего беспокоиться и нет надобности выставлять их на обмен. А вот крылья – позднейшее приобретение, о чем так выразительно выкрикнуто в строфе XVI. Напрасно только здесь "под занавес" – на дворе стоял всего лишь 1981 год.
Как бесстрашно Бродский повторяет на разные лады слово "свобода", изжеванное всеми идеологиями. Как очищается оно восторженной искренностью. Как причудлив и в то же время логичен переход от графа с павлинами к тому, дороже и важнее чего нет на свете.
Как радостно присоединяешься к этому чувству.
"Пьяцца Маттеи" – может быть, лучший пример того, что настоящий поэт, о чем бы ни заговаривал, всегда говорит то, что хочет и должен сказать.
ПО ПОВОДУ ФУКО
Лев Лосев 1937
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 84; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!