Amsterdam, Barcelona, Berlin, Dublin, Lisboa, London, Madrid, Milano, Praha, Roma, Wien

Дивные названия дивных городов! Елизавета прочла их список на оборотной стороне Personal Data . А ей достался Париж – не самый последний город в мире. Жаль, правда, что в списке нет Кельна. Ведь если бы Карлуша был жив и она смогла бы чудесным образом отыскать Молескин с Кельном – лучшего подарка на Рождество невозможно себе представить. Зато представить, как Карлуша изучает карты Кельна с китайской лупой наперевес, очень даже легко. Изучает, делает пометки мягким карандашом, то и дело вздыхая, роняя скупую слезу и произнося вслух названия улиц. Когда‑то давно Карлуша рассказывал ей, что родился на улице Урсула‑клостер, неподалеку от Виктория‑штрассе. Наверняка на маленьких, но чрезвычайно точных картах нашлись бы обе эти улицы. И они с Карлушей выпили за их дальнейшее процветание.

Возможно, даже водки. Скорее всего.

Молескин с Lisboa Елизавета обязательно подарила бы Илье. Потому что в Барселоне, Лондоне и Риме Илья точно был. Он был в развеселом Амстердаме (тут и к гадалке ходить не нужно) и – скорее всего – в Мадриде, шмоточном Милане и Вене. Зато в Lisboa он не заглядывал, так кажется Елизавете. И хорошо, что не заглядывал, и прекрасно, лучше быть не может. Они бы отправились в Lisboa вместе и по очереди заполняли бы чудесный Молескин путевыми заметками об этом городе. В парижском Молескине есть крошки‑наклейки: музеи, галереи, выставки и много чего другого. Например, бары и кинотеатры, что гораздо предпочтительнее музеев. А еще в парижском Молескине есть раздел

 

places, dreams, adventures [30]

 

с нарисованными кроваткой, месяцем и сердечком.

Вряд ли в Молескине Lisboa месяц и сердечко отсутствуют. Они обязательно найдутся, как и все остальное, парижское, но adventure – не всегда сердечко, не всегда любовная связь. Это может быть просто – приключение, как «Приключения Тома Сойера» или «Мысли и приключения» сэра Уинстона Черчилля.

Уж они‑то с Ильей непременно нашли бы себе на жопу приключений, как выражается Праматерь. О, они бы оторвались по полной! Жаль только, что Ильи больше нет. И Карлуши тоже нет.

Они существуют где‑то там, в самом конце маршрута веселого оранжевого автобуса. И еще – над Елизаветиной кроватью, кто там только не перевисел! Животные из зоопарка, влюбленные с острова Сетей, певица ТТ , но все это в прошлом. Теперь(и навсегда) там обосновались Карлуша и Илья. В одинаковых рамках. В лучшие минуты своей жизни. Здоровый и довольный, как слон, Илья в двухцветном шарфе. Молодой Карлуша с подбитыми ватой плечами и с аккордеоном «WELTMEISTER». Они смотрят в разные стороны, как в фильме «Борсалино».

Как и положено красавчику‑Делону и губастику‑Бельмондо.

Станция метро «Сталинград» находится в квадрате А‑3, между станциями «La Chapelle» и «Colonel Fabien».

Это синяя ветка.

Теперь Елизавета будет изучать Париж! Каждое коленце метрополитена, каждую улицу – квартал за кварталом.

А на белых, гладких, как шелк, листках Молескина можно рисовать сапоги. Громадное количество сапог! О, да, это будут эпохальные сапоги, единственные в своем роде, они поставят Елизавету Гейнзе в один ряд со многими выдающимися дизайнерами обуви. Но пусть выдающиеся дизайнеры не скрежещут зубами по поводу гипотетического конкурента –

сапоги для Елизаветы всего лишь хобби.

А пока нужно спрятать волшебный блокнот подальше, вдруг его увидит тот, кому его видеть не положено, Шалимар – в первую очередь. Стоит только Шалимару наткнуться на Молескин взглядом, как она тотчас же захочет его заграбастать. Ведь Париж – любимый город ослепительной красотки Шалимара. Ее непреходящая dream , где можно пережить огромное количество adventures . И кроватка пригодится всенепременно, куда же без нее!..

Шалимар опаздывала уже на пятьдесят минут, и это был ее новый личный рекорд.

С величайшими предосторожностями Елизавета сунула Молескин в сумку и теперь прикидывала: дать Шалимару еще десять минут, доведя таким образом иррациональное ожидание до часа или сваливать немедленно.

Так и быть, Шалимар. Фора в десять минут тебе обеспечена.

После чего Елизавета с чистой душой отправится домой изучать Молескин.

Через восемь минут она выдвинулась к стойке, расплачиваться за капуччино и меланхолично сожранный в ожидании Шалимара‑Годо яблочный штрудель. А когда вернулась, чтобы забрать сумку с арафаткой, увидела…

Что же такое она увидела, от чего кровь прилила к лицу и, наоборот, отхлынула от сердца, лишив его таким образом привычной среды обитания и заставив задыхаться и корчиться, широко разевая рот?

Инопланетного дельфина.

Да‑да, это был инопланетный дельфин.

Не ряженый, как ТТ, а самый настоящий. Быть может, тот самый, о потере которого ТТ так скорбела в своих лучших, еще не снабженных кондиционером, песнях.

Быть может, тот самый, которого она увидела когда‑то в океане и чей образ решила украсть, наивно полагая, что никто не заметит обмана, подмены.

Инопланетный дельфин был высоченного роста, никак не меньше метра девяносто. Он стоял к Елизавете спиной и, о боги, что это была за спина!..

Прямая, гордая, облаченная в неподражаемую джинсовую куртку бледно‑голубого цвета. Из ворота куртки торчал черный капюшон, а волосы дельфина, наоборот, были белыми. Целая копна белых спутанных волос. На его плече висел рыжий кожаный рюкзак – в тон к таким же рыжим ботинкам.

Только крайняя необходимость заставила Елизавету приблизиться к дельфину, стоявшему как раз между ней и ее сумкой с арафаткой. Всего‑то и надо было, что аккуратно, стараясь не слишком бросаться в глаза, обойти дельфина с тылу, взять лежащую на диванчике сумку и молча, и – по возможности – с достоинством удалиться.

Елизавета так и поступила. Но когда сумка наконец‑то перекочевала к ней в руки, произошло непредвиденное.

– Простите, девушка, – сказал инопланетный дельфин. – Вы случайно не видели здесь черный блокнот?

Его голосу могли бы позавидовать исполнители ведущих басовых партий в опере; не смотри на него, не смотри,   приказала себе Елизавета, иначе превратишься в пепел, в соляной столп. И следа от тебя не останется.

– Черный блокнот на резинке… Вам не попадался?

Только теперь до Елизаветы дошло, что он имеет в виду Молескин. Конечно же, если кто и мог забыть его здесь – так это он. Это ему (не смотри на него, не смотри!) принадлежат все places, dreams, adventures ; ему же принадлежит станция метро «Сталинград», и другие – «La Chapelle», «Colonel Fabien», и далее, со всеми остановками.

Может быть – он и есть полковник Фабьен (если Елизавета, руководствуясь полузабытым школьным английским, перевела правильно). Вряд ли во французском «colonel» означает что‑то другое, означает ефрейтора или рядового. Чем прославился полковник Фабьен?

Всем.

Сказать, что это она прибрала к рукам дельфиний Молескин, – невозможно. Сказать – все равно что прослыть в глазах беловолосого не просто толстой жабой,   а толстой жабой‑воровкой. Ну надо же! Она сто лет не думала о себе, как о толстой жабе, и вот пожалуйста!.. Вдруг он своим восхитительным басом попросит показать содержимое сумки? Она не сможет противиться (да и как противиться воле инопланетного дельфина?). И когда Молескин все‑таки найдется… Ужас, стыд!.. Плюс никчемность всей последующей жизни, отравленной угрызениями совести. Вот и получается: сказать – невозможно, но не сказать – еще хуже. Потому что это будет величайшая низость на свете. Amsterdam, Barcelona, Berlin, Dublin, Lisboa, London, Madrid, Milano, Praha, Roma, Wien сражались за право обладания инопланетным дельфином, но победил Париж. И вот теперь победителя лишают заслуженной награды. По воле одной‑единственной, непонятно откуда прискакавшей толстой жабы.  

Так быть не должно.

– Черный блокнот? Я видела… Я взяла его… Хотела отнести на стойку, сказать… Сказать, что кто‑то забыл… Очень хорошо, что вы вернулись. Вот, держите.

Не смотри на него, не смотри!  

– Просто здорово! Я, честно говоря, не думал, что он найдется. Спасибо вам большое.

Голос дельфина покачивает Елизавету, как на волнах. Он – река и лодка одновременно. Но это настоящая река и настоящая лодка, не ряженые, не бутафорские. Пальцы у дельфина (они лежат на шероховатой коже блокнота) – длинные, твердые и очень красивые. Не то что Елизаветины – со стрижеными под корень ногтями. Надо побыстрее убрать их с Молескина, чтобы полнейшее их несоответствие, вопиющий диссонанс, не ранили еще глубже и без того деморализованное сердце.

– Можно угостить вас кофе? – неожиданно предложил дельфин.

Не смотри на него, не смотри!  

– Нет‑нет… Я только что выпила кофе. Я спешу. Мне пора.

– Кофе и десерт. В знак благодарности. Согласны? Ну вот, началось. Десерт не как десерт, а как самая обыкновенная издевка. Подколка. Хорошо замаскированная ловушка для наивной толстой жабы.   И этого фиаско, этого охотничьего триумфа (когда ом наконец случится) Елизавета Гейнзе точно не переживет.

– Спасибо. Но мне и правда пора.

– Я не могу вас отпустить. Глупо звучит, да?

– Подозрительно. Я же отдала вам блокнот. Черт возьми!.. Думаете, я хотела его украсть?

– Думаю, нам нужно познакомиться. Для начала. Должен же я знать, кого мне благодарить за находку.

– Это лишнее, поверьте.

– Меня зовут Иван. А вас?

Не смотри на него, не смотри!  

– Ну, хорошо. Я Елизавета. Теперь мне можно идти? Никогда еще Елизавета не попадала в такое дурацкое положение, она чуть не плачет. Но дельфину, похоже, совершенно наплевать на Елизаветины страдания. Он резвится в волнах, высоко подпрыгивает, обдавая солеными брызгами все вокруг.

Она не должна смотреть на него, это смерти подобно.

Она не должна, но все равно смотрит.

Так и есть. На щеках дельфина тучами клубится легкий пух. Губы похожи на разряды молний, нос – на приближающийся к беззащитной деревушке торнадо. В темно‑васильковых глазах закипают водовороты, на лбу происходят тектонические подвижки как при сильном землетрясении. И весь он – самое настоящее стихийное бедствие.

Жертва которого – она, Елизавета. Далеко не первая и не последняя. Счет идет на сотни, может быть – на тысячи. Не нужно было смотреть на него. Но теперь уже поздно не смотреть – и она смотрит, смотрит.

Самое удивительное, что и дельфин смотрит, не отрываясь. Даже голову набок склонил.

– Этого не может быть, но это правда, – неожиданно сказал дельфин. – Такое только в кино случается, а я подобного рода кино терпеть не могу. Не хожу на него никогда.

– А я люблю кино. Всякое, – неожиданно сказала Елизавета. – Но в основном то, где все кончается хорошо. Полагаю, что именно оно тебе и не нравится.

– Точно. Но я, пожалуй, пересмотрю свои взгляды.

– Так чего не может быть? Ты не объяснил.

– Не может быть, что это ты. Но по всему выходит, что – ты. Я тебя знаю.

– А я тебя нет.

Странно, но в словах, которые они (в основном – дельфин) произносят, гораздо больше всяких смыслов, чем кажется на первый взгляд. И гораздо меньше подводных течений. Но главное – им можно доверять; они не вытащат исподтишка палку, чтобы размозжить голову толстой жабе.   Они вообще не видят жабы. В упор.

– Я тебя видел, – речь явно идет не о жабе.

– А я тебя нет.

– Это понятно. С чего бы тебе было меня замечать?

– Ты видный парень. Ты красивый.

– Да ну… Красивая – ты. Сейчас даже красивее, чем тогда. Намного, намного красивее. Ты теперь взрослая, совсем.

Самое время удивиться. Выпасть в осадок. Разинуть варежку. Охереть до состояния атома, как выражается Праматерь.

Но Елизавета почему‑то совсем не удивляется. Удивительно другое: где и когда мог видеть ее дельфин?

– И где же ты меня видел? Когда?

– Года три назад. Может, чуть больше. Зимой, в парке аттракционов.

– Зимой парки аттракционов не работают, – по инерции произносит Елизавета.

– Я знаю. Я и сам удивился – ведь этот‑то работал! Хотя народу там было немного, честно сказать. Но даже если бы его было много – я бы все равно увидел тебя. Я наблюдал за вами. Но подойти не решился…

– За нами, вот как…

– Ты была не одна. Со стариком. Очень забавным. Он похож на какого‑то актера. Кажется, французского…

– На Бельмондо. Это мой отец.

– Здорово! Я бы пошел на киношку с Бельмондо.

– Я бы тоже пошла.

– А давай узнаем… Может быть, где‑нибудь идет киношка с Бельмондо? Сходили бы вместе…

– Потрясная идея. А что мы делали – там, в парке аттракционов?

– Что обычно все и делают. Развлекались. Сначала – на аттракционах, а потом стреляли в тире. А потом взяли шляпы напрокат. Там была будочка со шляпами и вы взяли их напрокат. Кажется, шляпы выглядели как самые настоящие ковбойские.

– Это я взяла ковбойскую, – по инерции произносит Елизавета. – А Карлуша… Моего отца зовут Карлуша… Карлуша взял тирольскую, потому что он немец.

– Настоящий немец?

– Конечно.

– И вы живете в Германии?

– Нет. Мы живем здесь.

– И я живу здесь. Разве не здорово?

– Лучше и быть не может.

– Я часто о тебе вспоминал. Все это время… Знаешь, как я жалел, что не подошел тогда? Но было бы глупо подходить… Наверное, твоему отцу это бы не слишком понравилось…

– Что бы ему не понравилось?

– Что его дочь приглянулась какому‑то сомнительному типу…

– А ты сомнительный тип?

– Нет… Но он вполне мог так подумать.

– А я тебе приглянулась?

– Очень.

– Ты случайно не токарь‑карусельщик?

– Нет, а что?

– Мои подруги говорят, что на меня может запасть только токарь‑карусельщик. Что токарь‑карусельщик – мой потолок.

– Твои подруги – дуры. А я не токарь‑карусельщик. Но если для тебя принципиально, чтобы я был токарем‑карусельщиком… Я могу сменить работу…

– Совершенно непринципиально.

– Вообще‑то я художник‑оформитель. Оформляю витрины в магазинах. Половина Каменноостровского – моих рук дело. Могу устроить экскурсию… По местам, так сказать, боевой славы…

– Потрясная идея. Значит, ты когда‑то увидел меня в парке аттракционов… Зимой – в парке аттракционов.

– Это была нехолодная зима.

– Но в тот день шел снег?

– Да. По‑моему, это был единственный снег в ту зиму…

Так и есть. Достоверен только снег. Все остальное – никогда и нигде не случалось.   Парка аттракционов не существует – это все Карлушина придумка. Жалкие потуги скрыть истину: в тот вечер они встречались с женщиной, давшей себе когда‑то труд произвести на свет Елизавету Гейнзе. Карлуша любил эту женщину, но оказался не нужен ей. И Елизавета оказалась ей не нужна.

Что женщина и продемонстрировала.

Да и бог с ней, с женщиной. Лучше бы ее не было никогда. Лучше бы ее не было, а парк аттракционов – был. Тогда бы все встало на свои места. Тогда Елизавета могла быть счастлива – рядом с этим парнем, Иваном.

Инопланетным дельфином.

Тогда она могла преспокойно отправиться с ним в киношку на Бельмондо. На экскурсию по Каменноостровскому, где каждая вторая витрина сочинена его руками. Она могла отправиться с ним куда угодно, куда бы он сказал, куда бы подумал, но… этого никогда и нигде не случалось.  

Следовательно, нет и беловолосого гиганта с рыжим рюкзаком. И бедной, некрепкой на голову Елизавете Гейнзе все только кажется. Ведь оранжевого автобуса и остановки, венчающей целую россыпь цельнометаллических улиц тоже, по большому счету, не существует…

Бедная‑бедная, сумасшедшая Элизабэтиха. Тронувшийся умом рикиси Онокуни. Несчастный и безумный блюмхен.

– Эй, что‑то случилось? – дельфин озадачен. – Ты вроде как расстроена чем‑то?

– Ничем я не расстроена.

– Ты, наверное, не веришь мне?

– Почему? Верю. Но можно я пойду?

– Ты не веришь… Я же вижу… Подожди, я тебе покажу кое‑что…

Просто наказание какое‑то, божья кара!.. Беловолосый Иван реален так, как не был реален еще никто в Елизаветиной жизни. Он реальнее Пирога и Шалимара (теперь и не вспомнить, как они выглядят на самом деле); реальнее Праматери и честного андроида А. А. Уразгильдиевой, реальнее официантов в кафе; реальнее счетов за квартиру и телефон, реальнее двуцветного Ильинского шарфа и Карлушиного аккордеона «WELTMEISTER»; реальнее припаркованных у кафе «Газели» и похожего на крокодила джипа «Infinity». Елизавета в состоянии разглядеть любую, самую мельчайшую деталь его одежды, его лица. На черной ветровке, спрятанной под курткой, написано: «Leon Bourgeois, 84» , верхняя пуговица на куртке оторвана с мясом, на правом рукаве – след от широкого мазка белой краской.

У него обветренные губы.

Простенькая серебряная сережка в ухе – в виде кольца.

В режиме самого что ни на есть реального времени он развязывает рюкзак, роется в нем и вынимает потрепанный блокнот.

Не Молескин – другой.

– Вот, смотри! Я рисовал тебя по памяти… – торжественно произносит он. – Я рисовал тебя, видишь!..

Блокнот со слегка пожелтевшими, расслоившимися и кое‑где смятыми и надорванными страницами перекочевывает в дрожащие пальцы Елизаветы – его тяжесть хоть и не велика, но тоже вполне реальна. Она видит себя, никаких сомнений быть не может. На целых двух набросках. На трех. На трех и еще на одном, он лежит отдельно, в самом конце блокнота. И он – самый удачный, самый лучший. И даже на нем Елизавета вовсе не красавица, как декларировал инопланетный дельфин.

Она не красавица, но что‑то такое в ней есть. Что‑то, что‑то… что‑то, что позволяет перепуганным мальчикам и девочкам доверять ей свои маленькие руки, свои ладони.   Но тогда, три года назад… или чуть больше… ничего такого не было и в помине. А он увидел ее такой, какой не видел еще никто. Не хотел видеть. Это потом появились Праматерь Всего Сущего, Илья и все остальные.

Но он был первым, инопланетный дельфин.  

И если этого никогда и нигде не случалось,   то как объяснить наброски? Она сошла с ума – вот и все объяснение.

– Теперь ты видишь? Теперь ты веришь мне?

– Да.

Елизавета – сумасшедшая. Но она скорее чувствует себя несчастной, чем сумасшедшей. В висящем на противоположной стене зеркале отражается его светло‑голубая джинсовая куртка и торчащий над воротом капюшон. Если бы там была пустота и Иван скромно признался, что он вампир, – ей стало бы легче. Ведь она перечитала массу литературы о вампирах, пересмотрела массу фильмов, и нашла Гэри Олдмэна в роли Дракулы привлекательным не хуже Венсана Переса. И даже пускалась в праздные рассуждения относительно того, смогла бы она полюбить вампира или нет.

Теперь Елизавета знает точно: ни за что на свете она не полюбила бы вампира. А также китайца, араба, ВИЧ‑инфицированного и прочих, прочих, прочих.

Единственный, кого она могла бы полюбить по‑настоящему, стоит сейчас перед ней. И совершенно неизвестно, существует он на самом деле или нет.

Елизавете нужен взгляд со стороны. Как можно более циничный, приземленный, рациональный. Взгляд Пирога, взгляд Шалимара. Жаль, что Шалимар не пришла, пропустив тем самым календарную встречу. Жаль и в то же время хорошо, что она не пришла. Просто расчудесно! Ведь если инопланетный дельфин все же существует и Шалимар увидит его – она не удержится от дешевого флирта с таким ослепительным красавцем. И он конечно, поведется, напрочь позабудет о Елизавете и переключится на сексуальную цыпочку Шалимара. Как это она говорила когда‑то? – Если бы у Лайзы кто‑то возник… минут эдак на десять… То на одиннадцатой он бы переметнулся ко мне.  

Даже на пятой. Даже на третьей. Такая она – Шалимар. И хорошо, что она не пришла.

ОНА ПРИШЛА.

Спустя полтора часа после назначенного времени. Вот сука!

Сука‑сука‑сука!..

Стоит всего в метре от Елизаветы. В новой, ослепительной стрижке. С выкрашенными в медный цвет волосами. С фигурой, которую просто подмывает запихнуть в деревянный нужник, – такая она безупречная. С шеей, которую можно завязывать на бант, – такая она длинная. С макияжем, который хочется немедленно размазать половой тряпкой, – такой он идеальный. От Шалимара пахнет охренительными духами, вернее – воняет, вернее – разит. О‑о, чтоб ты сдохла, Шалимар! Чтоб ты сдохла! И не сейчас, а пять минут назад, так и не зайдя в кафе!.. Синхронно попала под колеса «Газели» и джипа «Infinity», и они раздавили тебе черепушку колесами и порвали колготки бампером!.. И на похороны меня не жди, Шалимар, чтоб ты сдохла!..

Реакция Шалимара пока неясна.

Она лишь слегка приоткрыла рот, облизывает губы кончиком языка и улыбается.

– Приветики! – наконец говорит Шалимар, подходя поближе. – Извини, я опоздала.

– Ничего. Если честно, я уже собралась уходить.

– Лучше поздно, чем никогда. Я же пришла. Ну, не дуйся.

– Я не дуюсь. Мне действительно пора.

– Опять поплывешь в свой хоспис, к вонючим мертвецам?

– Они не мертвецы.

– Почти что мертвецы. По‑моему, у тебя не все дома, Лайза.

Вот оно, началось! Неизвестно, сколько простояла Шалимар в отдалении, наблюдая за Елизаветой. Наблюдая, как Елизавета обращается к невидимому собеседнику, говорит с ним о чем‑то, жестикулирует, совершает пассы руками. Берет в руки несуществующие предметы, делает вид, что внимательно рассматривает их, – это и называется «совершать пассы руками».

Господи, ну почему так?! Почему она сумасшедшая? Почему, как только в ее жизни появился кто‑то, так ей необходимый, – сразу оказывается, что он всего лишь призрак.

Фантом.

– …И выглядишь ты ужасно… – что это за стих сошел на Шалимара? Давненько она не тыкала Елизавету носом в ее недостатки и несовершенства. А сейчас прямо с цепи сорвалась. Не унять.

– Выгляжу, как обычно.

– Понятное дело, почти что мертвецам все равно, кто там с ними рядом. Они больше о душе думают. Но ты‑то не только с ними бываешь…

Ну да. Еще и с тобой, Шалимар. И с инопланетным дельфином. Он стоит совсем рядом, переводит взгляд с Шалимара на Елизавету и обратно. Инопланетный дельфин такая же реальность, как и Шалимар. Тени на их лицах распределены одинаково, никто не очерчен резче, никто не очерчен слабее, как же она несчастна!..

– Вы простите, что я так наехала на Лайзу… То есть – на Елизавету. Но я ее близкая подруга, и Лайзина судьба мне не безразлична.

– Мне тоже.

Вот теперь Елизавете точно начинает казаться, что она сошла сума! Шалимар разговаривает с дельфином, а дельфин разговаривает с ней!!! Одно из двух: либо дельфин существует, либо не существует ни его, ни Шалимара. И они ведут беседу исключительно в Елизаветиной башке, там же находится кафе, официанты, посетители и припаркованные автомобили за стеклами. Но это уж слишком многоступенчатый и сложносочиненный бред – даже для путаной Елизаветы.

Нужно принять очевидное (инопланетный дельфин реален, реален!) и перестать париться по поводу этого никогда и нигде не случалось.  

Случалось.

Случилось.

– Что же ты не представишь нас, Лайза? Совсем одичала?

– Да, конечно. Это моя подруга Шалимар… э‑э… Ольга. А это – Иван. Иван – художник.

– Вот прямо настоящий художник? – губы Шалимара мокро блестят.

– Оформитель. Я оформляю витрины, – губы Ивана – сухие и обветренные.

– Значит, вы дизайнер. И давно вы знакомы с Лайзой?

– Шалимар! – Елизавета умоляюще прижимает руки к груди. – Ну что ты устраиваешь допрос человеку? Уймись, пожалуйста.

– Ничего, все в порядке, – снисходительно улыбается Иван. – Мы знакомы давно.

– Вот как? – Шалимар озадачена. – А она ничего о вас не говорила.

– И правильно делала, что не говорила… – нервы Елизаветы на пределе. – Тебе только скажи что‑нибудь.

– Скрывала вас… – Шалимар обращается напрямую к инопланетному дельфину, игнорируя Елизавету. – И я ее понимаю. Такого красавчика нужно держать подальше от подруг. Уведут обязательно. Я ее понимаю, да. Но нет ничего тайного, что не стало бы явным. Вы согласны, Иван?

– Глупо спорить с очевидным.

– И вы… встречаетесь? –

вопрос адресован Ивану. Он, конечно, скажет правду («нет, мы не встречаемся»), – и почему эта правда неприятна Елизавете? Неприятна и все тут. «Нет, мы не встречаемся» будет означать, что он свободен, и Шалимар может смело ввязываться в борьбу за самца.

Елизавета не собирается бороться ни за какого самца, она сама – свободный человек.

– Нет, мы не встречаемся. Мы просто… друзья, – говорит она Шалимару.

– Прекрасная новость. Тебе действительно пора, Лайза? – Шалимар сама кротость.

Если Елизавета проблеет «нет» – получится откровенная лажа, ведь пять минут назад она настаивала на том, что должна уйти. Елизаветино «нет» будет выглядеть мелочно и недостойно, как будто она испугалась, что инопланетный дельфин переметнется к Шалимару и решила проконтролировать ситуацию.

Контролировать ситуацию больше невозможно.

– Я пойду. Всем пока. Хорошего вечера. Удачной охоты.

Ну и плевать, плевать,   убеждает она себя, толкая дверь кафе. Плевать, но лучше бы инопланетный дельфин существовал только в ее воображении, лучше бы параллельные реальности никогда не пересекались, хотя Илья и утверждал обратное.

Тогда бы ей не было так больно, как больно сейчас. Счастье было ярким, но недолгим, как выражается Праматерь. Но кто сказал, что ты создана для счастья, Элизабэтиха, рикиси Онокуни? Ты создана для того, чтобы маленькие испуганные дети брали тебя за руку. Разве не в этом твое предназначение?

В этом, конечно же, в этом.

Начинает накрапывать дождь, такой же достоверный, как и тот прошлый снег. И скоро зажгутся фонари, и сумрачный город смягчится, и придется заново придумывать, чем занимать третью пятницу месяца.

Елизавета больше не собирается встречаться с Шалимаром. Никогда. Потому что встречаться с Шалимаром с сегодняшнего дня означает встречаться и с… С человеком, имени которого она никогда больше не произнесет вслух.

Ну их, этих инопланетных дельфинов!

Увидишься с ними на мгновение, а потом страдаешь полжизни. Самые бесполезные и вероломные животные на свете.

– Эй! – кричит Елизавете инопланетный дельфин. – Подожди меня!..

Секунда – и вот он уже идет рядом с ней, высоченный, красивый, беловолосый, с маленьким серебряным колечком в ухе, с оторванной пуговицей на куртке.

– Правда, что ты ждала ее полтора часа?

– Правда.

– Я бы и трех минут на нее не потратил.

Елизаветино сердце кувыркается в груди, оно совершает самые немыслимые кульбиты – почти как дельфин в океане.

– Обещай, что ты повременишь с выводом о том, что мы просто друзья.

– Хорошо, – справиться с сердцем нет никакой возможности, но Елизавета и не хочет справляться.

– Обещай, что ты расскажешь мне о себе.

– С начала или с конца?

– Можно с середины. Ты обещаешь?

– Да. Но и ты обещай, что расскажешь о себе.

– Что именно ты хочешь знать обо мне?

Что она хочет знать об инопланетном дельфине? Все. В ее голове роится масса вопросов к нему, неизвестно, с какого начать.

– Расскажи про блокнот. Про Молескин.

– Я купил его вчера, в одном магазинчике на Подковырова, рядом с Большим Проспектом. «Лавка художников», может быть, знаешь?

Елизавета радостно трясет головой – она понятия tie имеет о магазинчике «Лавка художников» на Подковырова, рядом с Большим.

– Там их было несколько, этих Молескинов. Две Барселоны, два Лондона, Прага и три Амстердама.

– Но ты взял Париж.

– Мне как раз достался последний.

– А ты был в Париже?

– Нет, но очень хочется съездить. Теперь еще больше, чем раньше.

– Почему?

– Из‑за тебя. Ты поедешь со мной? Как‑нибудь?

– Все, кого ни спроси, рвутся в Париж. Наверное, это очень романтичный город…

– Не знаю. Меня в Париже интересует только одно место.

– Какое?

– Никогда не догадаешься, – инопланетный дельфин улыбается, и это самая удивительная, самая обаятельная улыбка, которую Елизавета когда‑либо видела. – Станция метро «Сталинград». Представляешь – в Париже есть наш Сталинград!..

– Представляю, – Елизавета радостно трясет головой. – Квадрат А‑3, синяя ветка. Между станциями «Ле Шапель» и «Колонел Фабиен». Я права?

– Точно! Так во всяком случае написано в Великом Молескине, – рука у дельфина теплая, а пальцы так и вовсе горячие, и Елизавету не покидает ощущение, что они тоже улыбаются. – Так мы идем в киношку?..

– Лучше в парк аттракционов, а потом в киношку.

– В тот самый парк?

– В тот самый.

– Тогда нам придется ждать зимы. Это долго.

– Чтобы не было так долго, давай и вправду скатаемся на метро Сталинград. Но ты ведь и не торопишься?

– Нет. Теперь – нет.

Спасибо тебе, Карлуша!.. Ты самый лучший папа на свете. И ты прислал замечательного парня: тоже – самого лучшего на свете. Но даже если его прислал не ты – все равно спасибо. Разве можно желать большего? Только одного – чтобы парижскую станцию метро «Сталинград» вдруг не переименовали. И чтобы хоть где‑нибудь в городе шла киношка с Бельмондо.

 

ЕЩЕ ОДИН МОЛЕСКИН

 

 

* * *

 

…Они были иностранцами.

Тэ.Тэ. сама была иностранкой в этой стране, но и они – тоже.

Серые длинные фартуки, черные рубашки, обязательный бордовый галстук как деталь униформы – официанты здесь безукоризненные и очень старательные. Не то, что в Париже и еще некоторых местах на побережье, и особенно в Довиле. Там официанты – ленивые и к тому же ловчилы. Так и норовят обсчитать, урвать побольше чаевых. А эти – старательные. Наверное, потому, что иностранцы. Скорее всего – поляки. Или чехи. Когда они говорят между собой, кажется – еще одно маленькое усилие, и ты все поймешь. Но нет, ни черта не ясно. Этимология названия заведения тоже не совсем ясна – «Liola», что это за «Liola» такое?

Что‑то итальянское.

Официантов трое – парень и две девушки. Коротко стриженая брюнетка особенно мила и предупредительна, у рыжей к тем же достоинствам добавлено еще одно: она обладает потешной физиономией героини итальянских кинокомедий. Тех самых скабрезных кинокомедий, которые обычно идут по федеральным каналам после трех ночи. В интерьере довольно эксцентричного бара «Liola» итальянское кино тоже присутствует. Но представлено совсем другими героями: фотография Софи Лорен, фотография Моники Витти, фотография Марчелло Мастроянни. И еще – пышногрудой, несколько вульгарной, но запоминающейся блондинки – интересно, итальянская она актриса и актриса ли вообще?..

Будь здесь Лева – он все бы быстренько объяснил.

Еще и посмеялся бы над ее киношной необразованностью, позор тем, кто не знает о существовании Моники Витти. Им не повезет в жизни, вот увидишь.

Тэ.Тэ. прекрасно осведомлена о ее существовании, но особого счастья это не принесло.

Леве непременно понравилось бы в «Liola», он был бы очарован. Еще и из‑за снимков – они необычные. Не совсем обычные.

Черно‑белые. Не постановочные – случайные, лишенные блеска, лишенные глянца. И блондинка, и Моника, и Софи, и даже Марчелло кажутся застигнутыми врасплох. Не то, чтобы они были в ярости, нет. Они просто смущены (на фотографиях это особенно заметно). Тайна спущенной петли на чулке Моники раскрыта. Тайна потекшей туши на ресницах Софи раскрыта. Тайна жирного пятна на платье блондинки раскрыта. Тайна расстегнутой молнии на брюках Марчелло раскрыта.

Тэ.Тэ. не сочувствует никому из четверых, хотя и считает их товарищами по несчастью. Они играют в одной лиге, пусть и в разных командах. При этом национальность, страна пребывания и масштаб личности не имеют никакого значения. Даже время ничего не значит. И количество упоминаний в прессе (достаточно того, что они просто есть).

У нее тоже имеется несколько фотографий – лишенных блеска, лишенных глянца. На снимках она не выглядит смущенной. Она в ярости. Тайна ее недолгих (скорее – эпизодических) взаимоотношений с кокаином и весьма продолжительных – с вискарем оказалась раскрытой, как тут не прийти в неистовство? Сколько отвратных журналистских рож она успела расквасить? Пять, десять? Художественное преувеличение. Только одной мрази она заехала по физиономии, – когда мразь поимела наглость спросить ее о Леве. Зато фотоаппаратов разбито немерено, счет идет на десятки.

– К тебе нужно приближаться исключительно с «мыльницей», – обычно говорила Соня. – Потому что если мы будем оплачивать по судебным искам все «Кэноны», «Никоны» и прочие приблуды, то просто вылетим в трубу Ни один твой гонорар не покроет издержек.

– Покроет, – обычно отвечала Тэ.Тэ. – Если ты не будешь так беззастенчиво красть мои бабки.

Не было случая, чтобы Соня обиделась. Скалит фарфоровые зубы и (омерзительнейший из всех существующих в мире жестов) щиплет Тэ.Тэ. за сосок:

– Ну что ты, детка! Все, что мне необходимо было украсть, я украла до тебя.

Не было случая, чтобы Тэ.Тэ. среагировала на омерзительнейший жест вовремя. Остается только скрежетать не ‑фарфоровыми, а своими собственными зубами и злобно вопрошать:

– Какого черта ты это делаешь, Соня?

– Проверяю, в рабочем ли ты состоянии, детка. Если сосок опустится или, чур‑чур, не будет возбужденным и возбуждающим – тебе придется уходить из шоу‑бизнеса.

Будь ее воля – Тэ.Тэ. уничтожила весь шоу‑бизнес к чертовой матери, но нельзя рубить сук, на котором сидишь. Приходится ограничиваться фото‑ и видеокамерами. Хорошо бы уничтожить и их – все до единой. И тогда те, кто играет с ней в одной лиге, вздохнули бы с облегчением. Не подавляющее большинство, конечно. Лишь некоторые – набегавшиеся и напрыгавшиеся до одури и жаждущие уйти с поля навсегда. Заняться чем‑нибудь другим: путешествиями, черной магией, воспитанием детей, выращиванием кабачков и бархатцев, разведением скота; а еще можно поплавать с аквалангом у Большого кораллового рифа, поматадорствовать, постоять в пикете в защиту исчезающих видов животных, посвятить себя изучению Каббалы или нотной грамоты. А еще можно время от времени жертвовать бабки в благотворительные фонды на условиях полной анонимности.

Все это – иллюзия.

Минутная слабость.

Никто не уходит с полей Славы по собственной воле, никто.

Даже мертвые путаются под ногами: и шагу нельзя ступить, чтобы не наткнуться на чьи‑то основательно подзабытые части тела. Это раздражает, но и вселяет надежду одновременно: ты тоже никуда не денешься с поля.

И мертвый.

Есть и другие преимущества: с мертвых тел легко снять тускло блестящие причинно‑следственные цепочки и браслеты успеха и примерить их на себя. Синтетические наркотики, нимфомания, алкоголизм, склонность к суициду, склонность к агрессии, склонность к превышению скорости на главных и второстепенных дорогах, склонность к членовредительству; шизофрения в ее романтическом, не опасном для окружающих варианте – легкая, как утренний бриз. «Изюминка» – вот как это называется. Если следовать подобной логике, недолго договориться до того, что любой психопат или маньяк – всего лишь человек с изюминкой.

Шизофрения. Шизо‑френия. Шшш…

Наконец‑то она произнесла это слово, хотя бы и приложив палец к губам.

Семеро из десяти знакомых тоже считают ее психопаткой. Среди журналистов этот процент еще выше: десять из десяти, бесславная гибель нескольких фото‑ и видеокамер давно обросла мифами, полными леденящих душу подробностей (ни одна из них не соответствовала реальному положению вещей). Но мифы для того и создаются, чтобы понадежней упрятать в них истину. Скрыть от посторонних глаз. Объявить несуществующей. Пиар‑компании, на которые она когда‑то бездумно соглашалась, способствовали возникновению еще нескольких мифов: о происхождении ее короткой стрижки, о корнях ее ненависти к морским раковинам и марокканским апельсинам; о корнях ее любви к соул‑певице Дженис Джоплин.

Остается придумать еще один, наиболее увлекательный и достоверный миф. Тот, который позволит ей исчезнуть навсегда. И при этом навсегда остаться. «Исчезнуть навсегда» сопутствует успеху. «Навсегда остаться» – славе.

«Меня не интересует успех. Меня интересует слава» , – сказала она в одном из главных своих интервью одному из самых влиятельных журналов. Конечно же – мужскому. Конечно же – без «девушек месяца» на предпоследней странице, но с весьма достойной, хотя и адаптированной к массовому сознанию аналитикой.

– Знаешь, сколько мне стоило заполучить этот журнал? – заметила тогда Соня.

– Нисколько. Главный редактор – твой любовник.

– Это ничего не меняет. Он, как и я, не смешивает работу и постель. Платить пришлось по утвержденной таксе.

– И он не сделал тебе скидку как любовнице?

– Представь себе, нет. Но и ему я никогда не делала скидок. Так что обижаться не на что.

«Меня не интересует успех. Меня интересует слава» было вынесено на обложку номера вместе с ее фотографией. Отменного качества: фотограф, апатичный суперпрофессионал, не лез к ней в душу, как остальные, и не пытался отыскать грязные трусы в куче ее белья.

Хорошее лицо, сказал он.

С таким хорошим лицом вы не удержитесь наверху, сказал он.

Тогда придется его выбросить и подыскать новое, сказала она.

У большинства это получается без всякой предварительной подготовки, сказал он.

Сравнение с большинством оскорбило Тэ.Тэ. невероятно. Уж лучше бы он занялся поисками грязных трусов.

– С твоими планетарными амбициями, детка, тебе нужно было родиться Викторией Бэкхэм, – любила подкалывать ее Соня. – Или мужем ее, Дэвидом. А лучше ими двоими сразу. Как тебе вариант звездных сиамских близнецов?

– Оставь его для своей следующей реинкарнации. А Бэкхэмы забудутся, как все остальные. И десяти лет не пройдет.

– И десяти лет достаточно для славы.

– И ста будет мало.

– Тогда у меня только один приемлемый для тебя вариант. Иисус Христос, как тебе, а?

– Это – лучшее товарное предложение на сегодняшний день.

– Ты – богохульница, детка.

– А ты вообще – безбожница.

«Безбожница» – самое мягкое, что можно сказать о Соне. Соня – беспринципная, жадная тварь. Подлая и вероломная, с копеечными таксистскими счетчиками в глазах, хотя уже давно ворочает миллионами. Зачем ей такая прорва денег – непонятно. Соня одинока, принципиально не тратится на мужчин, не играет на бирже и ни разу не была замечена даже в самой колченогой благотворительности. «Пусть боженька сам позаботится о сирых и убогих, – декларирует она. – Это его контингент». Контингент самой Сони – потенциально успешные исполнители, из которых она (быстрее, чем кто‑либо другой) в состоянии склепать звезд первой величины. У Сони не было ни одного провального проекта, и, если от нее и уходили, со скандалом или без, она не оставалась внакладе. А ушедший рано или поздно катился с небосклона под углом в 45 градусов. А иногда – и в 30. Но проследить в этом закономерность получается не всегда. Сама Соня тоже не настаивает на том, что это – закономерность.

– Уходят все, детка, – впаривала она Тэ.Тэ. – Невозможно удержать чье‑либо внимание надолго. Я могу ручаться только за первые год‑два интенсивных вливаний и такой же интенсивной отдачи. Максимум – три. А потом – как повезет.

– А потом все будет зависеть от того, чего ты стоишь на самом деле?

– Нет. Потом – как повезет. Никого не волнует, чего ты стоишь на самом деле.

– И деньги не имеют значения?

– Очень большие – имеют. Но проплатить все невозможно. Как повезет, детка, как повезет. Если ты, конечно, не новая Пиаф. Но ты ведь не Пиаф, мы обе это знаем. Ты даже не Дженис Джоплин.

В минуты подобных откровений Тэ.Тэ. была готова убить Соню, даром что она – очень хороший продюсер. «Хороший продюсер» по Соне – это человек, который вовремя запрыгивает на подножку поезда и вовремя соскакивает с него.

– Сейчас, когда ты на вершине, ты можешь вить из меня веревки, детка. Но как только нога твоя соскользнет и хотя бы один камешек полетит вниз, нам придется распрощаться.

– Так уж и распрощаться?

– Ты перестанешь быть основным моим проектом, только и всего.

– Ты со всеми так откровенна?

– Только с умными зверьками. А ты умный зверек. Только с одержимыми зверьками. А ты одержимый зверек. Твой бог – слава – и как следствие власть. Мой бог – деньги – и как следствие власть. По‑моему, мы посещаем один и тот же храм по воскресеньям, ты не находишь?

– Ага. Буддистский.

– Кстати, о буддизме. Не съездить ли тебе на Тибет?

– Что я там забыла, на Тибете?

«Съездить на Тибет» по Соне – оттянуться на супердорогом и мало посещаемом русскими курорте (предпочтение отдается тихоокеанским островам). После этого пляжный отдых драпируется под медитативную, просветляющую мозги и полную лишений поездку на Тибет. Чертов Тибет популярен до неприличия – каждый уважающий себя музыкант должен хоть раз в жизни съездить на Тибет и умереть молодым. Каждый уважающий себя писатель должен хоть раз в жизни съездить туда же и умереть едва ли не в возрасте библейского Лота.

Таковы правила, по которым играют на полях Славы.

Вариант «жить долго и умереть молодым» приветствуется, но еще никому не удавалось воплотить его в реальности. Вряд ли Тэ.Тэ. станет исключением.

А она всегда хотела быть исключением, вот проклятье!

И фраза «Меня не интересует успех. Меня интересует слава» только кажется импровизацией. На самом деле она пришла в голову Тэ.Тэ., когда ей было двенадцать.

Может быть, это произошло раньше, может быть – позже, но в памяти остались только двенадцать и их с Левой первая поездка на море.

Не июльская – январская.

Двухнедельный каникулярный отдых в зимнем оздоровительном лагере. Сущее наказание. Сущий ад. Раем оказалось только море, пусть и обрамленное по линии прибоя тонкой коркой льда. Море стонало, ворочалось, издавало утробные звуки – но это‑то и нравилось в нем девочке Тэ.Тэ. Именно у моря она и сочинила нечто, напоминающее обрывок мелодии.

Лева нашел его похожим на песню какого‑то неизвестного ей Жака Бреля. Для своих тринадцати с половиной он был чересчур продвинутым.

– Хочешь сказать, я ее украла? – обиделась Тэ.Тэ.

– Нет. Просто настроение похоже.

– И что за настроение?

– Отчаянное.

Ясно, что отчаянное настроение господствовало в его душе, а не Тэ.Тэ. И ее обрывок был ни при чем. Но именно тогда Тэ.Тэ. интуитивно нащупала главный нерв своей будущей музыки, ее отличительную черту: она дает именно то, что слушающий хочет взять. Не больше, по и не меньше. Музыка Тэ.Тэ. – не беспристрастное зеркало, скорее – парадный портрет с его подспудной страстью к украшательству, так впоследствии говорил Лева. Это совсем не означает, что песни ее плохи. Напротив, они хороши. Они потрясающи и сбивают с ног, иначе Тэ.Тэ. никогда не пробилась бы на сцену. И Соня никогда бы не взялась за ее полную и окончательную раскрутку.

И еще – ее песни льстят обывателю. Ровно на три (четыре, четыре с половиной) минуты делают его свободным от каких‑либо обязательств, волнующе одиноким, счастливо продуваемым всеми ветрами на свете. Владельцем не пылесоса «Самсунг», не кухонного комбайна «Мулинекс», не плазменного телевизора, а, к примеру, мотоцикла. Или спортивной машины, на худой конец. Но обязательно двухместной и с откидывающимся верхом – чтобы время от времени подставлять лицо всем ветрам. Варианты семейного автомобиля или автомобиля, где может разместиться компания с мангалом, отпадают сразу. В двухместном мире Тэ.Тэ. также нет места Интернету, детям, домашним животным, клеткам с птицами (не певчими, а те, что идут в пишу); дальним и близким родственникам, бытовой технике, компьютерам, чемоданам на колесиках, обуви на высоком каблуке, музыкальным инструментам (за исключением гитары), забитым купюрами портмоне. Вообще, денег нужно ровно столько, чтобы заплатить за бензин, за самый дешевый номер в отеле, за чашку кофе в придорожном кафе.

Место рядом с водителем предназначено для вечной и единственной любви, но оно, как правило, пустует. А если любовь и подсаживается на тридцать втором километре, то на сорок третьем или на пятьдесят первом скоропостижно вылетает со свистом, держась за горящую от пощечины физиономию. После чего (вплоть до ближайшей заправки, а это еще километров 150) можно погоревать о том, что она ушла так внезапно.

– Ты манипулянтка, – говорил ей Лева.

– Я гений.

– Гении и есть самые главные манипулянты.

– Значит, ты признаешь, что я гений?

– Ты манипулируешь собой и своими чувствами, а потом уже – всеми остальными людьми. Ты – лгунья.

– В чем же я лгу?

– В том, что ты свободна.

– А разве я несвободна?

– Нет.

Слышать Левины разговоры о свободе и несвободе смешно. Но он, во всяком случае, не отрицает, что Тэ.Тэ. гениальна. Он не отрицал этого и в оздоровительном зимнем лагере, когда ему было тринадцать с половиной лет. И Тэ.Тэ. впервые открыла ему свою самую сокровенную мечту.

– Хочу быть самой знаменитой на свете.

– Это желание?

– Это мечта.

– Лучше бы это было желание.

– Почему?

– Желания исполняются быстрее, чем мечты.

«Я хочу» – и есть желание, впоследствии их было еще несколько: «хочу, чтобы меня не просто слушали, – чтобы в меня влипали, раз и навсегда» или – «хочу, чтобы меня не просто любили, – чтобы мне поклонялись». Слава богу, ей хватает ума не озвучивать самые запредельные из желаний, но кое‑кто догадывается об их существовании.

– Что, хочешь, чтобы тебя не просто любили? Чтобы тебе поклонялись? – пару раз интересовалась Соня, выпив рюмку водки и закусив ее салатным листом.

– С чего ты взяла?

– Все вы этого хотите.

Опять это гнуснейшее «все», это оскорбительное сравнение с большинством! В Тэ.Тэ. оно не вызывает ничего, кроме слепой ярости, гнева и жажды разбить что‑нибудь стеклянное.

– У меня для этого намного больше оснований, ты не находишь? Намного, намного больше.

После этого Соня (о, эта тварь, подлая и вероломная!), не говоря ни слова, включает диск с ангельскими мужиками «IL DIVO». Ангельские мужики ангельскими голосами поют песню «Isabel». И песня, и сами мужики так прекрасны, что Тэ.Тэ. хочется плакать.

– А у них есть основания, как думаешь? – что и говорить, Соня умеет элегантно намазать чьи‑то амбиции на хлеб, припечатать их куском подкопченной речной форели и сожрать за милую душу.

И хорошо еще, что при этом она не поминает песню «Jezebel» в исполнении Шаде и песню «Jezebel» в исполнении Пиаф.

Это – разные песни.

– Когда Пиаф, стоя на Эйфелевой башне, пела «Толпу» и «Я ни о чем не жалею», ее слушал весь Париж. «Весь» в данном случае не фигура речи, а голая статистика. Это я называю поклонением.

– Построй для меня Эйфелеву башню здесь – увидишь, чем все закончится.

– Падением с высоты, вот чем.

– Это не фигура речи?

– Это – эвфемизм.

«Эвфемизм» – непрямое, смягченное выражение вместо резкого, нарушающего нормы приличия, Тэ.Тэ. специально посмотрела в словаре.

То, что произошло с ней за два года до того, как она оказалась в этом маленьком городке в Нижней Нормандии (надпись на карте: Lower Normandy),   в этом эксцентричном баре «Liola»; то, что ней произошло иначе, как ПАДЕНИЕМ С ВЫСОТЫ не назовешь.

Нет, она не перестала быть интересной тем, кто слушает ее, кто покупает ее диски или качает ее песни из Интернета. По‑прежнему найдется несколько сот тысяч человек, которые готовы променять пылесос «Самсунг» на путешествие в никуда по хорошо заасфальтированной трассе.

«Они бродили по дорогам», сказал бы киноман Лева.

«Они бродили по дорогам» – оригинальное итальянское название «Дороги» Феллини. С Джульеттой Мазиной в главной роли.

У Левы был целый блокнот, посвященный Феллини, его мыслям по поводу Феллини, но в основном – хронологии его фильмов и жизни вообще. Сложись его судьба по‑другому, Лева смог бы стать хорошим биографом кого бы то ни было. Вдумчивым, внимательным, скрупулезным. До того, как его судьба сложилась по‑другому, Тэ.Тэ. предлагала ему стать ее собственным биографом –

вдумчивым, внимательным, скрупулезным.

– He пойдет, – сразу отказался он.

– Почему же? Я не так масштабна, как Феллини?

– Ты лгунья.

О, боже, – это его «ты лгунья» преследует ее с пятнадцати… нет, с двенадцатилетнего возраста!

– В чем же я лгу?

– Во всем. Ты лжешь, что была где‑то, хотя на самом деле ты там и близко не была! Ты лжешь, что безумно любила X, хотя на самом деле спала с Y, не испытывая к нему никаких чувств. Ты лжешь, что кололась героином, просидела на игле пять лет и с трудом соскочила, хотя на самом деле курила только траву, и то – три раза, и то – тебя не очень‑то вставило. Ты достаешь всех своим мотоциклом, но при этом не водишь его. И автомобиль ты не водишь, и даже прав у тебя нет.

– Я никогда не говорила, что кололась героином.

– Неважно. Просто это отражает твой образ мыслей. Твой стиль жизни. Вот и все.

В пику Леве, и еще чтобы доказать беспочвенность его обвинений, Тэ.Тэ. сдала на права, научилась вполне сносно водить машину и отснялась в нескольких фото‑сессиях – в обнимку с мотоциклом «Harley‑Davidson».

Сколько же вещей в жизни она сделала в пику Леве!

Начиная с зимнего оздоровительного лагеря, сущего ада для них обоих! То есть сущим адом для Тэ.Тэ. он был вначале, а потом она втянулась. Подружилась с мальчишками, которые третировали Леву, называя его золотушным дурачком и малахольным. Ну его, этого малахольного, говорили мальчишки, айда смотреть как директор харит повариху!..

Толстый директор тискал еще более необъятную повариху в подсобке, на мешках с картошкой – до чего же отвратительным было зрелище!..

Когда мальчишки попытались проделать подобное с самой Тэ.Тэ., то первому же приблизившемуся обидчику она высадила зуб. И вообще – кусалась и царапалась с такой яростью и с таким отчаянием, что от нее сразу отстали. Зауважали, как своего в доску парня, предпочитая отрываться на Леве. Два раза ему устраивали темную бессчетное количество раз разбивали нос, а еще мочились в его кровать и рюкзак, где было сложено самое дорогое. Несколько блокнотов, в которых он постоянно что‑то писал.

До Тэ.Тэ. доходили слухи о бесчинствах мальчишек в отношении Левы. И она могла бы пресечь их, но необходимым и достаточным условием для этого являлось только одно: пусть Лева сам скажет ей, что его обижают. Пусть попросит помощи, и тогда она устроит все наилучшим образом, оградит его от нападок, и он будет знать, что это сделала она, никто другой. Но Лева так ни разу и не пожаловался за все две недели. Впоследствии она несколько раз пыталась проанализировать поведение в той ситуации: и свое, и Левино. Левино – иначе как глупостью не назовешь. А ее без всяких к тому усилий подпадает под категорию «предательство».

На самом деле Тэ.Тэ. никого не хотела предавать, а уж Леву особенно. Просто в то время ей очень хотелось, чтобы он зависел от нее. Хоть в чем‑то. Тогда зависимость не представлялась ей тягостной, наоборот, в ней вызревало зерно власти над Левой, и – шире – над человеком вообще. Над людьми. Над как можно большим количеством людей.

– Помнишь зимний лагерь? – спросила она у Левы лет шесть спустя.

– Нет, – ответил он.

– Прости меня за все, пожалуйста.

– За что? – совершенно искреннее удивление озадачило Тэ.Тэ.

– За то, что тогда случилось.

– Не понимаю…

– Ладно, проехали.

Так она и осталась в неведении: действительно ли Лева забыл, что происходило той зимой, или просто предпочел не вспоминать об унижениях, которым подвергся. Или вообще – решил изощренно наказать ее постфактум, помни и мучайся, не будет никакого отпущения грехов. Или это были первые симптомы болезни, которая в конечном счете забрала его с собой навсегда.

Кажется, он не сразу выкинул безнадежно испорченные, залитые мочой блокноты – сначала переписал их, терпеливо, страница за страницей. Эти его блокноты долгое время были наваждением Тэ.Тэ. С тех пор, как на берегу зимнего моря к ней пришел обрывок мелодии в стиле совершенно неведомого ей Жака Бреля и она попробовала нашпиговать его словами.

Это были не стихи (она так и не научилась писать стихи) – так, худо‑бедно зарифмованные предложения. Не слишком сложные для восприятия и не перегруженные излишней метафоричностью.

– Одной метафоры на песню достаточно, – не раз говорила ей Соня. – Больше могут выдержать только интеллектуалы, но они слушают совсем другую музыку.

– Какую?

– Без слов. Чужие слова, а уж тем более – мысли, им не нужны. У них этого добра и без тебя навалом.

У Левы тоже было навалом «этого добра». Вдруг он прячет в блокнотах сочиненные им стихи? Глубокие, самобытные, завораживающие? Он сочиняет стихи и делает это намного, намного лучше, чем сама Тэ.Тэ. Вдруг можно будет что‑нибудь выудить из них?

О банальном плагиате речь не идет.

Но можно подсмотреть в щелочку за какой‑нибудь оригинальной мыслью. Как она снимает колготки и юбку, ходит голой по комнате, бреет лобок и подмышки, красит когти на ногах. А потом, когда она совсем разомлеет и раззевается, – ворваться в комнату и отметелить так, что она станет вообще не похожа на себя. И после этого – после того, как она, изуродованная до основания, перестанет быть собой, – мыслью можно пользоваться как своей собственностью.

Вот что задумала Тэ.Тэ.! Украсть, перелицевать и выдать за свое.

Но в Левиных блокнотах ее поджидает полный облом.

Ничего сверхвыдающегося в них нет. Никаких стихов, никаких набросков к более крупным литературным формам (роману, рассказам). Нет даже намеков на путевые заметки или эссеистику. Все Левины записи вертятся вокруг кино. Вокруг отдельных режиссеров и фильмов, ими снятых. Это – своего рода досье, включающее и околокиношные подробности. Подробности носят не светский характер – скорее, прикладной: где какие картины снимались и когда; кто был приглашен на пробы и кто, в конечном итоге, утвержден; в каких реальных отелях жили съемочные группы, какие машины брали напрокат; как долго длились натурные съемки, как долго – павильонные, и сколько шампанского было выпито по окончании последнего съемочного дня. Зачем это Леве, а главное, – где он черпает все необходимые материалы, непонятно. Тэ.Тэ. решила было, что он сочиняет, придумывает свои собственные истории для того или иного фильма – так, забавы ради. Она даже не поленилась влезть в Интернет и выборочно проверить цифры, даты и места – все самым чудесным образом совпало! К тому же Левины записи намного обширнее, полнее и обстоятельнее, чем информация, которую можно скачать из инета. Как будто он сам работал на этих съемочных площадках. Был ассистентом по актерам у Антониони. Был реквизитором у Аньес Варда. Ставил свет у Феррери. Писал звук у Ромера с Риветтом. Может быть, это тоже было одно из проявлений болезни?

Никто не может сказать точно.

Как нельзя точно определить дату ее ПАДЕНИЯ С ВЫСОТЫ.

Да и было ли падение? Конечно, дворцов спорта она больше не собирает, но любой дворец культуры (особенно на периферии) соберет без проблем. А ее выступление в клубах вообще может начаться с аншлага и закончиться грандиозной фанатской потасовкой. Не проходит и дня, чтобы ей не предлагали участвовать в корпоративах. Совсем недавно она посылала просителей подальше, в довольно резкой форме. Она посылает их и сейчас, правда уже без указания конкретного гинекологического адреса. Но что будет завтра, послезавтра, через 365 дней, через 600 – когда закончатся деньги и один за другим уйдут в небытие дворцы культуры?

Два с небольшим года назад она даже помыслить не могла, что все закончится именно так. Два года назад, когда она была на гребне волны, и речи не возникало о глухой периферии.

Но разве все закончилось?

Ничего еще не закончилось, убеждает она себя. Ты не стала хуже и твоя музыка не стала хуже, наоборот, ты ищешь новые формы выражения и совсем недавно взяла в группу rеаl‑индуса, играющего на real‑ситаре.

Ситар – та еще новизна.

Ты стала изощреннее в текстах, это, собственно, уже не тексты – почти поэзия. И пусть Соня опрокинула тебя, и ты перестала быть основным ее проектом…

Может быть, это и есть точка отсчета ПАДЕНИЯ С ВЫСОТЫ?

Признать это означало бы расписаться в собственном бессилии. В том, что сама по себе, без денег, без раскрутки, без грамотно построенного пиара, она ничего из себя не представляет. «Лучше одно серьезное и стилеобразующее издание для лидеров мнений, чем тысяча бессмысленных сортирных листовок для быдла». «Лучше вообще не давать информационных поводов о себе, чем освещать бессмысленные и ничтожные события собственной жизни» – и сотня других правил, что в них экстраординарного? Экстраординарной была (и есть, есть!) сама Тэ.Тэ. Соня неоднократно говорила ей об этом. Теперь она гонит те же прокламации совершенно другому человеку. Другой девке, парвенюшке, заляпанной навозом провинциальной выскочке. Эта девка пошла еще дальше, чем Тэ.Тэ. Никаких спортивных купе, никаких харлеев – сплошной автостоп и любовные страдания в кузове фермерского грузовика, рядом с блеющей козой и птицами в клетках (не певчими, а теми, что идут в пищу). Босиком по асфальту в поисках лугов с ромашками. Вверх по эскалатору метро. Вниз по улицам, наперегонки с дождем. Как иначе, нужно быть демократичнее, нужно быть ближе к народу, и тогда народ поскачет во все мыслимые спортивно‑развлекательные комплексы с гоготом, ревом и желанием содрать с тебя майку и вытащить шнурки из твоих ботинок.

Тэ.Тэ. перестала быть Сониным основным проектом если и не внезапно, то как‑то очень скоропалительно. Два с небольшим года назад она была на гребне волны, и что такого криминального углядела в этой волне Соня? Разве она шла на спад? Разве в ней стояли колом пластиковые бутылки, разве в ней плавали рваные гандоны и смятые пачки от сигарет? Совсем нет – вода была прозрачной, ничем не замутненной. Разве что легкий налет звездной пены. Но Тэ.Тэ., играючи собиравшей тогда пяти‑ и десятитысячники, – разве ей не простительна звездность?

Дурацкий эпизод на Московском вокзале в Питере – может быть, это и есть точка отсчета ПАДЕНИЯ С ВЫСОТЫ?

Да нет, его ничтожность обезоруживает, сражает наповал. И в горячечном бреду его не назовешь тем маленьким камешком, который вылетел из‑под соскользнувшей ноги. Но почему‑то он тревожил Тэ.Тэ. Ощущение того, что из двух дверей была выбрана не та, что нужно, и все пошло наперекосяк, не проходило довольно долго.

Ничтожный, ничтожный эпизод. Эпизодик, эпизодишко.

Они с Соней возвращались в Москву после изматывающего концерта, а еще Тэ.Тэ. думала о Леве. О том, что принимая участие в его судьбе или вовсе отстранившись, она все равно будет выглядеть сукой. Находиться рядом с ним – сплошное мучение, сплошное надругательство над здравым смыслом (в Левином случае – это и правда надругательство). И лучше бы ему умереть, чем существовать в таком состоянии.

Кондиционер.

Кондиционер в купе не работал, и это стало последней каплей. Переполнило чашу терпения Тэ.Тэ. Она выскочила на перрон, едва не сбив с ног своего тогдашнего, полагающегося ей по статусу телохранителя Макса, – чтобы обрушить на Сонину голову все, что она думает об этом гребаном городе, гребаном поезде и гребаном кондее.

Соня стояла у вагона и курила.

Вообще‑то она делала это нечасто, без всяких к тому предпосылок рабочего или личного характера. Просто – захотел человек потешить легкие, и потешил. В другой раз обязательно воздержится.

Тэ.Тэ. в три секунды высказала Соне все свои претензии (вовсе не запредельные, нужно сказать) и только потом заметила эту деваху. Что она делала рядом с Соней, было совершенно непонятно, поскольку монтировались они слабо.

А точнее – не монтировались никак.

Девахе было лет восемнадцать или около того, и для своего возраста она была, мягко говоря, несколько крупновата. Во всяком случае, Тэ.Тэ. смело бы срезала с ее ляжек и спины кэгэ 15 или 20 и пустила бы их на корм свиньям. Кроме того, одежда девахи оставляла желать лучшего. Бедненько, но чистенько, как выражался один знакомый Тэ.Тэ., стилист по имени Илья. В свое время, когда Тэ.Тэ. еще не была такой знаменитой, именно он придумал ее, ставшую впоследствии харизматичной, фирменную стрижку; только и было в этом Илье хорошего, что суперпрофессионализм, а человеком он оказался дрянным. Жадным до денег, самовлюбленным и предельно эгоцентричным. Но именно таким и везет в жизни, именно у таких все складывается самым шоколадным образом. Впоследствии следы Ильи затерялись в мировом пространстве, но Тэ.Тэ. ни секунды не сомневалась: сидит эта сволочь сейчас в собственном салоне где‑нибудь в Сан‑Диего, Лос‑Анджелесе или педриликанском Сан‑Франциско и денежки кассирует. Да черт с ним, с Ильей.

Длинная юбка, джинсовая рубашка, арафатка и тяжелые ботинки – то еще было зрелище, смех да и только. Зато лицо этой нескладной девахи… Оно было совершенно необычным… Не само лицо, конечно (хотя его без всяких натяжек можно было назвать симпатичным и даже хорошеньким), а… Его выражение, что ли? Свет, от него исходивший?.. Определенно – это был свет, способный добраться до самых потаенных, скрытых во тьме человеческой плоти уголков. Как будто эта странная деваха знала то, чего не может знать простой смертный.

Не должен.

Разве об этом она подумала, стоя на перроне Московского вокзала? Нет – эти мысли случились много позже.

А тогда она – по инерции, связанной с кондеем, – как‑то нехорошо обозвала ее. «Толстой жабой», что ли? Идиотское выражение.

Что было потом? Потом Соня сказала, что это дочь ее старинного друга – вот новость так новость! До этой новости Соня представлялась Тэ.Тэ. абсолютной и тотальной одиночкой. Одиночка рождена из споры прилетевшей из дальнего космоса бактерии и умудряется даже на Земле существовать, не вступая в близкий контакт с окружающим миром.

Что было потом?

Брошенная вскользь фраза о том, что деваха является поклонницей Тэ.Тэ. Напрасно Соня произнесла ее: Тэ.Тэ. ненавидела своих фанатов лютой ненавистью, о чем и сообщила всем присутствующим.

Что было потом?

Ничего.

На этом инцидент был исчерпан, деваха растворилась в ночи, и, когда поезд тронулся, Соня предложила Тэ.Тэ. выпить водки.

– Сегодня печальный день, – сказала Соня, опрокинув первую рюмку и, по обыкновению, закусив ее салатным листом.

– А что случилось? – на долю секунды взволновалась Тэ.Тэ.

– Сегодня мы потеряли твою поклонницу.

– Кто‑то умер?

– Ты умерла, детка. Для той девчонки с перрона после всего, тобой сказанного, ты умерла. И боюсь, что навсегда.

– A‑а… Ты имеешь в виду толстуху?

– А она кажется тебе толстухой?

– Нет, ну… – подобного вопроса от Сони Тэ.Тэ. не ожидала никак и потому задумалась. – Объективно, ей надо бы сбросить десяток килограмм. Или пятнашку. И все будет в порядке.

– Что еще ей надо сделать, чтобы все было в порядке?

– Не знаю, – Тэ.Тэ. была явно сбита с толку. – Наверное, прикид сменить. Прикупить одежку понаряднее. А то она выглядит, как юный бомж, ты уж прости.

– Что еще?

– Я не понимаю сути вопроса. Тебя что‑то задело?

– Нет, – быстро ответила Соня. – Просто любопытно… Знаешь, она работает в хосписе, эта девчонка. Постоянно находится рядом с умирающими людьми.

– Ей можно только посочувствовать. А вообще, я бы посоветовала ей сменить работу. И ты могла… посоветовать… Как старинная подруга ее отца. Я не знала, что у тебя есть друзья.

– У меня нет друзей. А старинная подруга – просто фигура речи.

– Эвфемизм?

– Что‑то вроде того, – вторую рюмку Соня выпила сама, не ожидая Тэ.Тэ. – Если бы я встретила людей, которые… м‑м… присматривают за твоим братом, я бы тоже посоветовала им сменить работу. Какой прок возиться с сумасшедшим?

Резкая боль пронзила Тэ.Тэ. Резкая и ослепительная, сразу в нескольких местах. В затылке, в сердце и (что самое неприятное) – в солнечном сплетении. Из‑за нее дыхание у Тэ.Тэ. затруднилось, а перед глазами поплыли черные круги. До сегодняшнего дня Левина тема никогда не обсуждалась в таком циничном и омерзительном ключе.

Левина тема вообще была табу.

Хотя в самом начале их совместной работы именно Соня очень помогла Тэ.Тэ. Нашла для несчастного Левы закрытую профильную клинику, больше напоминающую санаторий (правда, с решетками на окнах, выкрашенными в белый цвет). Клиника была небольшой и стоила баснословно дорого. Но, во всяком случае, там не издевались над пациентами и не кололи их тяжелыми и разжижающими и без того некрепкие мозги химическими препаратами.

Диагноз, который когда‑то поставили Леве, стал проклятием Тэ.Тэ. Поначалу это была малопрогредиентная или вялотекущая шизофрения, с довольно длительными периодами ремиссий и сезонными обострениями. Первые ее признаки проявились, когда Леве было восемнадцать, а Тэ.Тэ. – шестнадцать с половиной. Тогда они жили втроем – с бабкой по отцовской линии. Отец, строитель по профессии, стал жертвой несчастного случая, когда Лева с Тэ.Тэ. были еще малышами: на него свалилась бетонная плита. Еще через три года умерла от рака мать, – Лева пережил ее смерть гораздо острее и болезненнее, чем Тэ.Тэ. А уж в четырнадцать‑пятнадцать лет ее и вовсе ничего не волновало, кроме первых гитарных опытов с группой таких же оболтусов, регулярно собиравшихся в заброшенном гараже. Оболтусы беспрекословно подчинялись Тэ. Тэ., считали гением (!) и все до единого были безнадежно влюблены в нее. Тэ.Тэ. же все эти вздохи, взгляды, дрожащие пальцы и тайные приглашения на тайную свиданку были до фонаря.

Музыка, вот что ее интересовало.

Она довольно часто пыталась поговорить о Своей Музыке с Левой, но Лева был слишком умным, слишком всезнающим, чтобы посмотреть на ее композиторские опыты непредвзято. Ему повсюду слышались отголоски других исполнителей, других мелодий. К когда‑то заявленному Жаку Брелю прибавились Мишель Легран, Фрэнсис Лэй, Жильбер Беко и Жорж Брассенс, Серж Реджиани, Серж Генсбур и Дик Аннегарн. И это были только французы, которых Лева обожал! А если приплюсовать к ним американцев, которых Лева не любил, и англичан, к которым относился с интересом?.. Людей наберется не то что на диксиленд – на целый Кубанский хор! После разговоров с Левой Тэ.Тэ. чувствовала себя раздавленной и униженной и давала себе самые страшные клятвы никогда больше не обсуждать с ним Свою Музыку. Или – в отместку – порвать его кино‑блокноты, которых к тому времени собралось никак не меньше пятидесяти.

Взять и порвать, сжечь, утопить в унитазе – как‑то ты тогда запоешь, голубчик? Как Жак Брель или как Серж Реджиани?

Ни один блокнот так и не был тронут, просто Тэ.Тэ. на какое‑то время отдалилась от Левы. А потом, толком не закончив даже музыкального училища, в котором оттрубила почти три года, и вовсе уехала в Москву. В поисках славы, чего же еще. А как раз уезжать было нельзя. Бабка, всегда считавшая, что ей не повезло с внуками (один – дурачок, другая – оторва), не особенно вникала в Левины странности. И забила тревогу только тогда, когда его накрыл первый острый приступ.

– Приезжай, – сообщила она Тэ.Тэ. по телефону. – С Левкой беда.

– А что случилось‑то?

– С мозгов спрыгнул, бедолага. Я его в психушку сдала, от греха подальше.

Тэ.Тэ. приехала через три дня и обнаружила Леву в городской психбольнице. Больница была чудовищной, полуразвалившейся, крашенной в жуткую охру – после нее Тэ.Тэ. еще долго преследовало ощущение вязкого кошмара. А бедный Лева… Бедный Лева пробыл в отделении для буйных (и почему его только сунули туда?) целую неделю.

– Острый психоз мы сняли, – заявила Тэ.Тэ. усатая бабища в плохо отутюженном халате – Левин лечащий врач. – Но диагноз неутешительный, так что готовьтесь.

– К чему?

– К тому, что это будет с вами всю жизнь. У вашего брата шизофрения.

– И что? Ее нельзя вылечить? – наивно спросила Тэ.Тэ. – Существуют же препараты…

– Вылечить можно насморк, девушка. Или триппер. А шизофрения, увы, не лечится.

– У вас не лечится?

– Нигде не лечится. Тем более в его случае.

– И что это за случай такой особенный?

– Боюсь, что имеются поражения головного мозга, носящие органический характер.

– Боитесь или так оно и есть?

– Необходима дополнительная диагностика.

– Где? Здесь?

Это прозвучало чересчур иронически: врачиха вскинула на Тэ.Тэ. глаза и, видимо, хотела сказать что‑то колкое. Но воздержалась от крайнего проявления эмоций.

– Если у вас есть возможность обследовать вашего брата в Швейцарии или Германии – буду только рада. За него и за вас.

Пошла ты, дура чертова, подумала про себя Тэ.Тэ.

Лева встретил ее тихим, жалким и каким‑то опустошенным. И все же – это был он, ее брат. Единственный человек, к которому она была привязана по‑настоящему, несмотря на его дурацкие блокноты. Несмотря на глубоководное погружение в кино, которого она никогда не понимала. Несмотря на его всегдашнее снисходительное отношение к ее честолюбивым планам. Мечтам, а лучше сказать – желаниям.

– Забери меня отсюда, Ва  хмурка, – дрожащим, слегка заторможенным голосом попросил Лева. – Я больше не могу. Я умру здесь.

«Вахмурка» – так он часто звал Тэ.Тэ. В детстве. А она звала его «Кржеме  лек». Кржемелек и Вахмурка были героями старого чешского мультсериала, который безумно нравился им обоим. Гномы Кржемелек и Вахмурка жили в чудном домике, и с ними происходила масса всего забавного. Чего именно – Тэ. Тэ., став взрослой, вспомнить так и не смогла. Только Лева был в состоянии пролить свет на героическую эпопею Кржемелика– Вахмурки, но блокнота, посвященного их приключениям, он так и не завел.

– Конечно, заберу, Кржемелек. Прямо сейчас и заберу. И вообще – заберу.

– Куда?

– В Москву. Поедешь со мной в Москву?

До этой минуты Тэ.Тэ. вовсе не собиралась тащить Леву в Москву. Она даже поругалась с бабкой, которая наотрез отказалась после всего происшедшего жить с Левой вдвоем под одной крышей. «С дураком еще так‑сяк, – причитала бабка, – а с умалишенным придурком – уволь».

– И что ты предлагаешь?

– А ничего. Пусть с тобой едет. Ты его сестра – ты и забирай. А я старая уже и слабая, на все эти ужасы смотреть. Дай хоть век дожить в покое…

Лева, пусть и заторможенный, вовсе не выглядел умалишенным придурком. Опять же, он назвал Тэ.Тэ. ее детским прозвищем, а с тех пор, как они выросли, это случалось очень редко, почти никогда. И он был такой несчастный! Красивый, темноволосый и несчастный.

– Поедешь? – переспросила Тэ.Тэ.

– А что я буду там делать?

– Жить со мной. У меня. Всяко лучше, чем с бабкой.

– Это она меня сдала сюда, – на глазах у Левы показались слезы.

– Тем более. Выбирай – либо со мной в Москве, либо с бабкой в психушке.

Ответ лежал на поверхности, но Лева медлил. Слезы так никуда и не делись, напротив, закапали у него из глаз. Это потрясло Тэ.Тэ. Еще ни разу, за всю жизнь, она не видела, чтобы брат плакал. Даже детский оздоровительный лагерь обошелся без слез, а там Леве приходилось куда как несладко. И вот теперь всегда ироничный, умный и где‑то высокомерный юноша плакал, как ребенок.

– Ну, чего ты?

– Я не знаю… Уехать, остаться?

– Я же тебе сказала… Но могу повторить, если ты еще не понял: либо Москва – либо психушка.

– А что случится, если мы поедем в Москву?

– Ничего дурного точно. Мы будем вместе. Разве плохо?

– Я не знаю…

Потом он часто приводил Тэ.Тэ. в исступление невозможностью сделать выбор. Даже самый простейший. Что есть на завтрак – овсяную кашу или яичницу с колбасой? Оставить форточку открытой или закрыть ее поплотнее? Какую футболку надеть, какие носки постирать; какой из двух имеющихся в доме открывашек открыть банку с консервированными персиками?..

С открывашками получилось проще всего: Тэ.Тэ. просто выбросила одну из них. Сложнее было с продуктами, вещами, предметами гигиены. Лева мог не мыться неделями только потому, что в ванной находилось слишком много всяких баночек, бутылочек, шампуней, скрабов, гелей. Малейший намек на выбор вводил его в ступор. И лишь в обществе своих блокнотов Лева становился таким, каким был прежде, – вдумчивым, внимательным, скрупулезным.

Но все это произошло много позже, а в тот день Тэ.Тэ. была решительно настроена вломить Гиппократам по первое число – за то, что держат в психушке вполне здорового человека. А нервные срывы бывают у всех.

– Вы, я смотрю, очень энергичная девушка, – сказала Левин лечащий врач после того, как Тэ.Тэ. выкатила ей целый вагон претензий.

А то! Подожди, ты обо мне еще услышишь ! – хотелось крикнуть Тэ.Тэ., но она благоразумно промолчала. Врачиха не производила впечатление меломанки и, очевидно, до сих пор пребывала в уверенности, что Алена Апина и Вадим Козаченко с аншлагами гастролируют по стране. И даже выезжали с совместным концертом в парижскую «Олимпию».

– Да. Я очень энергичная девушка. А вы – не очень хороший профессионал.

– Ищите хорошего, – врачиха не возмутилась и даже голоса не повысила. – Но он вам скажет то же, что и я. И еще один совет напоследок. Не обольщайтесь и не давайте вводить себя в заблуждение.

– Кому?

– Его болезни. Это очень коварная болезнь, поверьте. Вам будет казаться, что все абсолютно нормально, что страшное позади и кошмар больше не вернется. Но он вернется.

– Не понимаю, о чем вы говорите. Но не думаю, что вы правы.

– Его нужно устроить на работу. Не слишком обременительную для интеллекта, но такую, чтобы занимала как можно больше времени. Чтобы он не оставался наедине со своими мыслями…

– Предлагаете ему клеить коробочки? – разозлилась Тэ.Тэ.

– Зачем же так… Есть вещи, которые он любит?

– Не знаю… Кино.

– Это сложнее.

– Он мог бы работать в видеопрокате!

– Это совсем сложно… Но попробуйте. И походите с ним к психоаналитику… А лучше к психологу. Контакт с профессионалом целебен, он поможет. Я выпишу вам рецепты на курс таблеток, которые он обязательно должен пропить. Только обязательно. Что еще? Держите постоянный контакт с врачами.

– Хорошо.

Хорошо, как бы не так! От таблеток Лева отказался сразу, от психотерапевта – после первого же сеанса.

– Зачем нужен психотерапевт? Тем более если он намного глупее, чем я? – резонно заметил он.

Тэ.Тэ., также присутствовавшая на сеансе, была вынуждена согласиться с ним.

– Может быть, поищем другого психотерапевта?

– Никого мы не будем искать, – обычно ни на кого не повышавший голос Лева сорвался на крик. – Неужели не ясно, что здесь сидят профаны? Если на то пошло, я бы сам мог открыть какой‑нибудь частный кабинет и с успехом практиковать…

– У тебя же нет образования. И лицензии.

– Чертовы бумажки!!

Внезапный приступ гнева озадачил Тэ.Тэ. И отчасти напугал:

– Успокойся, пожалуйста…

– Как я могу успокоиться, когда профаны и неучи правят бал?

– Вот и замечательно…

– Что же тут замечательного?

– Ты можешь поступить на психологический факультет универа… Или вообще – в медицинский. Знаешь, как говорится: в психиатры идут исключительно те. у кого есть проблемы с психикой…

Господи, ну кто тянул ее за язык?

– Считаешь, что у меня есть проблемы с психикой? – ярость Левы постепенно улетучивалась.

– Нет…

– С головой, да?

– У всех бывают трудные периоды. Все подвержены депрессии… Я только это хотела сказать.

– Да‑да… У меня был трудный период. Но я справлюсь… Справлюсь сам. Ты веришь мне?

– Конечно, Кржемелек…

Ничего он не справился, усатая врачиха оказалась права на 100 процентов. На 500. Она оказалась права, а Тэ.Тэ. с ее наивными надеждами, что все рассосется, образуется само собой, – нет. Сначала проявления болезни были незначительными (Тэ.Тэ. называла их «легкий неадекват»), затем начали усиливаться, чтобы войти в совершенно хрестоматийную стадию паранойи. Лева боялся всего: бытовых приборов, при помощи которых, как ему казалось, выкачивается ценнейшая информация из его мозга. По той же причине – телефонов, простых и мобильных, а с компьютерами и вовсе была беда. Лева не разрешал Тэ.Тэ. включать ни стационарный комп, ни ноутбук. Целыми сутками он перепрятывал с места на место свои проклятые блокноты. Он залил кипятком из чайника принтер и сканер, но апофеозом кошмара стала его расправа над дисками Тэ.Тэ. Демо‑версиями ее песен, приготовленными для рассылки в крупнейшие звукозаписывающие компании и на FM‑радиостанции. Лева просто разломал их на мелкие куски. Полгода работы не только Тэ.Тэ., но и еще двух десятков людей, включая членов ее группы, аранжировщиков и звукорежиссеров, пошло псу под хвост.

Тогда‑то Тэ.Тэ. и сдала Леву в психушку – собственноручно, в первый раз. Спустя два месяца он вернулся: тихий, спокойный, почти прежний. Способный поддержать разговор на любую тему, развеселить, удивить неожиданным суждением. И надежда на его выздоровление вспыхнула в ней с новой силой.

Чтобы снова оказаться разбитой. Растертой в пыль.

Относительно благополучные периоды становились все короче, а мрак безумия – все длиннее. Но и полноценным безумием Левино состояние не было. Он как будто бежал по тонкой грани, отделяющей свет от тьмы, переходы на ту или другую сторону происходили в течение не минут даже – секунд. Посреди совершенно обычного разговора он мог уйти в себя и вернуться совсем другим – не‑Левой. Существом, которое всего боится и во всем видит для себя смертельную опасность – будь то сочетание цифр в номере телефона, кусок курицы в тарелке или текущая из‑под крана вода. «Утекают мозги, утекают мозги!» – Лева мог произносить эту коротенькую фразу часами, а потом переходил на странный английский или на цитаты из «Сладкой жизни» Феллини. В такие минуты Вахмурке хотелось только одного: убить Кржемелека.

Тэ.Тэ. понадобилось несколько лет, чтобы понять: от того, прежнего Левы, ее брата, нежного киномана и стоика при этом, осталась одна внешняя оболочка. А там, внутри – бездна, в которую лучше не заглядывать.

Пока Лева медленно, но верно эволюционировал в сторону тотального сумасшествия, Тэ.Тэ. стремительно двинулась к известности. Сначала в узком кругу любителей качественного поп‑рока; затем круг медленно, но верно расширился, она начала выступать в престижных клубах и на площадках побольше, несколько раз играла на разогреве у известных групп – российских и западных. А затем произошла судьбоносная встреча с Соней –

и Тэ.Тэ. стала ее основным проектом.

Соня довольно скоро узнала о Левиной болезни, хотя Тэ.Тэ. и удавалось какое‑то время скрывать не только факт душевного недуга, но и само существование брата. Она первая предложила Тэ.Тэ. поместить Леву в хорошую клинику.

– А потом? – угрюмо спросила Тэ.Тэ. – Что будет потом?

– Когда?

– Когда клиника кончится.

– Она может и не кончиться. Это всего лишь вопрос денег.

– Предлагаешь мне похоронить родного брата в психушке?

– Тогда оставайся сиделкой при брате и навсегда забудь о сцене.

Нельзя сказать, что выбор был особенно болезненным; уже тогда Тэ.Тэ. частенько задумывалась, как бы поэлегантнее скинуть Леву со своих плеч. Он мешал ей – мешал карьере, жизни, и это был объективный факт, против которого не попрешь. Но от осознания этого и еще того, что она хочет побыстрее избавиться от Левы и все чаще думает «хоть бы ты умер!», на душе становилось погано и муторно. И это злило Тэ.Тэ. И заставляло ненавидеть родненького Кржемелека с новой силой и с новой силой желать ему уйти в небытие. Только в этом случае все рассосется.

По‑другому никак.

Тогда Тэ.Тэ. приняла Сонино предложение и вот теперь, по прошествии времени, огребла за это по полной:

какой прок возиться с сумасшедшим?

– …Конечно, ты бы возиться не стала, – только и смогла выговорить Тэ.Тэ.

– Не стала. Я привыкла освобождаться от балласта прежде, чем он утянет меня на дно. Но и ты такая же, детка. Разве не так?

– Возможно.

– И о чем это говорит?

– О чем?

– О том, что мы обе – плохие люди.

– Это фигура речи?

– Эвфемизм.

– Хочешь, я извинюсь перед той девчонкой? – сказала Тэ.Тэ. после того, как водка была выпита.

– Не стоит. Уже поздно. Слишком.

Непонятно, что имела в виду Соня под этим своим «слишком поздно», но после поездки в Питер их отношения изменились. Не в личном плане.

В личном плане они никогда и не были теплыми. Отчасти потому, что обе – и Соня, и Тэ.Тэ. играли с открытыми картами, где козырным тузом выступало откровенное использование друг друга. Соня нужна была Тэ.Тэ., чтобы осуществить давнишнее, еще детское желание прославиться, а Тэ.Тэ. Соне – чтобы срубить побольше бабла.

И тем непонятнее было поведение Сони, разом потерявшей интерес к звездному проекту Тэ.Тэ. Поначалу Тэ.Тэ. грешила на временные проблемы – но все встало на места, когда Соня вызвала ее для серьезного разговора.

– Я решила отпустить тебя на вольные хлеба, – сказала она.

– В смысле?

– В том смысле, что наш с тобой контракт будет пересмотрен и, возможно, даже аннулирован.

Тэ.Тэ. почувствовала неприятное сосание под ложечкой.

– С чего бы это контракту быть аннулированным? Тебя не устраивает качество моей работы?

– Ты работаешь хорошо.

– Разве я больше не собираю залов? Разве стою последним номером в чартах?

– Если тебя это утешит – ты в верхней части списка.

– Есть намек на то, что проект может сдуться?

– Нет никакого намека.

– Мои соски   непотребно опустились? Никого не возбуждают и не возбуждаются сами?

– Соски в норме, не стоит о них переживать.

– Тогда в чем, черт возьми, дело?

– Я нашла одну интересную девчонку.

– И меняешь меня на нее?

– Похоже, что да.

Это было очень несимпатичное чувство. Чудовищное. Как будто Тэ.Тэ. бросал многолетний любовник. Уходил к другой. Гораздо более привлекательной, с более удачной формой пальцев ног, более удачной татуировкой на пояснице и такими же удачно татуированными веками.

– Никаких санкций с моей стороны не будет, – уверила ее Соня. – И поднимать волну в прессе или в каких‑нибудь других… околосудебных местах я тебе не советую. Все договоры заточены под меня, и ты ничего не сможешь сделать, даже если захочешь. Но санкций не будет, обещаю. Ты достаточно популярна…

– Недавно ты говорила, что я суперпопулярна…

– Стандартная лесть продюсера исполнителю, чтобы тот не расхолаживался. Но ты действительно можешь стать суперпопулярной, если воспользуешься той свободой, которую я тебе даю. Ты ведь давно хотела узнать, чего стоишь на самом деле, без всяких продюсерских подпорок. Вот и действуй, тем более что положение у тебя уникальное. Имя уже есть и тратиться на его раскрутку не надо. Все бабки потекут тебе в карман и не придется ни с кем делиться. Разве это не мечта любого артиста?

– И ты вот так, добровольно откажешься от денег?

– Решила поставить эксперимент над собой. Видимо, старею.

– Это фигура речи?

– Эвфемизм.

– А если эксперимент провалится?

– Выплачу тебе сто тысяч американских рублей на трусы и лифчики.

…Ста тысяч Тэ.Тэ. так и не получила. И суперпопулярности – тоже. Оставшись одна (что само по себе было совсем неплохо), она так и не сумела толком распорядиться ни своим именем, ни заработанными к тому времени деньгами, – к тому же сказывалось отсутствие серьезных связей. Еще будучи звездой, она успела заработать среди журналистов скандальную репутацию «высокомерной твари», и ее ненавидели многие. И теперь решили отыграться. Конечно, к ней пыталась подбивать клинья масса других продюсеров, но они были заведомо слабее, чем Соня. И Тэ.Тэ. с легким сердцем, в своей обычной манере посылала их – и результат не замедлил сказаться. Через полгода она вылетела из всех чартов, еще через восемь месяцев записала не слишком удачный альбом, а дальше все покатилось по наклонной.

И вот, спустя два года, она имеет то, что имеет.

Концерты в клубах, где исполняются только старые вещи; нечастые интервью для дешевых журнальчиков (еще недавно Тэ.Тэ. побрезговала бы подтереть ими задницу). Постоянная смена команды; постоянная бессонница, которую она пытается умиротворить барбиталнатрием и экстрактом Herba Passiflorae ;[31] кошмарный в сути своей опыт выступления на открытии торгово‑развлекательного корпуса. После этого запредельного, сатанинского открытия Тэ.Тэ. напилась как свинья и перепихнулась сразу с двумя охранниками в вонючем закутке возле отдела «Канцтовары».

Охранники не были последними в списке.

Следом за ними идут мальчики из ночных клубов, мальчики с автостоянок, мальчики с бензозаправок, где она заливает бензин в свой купленный еще во времена относительного успеха черный джип‑паркетник «RAV‑4». Парней всегда должно быть не меньше двух, тогда повышается вероятность того, что ее узна  ют. Что ее еще вспомнят широкие массы населения. Однажды такое узнавание закончилось тем, что, спустив в нее литр спермы, два чудных парня (подцепленных в интернет – кафе) до полусмерти избили Тэ.Тэ. И забрали все наличные деньги и кредитки.

После этого она перестала слышать музыку внутри себя.

«Ноль за поведение», [32] сказал бы Лева.

«История обыкновенного безумия», [33] сказал бы Лева.

«Всё на месте и всё в беспорядке», [34] сказал бы Лева.

Но Лева больше ничего не скажет. Никогда. Он умер, разбил себе голову о стену в прекрасной частной клинике закрытого типа. Похожей на санаторий.

 

* * *

 

…Надпись на карте «Lower Normandy».  

В Левином блокноте она значится как «Нижняя Нормандия».

Блокнот (вернее – это едва ли не культовая записная книжка Молескин) – вот все, что осталось от Кржемелека. Из мелочей:

простенький нательный крестик на шелковой нитке гелевая ручка со сгрызенным колпачком монета в один евро

несколько вырезок из журналов – с интервью Тэ.Тэ. Края аккуратно обрезаны ножницами

нэцкэ‑обезьянка, такие фигурки можно купить задешево в любой этнической забегаловке

И – блокнот.

Молескин, треть которого занимают карты Праги; он так и называется Moleskine City Notebook , где мог достать его Лева – не совсем понятно. Молескин – вещь не из дешевых, а все 50 предыдущих Левиных блокнотов как раз были дешевыми.

При всей своей не ‑дешевизне Молескин выглядит ужасно – потрепанный, с замусоленными от частых прикосновений страницами. Резинка, которой он схвачен, почти перетерлась, некоторые страницы склеились, некоторых карт не хватает. Но не карты интересуют Тэ. Тэ., а то, что писал Лева.

«Moей любимой Вамурке» выведено на странице Personal Data , и это, несомненно, Левин почерк.

Обращение совершенно убило и без того находящуюся не в лучшей форме Тэ.Тэ. Она предала единственного близкого человека, так разве все произошедшее с ней – не плата за предательство? И не об этом ли пишет Лева в своем Молескине?

Не об этом.

Но и личного послания с отпущением грехов не нашлось, обращение «Моей любимой Вахмурке» – единственное. Нигде больше ни Вахмурка, ни сама Тэ.Тэ. не упоминаются. Это – его обычный кинодневник, один из многих, несмотря на экзотическую упаковку. На этот раз он посвящен трем фильмам, снятым – если верить Леве – в Нижней Нормандии:

«Мужчина и женщина» (Довиль)

«Шербурские зонтики» (Шербур)

«Сталинград, станция метро» (Лион‑сюр‑Мер)

За каждым из фильмов тянется целый хвост дополнительного справочного материала: режиссеры, актеры, места натурных съемок; подробное описание гостиниц, ресторанов и баров, в которых когда‑либо бывали то ли сами герои фильмов, то ли их создатели. Награды и премии, присужденные фильмам. И снова, поддавшись странной логике этого почти документального повествования, Тэ.Тэ. ищет какие‑то знаки для себя лично.

Ничего особенного нет, кроме, пожалуй, еще одной фразы:

«когда ты сядешь в белый „Форд мустанг“, не забудь поставить этот диск, „Vieillir“. Помнишь Жака Бреля?..»

Белый «Форд мустанг» фигурирует в экспликациях к двум из трех фильмов: «Мужчине и женщине» и «Сталинград, станция метро»; «Vieillir» переводится как – «Стареть» и это единственное слово в Молескине, которое написано по‑французски.

Помнишь Жака Бреля? – можно считать обращением мертвого сумасшедшего Левы непосредственно к ней, Тэ.Тэ. В зимнем оздоровительном лагере, когда к ней впервые пришла Музыка, и она совершила первую, не слишком успешную попытку напеть ее Леве, он сказал: «это похоже на Жака Бреля».

Это похоже на знак.

Неясно только, к чему он относится: к прошлому, в котором Лева еще есть, или к будущему, в котором его уже нет?

Вряд ли существует и тот зимний лагерь. Единственное, что можно отыскать в унылой местности – корку льда у полосы прибоя и подсобку, забитую мешками с гнилой картошкой. Когда‑то толстый директор харил там необъятную повариху. Теперь же на мешках, скрючившись и стуча зубами от холода, сидит чувство вины перед Левой. Если бы тогда, в детстве, Тэ.Тэ. не была снедаема гордыней и жаждой власти, она бы вступилась за Леву и не допустила, чтобы его избивали так отчаянно. Возможно (скорее всего!) его били по голове, и не из этих ли побоев выросло впоследствии тяжелое органическое поражение мозга?

Врачи, с которыми Тэ.Тэ. неоднократно консультировалась, склоняются к тому, что нет. Что его безумие имело совсем другие корни. Тогда почему Тэ.Тэ. не покидает мысль: она и только она виновата во всем, что случилось с Левой?

В прошлое на белом «Форде мустанге» не въедешь.

Да и где его искать, этот «Форд мустанг», спортивную модель 1965 года выпуска?..

В Париже.

…Именно там и нашла его Тэ.Тэ., в седьмой по счету конторе по прокату автомобилей. Если путешествие в прошлое невозможно, почему бы не совершить путешествие в те места, которым посвящен последний в Левиной жизни киноблокнот?

И в этом случае «Moей любимой Вамурке» усаживается на штурманское место, держа карту маршрута в руках. Он выглядит как Довиль – Лион‑сюр‑Мер – Шербур.

Довиль – любовная история «Мужчины и женщины», которая закончилась прекрасно.

Шербур – любовная история «Шербурских зонтиков», которая закончилась печально.

Об истории, разыгравшейся в Лионе‑сюр‑Мер, не известно ничего. Тэ.Тэ. не нашла дисков со «Сталинградом» ни в Москве, ни в Париже. Собственно, она не особенно напрягалась с поисками, в конце концов, важны не сами фильмы, важно увидеть те места, где все это снималось. Вернее, не так –

Лева хотел, чтобы она увидела.

О чем он думал, когда заполнял пражский Молескин – страницу за страницей? Хотел ли вырваться за стены закрытой частной клиники или вовсе не ощущал наличия этих стен? Настолько, что даже не заметил, как разбил о них голову?

Или Лева хотел, чтобы она, его жестокая сестра, покинула свою собственную частную клинику закрытого типа. Где в соседних палатах еще остаются патологическая жажда славы и желание быть первой – любой ценой.

Маршрут Довиль – Лион‑сюр‑Мер – Шербур – сам по себе большая авантюра. Тэ.Тэ. не знает ни слова по‑французски и кое‑как изъясняется на ломаном английском. Разжиться белым «Фордом мустангом» удалось только потому, что клерк в конторе по прокату автомобилей оказался русским. Парень лет двадцати пяти, очень симпатичный, сколько он живет здесь, во Франции? До того, как Тэ.Тэ. стала суперпопулярной… просто популярной… известной или после? Вот если бы он уехал до… – тогда бы Тэ.Тэ. не мучилась ужасными мыслями о том, что он не признал в ней звезду (это чертовски обидно!). А так – он просто не подозревает о возникновении сверхновой на покинутой им родине.

– Вы давно здесь? – спросила Тэ.Тэ. у клерка.

– Шесть лет.

Шесть лет – вполне терпимо, он не мог знать о ее существовании; шесть лет назад она была мало кому известна. Разве что узкому кругу ценителей качественного поп‑рока.

– Любите музыку?

– Люблю.

– Какую?

– Этническую. Индейцы Северной Америки, индейцы Анд… – видно было, что парню смертельно хочется поболтать с бывшей соотечественницей, очень хорошенькой, харизматичной. – А вы?

А она все еще хороша собой, несмотря на растянувшееся на два года ПАДЕНИЕ С ВЫСОТЫ, – любое зеркало это подтвердит.

– Я люблю Дженис Джоплин, это соул‑певица.

Вранье. Тэ.Тэ. никогда не любила Дженис Джоплин, от Дженис Джоплин у нее пухла голова. А фишка про «I LOVE JANIS» была придумана в пику ее адептке Соне. Каждый раз упоминая Дженис, Тэ.Тэ. мысленно посылала фак своей продюсерше.

– Я слышал Дженис Джоплин. Это сильно. Заживо похороненная в блюзе, да?

Умный мальчик. И умная сучка Дженис, давшая себе труд подохнуть от передозировки героином в возрасте 27 лет. У Тэ.Тэ. в запасе целый год, но вряд ли за этот год она начнет колоться или получит приглашение от французского правительства выступить на Эйфелевой башне с сольником. Вопрос в том, найдется ли через 30–40 лет умный мальчик, который скажет кому‑то «Я слышал Тэ.Тэ. Это сильно».

Вряд ли найдется.

Еще два года назад факт «ненахождения мальчика» вызвал бы у нее приступ ярости, теперь ей просто грустно. Немного грустно.

– Мне нужен белый «Форд мустанг». Спортивный. Не позже 1965–1966 годов выпуска. У вас, конечно, этого раритета нет и в помине.

Нет и быть не может. В предыдущих конторах ее вопрос о «мустанге» вызвал недоумение. В двух ей предложили взять что‑нибудь попроще, еще в двух – сходить в музей автомобильной старины, еще в одном на нее посмотрели, как на идиотку, еще в одном – пригласили на свидание, заметив, что спортивный BMW прошлого года выпуска ничуть не хуже этого старья.

– Вы поклонница Лелюша? – неожиданно спрашивает симпатяга‑клерк.

– Лелюша?

– Он снял «Мужчину и женщину». И белый «Форд мустанг» снял тоже. Ведь герой – профессиональный гонщик, и в фильме он участвовал в ралли в Монте‑Карло.

– Победил, надо полагать?

– Да.

– Мне нужен именно этот «Форд». Из «Мужчины и женщины». Его, как я понимаю, не найти, но спасибо за беседу.

– У нас есть один такой… Не тот, который снимали в фильме, но совершенно идентичный. Как раз для фанатов фильма «Мужчина и женщина», а их немало. Начинка, естественно, сменена полностью…

– И я могу взять это чудо в прокат?

– Если захотите.

– Еще бы!

– Правда, стоить это будет существенно дороже…

– Сколько бы ни стоило… Плевать. Можно еще вопрос? Вы киноман?

– Нет. Я – поклонник Лелюша.

Вопрос о фильме «Сталинград, станция метро» можно не задавать. Его снял не Лелюш, а некий Робер Аколл а  , так сказано в Левином Молескине, и даже ударение проставлено: чтобы случайно не возникло разночтений. А прокатный клерк нравится Тэ.Тэ. все больше, будь у нее любимый тип мужчины – этот парень обязательно бы под него подошел. Высокий, черноволосый и черноглазый, но с белым цветом кожи, ни капли смуглости.

– Вы едете в Довиль?

– Конечно, – давно ей не было так хорошо, последние два года – уж точно. – Раз я беру в прокат белый «Форд мустанг» 1965 года, то поеду в Довиль прямо сейчас, никуда не сворачивая.

– И остановитесь в отеле «Норманди  »?

Отель «Норманди  » тоже упоминался в Левином Молескине.

– Наверное.

– Там снимались некоторые сцены из фильма. И там жила съемочная группа. И Анук Эме, – он произносит это так же, как произнес бы: «Я видел Анук Эме обнаженной. Это сильно».

– Съемочная группа и Анук Эме? Это то, что нужно.

– Правда, номера там дорогие…

– Сколько бы ни стоило… Плевать. А вы там были?

– Был, но не в «Норманди», тамошние номера мне не по карману. Зато я смотрел на окна. И гулял по пляжу… Помните сцену на пляже? Помните собаку?

Тэ.Тэ. не может вспомнить ни кадра из «Мужчины и женщины», хотя один раз видела этот фильм целиком и как минимум три – урывками. Но расстраивать Поклонника Лелюша ей не хочется.

– Конечно, помню.

– Я бы хотел вернуться туда…

Самое время предложить русскому симпатяге с его легким и чуть демонстративным французским акцентом составить ей компанию до Довиля. И, возможно, – в Довиле. Они пошли бы на декабрьский пляж (сейчас самое начало декабря), поглазеть на собаку – не ту, которую снимали в фильме, но совершенно идентичную. А потом отправились бы еще куда‑нибудь, следуя указаниям Левиного Молескина.

Тэ.Тэ. уже готова предложить ему все это, когда…

появляется еще один парень.

Еще один симпатяга, на этот раз – француз. Волосы француза чуть светлее, чем волосы Поклонника Лелюша (он шатен), а кожа – не такая белая. Смуглая. Легкая щетина кажется нарисованной тушью. Губы тоже выглядят нарисованными, так изощренно и прихотливо они выгнулись. Будь у Тэ.Тэ. любимый тип мужчины – пришедший с обеда коллега и напарник русского обязательно бы под него подошел.

Но тут с ней происходит странная и до одури неприятная вещь: два милых молодых человека, каждый из которых нравится Тэ.Тэ. по отдельности, вместе заставляют вспомнить о двух негодяях, двух нелюдях из интернет‑кафе.

Негодяи, нелюди и подонки – разве не сама она спровоцировала подонков?

Сама, но от предложения русскому «составить компанию до Довиля» придется отказаться.

Через 20 минут, когда все необходимые формальности соблюдены, Тэ.Тэ. получает на руки ключи от белого «Форда мустанга».

– Передавайте привет Довилю!..

– Обязательно.

– Вы знаете, как ехать?

У Поклонника Лелюша грустные глаза и грустная улыбка, где‑то даже горькая. Сейчас он похож на актера, который пробовался на главную роль, но получил отказ. Или его таки взяли на эту роль, но сам проект закрылся. Заморожен до возобновления финансирования.

Только она может возобновить проект, если пожелает («это было бы замечательно», нашептывают грустные глаза парня). К тому же он один, его напарник‑француз остался в конторе, вместе с фантомами двух ублюдков из интернет‑кафе.

Самое время повторить попытку с «может быть, вы составите мне компанию до Довиля? Посмотрим на пляж, посмотрим на собаку, посмотрим на „Норманди“?» Но Тэ.Тэ. не делает этого, ведь совершенно понятно, чем закончится поездка. Поглазев для проформы на пляж и собаку, Поклонник Лелюша под благовидным предлогом покинет Тэ.Тэ. И отправится искать то, что ему действительно нужно, то, что интересует его больше всего – Анук Эме сорокалетней давности.

Обнаженную Анук, но и Анук одетая тоже будет большой удачей.

Тэ.Тэ. не имеет никакого отношения к этим поискам, да и в блокноте Левы черным по белому написано: «когда ты сядешь в белый „Форд мустанг“, не забудь поставить этот диск, „Vieillir“. Помнишь Жака Бреля?..»

«Когда ты сядешь», а не «когда вы сядете», спутников ее странствие не предполагает.

– …Думаю, это не проблема. Я куплю карту.

– Да, да… Конечно. Здесь неподалеку, через три дома, по четной стороне улицы, есть киоск. Карту можно приобрести там.

– Спасибо. Вы милый, вы очень мне помогли.

– Удачи.

– И вам.

Через три дома Тэ.Тэ. находит киоск с картами, еще через два (уже по нечетной стороне улицы) – маленький магазинчик с дисками, «Vieillir» Жака Бреля стоит девятнадцать евро.

…До Довиля – 200 километров, смехотворное для русского человека расстояние. Дорога (со всеми пробками на выезде из Парижа) занимает не больше трех часов. За три часа Тэ.Тэ. успевает дважды (с перерывом на радио) прослушать диск Бреля. В первый раз, чтобы понять: то, что делает Жак Брель, – не ее музыка. Ведь на самом деле ее музыка – это ЕЕ МУЗЫКА. После второго прослушивания мысли о ЕЕ МУЗЫКЕ переходят в строчный регистр. Кто‑то невидимый (возможно, даже сам Жак Брель) забрасывает ее музыку снежками; она юлит, пытается увернуться и, в конечном итоге, съеживается до

«ее музыка»  

Чтобы разглядеть «ее музыку»   микроскоп, конечно, не потребуется, но глаза напрячь придется. А музыка Жака Бреля (результат рокового второго прослушивания) возвышается над ней неприступной и недостижимой в принципе скалой.

Отелем «Норманди».

Не такой уж он высокий, этот отель «Норманди», не такой огромный, но цены в нем и вправду кусаются, за две ночи пришлось бы выложить 1000 евро или даже чуть больше.

Не в деньгах дело.

Тэ.Тэ. почему‑то не хочется останавливаться здесь. И в Левином Молескине нет никаких указаний на то, что она должна снять номер в «Норманди». В котором останавливались сам режиссер или одетая обнаженная Анук. Сколько стоят эти номера, даже представить страшно, как президентские люксы, не меньше.

Довиль оказался намного больше, чем предполагала Тэ.Тэ. И в нем намного больше народу, чем ей хотелось бы (что бы там ни говорили про «мертвый сезон»). Еще одно неприятное открытие: едва ли не на каждом шагу ей попадаются азиатские туристы, обвешанные фото‑ и видеотехникой, как рождественские елки. Ничего против самих азиатов Тэ.Тэ. не имеет, просто по предыдущему опыту путешествий знает: как только в каком‑либо месте количество азиатских туристов начинает зашкаливать, – на нем можно смело ставить крест. Ничего самобытного, не подчиненного туриндустрии в нем не останется.

Положительно, Довиль – не ее город, хотя в нем и произошла одна из самых романтических и трогательных историй любви на свете.

К тому же Тэ.Тэ. обсчитали в одном из ресторанчиков неподалеку от «Норманди». Ресторанчик назывался «Il Parasole», она заехала в него пообедать, а денег оставила, как за ужин на двоих с коллекционным вином и тортом на коньяке, поджигаемым в присутствии заказчика.

Положительно, Довиль не ее город.

Большинство городишек, расположенных вдоль побережья за Довилем, имеют дополнительную пристройку в названии. Обрубок собачьего хвоста, радостно виляющий при появлении каждой новой машины, каждого нового лица:

сюр‑Мер .

Бенервиль‑сюр‑Мер, Блонвиль‑сюр‑Мер, Виллер‑сюр‑Мер, Див‑сюр‑Мер и так далее, вплоть до Шербура. Городишки следуют один за другим: не успел закончиться предыдущий, как начинается следующий, где‑то посередине этой цепочки затерялся неизвестный Тэ.Тэ. Лион –

сюр‑Мер , как и все остальные.

Сюр‑Мер, должно быть, означает «на море», так оно и есть, море здесь присутствует постоянно, иногда (как в районе Виллера) трасса вообще проходит вдоль него – и это лучшие минуты путешествия Тэ.Тэ.

Вернее – странствия.

Тэ.Тэ. упорно думает о своей поездке, как о странствии, да еще эти городки, сюр ‑городки. Они действительно оставляют ощущение чего‑то нереального, вот если бы сочинить песню… Песню о чем? Об этой трассе (слишком хорошей), об этих домах (слишком чистых и каких‑то праздничных)? Об этом декабре, который мало похож на декабрь; скорее – затянувшаяся и очень лояльная к человеку осень. Вот если бы сочинить песню…

Тэ.Тэ. знает, какой она получится. Слишком далекой от действительности. Вызывающей сомнения в том, что такая поездка (на белом «Форде мустанге» 1965 года выпуска по местам, где снималось кино) вообще была предпринята.

Какая разница, какой она получится, какой могла бы получиться.

Ведь Тэ.Тэ. больше не пишет песен.

…Конечно же, она проскочила Лион‑сюр‑Мер из‑за наступившей темноты, опомнилась только в соседнем Люк‑сюр‑Мере и была вынуждена возвращаться.

В Левином Молескине упоминалась гостиница «La Plage» и бар «Liola».

Найти гостиницу оказалось намного проще, чем бар. Окна «La Plage» выходили на бульвар перед морем, и сама она выглядела симпатично и совсем не так пафосно, как довильская «Норманди». И номера в ней стоили чуть ли не на порядок дешевле. Зарегистрировавшись и получив ключ, Тэ.Тэ. поинтересовалась у портье, где находится бар «Liola». Наверное, ее не слишком хороший английский вступил в сговор с таким же отвратительным, хотя и беглым, английским портье: и через пять минут трудных объяснений судьба «Liola» так и не прояснилась.

– Если мадемуазель хочет поужинать, то к ее услугам имеется ресторан при нашей гостинице. Он тоже называется «La Plage». Прекрасная кухня, прекрасный вид из окон, прекрасный персонал и, соответственно, прекрасное обслуживание.

– Это замечательно – вид из окон. Но мне нужен «Liola».

– Извините, я не располагаю информацией относительно этого заведения…

– Может, посмотрите в справочнике?

– В справочнике его точно нет, я прекрасно знаю содержание справочника. Хорошо, подождите.

Портье набрал номер на телефоне, о чем‑то быстро переговорил с невидимым собеседником, потом еще раз набрал номер, и еще. Все это время Тэ.Тэ. размышляла о том, что и в крошечных городках, где даже гвоздь от ботинка на виду, живут растяпы, неспособные правильно указать направление поиска. А ведь бар, пусть он и маленький, – все же не гвоздь.

– Теперь я понял! – возвестил портье, положив наконец трубку. – Речь идет о новом баре на Маритайм. Он открылся совсем недавно, вот и вышло недоразумение.

– И как же туда добраться?

– О, это совсем недалеко. Выходите из гостиницы и идете налево, до конца бульвара Кальвадос. Сразу за ним начинается бульвар Маритайм. На его пересечении с Пасс де ла Мер и будет этот бар. Но если вы все же захотите полноценно поужинать, милости просим в «La Plage».

– Спасибо, я обязательно воспользуюсь предложением.

Через сорок минут Тэ.Тэ. уже сидела в «Liola» с чашкой кофе и глинтвейном.

Бар был примечательным местом и без необычных снимков Софи, Моники, Марчелло и еще – пышногрудой блондинки со знакомым лицом.

Он был киношным.

Камеры, хлопушки, операторский кран, стоящий в дальнем углу, софиты на раме под потолком. И масса других снимков, не таких необычных, а попросту – скадрированных из разных фильмов. Кадры из фильмов, кадры со съемок разных фильмов, киноплакаты:

 

BREATHLESS[35]

 

 

PIEROT LE FOU[36]

 

 

AMARCORD

 

Среди множества снимков Тэ.Тэ. без труда обнаружила фото Анук Эме, у которой уж точно не поползла бы чулочная петля; непонятно только, почему такое замечательное заведение пустует – исключая официантов, она здесь одна.

Наверное, потому, что оно открылось недавно. Вот и портье в «La Plage» заявил ей о чем‑то подобном.

Но если оно открылось недавно, то каким образом попало на страницы Левиного Молескина, давно и безнадежно упрятанного в частную клинику и погибшего там? Скорее всего, существовал еще один бар «Liola». Его закрыли, а теперь открыли другой, с тем же названием – такое объяснение кажется вполне вероятным.

Но если бы существовал старый «Liola», портье обязательно был бы в курсе дела…

– Bonsoir, –

подошедшему к ней мужчине на вид было около семидесяти. Черные брюки, серый просторный джемпер, черная рубашка под ним и узкий бордовый галстук – такой же, как у официантов. Поздоровавшись, он внимательно оглядел Тэ. Тэ., улыбнулся и произнес еще одну фразу на французском. Довольно длинную, но, несомненно, исполненную тепла.

– Je ne parle pas français.[37]

Это – единственное выражение, которое Тэ.Тэ. знает по‑французски. Было еще одно, «я не понимаю французского», вспомнить, как оно выглядит в оригинале, до сих пор не удалось.

– Вы, наверное, русская? – неожиданно сказал старик. С сильным, но при этом удивительно приятным акцентом.

Еще один эмигрант первой волны, подумала Тэ.Тэ.

– Да. А вы?

– Я чех. Меня зовут Иржи. Я владелец этого заведения. Мне очень приятно, что в «Liola» стали появляться посетители. Причем такие симпатичные. Я польщен. Это то, что я сказал по‑французски. Вы позволите угостить вас еще одним стаканчиком глинтвейна? За счет заведения, разумеется.

Ну разумеется. Чехи не очень‑то жалуют русских после 68‑го, а этот – сама любезность.

– Спасибо. А как вы определили, что я русская?

– По акценту. У русских очень специфический акцент. Как, впрочем, у всех славян.

– И как у вас.

– Как у меня.

– «Liola» – что это означает?

– Название фильма, в котором играла актриса Анук Эме…

– Здесь все говорят об Анук Эме… Здесь, на побережье.

– Здесь, на побережье, Анук снялась в лучшем своем фильме, потому‑то о ней и говорят.

– Речь идет о Довиле, да?

– О Довиле. А как зовут вас?

– Тэ.Тэ., – сказала Тэ.Тэ. – А почему вы не открыли бар в Довиле, если вы поклонник Анук?

– Во‑первых, открыть что‑либо в Довиле стоит баснословных денег. Во‑вторых, если бы я открыл бар в Довиле, мне пришлось бы назвать его «Мужчина и женщина», а я всегда хотел чтобы он носил имя «Liola». В‑третьих, я не поклонник Анук. Вернее, не только Анук. Я поклонник кино вообще.

Интерьер, конечно же. Все эти милые подробности, заставляющие трепетать неравнодушное к кинематографу сердце. Лева – вот кто был бы очарован, кто был бы сражен наповал!..

– Это заметно. Значит, вы киноман, да?

– Можно сказать и так. Всю жизнь я проработал на киностудии «Баррандов». Это в Чехии, под Прагой. И не собираюсь расставаться с кино до конца дней своих.

– Вы очень хорошо говорите по‑русски.

– Я учился в Москве. У меня сохранились самые теплые воспоминания. О России и о русских.

– Такое не часто услышишь.

– Нет‑нет! Об этом говорят чаще, чем вы можете себе представить.

– Я хотела спросить, Иржи… Если вы киноман, то должны знать о кино все.

– Никто не может знать о кино все. Оно постоянно меняется. Меняется даже то, что было снято пятьдесят лет назад.

Интересный тезис. Нужно поразмышлять над ним на досуге.

– А что это за блондинка? На фотографии, рядом с фотографией Марчелло Мастроянни?

– Это Анита Экберг. Она играла в «Сладкой жизни» у Феллини. Помните сцену купания в фонтане? Роскошная была сцена, правда?

Помните пляж? Помните собаку на пляже? Помните блондинку в фонтане? – ни черта она не помнит, ни черта!

– Да, сцена и вправду была восхитительная. Вы что‑нибудь слыхали о фильме «Сталинград, станция метро»? Он был снят здесь, в Лионе.

– Боюсь, что нет.

– Режиссер Робер Аколла.

– Я не знаю такого режиссера. Он француз? Может быть, сенегалец?

– Я не в курсе. Он получил Пальмовую ветвь Каннского фестиваля и еще какой‑то из призов. За лучшую женскую роль, кажется. Речь идет как раз об этом фильме.

– И кто же получил приз за главную женскую роль?

Информация об этом скудна, но вовсе не по вине Левы, а по вине его Молескина. Замусоленный, с распухшими страницами, с кое‑где оборванными краями. Именно за оборванный край завалилось имя актрисы, и захочешь, а не достанешь. Единственное, что можно понять, – актриса была «непрофес…».

Очевидно – непрофессиональной.

– Не знаю. Знаю только, что это – непрофессиональная актриса.

– Удивительно.

– Что именно?

– То, что фильм, о котором вы говорили…

– «Сталинград»…

– Да. Такой фильм никогда не получал Пальмовую ветвь. Я пристально слежу за Каннами последние двадцать лет, езжу туда, если выдается такая возможность… Так что заявляю вам вполне компетентно: этот фильм, если он и существует, Канны обошли стороной. Может быть, он победил в Берлине? В Венеции? В Сан‑Себастьяне?

Некоторое время Тэ.Тэ. молчит. И Берлин, и Венеция возможны, если речь идет о хорошем кино. Но в Левиных записях указан Каннский фестиваль, а Лева не мог ошибиться, даже будучи сумасшедшим. Он и в безумии, если дело касалось кинематографа, оставался таким, каким был всегда – вдумчивым, внимательным и скрупулезным.

– Очень жаль, – наконец произносит она.

– Это хороший фильм? – Иржи полон участия.

– Наверное, да.

– Не расстраивайтесь. Канны – это большая политика. И хорошие фильмы часто ничего не получают, но это не мешает им оставаться хорошими, и даже замечательными, ведь так?

– Наверное, да. А вы давно открылись?

– Месяц назад.

– А до этого здесь был бар «Liola»? Здесь, в Лионе, я имею в виду?

– Ни о чем подобном я не слыхал. Но вы можете порасспрашивать старожилов…

…На обратном пути в «La Plage» Тэ.Тэ. размышляет совсем не о меняющихся даже через сорок лет после своего создания лентах, хотя эта тема, безусловно, является благодатной. Она размышляет о Левином Молескине и о том, что там написано относительно «Сталинграда» Канн и режиссера Робера Аколлы. Все говорит за то, что ни фильма, ни режиссера не существует в природе, а запись в блокноте – всего лишь шутка. Шутка сумасшедшего. Но куда в этом случае девать бар «Liola»? – ведь он есть, и Тэ.Тэ. только что была в нем, и пила совершенно замечательный глинтвейн с хозяином заведения. Чехом по национальности, а Левин Молескин… Левин Молескин до краев наполнен Прагой, а не каким‑нибудь другим городом!..

Все выглядело бы не таким странным (почти безумным), если бы бар открылся год или полгода назад – когда Лева еще был жив и мог каким‑то образом (каким?) узнать о его существовании. Но Лева погиб еще до всей этой истории с «Liola»!.. Тэ.Тэ. не покидает ощущение, что все побережье Lower Normandy  , с ней самой и всеми находящимися здесь людьми, домами, гостиницами и лодками у пирсов, плавает в безумной Левиной голове и является порождением его больного разума.

Неприятное чувство, что и говорить.

Конечно, она спросит у портье о том, существовало ли здесь когда‑либо заведение под вывеской «Liola», но что‑то подсказывает ей: ты знаешь ответ, и этот ответ «Нет».

…У «La Plage» царит оживление. Из подогнанного ко входу микроавтобуса страшно молодые люди вытаскивают аппаратуру, кофры, свернутые кабели.

– Что здесь происходит? – спрашивает Тэ.Тэ. У портье на правах старой знакомой.

– Второе пришествие, – лаконично сообщает он. – Приехала сумасшедшая съемочная группа. Съемочные группы все сумасшедшие, но эта – особенно. Вы бы видели их режиссера. Настоящий сатана! Уже успел поругаться с управляющим, а ведь мы пустили их только потому, что сейчас мертвый сезон. Можно сказать – из милости. Вот когда в Довиль приехала съемочная группа Лелюша, они вели себя гораздо приличнее. И сняли великую картину! А от этих только вонь, шум и сломанная мебель… А вдруг занавеси подожгут?

– Может быть, еще не подожгут? – высказывает робкое предположение Тэ.Тэ.

– Будем молиться.

…В пылу обсуждения приезда съемочной группы и ее возможных будущих бесчинств она так и не спросила у портье о старом «Liola». Но теперь это и неважно. Завтра утром она уедет в Шербур, город документально подтвержденных «Шербурских зонтиков». Катрин Денев существует так же, как существовал Жак Деми, режиссер. О нем и о его картинах можно прочесть в любой киноэнциклопедии. В Левином блокноте, одном из пятидесяти.

В одном из пятидесяти – наверняка.

В Шербуре все станет на свои места, Тэ.Тэ. твердо в этом убеждена.

С этим убеждением она садится на следующее утро в свой белый «Форд мустанг». Единственное, что ей нужно еще сделать в этом городе – попрощаться с Иржи и его эксцентричным баром. Тэ.Тэ. уже готова тронуться с места, когда кто‑то начинает, как ненормальный, колотить в стекло пассажирской двери и в лобовое стекло одновременно. И истошно кричать на французском.

– Je ne parle pas français, – привычно отвечает Тэ.Тэ., опуская стекло.

– Поговорить, поговорить! – тут же перестраивается на ломаный, совершенно чудовищный английский «кто‑то». – Я… поговорить… вас…

– Я уезжаю из города.

– Поговорить, поговорить!

Наконец она сумела разглядеть его. Молодой мужчина лет тридцати, худой, со всклокоченными волосами, в клетчатой рубашке и кожаной жилетке поверх нее. Одежда слишком легкомысленная даже для теплого декабря. На секунду Тэ.Тэ. становится жаль парня.

– Поговорить, поговорить! Десять минут. Пять. Гостиница! Бар! Кафе! Поговорить!

– Хорошо. Садитесь, – Тэ.Тэ. вовсе не улыбается беседовать с ненормальным, но судьба машины заботит ее гораздо больше – еще минута, и ненормальный развалит ее на части.

В полном молчании они добираются до «Liola». Припадок кончился, и парень в жилетке ведет себя смирно, он лишь прижимает к груди матерчатую сумку цвета хаки, – как будто в ней заключены все главные сокровища мира.

Так же молча они занимают места за столиком.

– Привет, Иржи, – Тэ.Тэ. машет чеху рукой, как старому знакомому. – Сегодня я уезжаю. Отправляюсь в Шербур. Кофе, пожалуйста.

– Тогда я сделаю вам несколько бутербродов в дорогу.

– Это было бы великолепно.

Парень, сидящий напротив – удивительный человеческий тип, и почему она сразу этого не заметила? Совсем не красавец – кадыкастый, носатый, большеглазый, с шапкой буйных темных волос, и при этом есть в нем что‑то такое… Магнетизм? Наверное. Тэ.Тэ. вполне допускает, что если он скажет ей «останься» – она останется.

И он совсем не смотрит по сторонам (хотя посмотреть есть на что). Похоже, кино нисколько его не интересует.

Пока Тэ.Тэ. пьет свой кофе, парень о чем‑то шепчется с Иржи. После чего чех пододвигает стул и присаживается к столику:

– Я буду переводить все, что он скажет.

– Валяйте.

Парень, не сводя глаз с Тэ. Тэ., вынимает из сумки целую кипу листов с текстом и кладет их перед собой.

– Я слушаю, Иржи.

– Его не интересует успех, – кивок в сторону парня. – Его интересует слава. А вас?

Господи! Быть того не может!..

– А меня нет. Интересовала когда‑то, но теперь нет. Все закончилось.

– Я сказал ему, что вы русская. А он говорит, что тоже почти русский, потому что живет возле станции метро «Сталинград». Это в Париже.

– Сталинград – это не станция метро. Меньше всего – станция метро.

– Его зовут Робер Аколла. Он режиссер и приехал сюда снимать свой первый фильм. Он увидел вас вчера вечером.

– Где он мог видеть меня вчера вечером?

– В гостинице. Он увидел вас вчера вечером, а ночью позвонил актрисе, которая уже была утверждена на главную роль. В общем, главную роль она играть не будет, – тут Иржи переходит на французский, и Робер оживленно кивает ему.

– Если я правильно понял, он хочет, чтобы главную роль сыграли вы. Это очень важно для него.

Тэ.Тэ. даже не пытается вникнуть в глубинный смысл происходящего (вникнуть в него означало бы сойти с ума, повторить судьбу несчастного Левы). Она просто пытается следовать за фактической стороной вопросов. И ответов тоже.

– Почему именно я?

– Потому что вы оказались здесь и сейчас. Потому что вы русская, очень необычная русская. Очень красивая. И у вас много всякого внутри, он это видит. Вы – то, что ему нужно. Только вы нужны ему.

Робер быстро кивает головой, подтверждая слова, которых не понимает.

– Он готов отдать вам сценарий прямо сейчас. Вы согласны?

Согласна ли она? И что сказал бы преданный Вахмуркой Кржемелек? Да нет, он уже сказал. Написал в своем Молескине, спрятал свой рождественский подарок между Довилем и Шербуром, а она – нашла. Нашла! Не могла не найти, ведь это – Кржемелек, он всегда оставляет подсказки. И сейчас оставил. Сделал это, прежде чем улететь на облачке с разбитой головой.

– Я не актриса. Я сочиняю музыку… Сочиняла… А потом музыка кончилась.

– Он говорит – музыка никогда не кончается. Так же, как любовь. Как жизнь. Он хочет говорить с вами. Много говорить, долго. Вы должны согласиться. Вы согласны?

– Да.

Другого ответа нет, это тот ответ, который хотел услышать Лелюш от Анук, и в конечном счете услышал. Это ответ, который хотел бы услышать Лева, будь он жив. Этот ответ хочет услышать она сама, а заодно и музыку, по которой так скучала все это время.

Ведь музыка и вправду не кончается.

 

КОНЕЦ

[1] Моя куколка, мой цветочек! (иск. нем.)

 

[2] Вперед (нем.).

 

[3] Три, четыре и пять (нем.).

 

[4] Вот именно! (нем.).

 

[5] Посольства (нем.).

 

[6] Презрительное наименование иноверца (у мусульман).

 

[7] Человек другой веры (у мусульман).

 

[8] Я люблю наркотики (англ.).

 

[9] Церковь в Кельне.

 

[10] Иная (нем.)

 

[11] Таинственной (греч.).

 

[12] Двадцати (нем.)

 

[13] Сан‑Франциско

 

[14] Какого черта тебя это волнует? Ты туда не идешь (англ.)

 

[15] Картина В. Ван Гога.

 

[16] Яд! Только для наружного применения! (англ.)

 

[17] Осторожно, окрашено! (англ.)

 

[18] Кормить зверей воспрещается! (англ.)

 

[19] Иди к черту! (нем.)

 

[20] Ура! Да здравствует! (нем.)

 

[21] Иным (нем.)

 

[22] Уважительное именование борца сумо.

 

[23] Глиняная арена, на которой проводятся турниры по сумо.

 

[24] Сорок (нем.).

 

[25] Тварь (нем.)

 

[26] «Прощай, друг!» (фр.)

 

[27] Драконы.

 

[28] Имя и фамилия (нем.)

 

[29] Иная (нем.)

 

[30] Места, мечты, приключения (англ.).

 

[31] Травы пассифлоры (лат.).

 

[32] Фильм Жана Виго.

 

[33] Фильм Марко Феррери.

 

[34] Фильм Лины Вертмюллер.

 

[35] «На последнем дыхании».

 

[36] «Безумный Пьеро».

 

[37] Я не говорю по‑французски (фр.).

 

---

Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 112; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!