For Freight and Passage apply to
THOS. COOK & SON
Плакат – единственное яркое пятно, если не считать оранжевого жестяного флажка с расписанием движения автобусов. Ни один автобус еще не подъехал, ни один не отъезжал, и Елизавета понятия не имеет – нужно ли им поторопиться или можно идти к остановке спокойно. Правильнее будет положиться во всем на Илью.
Мальчик‑Илья не вертит головой по сторонам, улица его нисколько не интересует. Все его внимание сосредоточено на Елизаветиной руке: главное, чтобы она никуда не делась. Елизавета понимает это и тихонечко сжимает пальцы Ильи: я здесь, я здесь!..
Остановка никак не хочет приближаться, хотя они бредут по улице довольно продолжительное время; Елизавете хотелось бы поговорить с Ильей, расспросить его об этом странном месте, в котором он чувствует себя гораздо увереннее, чем она. Но Елизавета откуда‑то знает – лучше молчать.
Мостовая в традиционном смысле слова отсутствует. Ее заменяет тот самый металл, из которого скроено Ильинское «нет» – когда он был еще не этим мальчиком, а взрослым мужчиной. Между мальчиком‑Ильей и мужчиной‑Ильей особенного сходства не прослеживается. Но бейсболка с надписью «SAN DIEGO» осталась. Неизвестно также, из какого материала слеплены дома, возможно, это просто масштабные декорации, как в старых голливудских вестернах. Их либо только что собрали, либо просто не успели разобрать после съемок – во всяком случае, жизни в них нет. Только бесплотные тени в подобии окон – то ли осветители, то ли рабочие, то ли парни, которые катают операторскую тележку.
|
|
|
Никаких ответвлений от улицы тоже не наблюдается; ни перекрестков, ни разделения на кварталы – и захочешь, а не свернешь.
Все‑таки она становится ближе, остановка.
Она совсем близко.
Рекламный плакат с пассажирским судном, издали казавшийся таким новым и свежим, – всего лишь старая, выцветшая и обтрепанная по краям афиша. Но в остальном автобусная остановка выглядит вполне пристойно: ни пылинки, ни соринки, даже в урне – стерильная чистота. Ни следа от отпиленных лобзиком барбианских голов Кэтрин‑Зэты и худышки Вайноны.
Оранжевый жестяной флажок – тот, на котором должно быть проставлено время отправления и прибытия, – сплошная фикция. Пустая табличка без букв и цифр.
Мальчик‑Илья прижимается к Елизавете все сильнее и, по‑прежнему не выпуская ее руки, утыкается лицом ей в живот. И бейсболка нисколько не мешает этому отчаянному жесту, вот почему он всегда носил ее козырьком назад – чтобы в самый последний момент не отвлекаться на досадные мелочи. Елизавета так крепко сжимает малыша в своих объятиях, что кажется – еще мгновение, и у него хрустнут кости. Елизавете хотелось бы сказать ему слова ободрения, но она откуда‑то знает – лучше молчать.
|
|
|
Ничего не лучше, что бы не нашептывали ей странная улица, рекламный плакат и оранжевая табличка с пустотой внутри.
Молчать – преступление.
– Я люблю тебя, малыш. Ты должен это знать. И я всегда буду тебя любить и помнить. И ничего не бойся, пожалуйста…
В подъезжающем автобусе тоже нет ничего страшного.
Напротив, он веселого оранжевого цвета (на тон светлее, чем табличка) – и немного старомодный. Выпуклые фары, хромированный радиатор и двери, собирающиеся при открытии в гармошку.
– Детям в переднюю дверь! Детям в переднюю дверь!.. – звучит голос невидимого шофера.
– Тебе пора…
Мальчик‑Илья кивает головой и отстраняется от Елизаветы. Она еще успевает повернуть козырек его бейсболки и поцеловать на прощание в щеку:
– Дорога не будет долгой, малыш. И не забывай – я люблю тебя…
Он вскакивает на подножку и машет ей рукой, улыбаясь самой замечательной улыбкой, какую только можно представить. Елизавета уверена: в любой момент она сможет воспроизвести эту улыбку в памяти и улыбнуться в ответ.
Двери за Ильей захлопываются, и в тот самый момент, когда автобус отъезжает от остановки, на Елизавету проливается дождь.
|
|
|
Она могла бы спрятаться от дождя под навесом, но какой смысл задерживаться здесь – хотя бы и на минуту? Остается бросить прощальный взгляд на остановку; на улицу, по которой они пришли с Ильей, на другие улицы. Наверняка они были здесь всегда, но Елизавета заметила их только сейчас. Улицы сходятся у остановки, как в центре невидимой окружности. Рано или поздно ей придется пройтись по каждой из них, держа ребенка за руку – Елизавета Гейнзе, девушка восемнадцати лет от роду, откуда‑то знает это.
Какой сильный дождь!
…Она так и не смогла до конца определить, когда же начался этот дождь, принесенный тучами с запада, – до смерти Ильи или после? Ей хочется думать, что после, – ведь дождь был достаточно холодным и мог доставить Илье лишние страдания. Дождь был коротким и сильным – Елизавета вымокла до нитки, но так и не сдвинулась с места, и не выпустила руку Ильи. Даже когда пальцы его перестали реагировать на ее осторожные пожатия. И после дождя она продолжала сидеть, глядя перед собой и не решаясь повернуться к Илье. А когда все‑таки сделала это, то увидела то, что всегда хотела увидеть – его тихую улыбку.
|
|
|
…У Ильи почти не было вещей.
В платяном шкафу они с Праматерью обнаружили кашемировое пальто, жутко популярное лет десять назад, летний шелковый костюм, пару жилетов из тончайшей кожи и три рубашки – белую, нежно‑фисташковую с запонками и ярко‑красную, с воротником‑стойкой. Весь без исключения гардероб был велик усохшему до последней возможности Илье. Кроме того, он совершенно не годился для похорон. Для клуба, для презентации, для вечеринки на зафрахтованной яхте – пожалуйста, но только не для похорон. Поцокав неодобрительно языком и попеняв покойному на беспечность, которая вылезает боком оставшимся в живых, Праматерь отправилась на поиски подобающей одежды. А Елизавета осталась в квартире – бесцельно бродить по комнате, по кухне, по коридору. Повторяет ли она все обычные маршруты Ильи? Если да, то с гораздо большей скоростью.
У ТТ нет никаких советов относительно того, как вести себя на автобусной остановке, как прощаться с мальчиками (и, возможно, с девочками); что говорить им в самый последний момент. Оно и понятно – в мире инопланетного дельфина автобусов не существует, все средства передвижения сугубо индивидуальны, будь‑то мотоцикл, автомобиль, гоночный болид или маленький спортивный самолет. Со спортивным самолетом вечно случаются казусы: он недоволен набором высоты, он чувствует себя птицей с веревкой, обмотанной вокруг лапы (это ли не унижение?). Проклятая веревка здравого смысла – она мешает взлететь повыше, она мешает жить. Не будь ее – самолет давно бы взмыл к звездам и затерялся во Вселенной.
Впервые за время их близкого, очень близкого трекового знакомства ТТ ничем не может помочь Елизавете. Впервые она не в состоянии описать, что чувствует рикиси Онокуни, оказавшийся на дохё в полном одиночестве.
А ведь одиночество – одна из главных тем ТТ.
Но ее одиночество – другое, добровольно выбранное. Требующее моментальной и тщательной фиксации в каждом своем нюансе. Профессионально позирующее перед кино‑ и фотокамерами, список допустимых ракурсов утвержден заранее и отступать от него настоятельно не рекомендуется – иначе судебных исков не избежать… Непонятно. Получается, вроде как Елизавета злится на ТТ.
Она – злится.
Из‑за того пакета, который она обнаружила в кармане Ильинского кашемирового пальто.
Елизавета вовсе не собиралась шарить по карманам, это низко и недостойно порядочного человека. Просто ей очень хотелось сохранить какую‑то материальную память о человеке, который много для нее значил (а Илья значил – это несомненно). Он – единственный человек в мире, сказавший ей: всякий раз, когда я смотрю на тебя, мое сердце переполняет нежность. И еще про то, что она, маленькая и никчемная Елизавета Гейнзе, оказалась лучшим, что случилось с Ильей.
Она всегда будет об этом помнить. И его улыбку – мальчика и взрослого мужчины – тоже.
С такими мыслями Елизавета устремилась к вещам Ильи и сразу же нашла запонки. Собственно, их не нужно было даже искать: они болтались в рукавах нежно‑фисташковой рубашки и выглядели неправдоподобно дорого. Роскошно. Наверное, они и были супердорогими, похожими на два перстня – золото с вправленным в него огромным бриллиантом. Мысль № 1 состояла в том, что как же здорово носить запонки , это моментально возвышает тебя над толпой. Делает причастным если не к Мировому правительству и масонской ложе, то, во всяком случае – к закрытому клубу избранных, попасть в который можно только заручившись пятью рекомендациями действительных членов клуба и пожертвовав полмиллиона долларов на разработку арктического шельфа со стороны Норвегии.
Мысль № 2 как обычно касалась ТТ , вот кто по‑настоящему достоин этой драгоценности, этого аксессуара! Воцарившись на единственных в своем роде запястьях, он моментально обретет дом и заиграет новыми гранями. Не‑ет, ТТ в запонках – это круто, от одной мысли об этом голова идет кругом. Вот бы презентовать ТТ что‑либо подобное!..
Мысль о том, что негоже заниматься мародерством и забирать себе эту, действительно дорогую, вещь, притрусила к финишу последней. Но именно на ней Елизавета в конечном счете и остановилась. Наверняка у Ильи найдется что‑нибудь попроще, а Елизавета согласна даже на пуговицу от кашемирового пальто.
Но пуговицу отрывать не пришлось.
Из кармана пальто торчал самый уголок какого‑то пакета.
Пакет не был внушительным и представлял из себя сложенную вдвое прозрачную, мягкую и тонкую папку. Развернув ее, Елизавета вытащила несколько фотографий стандартного альбомного размера, одни – чуть побольше, другие – чуть поменьше, но все цветные. Сколько раз Елизавета пыталась представить себе Илью, каким он выглядел до болезни, и вот, пожалуйста! – она держит его в руках.
Илья – красивый. Очень красивый.
Он похож одновременно на мальчика‑Илью и на совсем молодого Венсана Переса… Нет, на молодого Алена Делона, когда тот снимался в «Adieu, lʼami»,[26] – такой же темноволосый и ослепительно голубоглазый. Или на Рокко из грустного, тяжелого и очень длинного фильма «Рокко и его братья», показанного как‑то по каналу «Культура» в 23.20. Фильм не был цветным, следовательно, и Ален не был в нем ослепительно голубоглазым, но Елизавета все равно плакала навзрыд, как припадочная.
Единственная червоточинка во всем этом великолепии: красавчик‑Делон всю жизнь не ладил с губастиком‑Бельмондо. Иногда они даже оскорбляли друг друга публично; как женщину, ревновали друг к другу славу – ну, что прикажете делать с такими дураками?..
Впрочем, особенно переживать не стоит: Илья и Карлуша поладят друг с другом.
Там, на небесах.
На некоторых фотографиях Ильи тоже есть небеса. Не скромные питерские, а какие‑то разнузданновосточноазиатские. И зелень на этих снимках разнузданная; и цветы двусмысленные, с сильно увеличенными пестиками и тычинками. И сам Илья выглядит двусмысленно – в коротком шелковом халате с драконами (на фоне цветущих рододендронов); без халата, в одних шортах (на фоне деревянного мостика через ручей); без шортов, в одних плавках (на фоне оскаленного азиатского божества). В устах такого человека фраза «Когда я смотрю на тебя, мое сердце переполняет нежность» – кажется едва ли не пошлой непристойностью.
Слава богу, что в папке обнаружились и другие фотографии – Илья в демисезонной и сумрачной Европе; он хорошо улыбается и, кажется, счастлив. Елизавета не знает, какую из фоток оставить себе на память; наверное, ту, где Илья стоит вполоборота, ухватившись рукой за ажурную решетку, в кашемировом пальто и вязаном двуцветном шарфе. Если бы такого красавчика увидели Пирог с Шалимаром, они бы просто в осадок выпали!.. А если бы Елизавета еще и сказала им: вот мой очень близкий друг, для которого я много значу… Нет, они бы ни за что не поверили! Потому что понятие «близкий друг» трактуется этими инфузориями совершенно прямолинейно.
А вот к этой девушке у Пирога с Шалимаром не может быть никаких вопросов, на фотографии они с Ильей смотрятся идеально, как самые настоящие священные животные. Нет, они не животные, девушка – уж точно не животное. Потому что она…
инопланетный дельфин!
Несколько минут Елизавета, как громом пораженная, пялится на последнюю фотографию из пачки. Конечно же, это ТТ, пусть и немного другая, чем на постере, не такая инопланетная. Но это – она, двух мнений быть не может. Выходит, Илья когда‑то знал ТТ, а ТТ – Илью!.. Поза, в которой они застыли, если и не интимная, то, во всяком случае, доверительная. И сама фотка почти что постановочная, крупный план. Илья в традиционные уже пол‑оборота (анфас, в три четверти), и – сразу же за ним – ТТ, положила руку ему на плечо. Так они и существуют: рука на плече, и головы прижаты друг к другу.
А Илья об их знакомстве и словом не обмолвился.
– …Я бы хотела взять несколько фотографий, – сказала она Праматери позже. – На память.
– А что, есть фотографии? – несказанно удивилась Праматерь. – Я думала, ом все уничтожил к херам, ми клочка не оставил.
– Да их немного, пять или шесть. Лежали в кармане его пальто. Он, наверное, забыл про них. Можно, я возьму?
– Забирай, конечно. Хоть все. Если уж ему они не были нужны, то никому другому и подавно не пригодятся.
– А разве у него нет родственников?
– Может, и есть где‑то… Только он ни с кем из них отношений не поддерживал, гордый был или просто дурак. А они, соответственно, подлецы, если бросили человека в таком состоянии. Ну, я им не судья. И ты – не суди.
– Не буду, – рассеянно пообещала Елизавета, занятая мыслями о странной, едва ли не противоестественной связи Ильи и ТТ.
Ни прошлый Илья (оху .крыса, которую она не знала и никогда не хотела бы узнать); ни нынешний – любимый и несчастный – никак не вписывались в стихию инопланетного дельфина. Илья (прошлый, нынешний) не подходит на роль планктона или придонной рыбы; на роль губки, на роль актинии. Он мог бы быть морским коньком или тритоном, но тогда и вовсе остался бы незамеченным дельфином ТТ, слишком уж несопоставимы масштабы. А мальчик‑Илья? Это вообще – непроходной вариант, в мире ТТ детей днем с огнем не сыщешь.
Конечно, если представить тритона не земноводным с неприятным веретенообразным телом, а прекрасным мифологическим юношей с рыбьим хвостом –
тогда да. Тогда – может быть.
«Может быть» вызвало у Елизаветы приступ внезапной и плохо контролируемой ревности, причем непонятно, кого она ревнует больше – ТТ к Илье или наоборот.
– А вообще родственники объявятся, не сомневайся. Когда прилет время квартиру делить. Она хоть и плохонькая, а все же денег стоит. И немалых.
– Так ведь она завещана… Элтону Джону.
– Ну ты даешь, Элизабэтиха! – несмотря на трагизм ситуации. Праматерь громко расхохоталась. – Это же шутка такая была, про Элтона Джона. Наша с ним шутка…
«Наша с ним шутка» спровоцировала еще один приступ ревности, теперь уже к Праматери. Елизавета тотчас вспомнила все высказывания Ильи о Наталье Салтыковой, этой гигантской, супермегакосмической черепахе, на которой стоят слоны, на которых держится плоская, как блин, земля. Иначе, чем в контексте превосходных степеней, имя Праматери не упоминалось. А на Елизавету можно было начихать и открытым текстом сказать ей: «красавицей тебя назвать трудно». Что, если в последние свои часы он хотел видеть именно Праматерь, а не какую‑то там Елизавету Гейнзе? Йокодзуна Акэбоно, а не уступающего ему по всем статьям рикиси Онокуни?
Что, если в последние свои часы он хотел видеть… он хотел видеть инопланетного дельфина ТТ , а не… С кем из морских млекопитающих сравнить Елизавету? То, что лежит на поверхности: она – одна из популяции китов, к примеру – китов‑полосатиков, неповоротливая, неуклюжая, лишенная грации. Илья, Илья, зачем же тогда было врать про всякий раз, когда я смотрю на тебя…
– Там запонки, на рубашке, – сказала Елизавета. – Наверное, дорогие…
Праматери достаточно одного взгляда на предмет, чтобы определить, что к чему.
– Не думаю, что дорогие. Бижутерия. Би‑ижу, нах. Но вещица занятная. Напялим их на нашего Гаврилу, чтоб в гробу посветлее было. И понаряднее. Не возражаешь?
– Нет.
Праматерь Всего Сущего не была бы Праматерью если бы не относилась к смерти так буднично: как к уборке, мытью посуды, рейду в магазин уцененных товаров. Никакого раболепия, никакого священного трепета, никакого философского осмысления произошедшего. Из окон вселенской фабрики‑кухни, на которой она орудует, непрерывно что‑то помешивая в котлах и пассеруя на сковородках, автобусная остановка не видна.
– Ну, не надо так убиваться‑то!..
Разве Елизавета убивается? Просто сидит себе на подоконнике все еще распахнутого окна и тихонько, беззвучно плачет.
– Там, где он теперь, ему всяко лучше, чем здесь, Элизабэтиха. Отмучился человек, что называется. Порадоваться за него надо, а не слезы лить. Запомнить все хорошее про него, выкинуть из башки все плохое, и двигаться дальше. Потому что если мы, при нашей‑то работе, будем по каждому так страдать, – колпак у нас сорвет стопудово.
– Он был «не каждый»…
– Да знаю я… – Праматерь присела рядом с Елизаветой и обняла ее за плечи. – Он был «не каждый» и он тебя любил.
– Откуда ты знаешь?
– Он сам мне говорил. Говорил, что скучает, когда тебя долго нет. Что ждет тебя, как Бога…
Наверняка Праматерь думает, что лжет, сочиняя на ходу слова утешения, – и при этом даже не подозревает, как близка она к истине. А Елизавета (о, эта мудрая и скромная Елизавета Гейнзе!) ничего не станет ей объяснять.
– Вообще‑то вот что я мыслю, дева. Ты – лучшее, что могло с ним случиться. Вот так – ни больше, ни меньше.
– Откуда ты знаешь? – сердце Елизаветы бьется часто‑часто. – Он сам… Сам тебе говорил?
– Он сказал это тебе. Разве не правда?
– Без комментариев, – обычная интонация Ильи повторена в точности.
– Сказал‑сказал… И хорошо, что сказал. Перед смертью не врут… Помни об этом.
– О том, что перед смертью не врут?
– О том, что он тебе сказал. Но есть еще один факт, и он поражает больше всего. Прям‑таки потрясает воображение.
– Какой? – сердце Елизаветы бьется часто‑часто.
– Как две наши толстые жопы смогли свободно разместиться на этом подоконнике!..
…Ей хочется, чтобы Илья был похоронен рядом с Карлушей; во всяком случае – неподалеку. Но количество мест в этом секторе кладбища ограничено. Настолько, что даже Праматерь, с ее глобальными потусторонними связями вообще и в сфере ритуальных услуг в частности, оказывается бессильной. Присралось тебе это место, как будто других нет, – ворчит она. – Не будем же мы людей из‑за нашего мудофеля тревожить, из земли выкапывать?..
Не будем , соглашается Елизавета.
– Если ты переживаешь, что они не встретятся… Твой Карлуша и Илья…
– Они встретятся. Я знаю…
Деревянный крест со временем обещают заменить на стационарный, железный. Его стоимость не будет обременительна для Елизаветиного кошелька. Конечно, хорошо бы заказать небольшой памятник. Примерно такой, какой она заказала для Карлуши: кусок обработанного камня с надписью «Карлуше от блюмхена» . Два развеселых парня в гранитной мастерской несколько минут уточняли текст. А что бы она написала Илье? «Когда я смотрю на тебя, мое сердце переполняет нежность. Илье от Онокуни» . Парни‑каменотесы точно посчитают, что у нее не все дома. Положительный момент: Елизавете почему‑то совершенно все равно, что о ней подумают – и парни‑каменотесы, и кто‑либо другой в этом мире. Важно, что думает она сама. Не только о том, что происходит здесь, под небесами, из которых изливаются дожди и сыплются великие снеги; по которым плывут облака – с запада, с востока и из остальных частей света. Об автобусной остановке она тоже думает; об автобусной остановке – прежде всего. И о пустынных, непробиваемых, цельнометаллических улицах, которые ведут к ней, – этих улиц не избежать никому.
Хорошо бы Елизавете Гейнзе находиться поблизости. Провожать мальчиков (и, возможно, – девочек), крепко и в то же время нежно держа их за руку. Говорить слова, которые они ждут; или – которые не ждут, но от этого слова не становятся менее важными. А можно просто молчать.
Все будет зависеть от обстоятельств.
– Когда увольняться‑то собираешься? – спрашивает Праматерь.
– С чего ты взяла, что я увольняюсь?
– Лето на носу, вот и взяла. Наверняка поступать куда‑нибудь мылишься. В универ и так далее… Жаль, Муся старая и в универе ее не помнят нихера… А то мы бы тебя с помпой впихнули на престижный факультет, куда конкурс миллион человек на место.
– Ты же прожила без универа…
– Дура была конченая. Вот и имею, что имею. Морщинистые старые рожи перед носом и такие же морщинистые задницы.
– Но ты и не страдаешь вроде.
– Да я счастлива, нах! – Праматерь пытается подпустить в слова иронии и сарказма, но получается не очень. Оттого и закрадывается крамольная мысль: даже если она и не счастлива на полную катушку, то уж точно не несчастна.
– Вообще‑то я собираюсь искать другую работу.
– Что и требовалось доказать, – теперь саркастическая улыбка получается у Праматери на все сто. – В офисе каком‑нибудь приземлишься или пылесосами станешь торговать? Лакокрасочными изделиями? Цветами и букетами, блин‑компот?..
– Не исключено. Хотя мне хотелось бы поработать в хосписе. Не в смысле «поработать и свалить», – тут же поправляется Елизавета. – В смысле: я хочу там работать. Мне нужно там быть. Я не знаю, как объяснить…
– В хосписе?
– Да. Я ведь Элизабэтиха. Помнишь, что ты говорила про Элизабэтих и хосписы?..
Вечно бушующий в недрах Праматери мезозой на секунду затихает. Растения перестают шелестеть листвой, а птицы – хлопать крыльями. Праматерь и сама сейчас похожа на огромную птицу: склонила голову набок и быстро‑быстро моргает глазами.
– Да, – наконец произносит она. – Я всегда так думала. Я с самого начала это подозревала. Хочешь, чтобы им было спокойнее? Тем, кто старый, кто больной?
– Хочу.
– А с тобой им будет спокойнее. Это то, что ты чувствуешь, но не можешь объяснить?
– Это то, что я чувствую. И не могу объяснить… Когда Муся была маленькой, она занималась музыкой?
– Вроде как… Ее заставляли заниматься музыкой, а она терпеть этого не могла. Вечно сбегала с уроков… Мальчики и девочки, правильно я мыслю?
– Ты видишь то же, что и я?
– Нет. Но что‑то похожее. Ты не хочешь, чтобы они боялись. Или чтобы они боялись не так сильно… Правильно я мыслю?
– Ты видишь то же, что и я…
* * *
…Начало лета ознаменовалось выходом нового диска ТТ . А его середина – отъездом Праматери в Удомлю. Эти два события, никак не связанные между собой, отдаленные друг от друга, как могут быть отдалены полюса, неожиданно сошлись в одной точке, на перроне Московского вокзала, в 23 часа 43 минуты по московскому же времени.
А незадолго до этого, в 23 часа 15 минут, из дверей метро «Площадь Восстания» вынырнула делегация в составе Праматери, Аркадия Сигизмундовича, престарелой Муси и Елизаветы Гейнзе. Праматерь катила за собой красный чемодан на колесиках, за плечами Аркадия Сигизмундовича болтался кроха‑рюкзак, и лишь Елизавета с Мусей шли налегке. Они были провожающими.
– Так когда вас ждать, Тусечка? – через каждые десять шагов вопрошала Муся.
– Ну ты меня достала! – через каждые пятнадцать шагов огрызалась Праматерь. – Знаешь же прекрасно, что вернемся через две недели.
– Это точная дата или возможны разночтения?
– Я же тебе обратные билеты показывала! Какие тут могут быть разночтения, нах!
– Билеты – вещь обманчивая… – Муся, как человек, долгие годы занимавшийся наукой, была склонна к обобщениям, ассоциациям и реминисценциям. – У меня тоже как‑то были билеты на руках. И не куда‑нибудь, а в Будапешт, на практическую конференцию по агамам, кнемидофорам и каскоголовым сцинкам… Но в самый последний момент не пришло подтверждение о выезде, и билеты пришлось сдать. О чем это говорит?
– Это говорит о том, что ты выжила из ума! – с готовностью откликнулась Праматерь. – Нашла, что вспоминать – историю сорокалетней давности. У нас давно другая страна, а ты все как будто при Брежневе живешь, Леопольде Ильиче.
– Добро бы при Брежневе, а вот пожила бы ты при Отце всех народов или при Хруще…
– Все, тема закрыта. И больше мы к ней не возвращаемся для всеобщего спокойствия. Мало того что приперлись на вокзал за полтора часа до поезда… По твоей, между прочим, милости… Такты еще и глупейшими разговорами всех изводишь.
– Я просто хочу призвать вас к тому, чтобы вы не задерживались, – Муся переносила все нападки со стороны Праматери с кротостью и терпением. – Не дай бог что‑нибудь случится… Ты же знаешь – мы все и дня не протянем, сразу умрем. Вот прямо все и сразу, так и знай.
– Не каркай! Типун тебе на язык! Что это такое должно случиться?
– Ничего, – перепугалась Муся. – Ничего такого…
– Я вон Элизабэтиху вместо себя оставляю. Она за вами присмотрит, повеселит вас в свободное от работы время. Повеселишь, Элизабэтиха?
– Конечно, – Елизавета кивнула головой.
– Лизанька, конечно, прелестное дитя, – Муся тут же подхватила тему. – И мы ее любим, как родную… Но ты же знаешь, у нас в доме лежачая больная, Лялечка… И уход за ней требует известных физических и эмоциональных усилий. И жертвенности, свойственной лишь людям более зрелого возраста. Справится ли Лизанька – большой вопрос.
– Справится, – отрезала Праматерь. – Она и не с такими вещами справляется.
– Но Лялечка…
– Лялечка, угу! А раньше, до того, как ее парализовало, была Лялька‑оппортунистка… Или как ты там еще ее обзывала?
– Василиск? – Муся закатила глаза, вспоминая, как звала когда‑то бывшую проводницу Октябрьской железной дороги.
– Не то.
– Ложный вампир?
– Не то.
– Поясохвост?
– Мимо.
– Собакоголовый удав?
– Ого! Ты и так ее называла? Нет, не то…
– Жилатье ?
– Точно! Как я могла забыть! Лялька‑жилатье!.. Ты о Ляльке не переживай, о ней Элизабэтиха позаботится. Позаботишься, Элизабэтиха?
– Конечно, – Елизавета кивнула головой.
– Ухаживать за лежачими сложно… –
завела было волынку Муся, но Праматерь быстро заткнула ей рот и отправила к ближайшему ларьку за минеральной водой.
– А что это такое – жилатье? – поинтересовалась Елизавета у Праматери.
– А я почем знаю? Вроде какая‑то страшно ядовитая тварь. То ли ящерица, то ли змея. Муся в свое время была крупным специалистом по пресмыкающимся, даже кандидатскую защитила. Ну, она тебе еще по ушам поездит с разными ползучими гадами, готовься.
– Уже приготовилась.
– Я там тебе инструкцию накорябала на десяти страницах – что, куда и как. Она в столе на кухне лежит, в верхнем ящике. Там же – бабло на первоочередные нужды. Уж прости, что припрягаю, но ситуация безвыходная. У двоюродной сестры рак в последней стадии, ей всего‑то педеля осталась, а, может, и того меньше. Не поехать я не могу…
– Ну, что ты… Я же все понимаю. Не переживай о нас, все будет в порядке.
Муся вернулась из экспедиции в ларек без минералки и держась рукой за сердце.
– Ну, что еще не слава богу? – нахмурилась Праматерь.
– Ты бы видела эти цены, Тусечка… Это же ужас нечеловеческий… Маленькая бутылочка, фигулинка просто, а стоит, как целая цистерна «Вдовы Клико»… У меня рука не поднялась такие деньги платить…
– А ты что хотела, простота моя святая? За копейку канарейку, чтобы пела и не ела? Развитой социализм по пятаку кончился сто лет как, если ты еще не заметила. И наступил капитализм с человеческим лицом, с чем вас всех и поздравляю. Ладно, купим по ходу где‑нибудь, идемте на платформу, что ли…
Поезд «Санкт‑Петербург – Москва» был дополнительным, безнадежно пассажирским, со временем в пути двенадцать часов, вместо стандартных восьми. Праматерь с Аркадием Сигизмундовичем высаживались в Вышнем Волочке, чтобы потом пересесть на автобус и уже на нем добираться до неведомой Елизавете Удомли. Неведомой и совершенно невообразимой. То есть вообразить ее, конечно, можно было без проблем, – и тогда перед внутренним Елизаветиным взором являлось гигантское коровье вымя, раскинувшееся над блеклыми среднерусскими равнинами на манер холма. На верху холма, как раз между глядящими строго в небо сосцами, вкривь и вкось были понатыканы церквухи, монастырские обители, два элеватора, три силосных башни и один‑единственный дом культуры под оцинкованной крышей. Почему элеваторов именно два, а башен – три, а крыша оцинкованная, а не, к примеру, черепичная, Елизавета объяснить не могла. Просто так видела – и все. А еще она видела деревянные домишки, яблоневые сады, и то, что Аркадию Сигизмундовичу совершенно замечательно живется с Праматерью Всего Сущего и ее старухами. В какой‑то момент вопрос о сдаче его в детдом сам собой отпал за ненадобностью и больше никогда и никем не поднимался: щупальца Праматери могли дотянуться куда угодно, включая комиссии и подкомиссии районо и прочих ведомств. Что они и сделали, задушив в своих объятиях нужных людей. И вот теперь Праматерь с пацаненком ехали в Удомлю вместе, хотя Елизавета не совсем понимала, что такой маленький малыш будет делать в обществе умирающей Праматериной двоюродной сестры, силосных башен и церквух. Объяснение самое простое, сказала она себе, Праматерь не хочет расставаться с Аркадием Сигизмундовичем ни на минуту, вот и берет его с собой. Только она в этом никому не признается.
Елизавета – не исключение.
– …Пришли, кажется, – объявила Праматерь, останавливаясь возле плацкартного вагона с сакральным номером тринадцать.
И тут, как водится, началось представление. До того откровенно скучавший усатый тип в форменке и с биркой под лацканом
Паата Милорава
Проводник
уставился на нее с нескрываемым восхищением и даже произнес, закатив глаза под веки:
– Царица Тамара, ай‑ай!
– Я‑то, может, и Тамара, хотя не факт. Да только ты – не витязь в тигровой шкуре, – отбрила наглеца Праматерь и повернулась к Елизавете с Мусей. – Ну что, будем прощаться, девы?
Муся, у которой и без того глаза были на мокром месте, заплакала, как по команде, а Елизавета сказала:
– Еще двадцать пять минут до отправления…
– А хоть бы и сорок. Не люблю я этих топтаний у вагонов. Как говорится – долгие проводы, лишние слезы. Муся, это тебя касается, блин‑компот! Возьми себя в руки.
Вместо того, чтобы последовать совету и взять себя в руки, Муся зарыдала еще пуще и для убедительности затрясла головой. А усатый проводник, невзирая на отсутствие тигровой шкуры и полный отлуп со стороны Праматери, приблизился и зашептал интимно:
– Есть отдельное купе. Исключительно для Тамары.
– Ничего, я как‑нибудь в плацкарте доеду.
– А сыну вашему будет удобнее в купе. Вы ведь с сыном едете?
– Ну ты посмотри, какой Гаврила настырный, –
бросила в пространство Праматерь, оставив вопрос про сына без ответа. – Уйди, не зуди. Позже разберемся.
– Так я вас ловлю на слове, – Паата Милорава, больше похожий манерами на официанта, чем на проводника вонючего дополнительного поезда, отошел к вагону.
Продолжая при этом беззастенчиво пялиться на Праматерь.
– Тусечка, ну какая же ты, право! – распереживалась Муся. – Говоришь э‑э… всякие колкости незнакомым. Они ведь могут бог весть что подумать… Люди – они вообще такие. Им лучше бог весть что думать, чем что‑то хорошее.
– Люди‑люди, хер на блюде!.. Ладно, уговорили, – вздохнула Праматерь. – Покурю с вами сигарету‑другую и чешите домой, чтобы я не волновалась.
Выбив из пачки сигарету, Праматерь похлопала себя по карманам, но, так ничего в них не найдя, полезла в свою безразмерную сумку. Никаких проблем с сумкой у Натальи Салтыковой не было никогда, все предметы, лежащие в ней, находились в течение двух секунд (не иначе, как сами прыгали Праматери в руки). Теперь сумка подвела ее. Наверное, первый раз в жизни.
– Колись, старая карга. Ты зажигалку умыкнула? – грозный Праматерин взгляд мог смутить кого угодно, но только не Мусю.
– Курить вредно, – специалистка по ползучим гадам была тверда, как кремень.
– Да что с тобой говорить, – в сердцах сплюнула Праматерь и повернулась к вагону. – Эй, Гаврила! Зажигалка есть?
Сразу стало понятно, что зажигалки у проводника нет и что он будет вспоминать об этом проколе еще года три как минимум. И проклинать себя за то, что не курит, и не является пироманом или школьником младших классов (у этих зажигалки есть всегда). Но в данный конкретный момент он не просто проклинал себя – его лицо перекосило, как от удара током в пять тысяч вольт. После таких электрошоковых процедур от человека должна остаться лишь горстка пепла (ее‑то и ожидала увидеть Елизавета) – но в случае с Паатой Милоравой все обошлось.
– В пять секунд все организую, – сказал он.
– В пять секунд я и сама все организую, – потеряв всякий интерес к проводнику, Праматерь обратилась к Елизавете. – Слышь, Элизабэтиха, вон видишь – баба напротив дымит. Попроси у нее зажигалку, будь другом.
Сама бы взяла и попросила, уныло подумала Елизавета. В радиусе десяти метров переминались с ноги на ногу еще несколько курильщиков, но чертова Праматерь выбрала именно «бабу напротив».
«Баба напротив» стояла спиной к деклассированному дополнительному поезду, ползущему из Питера в Москву двенадцать часов вместо стандартных восьми. И стойка эта была принципиальной, потому что сама она уезжала на чудесной, волшебной, суперкомфортной «Красной стреле». А могла бы – на четырехчасовых «Невском экспрессе» или «ЭР‑200», а могла бы – самолетом, рейсовым или «Сессной». А могла бы нанять рикш, чтобы везли ее в своих колясках прямиком до Москвы. Рикш или слонов. Или целый верблюжий караван. Или караван «Хаммеров» с лимузинами. Она все могла – такое впечатление складывалось о ней со спины. И куда только смотрит вокзальное руководство? – подогнать на соседние пути два совершенно несовместимых состава!.. такая вот крамола забралась в голову Елизаветы при взгляде на «бабу напротив».
И зажигалка у нее наверняка инкрустирована золотом, слоновой костью и бриллиантами в миллион карат. И застрахована на три миллиона – так же, как ноги, руки, задница и, возможно, лицо.
Основательно струхнув, Елизавета решила обратиться за помощью к стоящему неподалеку зататуированному вусмерть мужику в тельнике. При виде таких мужиков она обычно перебегала на другую сторону улицы и неслась прочь куда глаза глядят, слегка снижая скорость в районе ж/д станции Девяткино и окончательно останавливаясь только у деревни Сярьги. Но теперь и мужик в тельнике казался более щадящим вариантом, чем «баба напротив».
Так почему же она не подошла к мужику?
Хэзэ, как выражается Праматерь.
«Баба напротив» (или лучше называть ее богиней?) одуряющее пахла. Нет, аромат духов, который она источала, вовсе не был навязчивым. Он был ненавязчивым, слегка горьковатым, изысканным, влекущим – и где‑то… когда‑то… не вспомнить, когда и где, Елизавета уже сталкивалась с ним.
– Простите, ради бога, – сказала она, подходя к пассажирке «Красной стрелы» и заглядывая ей в лицо. – Вы бы не могли одолжить…
Каким только образом Елизавете удалось устоять на ногах, так и осталось загадкой. Ведь окликнула она не кого‑нибудь, а Женщину‑Цунами.
Кукушку, ехидну, преступную мать и при этом – самое волнующее, самое загадочное существо на свете.
Женщина‑Цунами тоже узнала ее – это стало ясно по тому, как дернулось ее совершенное лицо, на мгновение приобретя уже знакомый Елизавете вид мятой простыни. Но не прошло и доли секунды, как складки разгладились и к Женщине‑Цунами вернулось ее обычное состояние холодности и самовлюбленности. И только в самой глубине глаз, как мыши в норах, притаились растерянность и некоторая затравленность – и достать их, выкурить из нор не представлялось никакой возможности. К величайшему сожалению Женщины‑Цунами. А Елизавете…
Елизавете вдруг стало все равно.
– Помните меня? – спросила ома ровным голосом.
– Простите?..
– Я дочь Карла Эдуардовича Гейнзе, Елизавета. Мы встречались года полтора назад.
– Да‑да, припоминаю, – Женщина‑Цунами едва разжала губы, казалось, сведенные судорогой. – Как ты поживаешь, Елизавета?
– Нормально. А вы?
– Я тоже… поживаю вполне нормально. А старый добрый Гейнзе? С ним, я надеюсь, все в порядке?
Вот бы сказать этой стерве, этой гадине, ехидне и кукушке, что с Карлушей все не просто в порядке, а в супермегакосмическом порядке. Что он поживает замечательно, уехал в свой благословенный Кельн, в квартиру на Транкгассе, с видом на Кельнский собор и ожидает там приезда любимой дочери Елизаветы. А через неделю они отправятся в Монте‑Карло, поиграют там в казино, чтобы затем отчалить на собственной яхте в круиз по Средиземноморью… Вот бы сказать это!..
– Карлуша умер этой зимой.
– Боже мой… Мне очень‑очень жаль.
Удивительно, но Женщина‑Цунами произнесла именно те фразы, которые Елизавета от балды приписала ей полгода назад. Если следовать логике, сейчас будет озвучен пассаж про раздельное питание, японскую соевую диету и диету модели Кристи Бринкли, которая не в пример эффективнее диеты актрисы Миры Сорвино.
– Сомневаюсь…
– В чем?
– Что вам очень жаль.
– Ты неправа… э‑э… детка.
– Вы же знаете, что права.
Почему она не уходила, а продолжала стоять рядом с Елизаветой, компрометируя себя, свои духи, свою длинную и топкую сигарету, свой длинный летний плащ ослепительно белого цвета и такие же ослепительно белые босоножки на невероятном каблуке?..
– Оставим эти препирательства, хотя твои обвинения беспочвенны… Ты осталась совсем одна, бедняжка?
– Я не бедняжка. И я не одна.
– Я понимаю… Э‑э… Ты учишься, наверное? Где, если не секрет?
Вот бы сказать этой стерве, этой гадине, ехидне и кукушке, что она учится в Сорбонне. В Кембридже или Оксфорде. Специализируется на политологии или математической лингвистике и через год‑другой получит степень бакалавра. Вот бы сказать это!..
– Я работаю. В хосписе, – в хосписе Елизавета работала всего лишь третью неделю, но вряд ли Женщине‑Цунами нужны были такие подробности.
– В хосписе? Ужас какой‑то…
– В чем же ужас?
– Это ужасная работа… Тяжелая. Морально… И возможно, физически.
– А вы имеете о ней представление?
– Наверное, я неточно выразилась. Это тяжелая работа для молодой девушки. Надеюсь, она временная?
– Надеюсь, что постоянная.
– Я бы хотела тебе помочь…
– С чего бы вдруг? Вы хотите мне помочь как старая знакомая Карлуши?
– Ах, как все это… – разговор явно тяготил Женщину‑Цунами, и все же она не уходила. – Я оставлю тебе визитку. Позвони, если что‑нибудь понадобится.
Помнится, в прошлую их встречу она уже говорила нечто подобное, насчет позвони, если что‑нибудь понадобится. Ничего сверхвыдающегося в этих словах нет, такое же пустое сотрясание воздуха. Разница лишь в том, что сейчас Женщина‑Цунами действительно роется в сумочке. Очевидно, в поисках визитки. Но визитка все не находится и не находится, хотя сумочка Женщины‑Цунами раз в сто меньше, чем облупленная сумка Праматери, где можно спрятать все сущее – от тираннозавра до Пизанской башни, и еще хватит места для крейсера «Аврора».
Сумочка Женщины‑Цунами белая и ослепительно красивая. Она снабжена лейблом «Луи Виттон», мечта, а не сумочка!
Но это не ее, не Елизаветина мечта. Елизавета мечтает лишь о том, чтобы перестала существовать одна автобусная остановка. Или чтобы оранжевые автобусы подходили к ней как можно реже.
Это невозможно в принципе.
– Куда же она подевалась…
– Не нужно никакой визитки, – сказала Елизавета.
– Тогда я просто напишу тебе телефон…
– И телефона не нужно.
– Но…
– Знаете, что я думаю? Просто замечательно, что вы когда‑то… уехали от пас. Иначе была бы просто беда. И еще я думаю, что вы плохой человек.
Такого поворота никто не ожидал – ни Женщина‑Цунами от Елизаветы, ни Елизавета сама от себя. И ее слова вряд ли останутся безнаказанными. Стоит только Женщине‑Цунами приподнять одну бровь и щелкнуть пальцами, как в ту же секунду Елизавета будет окружена vip ‑отрядом мстителей, с ветками, заткнутыми за обод каски, с раскрашенными в зеленый и коричневый медийными лицами; пара залпов из огнемета – и от Елизаветы следа не останется. Но Женщина‑Цунами не торопится поднимать одну бровь, напротив, сводит к переносице обе. Непонятно, что она сделает в следующую секунду – разразится гневной речью или расплачется.
Елизавете глубоко наплевать, какой будет реакция.
Как будто и не было никогда безумных фантазий о встрече с Женщиной‑Цунами. Как будто и не было никогда ее самой. Как будто и нет. А есть просто холеная дамочка из «Красной стрелы», зачем только Елизавета подошла к ней?
Попросить зажигалку.
Надо бы попросить зажигалку у кого‑нибудь попроще. Не такого пафосного. А мужик в тельнике, как назло, скрылся в вагоне.
И остальные курильщики куда‑то запропастились, вот что странно.
Зато появилось новое действующее лицо – парень, вышедший из вагона, возле которого отиралась холеная дамочка в длинном летнем плаще ослепительно белого цвета. И хотя Елизавета давно уже и думать забыла о своей, некогда любимой, настольной игре на развитие воображения у детей 3–5 лет «в состоянии ли она полюбить» , совершенно ясно – этого типа она бы не полюбила никогда.
Типичный бандит или телохранитель, с круглой, коротко стриженой головой. В узких черных очках и хорошем двубортном костюме с галстуком.
Все‑таки это был телохранитель.
Потому что прямо следом за ним появилось охраняемое тело.
Дельфинье. Инопланетное.
Это была ТТ, никто иной. ТТ, вынырнувшая из глубин своего моря‑океана. Почти такая, как на постере, висевшем над Елизаветиной кроватью. Но сейчас она не обнимала себя руками за плечи, а держала их в карманах джинсов.
ТТ! ..
Мысль № 1: Елизавета сошла с ума. Или она спит и видит сон. Потому что ТТ не может вот так запросто выходить из поезда, случайно оказавшегося рядом с Елизаветой. А если уж он оказался поблизости – то и встреча эта неслучайна. Возможно, она предсказана еще Нострадамусом (надо бы внимательнее перечитать его катрены), возможно даже – одним из самых величайших ученых древности Птолемеем в его астрологическом трактате «Тетрабиблос». И над тем, чтобы эта встреча произошла, трудилось огромное количество светил; были задействованы планеты и созвездия, биосфера и ноосфера, цифры от 1 до 9 включительно, бубны шаманов, куклы вуду, бараньи лопатки. Люди, влекомые роком, тоже внесли свою лепту в неотвратимость этой встречи. Начиная от Праматери и заканчивая Мусей и умирающей от рака Праматериной кузиной.
Мысль № 2: зачем человеку, который стоит на краю крыши на руках и чешет переносицу шведским десантным ножом, телохранитель?
Мысль № 3: ТТ все же ездит в поездах!..
– …Соня, мать твою, – сказал божественный инопланетный дельфин, обращаясь к Дамочке в плаще. – Я, что ли, должна разбираться с этим тварями? Кондиционер у них, видите ли, сломался в самый последний момент! Совсем оборзели, мрази. Иди, разрули ситуёвину! И учти, я в этой теплухе без кондея не поеду. Что за ублюдский город, ёпрст…
Конечно же, это он. Он!
Голос.
Он странный, этот Голос.
Он – река и лодка одновременно.
Он нежный и злой.
И на самую обыкновенную, ничем не примечательную Елизавету Гейнзе свалилось вдруг великое счастье. Ей оказана почти королевская (нет – королевская без всяких «почти») милость – ступить на борт лодки и отправиться на ней к устью реки, к тому месте, где она впадает в океан…
Вот это и произошло.
Инопланетный дельфин остановил свой взгляд на Елизавете Гейнзе! Смотрит прямо в глаза, секунду, другую, тре…
– А это что еще за толстая жаба?
Аэточтоещезатолстаяжаба ? А.ЭТО.ЧТО.ЕЩЕ.ЗА.ТОЛСТАЯ.ЖАБА??????
ТОЛСТАЯ‑ЯЯЯЯЯ ЖАБ‑АААА
– А это что еще за толстая жаба? – с оттягом спросила ТТ .
– Дочь моего старинного друга, – после недолгой паузы бестрепетно ответила Дамочка в плаще. – Твоя поклонница, между прочим. Ты ведь поклонница, Елизавета?
– В шею поклонниц. В урановые рудники. На лесоповал. Достали, ёпрст…
Днище у лодки, в которой Елизавета устроилась несколько мгновений назад, оказалось ненадежным. Его и вовсе нет – днища! Вместо него под ногами Елизаветы расстилается бездна. Она кишит омерзительнейшими тварями, достойными средневековых описаний спрутов, морских дьяволов и чешуйчатых, свивающихся в огромные кольца существ по имени Draco .[27] Она зловонна, в ней плавают ошметки водорослей, тина, рыбья требуха. Стенки лодки тоже не лучше: дерево прогнило насквозь, местами превратилось в труху; в трухе копошатся черви и личинки. Снуют туда‑сюда черные блестящие жучки.
Лизанька, Лизанька!.. Скорее вон из этого ужаса, из этого тлена! Где твоя купальная шапочка, где твой круг в виде утенка? Выплывай на безопасное место, к песчаной отмели, к прозрачной воде – туда, где ждет тебя Тусечка с надежной пенопластовой доской! Быстрее, быстрее, перебирай ножками, молоти что есть силы ручками, вот так!..
Молодец !
– Что это с тобой? – Праматерь затянулась и выпустила дым из ноздрей. – Прям лица на тебе нет. Случилось чего‑нибудь?
– Все в порядке. У той бабы напротив газ в зажигалке кончился. Извини.
– Да решили мы проблемы с огнем. Вот, уже вторую пахитоску докуриваю. И последнюю на сегодняшний день. Давайте досвиданькацца, что ли.
– Давайте!
– Тогда начали. По старшинству.
Первой к груди отъезжающих припала Муся, оросив люрексовые и бисерные нити Праматериной блузки старческими – тихими и просветленными – слезами. Аркадию Сигизмундовичу от Муси достался поцелуй и (сюрприз, сюрприз!) стостраничный «Каталог чешуйчатых Средней Азии и Казахстана», издание АН Казахской ССР 1958 года.
– Ну, Муся, у тебя совсем кукуша потекла, – попеняла старухе Праматерь. – На хера ребенку эта пакость?
– Пусть изучает. Может быть, вырастет ученым, выдающимся зоологом. Но на пустом месте, с бухты‑барахты, с кондачка, ничего не получится. Ребенка необходимо заинтересовать с младых ногтей, приучить к научным изысканиям. Взять, к примеру, меня. Мой дед был известным энтомологом, отец – крупнейшим в СССР специалистом по амфисбенам или двуходкам.
– Муся, ты охерела? Ты же не ругалась никогда, тем более – при детях, – нижняя челюсть Праматери отпала и опустилась едва ли не на грудь. – Какие, нах, двуходки?
– Это второе официальное название амфисбен. Двигаться вперед могут как головой, так и хвостом, отсюда и двуходки… И когда передо мной встал вопрос, чем заниматься в жизни, я выбрала не музыку, как мне кое‑кто прочил, а науку…
– Да знаем мы про тебя все… Чего воздух сотрясать?
Запах Праматери – цветочный и травяной – успокаивает. Заставляет если не забыть о нанесенной Елизавете страшной ране, то хотя бы – не думать о ней. В ближайшие пять минут, ближайшие пятнадцать. Непонятно, что делать потом, когда Праматерь с Аркадием Сигизмундовичем скроются в вагоне и состав отойдет от перрона. Без музыкального сопровождения, ведь для вонючих дополнительных поездов оно не предусмотрено. Больше всего Елизавете хочется уехать с Праматерью в Удомлю, к церквухам, монастырским обителям и вереницам воздушных змеев над яблоневыми садами (информацию про воздушные змеи Елизаветино воображение выдало только что). Разве это было бы не счастье – немедленно оказаться под защитой Праматери? А других защитников и утешителей у нее больше нет. Теперь она сама вынуждена защищать и утешать. Да нет –
не вынуждена.
Никто ее не вынуждает. И сейчас, проводив Праматерь, она отправится вместе с Мусей на Чкаловский проспект, к лежачей больной Ляльке‑жилатье (до него все‑таки романтическое Vór‑ und Zúname,[28] трудно поверить, что принадлежит оно какой‑то страшно ядовитой твари!). И, в довесок к Ляльке и Мусе, еще к трем старухам – вздорным, капризным, но таким прекрасным и трогательным. А пока они будут добираться, Елизавета попросит Мусю рассказать ей историю жизни жилатье, и историю эволюции агам, и историю любви каскоголовых сцинков к влажным тропическим лесам Новой Гвинеи.
Или где там обитают каскоголовые сцинки?
В двух или трех местах на планете, а может – только в одном. Но они все равно есть, хоть их популяция неуклонно сокращается.
…А инопланетного дельфина не существует.
Существует ТТ – она хорошая певица. Собственно, этот факт не ставился Елизаветой под сомнение и после завершившейся столь плачевно встречи на вокзале. А ее последствия… Они не стали катастрофическими, как можно было предположить. Там, на перроне, Елизавета пережила клиническую смерть и какое‑то время находилась в коме, но потом дела пошли на поправку. И обошлось – что совсем уж удивительно – без ее обычных полуночных грез относительно будущего. В которых она, уже не княгиня Монакская, а… а… уффф… кто? кто?.. не канцлер же Германии, в самом деле!.. тогда кто? некая богатая… некая знаменитая, очень богатая и и очень знаменитая… тухляк! цирк на проволоке, как выражается Праматерь. Или вот еще: она – супермегакосмический детектив с лицензией на убийство. Детектив выполняет деликатные поручения сильных мира сего по обе стороны Атлантики, по обе стороны Тихого океана, а также Черного и Азовского морей… Но теперь он занят исключительно тайной фотографии, на которой изображен его покойный друг и одна известная особа…
Господи, какая херь!
Она – Елизавета Гейнзе, сотрудница хосписа. И больше никто. Не богатая, не знаменитая, не канцлер и не детектив. И даже не толстая жаба, что бы не утверждали некоторые просветленные, якобы умеющие стоять на краю крыши на руках.
ТТ никогда не делала этого.
И множество других вещей тоже. Ей, например, и в голову бы не пришло заглядывать в чужие светящиеся окна, представляя, что за жизнь там протекает. Она не останавливалась в дешевых гостиницах на одну ночь – только в дорогих; и попробуй поставить ей в номер гладиолусы вместо ирисов – ваза с цветами тотчас полетит тебе в голову. Добровольно встать под дождь она может лишь в одном случае – когда это необходимо для съемок клипа… Она не сочиняет новые тексты для книг, в которых сохранилось только название.
И она – не путешествует.
То есть она наверняка путешествует, посещая самые экзотические уголки планеты: для этого фрахтуются самолеты и корабли, заранее бронируются коттеджи и бунгало, заранее прорабатываются ресторанные меню.
Но когда Елизавета говорит «путешествует», она имеет в виду «странствует». А странствия недоступны ТТ, для странствий нужно быть совсем другой.
Der anderer. [29] Или все‑таки die?..
Такой, как Праматерь Всего Сущего. Как Карлуша. Как Илья, каким он был на капитанском мостике счастливого дирижабля. Как мальчики и девочки, которых Елизавета время от времени провожает к автобусной остановке. Она никак не может привыкнуть к пути по цельнометаллическим улицам и всячески пытается расцветить их: пока получается не очень, но она старается. Можно ли назвать этот путь «странствием»? Наверное – нет. Странствия были до и будут после, а цельнометаллические улицы – всего лишь неизбежность, и ее нужно каким‑то образом пережить. Для того и существует Елизавета Гейнзе, – чтобы помочь пережить.
Наверное, и ТТ помогает кому‑то что‑то пережить.
Она – действительно хорошая певица. Тогда почему Елизавету не покидает ощущение, что она лжет? Катя Дрель – не лжет, и все другие надувные динозавры не лгут. Они такие, как есть, и не стараются казаться кем‑то иным.
Кем‑то, кто знает истину.
Никто не знает истины. Даже водитель веселого оранжевого автобуса, Елизавете никак не удается разглядеть его лицо –
хотя они регулярно встречаются на остановке. И за два года, прошедшие с самой первой встречи, сталкивались неоднократно. Он всегда говорит одно и то же:
Детям в переднюю дверь!..
Может быть, это и есть истина?
За два года много чего произошло.
Пирог навеки рассорилась с Шалимаром, а Шалимар – с Пирогом. Теперь они встречаются лишь раз в году, на Елизаветином дне рождения. Но это не значит, что они не думают друг о друге. Думают, еще как думают! Гораздо чаще, чем Елизавета думает о ТТ.
Сама ТТ выпустила очередной диск, намного менее успешный, чем предыдущие. Четыре песни из десяти еще можно слушать скрепя сердце. Все остальное – перелицовка более ранних вещей, когда в существовании инопланетного дельфина не было никаких сомнений.
Аркадий Сигизмундович пошел в школу, а несчастная Лялька‑жилатье умерла, держа в руке Елизаветину руку.
Тогда, под самый Новый год, Праматерь Всего Сущего позвонила Елизавете и сказала только:
– У Ляльки‑то колпак сорвало окончательно. Жрать отказывается, пить отказывается, никого не узнает. Утверждает, что мы посланы наркомом путей сообщения Лазарем Кагановичем травануть ее к чертовой матери. А Мусе вообще слепила горбатого, типа: одна в могилу не лягу, всех вас за собой потащу. Думаю, не сегодня‑завтра отклячится. Ты бы приехала, Элизабэтиха, а?..
Конечно же, она приехала, – пусть и не в тот же день, на следующий. Приехала, когда у Ляльки внезапно наступило просветление – верный признак близкой кончины. Она потребовала, чтобы все, до единого человека, пришли к ней (кроме мальца, нечего ему на ужасы смотреть) и попросила прощения у всех, а особенно – у драгоценной названной сестрицы Мусечки, которой оставляю я все, что имею: брошь в виде корзины с цветами, кашне шелковое, беретик мохеровый желтый, медаль «За трудовое отличие», Акафист, иконку святой Ксении Петербуржской, книгу Павленко «Счастье», а остальное возьмите, дорогие мои, кому что приглянется.
Отважнее девочки, чем Лялька, Елизавета еще не видела.
В ожидании автобуса она скачет вокруг Елизаветы на одной ножке, выглядывает на дорогу, царапает ногтем плакат «WHITE STAR LINE» и, когда автобус все‑таки приходит, вскарабкивается по ступенькам, ни разу не обернувшись.
…За два года много чего произошло.
И лишь сама Елизавета Гейнзе не очень‑то изменилась. Она по‑прежнему щеголяет в секонд‑хендовских свитерах и бесформенных юбках; несносимые всепогодные ботинки все же износились, и она купила новые – такие же несносимые, только другой фирмы. А к любимым Елизаветиным арафаткам, черной и красной, добавилась еще одна – зеленая.
Зеленая арафатка – скромный подарок самой себе на двадцатилетие.
И вот, спустя неделю после этой не слишком почтенной, но знаменательной даты, Елизавета сидела в полупустом кафе. В ожидании Шалимара, поскольку была третья пятница месяца.
Шалимар опаздывала как минимум на полчаса.
В любое другое время Елизавета уже стала бы изнывать и костерить подругу на чем свет стоит, и давно поскакала бы за утешительным призом в виде благословенного тирамису и десерта из свежих фруктов, украшенного взбитым сливками и одной‑единственной консервированной вишенкой. Но сейчас ей было не до десерта. Она напряженно думала о Вещи, которая попала в поле ее зрения минут десять назад:
Будучи купленной, эта Вещь теряет две трети своего обаяния. Нет, три четверти. Нет – девяносто девять целых и девять десятых процента. Да ее и не купишь просто так, зайдя в первый попавшийся магазин. Ее можно только найти – восхитительно случайно. И сейчас как раз тот самый случай.
Вещь лежала на соседнем диванчике, придвинутом вплотную к диванчику Елизаветы, и почти сливалась с его темной обшивкой. Собственно, именно поэтому ее до сих пор не обнаружил никто из официантов, убиравших стол после ухода посетителей.
Не обнаружил, но может обнаружить в любой момент.
Вещь была совсем рядом, только руку протяни.
Что Елизавета и сделала после недолгих колебаний. Изогнувшись всем телом и едва не свалив на пол сахарницу вместе с салфетницей, она подтащила Вещь к себе. И, воровато оглядевшись (не заметил ли кто‑нибудь ее маневра?), сунула ее под свитер.
После этого она выждала минут пять и уже потом преспокойненько (откуда что взялось!) легализовала находку – как свою, и только свою собственность.
Маленький, хорошенький, черненький блокнотик, перетянутый такой же черной резинкой. Он был в палец толщиной и умещался на раскрытой ладони. На обратной стороне блокнота было вытиснено:
MOLESKINE®
Руки у Елизаветы затряслись, прилипнув к мелкозернистой, чуть шероховатой на ощупь коже. И это притом, что недра Молескина еще не изучены. Что‑то будет, когда она снимет резинку и откроет блокнот? Хоть бы там не был указан адрес владельца, его телефоны, его группа крови и имя его собаки. Если в выходных данных будет фигурировать собака – тогда Елизавета точно не устоит. И как честный человек начнет названивать по всем имеющимся телефонным номерам, дабы вернуть утраченное безутешному хозяину и не травмировать без видимых на то оснований его домашнего питомца.
Внутри блокнота никаких записей не оказалось.
То есть вообще никаких. Не только на первой странице с Personal Data , – весь Молескин оказался девственно чист. Но ровно одну треть от общего объема занимали миниатюрные карты Парижа, подробнейший перечень всех парижских улиц и схема метро. Собственно, Молескин так и назывался – Moleskine City Notebook и, кроме парижского, существовал еще в нескольких вариантах:
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 147; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!