ЗЕРКАЛЬНЫЕ МИСТЕРИИ, внеглавье 5 страница
– Погоди! Я видел Черноярцева три дня назад. Этот старый обормот ни словом о тебе не обмолвился.
«Старый обормот» несколько смутил Петра: к Черноярцеву он относился с благоговейно-трепетным почтением. И с робостью. Миша для него – Ткач, Мастер, Наставник, потустороннее явление и, вместе с тем, отец родной, – всё в одной куче. …Ну, а для меня – букетик... солнышко… и – конечно же! – брат, старший брат.
– Ты не напрягайся, мы с Мишей при встречах ещё и не так обзываемся! Это вовсе не проявление неуважения, а – наоборот...
– Я его люблю очень… Но знаешь, Сева, иногда – боюсь… Почему так? Почему? Нечего мне его бояться! – никого нет ближе!.. А вот поди ж ты – проскакивает… Вот ведь как…
Мне Пётр понравился. Представьте себе двухметрового, с пышной смоляной бородой сорокалетнего мужчину; несмотря на частое недоедание, сквозь демисезонное пальто прямо-таки пропирались бугры мышц, и при этом – тоненький голосок и нежные-нежные, мечтательные глаза очень доброго и искреннего человека.
– Может быть, он потому тебя сюда и отправил? Боязнь – неважное подспорье для взаимного понимания… да и вообще – для близких людей. Мишу многие боятся: он непонятен, он странен, иногда – оглушительно непонятен и ослепляющее странен. Но для тебя-то он – Наставник! – так? А в страхе, в ворошении извилистом – какой в наставлениях толк?
– Ох, да я это понимаю! Но вот ведь – никак…
|
|
|
-
В ту же ночь я показал Петру тропинку в ГОРОД, и пошёл с ним. А в следующую ночь – он уже отправился один. И в следующую…
Петушок, – так называл Петра Черноярцев, – пробыл в Туле почти неделю. Я поселил его у своих знакомых. Знакомые приняли Петушка вначале с некоторой натугой, не очень охотно: «Сева, он бомж, да? Сева, а вши у него есть?» Но вот потом, – особенно после того, как он избавил их дочку от астмы, – души в Петушке не чаяли! Расставались с долгими поцелуями и сборами «вкусненького, домашнего» в дорогу.
…Он нашёл в ГОРОДЕ всё, что ему было необходимо, и даже – более того… Но я совсем не собираюсь рассказывать о том, о чём может – и имеет право – рассказать только сам Петушок.
А вот о его первой встрече с Черноярцевым – да, об этом – пожалуйста:
-
– В деревушке, в которой мы мимоходом останавливались, идти к Лысой Поляне нам не советовали. Мол, места там действительно – хорошие, но если молнией шарахнет, так чего тут хорошего?.. Дедок, который нас уговаривал, весь был какой-то мятый… в соре, в крошках, и вроде бы даже – в курином помёте! Да ещё – драные валенки, несмотря на летнее время… Как уговариватель – никакого авторитетного отношения к себе он у нас не вызвал. А остальные, – бабка, у которой покупали молоко, и молодая женщина (очень симпатичная! очень! глаза – зелёные, спокойные… чудо!), – так они вообще в разговор не встревали. Хотя, заприметилось: наше любопытство к Лысой Поляне воспринимается ими как дурная и вредная блажь. Ну да мы были молодые, и пугания всякие – только в пущий розжиг! Надели рюкзаки и…
|
|
|
-
– Ты погоди, Петруш, как вы вообще в тайге-то очутились? И кто – вы? Ты уж по порядку давай, что ли…
– Да неинтересно это, неважно! Ну – молодые, вольные; через несколько месяцев в армию… Взяли палатку напрокат, – отправились ноги топтать, на тайгу поглядеть. Недели две по буреломам дурака валяли, а на третью – наткнулись на другую компанию, вроде нашей, только народ там постарше был. Они-то и рассказали о Лысой Поляне: мол, есть такая поляна недалеко отсюда, вся как сковородка – голая и ровная, – молнии по ней часто лупцуют. А вокруг – благодать; ягод, грибов – навалом, лес – чистый, и – тишина… Вот мы туда и отправились – за грибками да молниями! Любопытно было…
– Понятно…
-
– Вышли на поляну под вечер. Нагребли сушняка, развели костёр, палатку поставили… метрах в пятидесяти от поляны. А места кругом и впрямь разлеглись душевные, спокойные. Тихо так…
|
|
|
Поужинали. Легли спать.
Разбудил нас – на рассвете, часа в четыре – удар грома. Тряхнуло так здорово, что сон слетел, как и не было! Мы выползли из палатки, и – ошалели…
Над поляной зависло несколько багровых, с желтоватыми прожилками туч. И то ли сквозь них, то ли из них – выплясывались, долбаясь о землю, жёсткие шнуры молний. Воздух вокруг стал какой-то заледеневший. Мы так уставились на всё на это, что не сразу заметили на поляне человека…
Человек плясал. Его движения были энергичны, резки, коротки; он запрокидывал голову топал ногами, пел. Молнии били прямо по нему: одна за другой, одна за другой…! Я заметил, что от ладоней, живота и лба этого человека тоже исходили молнии; он их будто бы бросал, и они уходили вверх, ввинчиваясь в тучи. Его молнии отличались от тех, что сыпались сверху: синие, более тонкие и, как чувствовалось, более жёсткие, сильные.
А ещё я заметил, что всё вокруг – деревья, трава… всё! – как бы замерло… или – нет: замедлилось… И ведь что удивительно: ничего не горело, никакая травиночка не обуглилась, хотя сама Лысая Поляна чуть ли не дымилась! (Правда, когда я позже попытался узнать время, выяснилось: все части механизма моих наручных часов – слиплись… расплавились и слиплись… Но никакого ожога на руке не было.)
|
|
|
Все мы перепугались. До жути перепугались! Но – ни двинуться, ни шевельнуться: столбняк накатил… Ощущение провала в гулкую гигантскую паузу.
…И вдруг синие молнии полыхнули из человека особенно сильно; он весь выгнулся, вытянулся в струночку, казалось: вот-вот, ещё немного, и – порвётся! Тучи съёжились, сбились в комок, а потом – …взорвались! Совершенно бесшумно, мгновенно и целиком, – даже мелких клочков не осталось!
Человек вскрикнул – жалобно, тонко – и упал.
А только весь этот бред закончился – столбняка как не бывало.
Приятели мои кинулись собирать вещи. Я сказал им, что там человек, что он лежит, – может быть, ему надо помочь… На меня посмотрели, как на безнадёжно спятившего. Ничего не сказали – быстрее стали собирать вещи, а я пошёл на поляну.
Человек лежал неподвижно; как-то всё в нём было скрюченно, неестественно. А глаза… – широко распахнутые, остановившиеся, и из них – слёзы… крупные… прозрачные… Я это так запомнил!.. так…
Встал перед ним на колени, приподнял, – обмякший он был, расплёснутый какой-то; пригляделся: лицо в морщинах глубоких, усталое, измятое, – старик-стариком. Потряс его немного, пытаясь привести в чувство… да куда там: захолоделый, застывший будто…
Оглянулся я на своих, а уж никого и нету! Сгинули со всем барахлом: с палаткой, с харчами…; только рюкзак мой валялся траве.
Ну что ж, они – домашние, я – детдомовский; у нас не принято в беде бросать. Страх я понимаю, он и во мне тогда сидел… а какими-то кусочками, знаешь, и по сей день остался. Ну и что? На то и жизнь дана, чтобы от всякой пакости в душе да в разуме избавиться, а если не выходит – так хоть не набрать пакости ещё больше!
Взвалил я старика на одно плечо, рюкзак – на другое и потопал в ту деревню, где мы про поляну расспрашивали, где молоко брали. Там километров десять-то всего и было, а старик – лёгкий.
Пришёл. Крикнул людей, – никто не высунулся. А деревня хоть и маленькая, домов десять, не больше, но – широкая: дом от дома далеко стоит. Стал стучать в окна к молочнице нашей. Та выглянула, заохала, велела старика в баню нести, и сама со мной в баню пошла – с одеялками, с подушкой.
В бане она застелила лавку – широкую, прямо двуспальная кровать! Я уложил бедолагу, прикрыл одеялом.
«Врача надо, – говорю». – «Да где ж у нас тут врачи, поди – не столица! – отвечает бабка. – В лесу подобрал?» – «В лесу, – говорю. А как ещё скажешь? – Делать-то что? Помрёт ведь старик!» – «Нет, – отвечает бабка, – не помрёт! У нас тут свои врачи; Вера Афанасьевна-то вылечит! Мигом!» – «А она кто, – спрашиваю, – знахарка?» «И знахарка, и ведунья, и всё что хочешь! У них с испокон веку вся семья такая: хоть на ноги поднять, хоть в землю вогнать. Сиди здесь, сейчас приведу.»
Сижу. Мыслей в голове – никаких. Как истукан сижу.
Пришла Вера Афанасьевна. Я думал – ведьма какая дремучая окажется, но – нет: пожилая невысокая женщина, опрятная; глаза пристальные, строгие. Вошла она в баньку одна. «Поди-ка, – прямо от дверей говорит, – отсюда. Живенько поди! Мне тут одной надо.» Да только не успел я выйти. Глянула она на моего старичка, подошла поближе, – и аж затряслась вся! Да! Наперёд меня из бани вылетела. Ухватилась на улице за огородку, – стоит, дышит, как загнанная лошадь, озирается. Я сразу понял: испугалась эта Афанасьевна до смерти!
Ей водицы подали; попила, отдышалась, присела на лавочку. Потом меня углядела – и прям вызверилась глазищами: «Ты откуда его приволок, ирод?!»
Рассказал я, как было. Что помнил… У них челюсти отвисли, а молочница наша даже за сердце стала хвататься. И ты знаешь, Сева, смотрели они на меня, как давеча – приятели: мол, свихнулся, спятил дуролом сопливый!
Тут я малость рассердился: «Вы лечить-то его будете или нет?»
«Его…? Лечить…? – Вера Афанасьевна тоже схватилась за сердце. – Он сам себя вылечит… или – не вылечит. Тут ему никто не помощник!» – «А он кто?» – «Не знаю, – говорит». – «Но вы же что-то видели, – возмутился я. – Вы же ведунья!» – «Кто я – не твоего ума дело, а кто он – не моего. То, что я видела, – я отродясь не видела! Понял?» – «Нет…» – «Ну и не надо тебе. Шёл бы ты лучше отсюда куда подалее…» – «Нет, я не могу так… Да вы что, бабки, сдурели, что ли, – здорово разозлился! – Ему же плохо! Он же помереть может!»
«Ох, бестолочь…» – сказала Афанасьевна, и – ушла. И все ушли. А я в баню вернулся; от всего, что с утра со мной приключилось, уже мутило, хотелось не то чтобы спать, – а забиться в уголок, и подальше, и посидеть там тихонько суток трое… Сидеть и ни о чём не думать…
-
– Что же эта ведунья-попрыгунья – так и слиняла? Вообще никто не пришёл?
– Да навроде того… Хотя – потом – я нашёл у двери корзинку с едой и небольшое ведёрко молока. Тоже хорошо! А насчёт всего прочего – я не в обиде: каждый сам к своей совести линейку прикладывает, тут уж – кто как умеет… Да и вообще: не сахар дело… Вот у тебя, маэстро, с Мишей всё просто складывается; вы с ним – ну будто б! – со времён царя Гороха друг друга знаете! А я… Я ведь в тот вечер и в ту ночь и впрямь чуть не спятил! – Пётр помолчал немного, улыбнулся: – Знаешь, за то, что мне тогда хлебнулось, и потом – за двадцать с лишним прошедших лет, – благодарен я судьбе, всем собою благодарен! Непонятно только: как могут жить другие – все прочие, кто не встретил на пути Мишу – так, как они живут. Сберёг меня ГОСПОДЬ от такой напасти!
– Сберёг… Ты молодец, Петруша. Ты сильный! – только прозрачный и ломкий до невозможности.
– Ну уж…
– Давай, рассказывай дальше. Что дальше-то было?..
-
– Лежал он неподвижный. Глаза закрыты. Весь прямой, замерший… Иной раз лезло в голову: уж не помер ли…? Дыхания совсем слышно не было.
Чем я мог помочь? Тряпку мочил – на лоб клал… Губы смачивал… Что ещё? Вот и всё…
Ближе к ночи, – я тогда задремал малость, – вдруг затрясло его. Побагровел весь.
Вскакиваю. Кидаюсь в угол за ковшиком с водой: оплесну, думаю, его – может, к пользе будет, может, полегчает… Разворачиваюсь с ковшиком, а он – взмыл!
Ты понимаешь, вроде бы и лежит, как лежал, и колотит – по-прежнему, только не на кровати лежит, а – над кроватью. В полуметре, а может и больше…
Ковшик-то я и выронил. Прислонился к стенке, – закачало меня несколько. На него смотрю…
Смотрел не долго. Старик захрипел и бухнулся на постель. А керосинка – погасла… Мгла полнейшая.
Я за спички ухватился, керосинку принялся запаливать по-скорому. Запалил… И опять меня закачало… только на этот раз – я по стенке вниз съехал, на корточки: на постели сидел голый мальчишка, лет семи-восьми, и ел яблоко.
Он ест-хрустит, и на меня смотрит… а будто б и не на меня – сквозь меня. Маэстро, ты будешь смеяться, но – прохватило: вот яблоко он сейчас доест – и за меня примется… А я не шелохнусь, и из бани-то кинуться не могу: оторопь насквозь взяла!
Не доел мальчишка яблоко; застыл. Яблоко на пол упало; покаталось, покаталось, да как-то непонятно и сгинуло. Он встал, подошёл ведру с водой, что на табурете стояло. …Поднять ли он его пытался, ну а может – другое что… только – опрокинул ведро; по всему полу растеклась вода, а мальчишка заплакал.
Тут у меня перед глазами всё завертелось: пятна… вспышки… сполохи… А как сошло – мальчишки нет, старик же лежит по-прежнему, вытянувшись.
Худо совсем стало с головой. Жуть навалилась. Выскочил я из бани и на земле растянулся, – отдышаться не могу. Дышу-дышу, дышу-дышу – вроде полегчело. А как полегчело – стыдно стало: «Что ж я, – думаю, – здоровяк такой, ребёнка испугался! …Да и не было никакого ребёнка. Померещилось. Бред это всё!»
Возвращаюсь; захожу осторожно; стараюсь не смотреть на постель – смотрю в пол. А на полу – за границей разлитой воды – мокрые детские следы в сторону постели… «Да что же это, – думаю, – такое! …Надо тряпку взять, подтереть воду…» Поднимаю глаза: мальчишка! Тот же, только стал он как будто бы поменьше… в том смысле, что – помоложе, младше: года четыре, ну может – пять, не больше. И – смотрит…
Я в дверях встал, с краешку. Зайти – боюсь.
Малыш вёл себя очень свободно и легко: болтал ножками, хлопал в ладоши, что-то напевал. В такт его хлопкам – всё в бане подрагивало, а чуть погодя – стало лопаться.
Первой лопнула жестяная кружка, – прямо как стакан под кипятком, честное слово! Потом – таз, корытце, бадья, табуретка… По стенам бани прошли вертикальные трещины… И – щёлк!: посреди помещения возник размытый голубоватый шар, небольшой…
Я ахнул: «Это ж шаровая молния, не иначе! Сейчас как шандарахнет!»
Малыш протянул руку к шару – шар сразу оказался у него в руке. …И малыш стал его есть! Как яблоко! И ел он его с таким удовольствием, таким аппетитом!!
…В общем: грохнулся я в обморок. Впервые в жизни. Начисто отключился.
-
– Ничего не расшиб?
– Да нет…
– И то хорошо… Но почему всё это так напрягло тебя, Петруш? Ты чувствовал опасность, тяжесть?..
– Нет! Наоборот: от происходящего веяло ласковостью, нежностью… Просто, для меня тогдашнего такое было слишком! Нереально было. Нет, не так… Было, как бред, который вдруг перестал быть бредом и, подойдя к тебе вплотную, – заглянул в глаза! Вот.
– Сейчас тебя подобное уже не смущает?
Пётр рассмеялся:
– За двадцать лет общения с Мишей я столького навидался и напробовался, что смущаюсь с очень большим трудом…!
– Ага… И в обморок больше не падал?
– Да сколько раз! С Мишей не соскучишься!..
– Это верно. …А знаешь, я никогда не видел его плачущим. Никогда… Вот что, наверное, по-настоящему страшно!
– Это единственное, Сева, что кажется мне до сих пор наваждением. Он же – как комочек радуги! Вот только каково ему самому достаётся быть радугой…
– Давай-ка, Петушок, рассказывай дальше…!
-
– А дальше… Очнулся я на травке. Да. И не рядом с баней… Вроде как луг небольшой; ручеёк рядом со мною журчит, бабочки летают… Головой потряс, сел, огляделся.
Горы вдали. Ближе – метрах в двухстах – развалины неясные, что-то вроде заброшенного здания. А невдалеке – валун; на валуне старичок мой сидит: голову запрокинул, раскачивается, поёт.
«Эй, – позвал я, – дедушка!..» Старичок петь перестал; резво так с камня спрыгнул, – я и ахнуть не успел, как он рядом очутился.
«Очнулся, Петушок? – сказал он. – Вот и славненько!»
Гляжу на него – вроде как расправился дед, помолодел: лет сорок, много – пятьдесят.
«Где мы?» – «В горах. Не разглядел разве…?» – «В каких горах, дедушка? – слабо спросил я». – «В каменных, внучек, – ухмыльнулся; сел рядом. – Дедушки… бабушки… дяди с тётями… Меня Михаил Петрович зовут, а лучше – Миша. Договорились?» – «Как же так – Миша… Да вы мне в дедушки годитесь!» – «Нет, – говорит, – не гожусь я тебе в дедушки. В друзья – да, если захочешь. …Я тебе, Петушок, хороший мой, жизнью обязан!» – «Да что там, – отвечаю, – я ж и не сделал ничего… Сами вы с хворью да болячками разобрались». – «А не будь тебя – может, и не разобрался бы. Дружить будем?»
Что я мог сказать? Вот он сидел рядом, и было мне хорошо. Хорошо-хорошо! …А друзей – настоящих – так и не завёл; ни друзей, ни родных. До восемнадцати лет дожил – воспитатели да приятели… столько одиночества накопил – сил недоставало!..
«Да, – говорю, – а вы…» – «Ты». – «Хорошо… А ты – кто? Колдун?»
Миша хохотал минут пять… может и больше. От души хохотал.
«Нет, Петушок, – сказал он, отсмеявшись, – не колдун. Я самый что ни на есть обыкновенный Мастер. Ткач».
Опять я обалдел. Как-то совсем сюда не вязались ткачи…
«Так ты что, на ткацкой фабрике работаешь, Миша? – спрашиваю осторожно».
Тут его от хохота совсем повалило. Снова минут на пять.
«Дикий ты, Петушок! – сказал он, утирая слёзы. – Да не обижайся! Среди дикости расти – как диким не стать. В том твоей вины нету. – Миша посмотрел на облака. Улыбнулся. – Я – Мастер ОЭМНИ; в далёкой-далёкой давности идущих по тропке ОЭМНИ называли Ткачами». – «А что это – ОЭМНИ…?» – «Хм… Тут, дружок, языком объяснить затруднительно… Само слово можно перевести так: сверкающая нить; нить-основа, НИТЬ – проходящая сквозь все нити Условной Реальности, и, вместе с тем, – вне их… Не понятно?» – «Не очень, – честно ответил я». – «А само слово нравится?» – «Да. Очень!»
Действительно, сразу почувствовалось что-то… Вот что-то… Ну – волшебное! и – родное-родное!
«Тогда – пошли». – «Далеко? – спрашиваю я». – «Далеко, – отвечает Миша. – И – навсегда». – «Как – навсегда…? Мне же в армию скоро…»
Ух, как он осерчал!
«Нечего тебе в армии делать, – говорит. – Там вообще никому нечего делать. Ишь, взяли моду: ать-два! пиф-паф! …Паскудники! Нравится в смертушку играть – никак наиграться не могут!» – «А как же, – спрашиваю, – Родину защищать?..» – «Родину? – сурово посмотрел, строго. – Родина – это то, что родное, близкое. А родное и близкое – беречь надо; от дураков беречь, да и от собственной дурости – заодно! Тогда и защищать не потребуется. …Да из насилия-то защита – какая? Никакой! Насилие – насилие рождает, насилием кормится… Дай-ка сюда паспорт!»
Я достал паспорт и положил на протянутую Мишину ладонь. Только положил, как паспорт – прямо на ладони – вспыхнул, и сгорел буквально за несколько секунд. Миша аккуратно опустил пепел на землю, махнул мне рукою – приглашая за собой, и пошёл в сторону заброшенного здания.
Здание было как здание. Из простого кирпича. Судя по всему, здесь лет десять-пятнадцать назад начинали что-то строить, но так и не достроили – бросили. Окна пустые. Из дверных проёмов – только на одном дверь, дощатая, с остатками зелёной краски. Крыши нет. И снаружи и внутри – всё заросло высокой травой, а четыре бетонных ступеньки перед дверью промелькивали из травы, как маленькие речные волны. Красиво!
«Куда мы? – спросил я Мишу. «Туда…» – показал он на дверь.
Я сунулся в окошко и оглядел внутренности здания: густо заросшие холмики строительного мусора, какие-то балки… Тянуло сыростью…
«Зачем? Там даже ночевать негде. И крыши нет…» – «Ночевать? – Миша удивился. – Ты же вроде выспался!» – «Выспался…»
Миша поднялся по ступенькам, и – остановившись перед дверью – обернулся ко мне:
«Знаешь, почему петухи голосят солнцу навстречь?» – «Нет, не знаю…» – «Они просят научить их летать!»
Дата добавления: 2018-09-23; просмотров: 213; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!