ЗЕРКАЛЬНЫЕ МИСТЕРИИ, внеглавье 10 страница
Всему своё время…
-
– Миша, а в тебе никогда не возникало омерзение к людям?
(…Как-то Владимир Николаевич (Вова-Хромоножка, как поименовывали его бродяжки; Владимир Николаевич – бомж с двадцатилетним стажем, в прошлом – доктор наук, гурман и философ) рассказал мне историю о том, как Мишу норовили убить, целой деревней.
…Глухоманная лесная деревушка. Сибирь, двадцатые годы… Случилось так, что навалились на тамошних обывателей-горемык голод и неясная быстросжирающая болезнь-эпидемия. В самый разгар бедованья появился Черноярцев. Он выручил горемык, накормив – уж ему ведомо, как… а заодно и уняв – в два дня – эпидемию. Но, видать, методы спасения чем-то не угодили спасённым, и они попытались, – всяк благодарит по-своему!.. – забить Мишу вилами да кольями, да иным – что под руку глянется… Это было не в первый раз, и – далеко… – не в последний.)
– Хм…
– Неужели не возникало?..
– Нет, маэстро.
– Совсем-совсем?
– Совсем. – И тихонько добавил: – Возникала усталость, – она часто цепляется за мои следы. Иной раз – довольно сурово…
– И что ты делаешь тогда?
– Ухожу в тишину. В тишине не остаётся следов, дружок, там усталость вовсе не назойлива… Да.
– Михаил Петрович, вы – прелесть!
– Спасибо, Сева. Ты всегда умел говорить комплименты. Только я не прелесть, я – букетик. Ты разве забыл?
– Нет, Миша, не забыл. А если б и забыл, то, увидев тебя, – вспомнить об этом не трудно.
|
|
|
-
Тишина… Прозрачная солнечная тишина…
Вот, пожалуй, что наиболее желанно и отчётливо ощущал тот, кто был рядом с букетиком-Мишей. Много ли в мире людей, рядом с которыми ощущаешь такое? Вы часто их встречали?.. Я – нет. И поэтому мне всегда становилось радостно и легко, когда я – вдруг, ни с того, ни с сего – вспоминал, что по земле, где такое изобилие глупости и глухости, насилия и незрячести, изнемогающей жертвенности и безнадёжного отчаяния, – бродит невероятно утешительный и солнечный старичок – Михаил Петрович Черноярцев.
––––––––– - –––––––––– - –––––––––––– - –––––––––––
МОРЕ
С Петушком мы расстались уже в приморье: я отправлялся в Новороссийск, он же в Анапу, и далее – в Крым. Петушок посулил скорую встречу, и, бодро подхватив рюкзачок, полез – по уговору – в тарахтучий пыльный грузовик.
…В следующий раз ососедились мы с ним только через пару лет.
-
Море… Так ласково встретило оно, так приимно, что половину напряжения и тревог – как корова языком слизнула; слизнула, и сплюнула подальше… А вторая половина – под первым же ударом волны – отлетела куда-то на задворки и там залегла, затаилась.
|
|
|
Бродил. Слушал. Смотрел на расположившихся у Моря людей: загорающих, кушающих, болтающих, купающихся… вялых и энергичных, весёлых и сумрачных, – разных, всяких… Но так было заметно: никто из них не обращает на Море ни малейшего внимания, воспринимая его – только-то – как просторно-огромадное обилие глубокой солёной воды… всего-навсего… И над этой нелепицей-несуразицей – недоумение, печаль; казалось, Море говорит… говорит… говорит-спрашивает… Но, вопрошая, – сквозь вопрос – говорит… говорит… говорит…
А может быть, и не казалось. Видно, оно и впрямь – говорило… Или – спрашивало… Или – горюнилось вслух… Или – …
…«Скажите, а вы умеете ходить, не ударяя подошвами землю, не теребя, а – лаская? Не грызть, заполошно и взахлёб – ожаждев, иссыхая – воду, а – принимать её в себя? Не взрубать – расклинивая – воздух вечно спешащими куда-то телами, а – наполнять воздух собою? …Умеете?
О! – каждый день над вашими головами небо! Каждый день… День – это: птицы и солнце, облака и тучи, хрустальный и гонговый гомон… Ночь – это: луна, и тьма, и звёзды… звёзды… звёзды… звёзды… Когда? – ну когда же? – вы в последний раз смотрели на небо? Когда вы, в последний раз, угадывали в облаке – плюшевого медвежонка своего детства? Когда вы, в последний раз, видели звёзды? Когда?..
|
|
|
О! – а доводилось ли… доводилось ли вам в этой жизни проветривать сердце, улыбаясь и удивляясь его свободе, его – вовсе! – не скрежетному голосу, его всеприимству и огню? А доводилось ли вам беседовать с совестью, сидя в креслах – от взгляда к взгляду, – мило беседовать с ней о пустяках, поскольку о главном вы уже давным-давно переговорили и главное в вас – нераздельно…?
О! Милые мои… бедолаги, сиротливо скользящие в стеклянном барабане… в бешено вращающемся стеклянном барабане…! Что же вы делаете с собственными жизнями и с жизнями, лежащими окрест вас?? Неужели, за важностью своего прохождения от зеркальца к зеркальцу, вы забыли, что зачем-то родились на свет??...
…Ну а теперь? – теперь! – …разве вы сумеете угадать в песчинке, в круглой маленькой песчинке, остывающей к ночи, ту самую планету, где вы мечетесь из угла в угол, перепрыгивая с линии на линию, с шарнира на шарнир… мечетесь – в опромети, в смятении, в испуге от морозно-скрежетовых фанфар орущей в вас пустоты… Вы даже не знаете, зачем живёте. Вы шарахаетесь, вы отбрасываете себя от этого вопроса. Вы, судорожно дёргаясь, бросаетесь в него тяжёлым и острым, – норовя поранить, убить. Вопрос приводит вас в ярость, и, из воспалённой ярости, как из прозрачной предутренней лужи, вы познаёте отражение собственного бессилия, лакомого, добровольного…
|
|
|
Ну разве хватит всей моей воды, всех водорослей, всех камней и всего моего желания, чтобы отмыть, отчистить, отскрести… Чтобы вылечить…
Э-эх… Э-гэ-гэээй…! О-о-о-о-о… Дети… дети…
…Эй, малыш, иди в меня! смотри в меня! дыши мною! запомни… И, может быть, в старости, когда над левым плечом прозвенит настойчиво-укоризненный голосок Смерти, у тебя будет возможность вспомнить что-то более огромное, чем пересыхающее влажное пятнышко своей жизни… Эй, малыш, не убегай к шоколадке и яркому резиновому утёнку, которыми подманивает тебя мама! Хоть разочек, хоть в самом начале жития-бытия, – удержись от соблазна… сколько их будет ещё!.. сколько!.. о! – соблазны не оставят тебя своим вниманием… Удержись… Иди ко мне!..»
…Монолог Моря… Впрочем, мне могло это показаться. Море могло вовсе ничего не говорить. Море могло повернуться спиной, не замечая – перестав замечать – высокомерно отдыхающих человечков, и – смотреть в небо.
-
…Мягкая, шероховато-звёздная ночь. Мы лежим с Мишей на восхитительном серебристом покрывале галечной чешуи. Наши ноги оплёскивает-тормошит едва ощутимая тёплая рябь. Море спокойно. И – спокойно окрест. Почти… Только вот там… там – далеко от нас – монотонные извизги модного эстрадного вздора… Вздор. Это всё вздор. Вот: синяя тишина…
Мы лежим и беседуем. Молча. Так: о многом и по-настоящему можно говорить только молча. Мы – интересны друг другу. Нам есть что сказать.
Внезапно, откуда-то с гор, налетает зябкий сквозящий ветерок. Тревожный. Он теребит, он встряхивает, – он развеивает драгоценные капельки покоя. Становится труднее молчать…
– Море не даст тебе того, что ты ищешь, маэстро. – Мишин голос чуть хрипловат, залежен. – Оно не жадное, нет, – оно просто-напросто не может… не сможет, понимаешь?
– …В одном шаге! Он остановился в одном шаге! Всего… Мне нужно совсем чуть-чуть.
– В одном шаге… Да, в одном. Но твой опекаемый не сделает шага. Именно этого – одного – шага.
– Почему? …Кстати, я провёл его гораздо глубже, чем ты ожидал. Ну? Осталось совсем немного!
– Да, ты умудрился обойти огородки… за счёт быстроты. И ты платил по полной горсти сокровищ за каждый сантиметр скорости. Всё. Твои карманы в запущи; из них получатся хорошие гнездовья для моли. Хм… Твой опекаемый немного оскользнулся, да… впрочем, не немного – основательно. Последнего шага к раскрытию он не сделает Всё.
– Миша…
– Ты хочешь отодвинуть лавину ударов, прикрыться, юркнуть за щиты… Поздно.
– Я надеялся на Море…
– А при чём тут Море? Ты уже два месяца, – два месяца, маэстро! – не видишь и не слышишь над собой прежней угрозы. Почему? Её здесь нет.
– Да. Нет… Не понимаю!
– Не видишь, не слышишь, и – блаженствуешь. Как тут понять! Да… А всё ведь очевидно; просто: молотка нет над головой потому, что он уже опустился на голову! Удар прошёл.
– Но… я не чувствую удара. Да меня тут же бы смяло, изувечило!
– То, что прошло, – замерло на волоске тончайшем от твоей судьбы… на крохотулечном… на капелюшечном…
– Ты это серьёзно?
– А ты что – совсем не ощущаешь беды?
– Ощущаю… Ощущаю, но – далеко… Ты-то что посоветуешь?
– Пока только одно: отложи своё возвращение домой, а там, глядишь, что-нибудь придумается... Прошедший удар, при всех своих причиндалах, ждёт тебя именно в Туле. Сюда он тянуться не будет… Отложи, отодвинь своё возвращение.
– Отложить… На сколько? – неделя? месяц?
– Лет восемь-десять, пожалуй.
– Чего?.. Ты сбрендил! Это невозможно, нет…!
– Право, отложи. Отправляйся со мной к Лину, – он давно тебя ждёт-кручинится. Восемь лет – не восемьдесят, и десять – не сто.
– Нет, Миша. Мне нужно... мне необходимо вернуться. Как так – всех и всё бросить! …Нет. Вернусь.
Мы помолчали. Знобкий, но лёгкий ветерок становился протяжнее; ветерок крепчал, превращаясь в пронизывающий сквозняк. Море же оставалось прежним: спокойное… загустело-благостное…
– Тогда – готовься. – Миша повернулся ко мне, – посмотрел внимательно, напряжённо. Здесь можно было угадать и грусть, и одобрение, но и то и другое – нераздельно, струением одним, одним прикосновеньем. – Тогда готовься, Сева. Ох и здорово тебя шарахнет – дух… разум… тело… – прокорёжит и взроет всё. Смятение, отчаяние, болезни, опустошения – лавиной, чередой лавин, потопом! Готовься.
– А ты ведь согласен, Миша, что я решил вернуться… Да? Я же вижу!
Он улыбнулся:
– Согласен. Всем собою согласен, кроме – сердца; мне жаль тебя, очень и очень жаль, солнышко моё. Но единственный, по-настоящему верный способ избавиться от созревшего лиха – пережить его. Если, конечно, переживёшь…
– Ну, хоть что-то утешительное сказал! …Появиться-то – появишься?
– Глупенький, ещё бы! Мы часто будем видеться… да и ходить – вместе.
– Ты о чём?
– Не понимаешь? …Тебе трудно станет – почти невозможно – попасть куда-нибудь без поводыря. Так-то…
– Вот как.
– Многое потеряется. Переживёшь – понемножечку начнёт возвращаться… потихонечку… Многое накренится и переломается, да – авось! – переможется, перетерпится.
Во мне нарастал многогорлый схват дурноты, слабости. Стало тоскливо, тягостно.
– Вот как…
Миша подобрался и резко сел, развернувшись ко мне всем телом:
– Эй, брось! Брось немедленно! Главное-то останется, – оно из жизни в жизнь с тобой кочует: ты – поэт, ты – на ПУТИ. Вот оно что! Это никакой удар не промнёт. Помрёшь – за тобой последует.
Миша размахнулся и хлёстко хлопнул меня ладонью по голому пузу. Я вскочил.
– Ополоумел, Петрович! Больно же! А если за ноги – и в Турцию?!!
– Поплыли!
– Неохота.
– Пошли, пошли! Ну, пожалуйста!
– Э-эх…
– Имей в виду: теперь тебе долго не доведётся поплескаться всласть. Имеешь в виду?
– Это почему?
– А потому. Скоро в твоём теле мало что здорового останется. Нет то что, по горам бегать, по лесам прыгать, – а и из кресла в кресло, будут такие дни, с трудом переберёшься…
– Тьфу на тебя.
– Поплыли, дружок. Море хорошим гостям всегда радо.
– Ладно. Может, там хоть уймёшься всякие пакости прорицать.
– Ага. Уймусь.
… Плыли мы долго, быстро, далеко. Уплескали от берега километров на пять-шесть. Разлеглись на воде, ручки-ножки разбросав… расслабившись… Легонько покачивало.
Не видать было ни берегов, ни прибрежных огней. Только – тёмно-синие, дышащие друг к другу – море и небо. Звёзды…
Море ощущалось, как огромный доверчивый ребёнок, добродушный, умиротворённый. Вернулся покой. Вернулось молчание.
-
…шёпот… шёпот… шёпот… Отовсюду, повсюду, везде: шёпот… шёпот… шёпот… Море говорило с нами, обращалось к нам, присоединялось к говорливой многонаполненности нашего молчания.
Пространство-шар… Из нас… вокруг-помимо нас… во всём… изо всего… – проступила сверкающая нить. Она проступила сердцевиной шара, и была настолько насыщенной, настолько пронзительной в насыщенности своей, что не позволяла шару иметь сферического оконтурья, превращая пространство – в Пространство, в зародыш, распирающий сомкнутый монолит скорлупы.
Море распахнулось. Мы с Мишей пошли не то что бы по дну или по нижним водам, – а по безличной сущности-изнанке Моря. И, по изнанке – радостно, аж дух захватывает! – скольжение...
Отсюда открывались тропиночки… Куда угодно! Можно было зашагнуть в любое время, в любой бытийный слой, – во что угодно! Можно было принять любой облик, любое сознание, – не теряя ничего своего, будучи собой, но собой – любым… Я сразу это понял. И следом за тем – сразу – пришло ощущение званности: нас приглашали.
Я потянулся к приглашению… Но Миша, раскинув напряжённые, дрогнувшие чуть, ладони – опоясал нас облачком, и облачко вынесло, и меня и его, обратно, в синее ночное Море.
– Твоё движение, если бы оно оформилось – начало большой работы, – шепнул мне Черноярцев. – Не сейчас, Сева… Потом… После…
-
Мы поплыли к берегу. Подплывая, я разглядел возле места, где мы оставили одежду, тонкую женскую фигурку. Женщина махала нам рукой.
Вылезли. Я с интересом уставился на ночную гостью. Ошеломляющие, восхитительные глаза! – мерцающие… Да и вообще – красавица. То, что она уже не слишком молода, можно было понять разве только по густой седине в её короткой, но пышной гриве, по лёгкой, почти невесомой проливи едва заметных тонких морщинок…
Миша познакомил нас. Женщину звали Натой – Натальей. Родом – из Якутии. Черноярцев называл её Северной Принцессой. Она нас не то что бы искала, а так – взяла и нашла. И очень-очень обрадовалась этому!
– Ну ладно, детвора, вы тут знакомьтесь, а я… – Миша фыркнул и снова полез в воду.
Мы с Натой удобно расположились на одеяле. Распаковали свёрток с едой. Миша же меж тем – резвился, в погляде с берега очень напоминая тюленя; выныривал, заныривал, оставаясь минут по пять по шесть под водой, и уходил всё дальше в Море.
– Вот ведь неугомонный старикашка! Всех рыб так распугает…
– Он ребёнок, – Ната смеялась; у неё был очень мелодичный, на удивление открытый смех. – Он всегда-всегда ребёнок, даже когда плохо или одиноко.
– Ты давно его знаешь?
– С детства. Он был знаком ещё с моими родителями… и с родителями родителей.
Миша – в резвости и кувырканиях – скрылся за горизонтом. Море тихонько раскачивалось. За нашими спинами шумела – легко и беспечально – листва высокого кустарника.
Я развёл в ямке костёр из плавника; поставил на огонь котелок с водой.
Мы с Натой сидели, рядышком, у прозрачно пылающего костра. Смотрели в Море… в огонь… беседовали…
Выяснилось, что приехала она сюда вытаскивать подругу своей дочери из нехорошей, из смутной истории: девочка угодила-увязла в секту, – секту потаённую, малоприметную, но – активную, жёсткую.
– Их там используют, как сырьё, – с гневной брезгливостью говорила Ната; глаза её становились белыми, с серебристыми барашками… – как энергетическое сырьё! Маньяки… Гадость какая!.. Девочку лечить придётся…
– А может – ничего страшного? Что за секта-то? Может – заурядная гипноповязка; деньги, секс, рабочая сила… Там глубокие повреждения редки, привести в себя легко.
– Нет. – Ната придвинулась к костру, глубоко вдохнула дым. – Это шаманы-самоучки. Далеко залезли. Запутались. Теперь им нужно много летучей крови, молодой, здоровой…
Ната с хрустом сжала кулак, и из костра шарахнул огромный язык пламени; шарахнул с такой силой, что опрокинул котелок с чаем на камни.
– Ой… – глаза её сразу стали испуганными и виноватыми. – Прости, Сева. Я сейчас схожу за водой!
– Да сиди ты, вода есть. Вон две бутыли о полутора литрах. «Шаманам-самоучкам, – подумал я, – теперь даже дурак не позавидует…» – Слушай, Нат, давай лучше я за девочкой схожу? А то ещё набедокуришь… Оглоедов приструнить надо, конечно, но не в порошок же, не в пыль их стирать!..
– Нет. Не надо. Я сама. – Котелок снова стоял на огне, а Северная Принцесса успокоилась, затишилась. – Я не буду бедокурить… но точку в этих гадостях поставлю.
– Ты её не слушай, маэстро, – Миша появился откуда-то из-за спины, со стороны обрыва, – обязательно набедокурит. Чихнуть не успеешь!
…А чаепитие между тем вышло славное, душевное. У Наты оказался целый пакет с пирожными и – …дудочка. Она так славно играла!
-
Девочка оказалось и впрямь довольно измотанной, полувменяемой. Нам с Натой потребовался целый день для истряса из юного существа всей хмури и пакости. Когда мы соединяли – втроём – круг, я увидел всё, что с девчушкой и ей подобными вытворяли. Ого! – там и впрямь бесчинствовали весьма разъевшиеся вампиры, но – вампиры-марионетки… Да! это точно! – никто из алчущих быть сильными за счёт насилия и агрессии не минует участи раба; худшего из рабов. …А заодно – из круга – разглядел, что Ната так-таки и набедокурила. «Не слушай её, маэстро…» Хм.
…Когда маэстро и принцесса гуляли в горах, маэстро спросил:
– Что же ты, а?.. Разве так можно?
– Ох, Севочка, не трави душу… Не сдержалась! Миша теперь, когда появится, знаешь как задаст!
– Строг Петрович?
– Не то слово! Он меня уже лет сорок воспитывает-воспитывает…
– И всё, как с ушей дождик, – добавил я.
Но это было неправдой. Я успел узнать Нату: терпение, безоглядно любящее сердце, доброта… Ну, а срывы, – с кем не бывает срывов? – особенно, когда утыкаешься лицом – с размаха – в подлость и варварство. С кем? Со мной, по крайней мере, бывает. Худо только, что от этого подлость и варварство не гаснут, но – только крепчают. Нельзя – нельзя! – опускать меч на то, что нуждается в лечении. Изрубить – не исцелить. …Ну его, меч этот; ну его совсем! …Хорошо бы.
А трёпку Черноярцев учинил знатную. У-ух! Мы с ним даже малость побранились. Ната смотрела, хлопала глазищами и тихонько, отворотясь в сторону, хихикала. Очень уж ей было всё это весело!
-
Через несколько дней я уезжал. Миша ехал вместе со мной в поезде, до Ростова.
Я помнил об ожидающем ударе, о застывшей где-то над самой макушкой, но готовой обрушиться в любой момент лавине-грозе. И всё-таки нетерпеливая радость оказывалась сильней: очень уж соскучился по близким мне людям! – очень! …Я нашёл за прошедшие месяцы несколько ниточек, способных – возможно – всё изменить, высветлить, залечить.
Сидел, улыбался во все щёки.
Миша вернулся от титана с двумя полными кружками кипятка. Я засуетился на предмет заварки.
– А может, без заварки? – Миша плюхнул кружки на столик.
Дата добавления: 2018-09-23; просмотров: 208; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!