ЗЕРКАЛЬНЫЕ МИСТЕРИИ, внеглавье 1 страница
Nbsp; Всеволод Шмаков МЕМУАРЫ НА КАМНЯХ Книга Первая СОДЕРЖАНИЕ:
Вступление
ПРОЛОГ
ВСТРЕЧА
ЛЕНА
ПОТАП (ЛИН)
ГОРОД
ПЕТУШОК
АДИ
ПУТЬ
ОБЩИНА
ЗЕРКАЛЬНЫЕ МИСТЕРИИ
О том, о сём, а в частности – ОБ ОБЩЕНИИ
МОРЕ
СТАРЫЙ ЛЕС… СКАЗКА…
ДАЛЫЧ
о том, о сём, а в частности – …
ЭПИЛОГ
Приложение: метафиксация МНОГОГОЛОСЬЕ
Вступление
Эта книга об изумительном и прекрасном человеке, Мастере ОЭМНИ, – Михаиле Петровиче Черноярцеве. Из тех, чьи жизни пересекались с его, стодвенадцатилетней, жизнью, – многие воспринимали Черноярцева искажённо, стереотипно-зигзагово: для кого-то он был колдуном или Антихристом, для кого-то – волшебником или Мессией, нежитью… стихийным духом… наваждением… Да только… не так всё это! Не так! Он – другой; он – Обладатель Несказанно Яркого Сердца, Букетик Солнечных Лучей, сверкающий на ПУТИ, добрый и тёплый человек.
О Михаиле Петровиче – исподволь и втуне – в разное время ходило множество легенд, невероятное количество слухов, обретавших иной раз обличье причудливое, далёкое от ясности-явности, далёкое от понимания. …О нём пробовали писать ( мне известно о двух таких попытках: в середине 30-х и в начале 50-х годов). Никто не довёл этого до конца, и рукописей тех судьба туманна ныне и неотзывна… Верно, не пришло ещё тогда время.
|
|
|
Я знаком с Черноярцевым семнадцать с половиной лет, и когда – теперь – возникло желание рассказать о нём, – эти семнадцать лет встали передо мной стеной-барьером… Как написать? Каждый фрагмент общения, каждая встреча – потенциальная книга. Потратить же целую жизнь на создание трёхсот-четырёхсоттомной эпопеи не было ни желания, ни сиюминутного хотенья. Да и зачем?!.. Старому Мастеру биографы не нужны, но – совершенно другое… совсем-совсем другое.
И тогда я решил, – просто представив вас друг другу, – вместо трёхсот-четырёхсот – написать три-четыре небольших книжки; три-четыре полудневниково-мемуарных книжки, пробежав в них легонько, в одно касание, многое, очень многое… Наверное, кому-то покажется написанное хаотичным, сумбурным (да так оно, верно, и есть), кому-то – туманным (но: я старался писать как можно проще, безыскуснее). Впрочем: что вышло – то вышло.
…Что вы различите в этом повествовании: странника…? мираж…? друга…? Не знаю. Но –
|
|
|
Доброго Пути!
––––––––– - –––––––––– - –––––––––––– - –––––––––––
Всеволод Сергеевич Шмаков, 2005
Миша всегда обожал петь. Песенки эти (их писал для него – давным-давно – один человек…) просты и незатейливы, мотив их лёгок, монотонен. Мне они нравятся; всегда нравились, – и одну из них я поставил в самое начало, как эпиграф:
села птица на забор
птица с дыркою в груди
села птица на забор
не сказала ничего
-
да и что тут говорить
если птица на заборе
и увидеть может всякий
|
|
|
птицу с дыркою в груди
-
мы стоим перед забором
не умея удивиться
и рассматривая птицу
через дырку на груди:
-
есть там мы
и нас там нет
есть там вы
и вас там нет
есть леса
и океаны
есть страданье
|
|
|
и любовь
-
...но не можем разглядеть:
чья же очередь сидеть
днём и ночью на заборе
с круглой дыркою в груди
––––––––– - –––––––––– - –––––––––––– - –––––––––––
ПРОЛОГ (пересказ со слов очевидца…)
– Ну надо же…
Широко разинувши рты, бомжи смотрели на резко сгустившееся и потемневшее пламя. Недогоревший хворост, кромка пылающих углей, дым – всё как бы втягивалось в твердеющий, сплюснутый с боков шар костра. Втянулось… Обрело очертания высокой сумрачной птицы… Прояснилось…
На поляне, посреди окраинного пустыря, где ещё недавно весело потрескивал жаркий и говорливый костерок, стоял, строго оглядывая забалделых пустырных бродяг, светло-чёрный аист. …Пооглядывался; переступил разок-другой тростинками-лапами; встряхнулся… Улетел.
– Надо же…
– Да, осерчал Миша-то… Осерчал…
– А чего он? Чего?..
– Да…
– Ну, а чего он?.. Мы же – ничего…
– А картошка, картошка-то где…?
– Ох…
– С ним всегда вот так… Не поймёшь… Осерчал…
– Ох…
– Да чего тут понимать! По сердцам нашим пробежался – ему и хватило!.. Зауродились…
– Да…?! Сам-то ты не урод, что ли?!!
– И я…
– Ох…
– На то он и колдун, чтобы чудить…
– Миша не колдун! Нет, не колдун…
– Да? А кто же?..
– Ангел…
– Ага, ангел… Как же…
– Ох…
Увлечённый обсуждением-бормотаньем, бомжовый контингент не сразу заметил высветлившего, омывшего пустырь рассвета. …Затихли. От рассвета пахло теплом, ветром и – разлитыми от края до края, окунувшими в себя всё и вся – небесами.
…А ещё: впервые за этот год – по кочкам, в оврагах, в полёгших-поникших за зиму сохлых зарослях многотравья – замелькали крохотные жёлтые цветы. Первые. Никем и ничем не затмеваемые. Солнечные
––––––––– - –––––––––– - –––––––––––– - –––––––––––
ВСТРЕЧА (1987 год)
И ни малейшего предчувствия, вот что любопытно!
Я сидел у края дороги на обломке бесцельной бетонной плиты. Ленивая была дорога, полупрозрачная и тёплая, словом – такая, какой и должна быть дорога в начале октября.
Ни одной подводы, ни одного грузовичка, – ничего, на что я рассчитывал после объявления на вокзале о поломке единственного на тот день автобуса. Нет, не то чтобы пройти десяток-другой километров было утомительно и в надрыв: погода ласковая, не жаркая, лёгкий прохладный ветерок, примятая и успокоенная недавним дождём пыль… Но – лениво как-то шлось, как-то нехотя и равнодушно.
Я отпил из фляги воды, достал из рюкзака тетрадь со стихами и, положив её под голову, растянулся на приятно шероховатой плите.
Задремал…
-
– Вы гусёк или гусик?
Этот голос – звончато-мягкий, не без приятности – тотчас же вытряхнул меня из сладкого сквозняка дрёмы. Я приподнял надвинутую на глаза кепку и покосился в сторону говорившего.
Передо мной стоял типичный деревенский мужичонка, лет сорока-сорока пяти. Спутанные светлые волосы, какой-то совсем уж бесцветный пух на подбородке, серая телогрейка, серые же засаленные брюки, кирзовые сапоги.
– Удобно ли вам? Не твёрдо ли? – заботливо осведомился мужичонка.
– Нормально, - ответил я и снова надвинул на глаза кепку. Было досадно и даже несколько утомительно, что – вот, вытряхнули из чего-то приятственно-аморфного, разбередили, потревожили. Я повернулся на левый бок – спиной к мужичку – и попытался вернуться в дрёму.
– Так вы гусёк или гусик…?
Это было уже слишком! Я резко развернулся, рассадив при этом о выступающий камешек колено, и оказался лицом к лицу с назойливым аборигеном.
– Слушайте, дядя, – не без злости сказал я, – шли бы вы!.. Куда шли – туда и идите! Вам что, заняться нечем?!
– Есть, конечно…
– Ну, так идите и занимайтесь! …И дайте, наконец, не трогавшему вас пешеходу покоя.
– Я бы дал… – в голосе мужичка появились совершенно искренние грустные нотки. – Я бы дал, но у меня и самого нет… О, ну конечно, изредка – бывает! Да – ой-йой-йой… – изредка.
– Вы о чём, собственно?
Я несколько растерялся.
– О покое, – ответил мужичонка. Он сказал это с какой-то укоризненной ласковостью, а потом – подшмыгнув штаны – преспокойно ухватил с плиты мою тетрадку со стихами и начал её листать.
Так, подумал я, на лицо встреча с местным дурачком. Этого ещё не хватало! Сначала – автобус накрылся, потом – накатила лень к передвижению и мне светила в ближайшем будущем ночёвка без всякого укрытия да ещё с дождём в перспективе… А теперь – юродивый шалун…!
– Отдайте тетрадь, – я сказал это мрачно и зачем-то – нервное, должно быть – облизнул губы.
Он поднял голову. Он посмотрел на меня.
Внутри вдруг шевельнулась, неизвестно откуда, жутковатая весёлость.
Он улыбнулся.
– Вы – не гусёк, вы не гусик… Вы – поэт! Ха! Шёл себе, шёл и подобрал на обочине поэта! Ха! …Снимаю перед вами шляпу, маэстро!
На его голове появилась драная, вся в сохлой соломе и ошмётках непонятной шелухи фетровая шляпа. Он поклонился, сдёрнул её с головы и широким, опять же – искренним, взмахом отправил вверх. После чего на нём появилась другая шляпа – зелёная, из искусственной кожи. И её он подбросил. Потом ещё одна – женская, из каракуля… И ещё… И ещё…
Я смотрел на землю, на всё увеличивающийся раскид пёстрого многошапочья. Это было похоже на причудливую грибную поляну… причудливую и нелепую. Я не старался понять то, что вижу; не было и мыслей во мне, – ни одной! Только: откуда-то издалёка тренькающее удивление по поводу своевременно (!) сломавшегося автобуса и – смотренье на ворох шляп...
– Отдайте тетрадь, – повторил я, обнаружив, что несколько охрип. Не дожидаясь, – выхватил из его рук свою тетрадь.
– Я не дурачок, маэстро… И я не местный.
Шляпы исчезли. Все. Разом. Но то что они были – не вызывало ни малейшего сомнения: пригнувшаяся трава на месте их недавнего лежанья ещё не распрямилась, а нераспрямлённые участки отличались округлостью.
Я молчал. Совсем не знал, что сказать. Но зато понял: нет во мне больше замкнутости и раздражения, а есть – интерес, даже восторг какой-то! Мне вдруг стало удивительно здорово жить!
– Давайте разведём костёр, маэстро. У вас есть чай, а у меня – котелок.
Он достал, – я так и не понял, откуда, – закопчённый алюминиевый котелок и помахал у меня перед носом.
– А…
– А я – букетик.
– Что?..
– Не что, а кто, – букетик-букетончик. Букетушка.
– Это что, вас так зовут? – я попытался съехидничать, но почувствовал себя при этом довольно неловко.
– Не совсем, – голос у мужичка был спокойный и улыбчатый. – Я – бродячий букетик солнечных лучей, – совершенно серьёзно заявил мой новый знакомый, – а зовут меня – Михаил Петрович Черноярцев, можно – Миша.
– Всеволод, – представился я в ответ.
– Нет, лучше – маэстро. Если вы, конечно, не против…
– Да пожалуйста…
– …И давайте на «ты»? а? …Мне кажется, что мы с вами уже почти родственники.
Этот вечер и ночь мы провели неподалёку от дороги, у костра. Меня очень мало занимали, разве что удивляли – где-то отдалённо, на заднем плане – его странности, хотя странностей выявилось предостаточно.
Ну, например: как-то по-особому сложив палочки и травинки, он дунул – еле-еле – и полыхнул огонь. Он поднял с земли маленький камешек, облизал его, повалял в пыли и бросил в котелок; я заглянул туда – котелок был полон воды. Он прошёлся вокруг костра, низко нагибаясь и прихлопывая ладонями землю, – прошёлся несколько раз, – потом сидели на обхлопанных им местах: тепло, мягкость, освежающая расслабленность; мне редко доводилось располагаться более уютно! …Всё это было, конечно, удивительно, но куда более удивительным проступило то, что возникло между нами в первый же час сидения у костра: мы друг друга понимали! Понимали с первых же слов, с полуслова и даже – без слов вовсе. Наверное, это было то, что он заметил сразу, а я – постепенно и по чуть-чуть: мы родственники… Хотя говорить – говорили, и говорили много, и говорили о многом.
-
(В шесть лет на меня вдруг очень сильно накатило желание понять: зачем я живу? Зачем? Для чего? Почему? Да и вообще: в чём смысл жизни? Моей жизни… всех жизней… всего-всего!.. ?..
Несколько месяцев я мучился, пытаясь выцарапать из откуда-то оттуда ответ. Был рассеян к окружающему; стал плохо спать; пропал аппетит. В одно время даже поднялась температура, и меня поволокли к врачу. Ничего, кроме температуры, врач не нашёл, и – махнув рукой – поставил ОРЗ…
Я искал, искал, искал, искал, искал…
Ну правда! Как же можно жить на свете, – да попросту жить, – не зная: зачем?.. Деревья, реки, облака, ветер, пыль, солнце, болезни, эхо, трещины на асфальте, злость, песни, тишина, нежность, дождь… – зачем??! Так много всего во мне. Так много всего вокруг меня. И так много всего возникает, когда я и то, что вокруг, – соприкасаемся. Уже тогда я писал стихи: маленькие песенки, для себя… Это было очень дорого, это приходило сокровенным, родным… И вдруг: осознанная неосмысленность бытия придавила, накренила, смяла радость поющих, танцующих слов.
Поначалу я приставал к взрослым, этим всезнающим и серьёзным персонам. Увы! В их ответах – многоречивых и маловразумительных – детская интуиция мигом выхватывала несостоятельность и беспомощность… даже в коротких: «Вот вырастешь – узнаешь!» «Есть такая наука – философия, но сейчас ты ничего не поймёшь, это не для маленьких!» Честнее всех и отчётливее – прямо – ответил мой папа: «Не знаю, Севка…» «Как же так, – спросил я, – ты столько лет живёшь, и живёшь без этого?!» «Трудно без этого, – согласился он, – иногда – совсем плохо. Можно придумать множество ответов… красивых ответов, сложных… грубых и безыскусных… Люди, как правило, вполне обходятся этими фальшивками.» «А философия…?» «А что философия, сынок?..» И папа процитировал мне слова Лиса из «Маленького Принца» Экзюпери: «– Прощай, – сказал Лис. – Вот мой секрет, он очень прост: зорко одно лишь сердце. Самого главного глазами не увидишь…» «Ищи, сынок, ищи… но – сердцем. Понимаешь?»
Я понял. И протягивался, протягивался – не разумом, но сердцем – во всё, что было во мне и вокруг. Протягивался-истягивался до состояния дрожащей струны. Казалось, что – вот-вот! – что-то взорвётся во мне, размечется в клочья, в пыль…
И вот, месяца через три метаний-горений, пришёл несказанный сон, – один из немногих, помнимых с детства, снов. На то он и несказанный, – не смогу я его рассказать… но – главное: меня растворила в себе ВСЕЛЕННАЯ, всего, без остатка; разнесла по крошечке в каждое из своих проявлений-творений. А потом…
Проснувшись утром, я ощутил себя сверкающей серебристой шкатулкой, в которой – на синем пушистом бархате – лежали три слова:
БЕСКОНЕЧНОЕ СЧАСТЬЕ В БЕСКОНЕЧНОСТИ
Я редко кому за десять прошедших с того сна лет говорил эти слова. Непонимание, как правило, подобно жёсткой острогрудой стене, о которую ты, часто – с разбега, разбиваешься в кровь. Такое не очень хочется повторять.
…Вы только представьте себе, что для меня было встретить человека, который не просто – принял ЭТО, но для которого ЭТО было – как и для меня – однозначно и безоглядно родным!
-
Почти сразу же выяснилось, что Миша знает обо мне столько, сколько я вряд ли сумел бы ему рассказать даже за неделю бурного общения.
…Он знал, как в пионерском лагере, где меня упорно и язвительно высмеивали за пристрастие писать стихи и разговаривать с деревьями, я, пытаясь подружиться с сотоварищами по отряду, устроил ночью в палате пляску игральных карт, зубных щёток и бумажных самолётиков. Это стоило мне сильнейшей головной боли, онемела спина… Ребята сами просили о подобном представлении, но после него (хватало и воплей, и даже слёз; перепугались жутко!) со мной все перестали разговаривать, обходили, как зачумлённого, даже в лагерной столовой – за столиком на четверых – я сидел один.
…Миша знал и о мытарствах в психиатрической больнице, куда меня любезно, но настойчиво поместили по рекомендации Комитета Госбезопасности, – предварительно исключив из школы и обвинив в антисоветской пропаганде. Там было трудно, тяжело. Там было учительно; я многое перемерял в себе: что-то – принял без остатка, что-то – выбросил навсегда. Но – главное! – прочно закрепил умение, невзирая ни на какие тягости и пакости, оставаться самим собой.
…Миша знал и о том, что около двух месяцев назад умер мой папа… Всё это время мне было безумно плохо, и он принимал, бережно, как равного товарища в нашей прикостровой ночёвке мою боль…
Дата добавления: 2018-09-23; просмотров: 233; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!