ЗЕРКАЛЬНЫЕ МИСТЕРИИ, внеглавье 2 страница
«Маэстро, – говорил мне букетик-Миша, – ты разбрасываешь свои ветви повсюду. Немудрено, что они так часто попадают под топоры и садовые ножницы! Почему ты забываешь о корнях? – отдай свою силу им!..»
Закипела вода. Я достал из рюкзака жестяную коробочку и заварил чай.
«Маэстро, – говорил мне букетик-Миша, – ты собираешь тишину с верхушек древесных, с поверхности листьев, с луговых трав… Но почему – почему? – ты избегаешь озёр? Ты приблизься к ним… Как же можно без этого? Ты найди свою тропиночку к ним… Найди…»
Чай настоялся. Мы прихлёбывали по очереди из котелка, сидя рядом, почти упираясь плечами. Нынешний вкус моего старого затхлого чая был совершенно иным, необычайным и находился в удивительном созвучии-сокасании с тёмно-синим, затянутым тучами небом, с переливчато мерцающей прямизной пламени, с хрипким шёпотом птиц из неподалёковой рощи…
«Маэстро, – говорил мне букетик-Миша, – ты пристально вглядываешься в звёзды и цветы, в ветер и камни… Ты пытаешься прильнуть, крепко прижаться к их сущности, угадать и приблизить к себе их сердцевину, узнать все вопросы и все ответы, которые есть у них… Твоё хождение извилисто и смутно, ты одинок. Напрасно это, ну посуди сам! Зачем, зачем не спросишь у них? Они щедры – о! – нет скупости в соприкосновении! Они щедры, и лишь твоя гордыня помеха вашей встрече…»
Костёр горел уже второй час. Вначале я порывался поискать хвороста в окрестностях, но Миша удержал меня. Незачем, сказал он, без нужды топтать землю, гораздо проще – попросить у сухих кусочков древесных тел, которые уже соединились с огнём, побыть с ними подольше. Он отставил в сторону котелок, прижал руки к коленям, подался вперёд, вытянув шею… И – запел. Не было у этой песни слов, не было сколько-нибудь явной мелодии, – только скользящие, отблёскивающие осенней прозеленью звуковые чешуйки, понятные в своей просьбе, очевидные в своей благодарности.
|
|
|
Костёр горел долго. Всю ночь.
– Миша, почему ты остановился возле меня?
– Просто… Просто так. Мне понравился твой свет.
– О чём ты?..
– О свете, о чём же ещё! Я шёл. Я смотрел по сторонам. Во мне было предчувствие хорошего, предчувствие доброй встречи. Я посмотрел налево – и ничего не увидел. Я посмотрел направо – и увидел лежащего на какой-то бетонной плите юношу, а из него и вокруг него – глубокая пронзительная синева с яркими фиолетовыми сполохами! Мне это очень понравилось, и я остановился посмотреть-полюбоваться. Потом – потянуло окликнуть тебя. Уже окликая – понял: это – встреча.
– А я этого не понял…
– Ну, маэстро, ты был в дрёме. Ты был в липком и утягивающем: дорога обиделась на тебя, обволокла, стала обгладывать…
|
|
|
– Обиделась? Но за что?!
– За насилие. Ты совершал насилие над собой, перемещаясь туда, куда вовсе не хотел перемещаться. Ты ведь и теперь не хочешь идти туда, куда собираешься отправиться утром? Так? Ты приобщил к насилию над собой дорогу, и она возмутилась, обиделась. К тому же здесь недавно произошло что-то тяжёлое, и дорога до сих пор напряжена. Ты попался под горячую руку, но как мне кажется, поделом: не насильничай.
(«Не насильничай…» Я возвращался из краткой домашней побывки в село Селиваново, где учился в лесном техникуме. Проучился я всего месяц, но уже отчётливо убедился, как по-идиотски влез в совсем чужое для меня, совсем бессмысленное.
Всё дело в том, что я с детства мечтал быть лесником. Лес всегда приближался ко мне родным и желанным существом. Я мечтал: избушка, деревья, птицы, звери, цветы, речушка… а может – болотце… И – тишина… тишина… И – стихи… стихи… стихи…! Ох!..
Лесной техникум был не так уж далеко от Тулы. Приняли меня сразу же, без экзаменов. Переезд в общежитие… Начало учёбы… Я принюхался, осмотрелся, вник, и – ужаснулся: это ж надо было так попасть впросак! Не лесники выходили отсюда, а полуграмотные и тускловзглядые чиновники лесного хозяйства.
|
|
|
Караул! Помогите! …Пришла пора задуматься о сборе чемодана и поспешном – опрометью! – бегстве.
Да. Но пока… Пока я действительно – насильничал; страшно не хотелось возвращаться! – волок себя в сторону техникума буквально за шиворот.)
– Не бери в голову, маэстро, – Миша слегка приобнял меня и заглянул в глаза. – Ну, вляпался в какашку, так вынь ногу да обмой!
– Вот так вот: взять и вынуть. И всё. Да? – Я рассмеялся. Рассмеялся и Миша.
– Возвращайся в Тулу. Это – твой город. Ты будешь часто покидать его, следы свои разбрасывая причудливо, интересно… но – всегда возвращаться… Тебя ждёт очень бурная жизнь, маэстро! И придётся быть очень внимательным, иначе – разобьёшься, и никто тебя больше не склеит.
Он протянул мне раскрытую ладонь с двумя сухими земляными ломтиками. Всмотревшись, мне стало ясно, что оба этих ломтика – я, и оба моих «я» – одиноки… Это было до того печально и сиротливо, что навернулись слёзы.
Миша стиснул ладонь в кулак; стиснул, но – вновь развернул в ладонь: на ладони сидела бабочка. Она явилась в строгом и простом рисунке по крыльям, с крохотными, но заметно мерцающими глазками. Она вообще больше походила не на бабочку, а на птицу, – строгую и непонятную.
|
|
|
Миша прошептал: «– Удачи тебе!..» и подбросил бабочку вверх. Та немножко покружила над нами, присаживаясь мимолётно то на мою, то на Мишину голову, потом – по спирали, нарастающими витками – поднялась в небо и стала неразличима…
Как ни покажется странным, но меня эти чудеса не ошеломляли. Так получилось, что удивительное и необычное – довольно часто встречались мне в жизни, с самого детства. Слабо и мало, – но кое-что я умел и сам. А с четырнадцати лет проснулась способность слышать, всё чаще и чаще – понимая, голоса деревьев, трав, ветров, зверюшек, камней… Позже – научился слышать голоса пустых конфетных бумажек, крутящихся в приасфальтовом сквозняке, кастрюль, проводов, домов… свитера, обнимающего моё тело… и многое-многое другое… Улавливать и понимать их чувства… Это неразличимо и прочно вплелось в жизнь, став такой же неотъемлемой частью естества, как дыхание, как ежедневный приём пищи, как повсевременно копошащиеся и пляшущие мысли. То, что делал Миша, – не проходило мимо понимания, было очевидным до капельки, но эта очевидность находилась где-то на грани восприятия, на тонкой паутинной кромке, где место только тончайшим из чувств. Очевидность фиксировалась как нечто ясное и отчётливое, но – вместе с тем – и зыбкое: мне бы совсем не удалось её сформулировать, даже фрагментарно, даже для самого себя. Я воспринимал исходящее от Михаила Петровича Черноярцева как подарок – с радостным удивлением и радостным замиранием, как нечто неотделимое от Миши, без чего он – уже не он, не он вовсе.
Но, тем не менее, потянуло спросить:
– Скажи, ты часто чудотворствуешь вот так…?
– А разве я чудотворствую? – Он посмотрел на меня с некоторой обалделостью, достаточной, чтобы почувствовать себя дураком.
– Прости… Я хотел спросить: часто ли ты бываешь публичен в своих естественных проявлениях, или – только так, наедине, тет-а-тет?
– Как умно и красиво ты говоришь, маэстро!.. – Миша вперился в меня с явно издевательским восхищением.
– Как могу – так и говорю, – буркнул я, уцепляя от углей котелок с чаем.
– …Да по-разному. Мне редко удаётся смотреть на себя со стороны. Иногда, когда приходится подолгу бывать среди людей, – например, остановиться на пять-шесть деньков в какой-нибудь деревеньке, – я очень быстро начинаю чувствовать отвращение и страх вокруг себя. Это очень тяжело, Сева, чувствовать себя кем-то, вызывающим отвращение и страх. …Я беру свою сумчонку и – ухожу.
– А за фокусника не принимают?
– Принимают… И за фокусника, и за галлюцинацию… За что ни попадя! Да это, впрочем, не важно. Меня очень мало интересуют люди сами по себе, – они слишком одинаковы для интереса, слишком предсказуемы. Мне их жалко… Но поваленное ради нового нужника дерево – куда как жальче! И рыбёшку с разодранным крюками ртом – тоже. И плачущую под буром или лопатой землю, с кишащими в ней корешками и жучками… Я не хочу сейчас говорить об этом, маэстро. Давай лучше петь, а? Давай!
Он объяснил мне, как искать в пространстве песню, как принимать её, ничего не спутав, как преломлять её собою, ничего не перемешав. Всё оказалось очень просто, и – очень-очень здорово!
Это проступило похожим на плытиё в тёплой переливчатой пушистости. Мелодия менялась каждое мгновение, разбрызгивалась, мерцала; она была срощена со словами в одно, – со словами какого-то напрочь забытого и невероятно старого языка. Я не знал этого языка, но понимал его без малейшего изъяна; каждый звук… каждый оттенок звука… Мы пели, чуть раскачиваясь, пригасив взгляд – и вместе с нами раскачивалось пламя костра, заросли крапивы, пульсирующий многоцветными вспышками воздух.
…Но – песня закончилась. Неожиданно. И погас костёр.
Рассвело.
Миша сладко потянулся, обтёр драным телогрейковым рукавом сапоги, встал. Встал и я.
– Помоги мне, - Миша огляделся. – Нужно как можно больше маленьких и – по возможности – круглых камешков.
– А зачем они тебе?
Я тоже оглядел окрестности: камешков видно не было.
– Нужны. Пора уходить.
– ?
– Мы ещё встретимся с тобой, маэстро. Не переживай! …Но сейчас мне нужны камешки. Помоги их собрать, пожалуйста.
– Ну, нужны так нужны…
Мы стали собирать камешки. Дело оказалось занудливым и долгим. Миша принимал не всякий камешек, большую часть собранного мной он браковал.
Часа через полтора, однако, сборы подошли к концу. Перед остывшим костровищем высилась целая горка небольших и близких к сферической форме камней. Я смотрел на них весьма оторопело, совершенно не чувствуя, на фига мы занимались столько времени такой ерундой.
Миша сунул руку в горку, вытащив один, пожалуй – самый маленький, камешек. Вся – тщательно складывавшаяся горка – развалилась. Вытащил, – размахнулся, – бросил его вперёд. Камешек упал совсем рядом, метрах в трёх, несмотря на то, что брошен был с приложением изрядного усилия. Миша встрепенулся, отряхнул зачем-то брюки, подбежал к месту падения.
– Здесь, маэстро!
Мы стали выстраивать из камешков круг. Я носил, он строил. Я носил, он строил. Выстроил.
– Сева, окажи милость: когда я уйду – камушки-то поразбросай. По разным сторонам их поразбросай… да! – по разным сторонам.
Сморщил нос, поправил на мне сбившуюся набок кепку, шагнул в круг, и – исчез.
-
Да, конечно, я разбросал камешки. Я собрал рюкзак и приготовился идти.
…Но идти мне совсем не хотелось: не хотелось уходить отсюда, а хотелось – это я точно помню – зареветь.
Не заревел; вышел на дорогу и пошагал в сторону Селиваново.
-
– Привет, старик!..
– Привет! Ты что, совсем обалдел, – занятия пропускаешь?!
– Привет!..
– Привет!..
– Здорово!..
– Севка, ты жратвы припёр?..
– Салют! Ну как там, в Туле?..
– Привет!..
Кто-то стукал меня по плечу. Кто-то заглядывал в рюкзак. Всё это воспринималось будто бы в полусне. …Сиротские запахи общежития, тоскливые, усталые стены, снующие по лестницам четырёхэтажки люди… – дряблая вялая энергия, скользящая и свивающаяся в тряские, неровные кляксы.
«Нет, бежать отсюда. Бежать, – подумал я, – и чем быстрее – тем лучше…!»
Лёжа ночью в своей кровати – я попытался разобраться: что это была за встреча? что мне в ней? и вообще – что теперь? как…? Очень многое во мне шевельнулось. Очень многое разбередилось. Выявилось. Вспомнилось.
-
С этого дня я совсем забросил техникумовскую бредятину и принялся упорную безотдыховую работу.
О! – всего за один месяц удалось так много. Ощущение пространственных линий стало чётким и твёрдым, закрепилось. Появилась возможность проникновения в инородные психологизмы. Я забирался на какую-нибудь крышу и, попросив ветер учить меня, – танцевал, запоминая каждое движение, доносимое ветром. Это помогало – сдвигая близлежащие слои пространства – видеть и слышать многие, длящиеся по параллелям, бытийности. Выявилось и закрепилось умение улавливать песни; с их помощью – понимать то, что воспринималось, но не понималось в детстве: пробредающие между людей тени… мечущиеся всяко шарообразные существа, коих особенно в изобилии – по городам… провисшие – то тут, то там – и разнообразные по своей геометрии сквозные переходы… и т. д. и т. п. Но более всего: окрепла – прямо-таки расцвела! – возможность воспринимать и осознавать голоса всего сущего, что промеж и окрест людей, в данном – Условно-Конкретном – бытие.
Всего за один месяц!
Напряжение нарастало, и через какое-то время я оказался в кардиологии местной районной больницы, с сердечным приступом. Потом – ещё раз…
Выписавшись – забрал свои документы из лесо-чиновного заведения и вернулся в Тулу.
-
Огромная благодарность к Мише, появившаяся у меня в то время, – сохранилась по сей день. И кстати: за семнадцать с половиной лет общения – ни капелюшечки разочарования или отторжения! Ни малейшей!
В 1987 году мне было шестнадцать лет, а Мише – Михаилу Петровичу Черноярцеву – как узналось позднее – девяносто четыре года.
––––––––– - –––––––––– - –––––––––––– - –––––––––––
ЛЕНА
Здесь и далее – вперемешку – появляются рассказы о встречах с Мишей других людей. Видите ли…: дороги перекрещивались; проскакивали – и иногда не гасли – искры; судьбы соприкасались друг с другом…
Пусть всё это было редко, мимолётно, но в мимолётности присутствовали и насущность каждого из моментов, и их наполнение – до краешка, под завязку. А иногда и не мимолётно вовсе, но – на всю жизнь.
…Разные люди. Разные времена. Разные события.
-
«Я познакомилась с Михаилом Петровичем в 1976 году, в Ленинграде.
В то время у нас с бабушкой, – мы жили вдвоём, – были затруднительные денежные обстоятельства, и мне много приходилось подрабатывать частными уроками, преподавая музыку и английский. Несколько моих учеников – так получилось – проживали в пригородах; нередко доводилось возвращаться домой к ночи, в последних, замирательно пустых электричках.
Так и в тот вечер. Я вошла в вагон; отряхнула снег; села. В вагоне было пять или шесть человек, а напротив меня, через проход, сидел пожилой мужчина в стареньком коротком пальто. Я ещё заметила, что шнурок на правом его ботинке развязался и как-то длинно, неряшливо стелился по полу; из кармана пальто торчал засохший обломок чёрного хлеба.
Все, кто ехал в вагоне, поглядывали на мужчину с брезгливостью, но мне он понравился. Его лицо будило удивление: очень тонкое, одухотворённое, мягкое, но вместе с тем – вымотанное, отяжелевшее.
Я смотрела на него сколько-то времени, а потом спохватилась: бессовестная, нахально разглядываю человека, без всякого повода с его стороны! Каждый имеет право на уединение, и моя беспардонность может оказаться излишне тягостной и неуместной.
Я отвернулась и стала смотреть в окно.
…Он подсел ко мне минуты через три. Сел тихонько на противостоящую лавку и заговорил.
– Девушка, – сказал он, – я вижу в вашей авоське яблоки… Не могли бы вы дать мне одно?
Меня угостили яблоками в том доме, где я давала урок. Неожиданное обращение было несколько странным, но я охотно предложила этому человеку яблоко. Он взял его, поблагодарил; стал есть вприкуску с чёрным хлебом, который достал из кармана.
И тут на меня накатила волна чуть ли не родственной заботы. Я набралась смелости и осведомилась, не голоден ли он. Выяснилось, что – да. Отдала ему остальные яблоки. Съел. Тогда я набралась ещё большей смелости и спросила, где он будет ночевать. Он сказал, что ещё не знает, где-нибудь. …И я, – аж дух захватило! – предложила ему переночевать у нас с бабушкой. Он какое-то время смотрел на меня, потом улыбнулся и сказал, что согласен, очень рад, что я – прелесть и, наверное, ужин будет очень вкусным.
Мы познакомились. Немного поговорили о вчерашнем сильном морозе, причём разговор о морозе он закончил заявлением, что мне давно пора замуж.
Постепенно, понемногу мне начали примечаться разные необычности в его движениях, манерах, речи… Мелькнуло некоторое сожаление: уж не поторопилась ли я, так решительно, так бесповоротно предложив гостеприимство совершенно незнакомому человеку?..
И тут произошла первая несусветица.
В вагон вошёл милиционер. Сначала он прошёл мимо нас, потом вернулся и стал с довольно презрительной настороженностью разглядывать моего спутника. Потребовал документы.
Михаил Петрович поднялся с лавки, ухмыльнулся и, достав из заднего кармана брюк мелко сложенную газету, подал её милиционеру. Тот взял, покрутил газету, развернул… Я с замиранием сердца ждала, что сейчас будет…
– Михаил Петрович Черноярцев…
– Да, это я. Вот фотография, взгляните.
– Взглянем, взглянем… Так… Прописка… Так…
– Ну что?
– Ничего. В порядке документы. Вы бы, товарищ, одевались более пристойно и по сезону…
– Во что могу.
– Возьмите паспорт. С такой девушкой – и невесть в чём!..
Милиционер сердито развернулся и пошагал дальше по вагону… Совсем ушёл. Михаил Петрович улыбнулся, засунул газету обратно в карман и сел на место.
Я чувствовала себя как стукнутая самоваром. Помесь фарса и фантасмагории за один раз… А может, это у меня с головой что-нибудь не в порядке?
– Успокойтесь, Леночка, ваша головка и очаровательна и рассудком вовсе не ущербна. Это иллюзия.
– Что?.. – переспросила я.
– Иллюзия. Старшина видел то, что я посчитал для него нужным.
– А я?
– А вы видели газету. Кусочек «Литературки». Подобрал в тамбуре; если проложить под пальто – здорово утепляет!
– Я всё равно ничего не понимаю, Михаил Петрович.
Он хмыкнул и вынул из кармана коробку спичек.
– Зажгите одну.
Я открыла коробку, достала спичку и зажгла.
– Хорошо горит? Зажгите ещё одну.
Я зажгла ещё одну.
– Сожмите коробку в кулаке.
Я сжала.
Он дунул – мягко так… – мне в лицо и попросил разжать кулак. Я разжала. Там была пуговица…
– Это иллюзия, гипноз? – спросила я.
– Нет, девочка, не гипноз… Гипноз – это варварство и глупость. Всего лишь – иллюзия…
– Объясните… Пожалуйста!
– Весь мир, Мироздание – иллюзия, Условная Реальность; и эта пуговица, и вы, и я, и поезд, в котором мы едем к Ленинграду, и Ленинград, и всё – иллюзия… Понимаете?
– Но ведь это вы заставили меня поверить в то, что эта пуговица – спичечная коробка! Да?..
– Нет. Кстати, пуговица от моего пальто. Пришейте мне, пожалуйста, когда будем у вас дома.
– Вы меня не сбивайте! Пуговица – вот она, а ваши спички – мираж, наваждение, гипноз. Вот так!
– Ну-ну, – сказал он и ткнул пальцем в пол.
Я посмотрела, куда он показывает, и увидела на полу две обгорелых спички.
Михаил Петрович поднял их с пола и протянул мне.
– Пуговицу вы мне пришьёте, а спички останутся вам, на память.
-
Дата добавления: 2018-09-23; просмотров: 237; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!