Окраинная улица с высокими деревьями. 19 страница
Вы, конечно, можете возразить, что я кричу слишком громко и хрипло, как человек, разгоряченный вином; но я не пил вина ‑ по крайней мере, сегодня.
Второй приятель.
Этот вечер безнадежно испорчен.
(Входят Анна Вольтер и ее паж. Оба закутаны в темные плащи. )
Хельмут.
Я бы точно очень боялся, если бы ночью в такую грозу остался дома один... Пламя свечей колебалось бы, как если бы мимо проходили мертвецы, а месяц между клочьями облаков жутко ухмылялся бы, будто всё понимает. Лицо Всепонимающего, который знает законы мироздания, должно быть злым, поскольку сами эти законы не ведают жалости. Поэтому я верю, что Бог в своей целостности может быть только человеком, который входит, как мы, через двери, и голодает, и мерзнет, и подвержен сладострастным порывам... Будь это не так, мы бы при Его приближении превращались в соляные столпы. Он бы не мог любить, если бы знал всё: он бы тогда знал обо всех глупостях и заблуждениях, обо всех жестокостях и мудрых деяниях, обо всем сущем. Он бы тогда был как камень; а чтобы стать Богом, нужны лишь юное тело и юная, пылкая любовь, без всякого выбора изливающаяся на праведных, злых, добрых, умных, глупых, красивых, уродливых... О, я твердо верю, что человек, который расточает любовь на достойных и недостойных, есть Бог, моя Госпожа.
Анна.
Тише!
Хельмут.
Прости, что я и мои речи докучаем тебе, из‑за страха остаться в одиночестве.
|
|
|
Анна.
Давай снимем плащи и сядем вон к тому столику. (Он помогает ей раздеться. На ней простое серое платье. Хельмут тоже снимает плащ; теперь видно, что он одет как паж .)
Хельмут.
Не правда ли, ты не сердишься и не станешь меня ругать?
Анна.
Мы сейчас выпьем легкого вина.
Хельмут.
Такого же легкого и юного, как твои губы, Госпожа, ‑ и пусть оно будет красным, как пурпурные волны твоей крови, чтобы я, пока пью, предавался сладостным грезам.
Анна.
Тебе станет жарко от такого напитка.
(Подходит кельнер. Склоняется в поклоне .)
Немного легкого вина!
Хельмут.
Такого красивого, чтобы, даже если я совсем опьянею, мне не пришлось стыдиться. (Кельнер уходит .)
Анна.
Ты говорил слишком дерзко.
Хельмут.
А ты ‑ слишком кратко; нам наверняка принесут желтое вино, от которого грез не будет.
Анна.
Если нам принесут желтое вино, я позволю тебе пить из моего бокала.
Хельмут.
Пусть же вино будет такого цвета, чтобы ты мне это позволила!
Анна.
Ты говорил о Боге, и мне вдруг подумалось, что Бог, возможно, приходил к нам много раз, много ‑ чтобы присутствовать всюду, где кто‑то в Нем нуждается, где кто‑то в жарком вожделении тоскует по Нему, по Его юности и божественному сиянию. Ты вот сказал, что Бог ‑ очень юный и красивый, когда являет себя... Как же Он являет себя?!
|
|
|
Хельмут.
Как ты, Госпожа, когда расточаешь свою красоту перед любой парой глаз, стоит им только захотеть; когда, словно поток света, захлестываешь кого‑то... Будь у меня слова, достойные такого поступка, пусть даже столь тяжелые, что расплющили бы язык, пытающийся их выговорить, я бы их обязательно произнес!
(Кельнер приносит бутылку и два бокала .)
Хельмут.
Я выиграл один бокал ‑ нам дали желтое вино.
Анна.
Ты торжествуешь без достаточных оснований.
Xельмут.
Я уже понял. Ты хочешь обидеть меня ‑ обмануть или даже высмеять... Этот бокал мой; а поскольку вино желтое, он мне не нужен ‑ я его разобью! (Бросает бокал на пол .)
Анна.
Как ты красив! Давай выпьем ‑ сперва я, потом ты.
Xельмут.
Согласен. (Наливает ей вино .)
Шульц (все это время стоит, вцепившись в спинку стула, и неотрывно смотрит на Анну ).
Разве я не сказал вам все, как есть?! Сказал. Она прекрасна... Но вы этого не поняли, еще нет. Вы существуете как бы без нее. Она входит, и ее мальчик говорит, что она ‑ Бог; но вы этого не слышите!.. Я сейчас говорю? Да, я слышу себя и, значит, говорю. Вы, однако, молчите, ибо ваши губы сомкнуты, как лоно женщины, не испытывающей желания. Почему вы не перельетесь через край? Имеете ли вы уши? Почему ваши барабанные перепонки не лопнут от звука этого мальчишеского голоса, который говорит о Боге и о безмерности любви, изливаемой Им на каждого... На каждого! .. Я говорю! Как понять такое ‑ что я говорю? Я мог бы делать еще что‑то, мог бы сейчас раздеться и лечь в постель. Почему же я не могу? Потому что здесь нет постели? Нет, потому что я этого не делаю!
|
|
|
Второй приятель.
Итак, мы поняли...
Шульц.
Итак, вы ничего не поняли, ибо у вас скучающие лица, а тот, чье лицо в момент понимания не растягивается в гримасу, лжет, утверждая, будто понимание исходит от него самого: он это понимание получил от других ‑ либо украл... Если же ты станешь утверждать, что, дескать, вы в самом деле корчите гримасы, если даже вы будете упражняться в соответствующих ужимках перед зеркалом, я открыто заявлю, что вы носите на лице украденное и что вашу гримасу необходимо арестовать, чтобы после вернуть законному владельцу... Вместе с тем я скажу, что сверх того у вас вообще нет лица, что его заменяет корка из засохшего дерьма и нечестности.
|
|
|
Первый приятель.
Я всерьез полагаю, что ты напился до чертиков или у тебя приступ неистовой ярости... Почему ты не оставляешь людей в покое, почему зыришься на двух влюбленных, пьющих из одного бокала, если сам не уверен, что сладострастие течет по всем твоим жилам, превращая тебя в шута?.. Зачем хватаешься за слова любви, если думаешь, что та, к кому ты их обращаешь, ‑возможно, шлюха?! Еще немного, и ты уподобишься взбесившемуся похотливому псу...
Шульц.
Я так и знал, что вы ничего не поняли, я это знал; вы ‑ как те тетушки, которые, когда их котяра возвращается домой мокрым, думают, что его кто‑то облил помоями, тогда как на самом деле он наслаждался, облизывая мочу своей кошечки.
Первый приятель.
Ты свинья!
Шульц.
Это очень достойное животное, повторю еще раз, к тому же признанное во всех кругах общества ‑ клянусь честью или своим хлевом, как вам больше понравится, ‑ признанное во всех кругах. Кто откажется от свиного жаркого? Разве найдется король, который презрел бы окорок, сочный окорок? Трагично лишь то, что свинью нам преподносят разрубленной на куски ‑ только так мы можем насладиться ее бытием. Правда, и это самообман! Если бы нас принимали такими, какие мы есть, какие бродим по свету, получилось бы восхитительное свинство: все зрители животики бы надорвали от смеха, повеселились бы вволю, наблюдая, как хряк скачет верхом на свинье... Но, клянусь хлевом, их веселье лишено остроумия, потому что они живут историями о свинстве, которые рассказывают потихоньку; они потрошат нас и иногда набивают остротами висящую на крюке тушу. Всё это ‑ чистейший самообман; они всегда избегают того, что в наибольшей мере способствует сладострастию: потому что не умеют держать пасть закрытой и смех корежит им челюсти, как если бы у них свело горло... А поскольку они тщеславны и боятся, что в этой или в сходной ситуации будут выглядеть как уроды, они перекрывают каналы чувственного восприятия, делая их непроницаемыми для сладострастия. Воистину, говорю я вам: тот, кто, столкнувшись со свинством, сам не становится уродом, ‑ тот и есть человек... Человек, говорю я вам!.. Вы еще не видели человека, ибо он не стал бы участвовать в ваших остроумных бойнях... Как, вы думаете, что человеком был Александр, или Наполеон, или еще какой‑нибудь император?! Говорю вам, их шлюхи были шлюхами весьма посредственными , в высшей степени примитивными , для которых важны только амплитуда известных колебаний и толщина инструмента, эти колебания производящего. А также ‑ вознаграждение и престиж. Эти шлюхи действительно становились уродливыми, когда смеялись... Настоящий мужчина побил бы их или повесил на них какую‑нибудь обузу; но такие, как правило, сами становятся обузой... Однако вы должны научиться чему‑то из моих речей; так вот, если желаете знать, как ведет себя настоящий король, ступайте к шлюхе и обращайтесь с нею, будто она ‑ благородная дева, которую вы хотите соблазнить... Тогда вы усвоите королевские манеры, ибо король сохраняет достоинство даже там, где вы предаетесь скотству... Итак, различие между говночистом и королем состоит в том, что первый принимает шлюху за то, чем она и является, ‑ тогда как второй проявляет к ней уважение, как к благородной даме. Потому‑то короли и не могут понять, что вся их помпа ‑ роскошные кулисы, откормленный пафос, раздувшаяся и приукрашенная ложь; ибо если они это поймут, то тотчас отбросят от себя королевское достоинство, наступят на свое имя, так что оно лопнет и станет воздухом, ничем иным как воздухом ‑ воздухом, совершенно определенно вынашивающим плод.
Я услышал себя говорящего ‑ и, в самом деле, почувствовал облегчение.
Первый приятель.
Ты тоже выпустил достаточно воздуха.
Второй.
Вынашивающего совершенно определенный запах.
Шульц.
Вы остроумны ‑ такими вы себе представляетесь, и это обескураживает меня. Я потею страхом. Вожделение угнездилось во мне, как лихорадка. Разве я не упомянул, что завел этот разговор, чтобы подготовиться к бегству за пределы собственного черепа? По сути, я не могу понять, почему бы человеку
не говорить того, что он думает, если в конце ему все равно придется думать то, что он вынужден говорить: хотя бы уже потому, что для двоемыслия не остается пространства там, где мышление ‑ даже единообразное ‑ повсюду упирается в стены... Поистине, я доказываю свою конгруэнтность[6], когда дедуцирую себя вовне и начинаю воспринимать нечто чуждое как мои же мысли.
Первый приятель.
Мы совершенно убеждены, что нечто чуждое присутствует и здесь.
Шульц.
К черту, приятель: если меня здесь нет, значит, на меня в любом случае нельзя сердиться.
Ее паж сплюнул в бокал, а она это пьет. Однозначно... Я тоже хочу быть однозначным и говорить именно то, что имею в виду.
Первый приятель.
Однозначность никогда не приводит к недоразумениям. Если бы ты всегда говорил однозначно и откровенно, тебя бы понимали лучше.
Шульц.
Приятель, мы говорим, говорим! Потому‑то я не могу сдержать слез. (Роняет голову на стол и плачет .)
Первый приятель.
Он совершенно пьян.
Шульц (вскакивает, бросается на колени перед Анной и кричит ).
Прекрасная Дама, кто бы вы ни были, скажите, в самом ли деле я до бесчувствия пьян, и если вы скажете, что от меня разит вином, то пусть меня засолят вместе с селедками... Если же скажете другое, то я пока не знаю, что вам отвечу.
Хельмут.
Госпожа, боюсь, он склонен к насилию, как та Рука!
Анна.
Молчи!
Хельмут.
Клянусь Богом, ты нюхаешь его дыхание, Госпожа! Бог мой, как мне стерпеть, что ты отдаешь себя во власть Взбесившегося... А вдруг он укусит?! Но нет, он же тебя не целует...
Анна.
Вы попросили меня о малом. Ну хорошо, я исполню эту малую просьбу. Теперь я должна говорить. Я встала совсем близко от вашего дыхания. Было ли оно неприличным? Ко мне как‑никак обратились с просьбой. Почему бы не исполнить ее?
Хельмут.
Потому что это опасно; потому что, если ее исполнить, желание может безмерно возрасти и превратиться в бесстыдство.
Анна.
Молчи!.. Ты говоришь затасканные слова.
Шульц.
Истины, истины... отчеканенные, удостоверенные, испытанные! Несомненные истины, в чем каждый может убедиться, ибо ‑ поскольку, как я понимаю, мы приблизились к Истине, а Истина есть пробный камень, решето, плавильная печь, бессмыслица ‑ я догадываюсь, что, если бы я сейчас не вывалялся в дерьме, как осел, то не упустил бы своего шанса на поцелуй! Драгоценный! О, эта Истина! Но я еще не знаю, пьян я или нет.
Первый приятель.
Говорю тебе: он оскорбит ее, как уже оскорбил нас. Неслыханно!
Второй приятель.
Однако должен заметить, что и она ведет себя крайне двусмысленно .
Шульц (вскакивает ).
Кто сказал, что она шлюха ?.. Кто это сказал?.. Кто такое предположил? Кто позволил себе это наглое, неслыханное, кощунственное предположение?! Проклятый сброд! Желоба для дурно пахнущих острот, канавы со зловонными испарениями, гнойники, наполненные нелепостями, растянутые ‑ продажные ‑ влагалища, зияющие смешки, горластые рыночные зазывалы! Как мне еще оскорбить вас, чтобы не замарать рук соприкосновением с вами?!
Первый приятель.
Я ухожу. Тут ничем не поможешь. Он напился. Пошли! Второй приятель.
Гениальность, конечно, многое извиняет ‑ только он явно переборщил с гениальными непристойностями.
(Оба уходят .)
Шульц.
Если по правде, то я не знаю, в самом ли деле пьян! А всё мой рот ‑ эта богохульная пасть, эта куча словесных отбросов! (Он плачет .) Не знаю, пьян ли я.
Хельмут.
О Госпожа, чем все это закончится?!
Анна.
Закончится совершенно так, как дóлжно ‑
Хельмут.
Почему ты это говоришь? Почему не скажешь: «Закончится, как я хочу», или: «Всё будет хорошо»? Поверь, я очень опечален...
Анна.
Ты глуп, тебе не хватает мужества.
Хельмут.
Зачем ты меня ругаешь? Я этого не вынесу, я убегу из себя , если ты и впредь будешь меня упрекать... Ох, ох, ох, как тяжела моя служба ‑ ибо я имею глаза, я не слеп, и я имею уши, чтобы слышать!
Анна.
Что ты такое говоришь?
Хельмут.
Клянусь своей верностью, это все пустяки: просто я устал; да и час уже поздний, кажется.
Шульц (поднимает голову ).
Я еще должен узнать, пьян ли я.
Анна.
Итак, мне все же придется сказать то, ради чего ко мне обратились с просьбой. Вы не пьяны...
Шульц.
О, это великолепно ‑ что я трезв; это совершенно великолепно. Значит, я по самые брови увяз в правде, и она заливает мне уши. Великолепно, великолепно! О, я уже вижу взаимосвязь. Каждый вправе просить ‑ конечно, каждый вправе! Ох, я помогу себе выбраться из провалов в собственных мыслях. Каждый вправе просить... Она ‑ Бог, я помогу себе выбраться из лабиринта горячечного воображения. Я помогу себе, клянусь Правдой: так хорошо, как сумею, и ровно настолько плохо, насколько плох я сам. (Он преклоняет перед Анной колени .) Я, в своем убожестве, умоляю вас мне помочь, чтобы я стал богатым . Я ‑ художник; но художник скверный, поскольку мне не хватает золота, и блеска, и киновари, и белизны, и всех прочих красок, и линий ‑ линий у меня совсем нет. Я беден, и я во всех отношениях дилетант. А все же я мог бы разбогатеть ‑ будь у меня мужество, чтобы обратиться к вам с просьбой.
Анна.
Что‑то непохоже, чтобы оно у вас было. Но высказать просьбу нетрудно. Я мало что поняла. Однако почему бы и не попросить о помощи, коли беда проникла вам в кровь? Если я в самом деле могу помочь и исполнение просьбы меня не слишком обременит... Я вижу вы стоите на коленях, мне вас жаль... Я слышала, как вы бранились, и поняла... Ибо сама ощущаю пустоту, и мне больно.
Шульц.
Вы говорили много такого, что располагает к доверию. Что ж, теперь я выскажусь начистоту Я предполагаю, что именно у вас найду золото, и совершенные линии, и краски, расцветающие, как юные розы... Я прошу, поставьте на кон мужество, если оно у вас есть, или украдите его ‑ и покажите мне свое тело ничем не прикрытым .
Анна.
Вы требуете многого.
Шульц.
Конечно, слишком многого! И все же вы не возмущаетесь, не кричите, не заливаетесь румянцем стыда и не ведете себя, как неожиданно оголившаяся задница... Ох, простите эти слова; но вы и впрямь себя так не повели! Меня восхищает, что, услышав мою просьбу, вы ничего не предприняли, что ваши линии не разошлись, как доски сломанного ящика. Вы остаетесь, какой были; услышав мои слова, не выказали негодования. Скажите...
Анна.
Сперва поднимитесь с колен! Вы попросили многого. А что если я обращусь к вам со встречной просьбой: возможно, такой, чтобы, делая то, чего просите вы, я лишь заплатила бы ее цену ‑ и даже осталась в выигрыше?
Шульц.
Говорите же! Давайте говорить по‑простому. Боюсь, пространные речи нас чересчур распалят. Я прошу, чтобы вы мне продемонстрировали ваше обнаженное тело.
Анна.
А я прошу у вас брачную ночь, всего одну.
Шульц.
Что?!
Анна.
Вы побледнели? Вы удивлены моей дерзостью, жаром крови?
Шульц.
Удивлен, пожалуй, и даже очень; но вместе с тем и несколько отрезвлен.
Анна.
Испугались собственного отражения в зеркале?
Шульц.
Неужто я так выгляжу?.. Пожалуй, я и впрямь рассчитывал на другое. Но теперь меня мучит любопытство. Любопытство! Теперь я охотно увидел бы вашу грудь и всё тело, промежность и попку... Наверное, они выглядят очень странно... Я, пожалуй, отважусь на эту сделку любопытства ради.
Хельмут.
О Госпожа ‑ теперь он умалится.
Коридор в доме Анны.
Появляются Анна, Шульц и Хельмут. Ночь.
Анна.
Вы плохо обо мне думаете, ибо вы унизили меня.
Шульц.
И все же простите. У меня закружилась голова, я не представлял себе, совершенно не представлял, что теперь будет. Прежде я много писал красками, чтобы практиковаться, а пишут художники по большей части шлюх. Умных или глупых ‑ но всегда уродливых... Когда же пришли вы... Просто пришли и заговорили как исполненная вожделения женщина, соразмерность ваших черт в сочетании с этим вожделением показалась мне остротой , удачной остротой Бога, и я захотел посмеяться...
Дата добавления: 2018-09-22; просмотров: 156; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!