Окраинная улица с высокими деревьями. 18 страница
Почему же вы не вскакиваете с кресла?!
Анна.
Потому что ожидала чего‑то подобного.
Петерсен.
Как?! Я вас не понимаю. Разговаривая в таком тоне, вы придаете моим рукам мужество, поощряете их прихоти. Вы действуете безответственно, вы должны были бы знать: руки могут возбудиться, и тогда их уже не уймешь!
Анна.
Этого я и жду.
Петерсен.
Ничего не понимаю! Вы желаете дурачить меня? Я вам говорю, что это опасно... Что если вожделение, вырвавшись из меня, проникнет в мои руки?! Я ведь внезапно осознал, что вы женщина; а прежде, когда видел женщин, никогда такого не думал. Я должен признать: что‑то во мне возбудилось.
Анна.
Я ведь и пришла, чтобы дождаться, когда ваше вожделение станет безмерным.
Петерсен.
Неужели?! (Хрипло смеется .) Значит, вы заранее избрали для себя такой путь?
Анна (твердо ).
Да.
Петерсен.
Правильно ли я вас понял?! Вы пришли, чтобы разбудить во мне алчность?! Непостижимо. Вы начали с моих рук, вы всё про них угадали точно! Потом добрались до чувств, проникли под одежду, раздели меня, хотя я того не желал, каким‑то образом ухватили и теперь утверждаете... Выскажетесь же напрямую, потому что мне кажется, будто я схожу с ума, ничего уже не различаю из‑за застящей глаза крови! Этот стол должен разделять нас, пока вы не выскажетесь. Мы должны упереться в него руками, чтобы оставаться разделенными... Говорите же, говорите: я боюсь, стол сломается и тогда мне не удержать мои руки!.. Или лучше ‑ бегите отсюда! Все краски перед глазами смешиваются. Ко мне подступают, меня преследуют образы! Говорите!
|
|
|
(Он вцепляется в край стола .)
Анна.
Я пришла предложить вам свое лоно.
Петерсен.
Говорите... Только быстрее, быстрее, чтобы я понял, иначе что‑то вырвется из меня, а я сам пока не понимаю, что это!
Анна.
Другие сказали бы, что я хочу блуда с вами.
Петерсен.
Кто вас разберет!.. Дальше, дальше!
Анна.
На самом деле я хочу ребенка.
Петерсен.
Что же, я ничего в вас не понимаю, совсем ничего. Но во мне громоздится желание: нерастраченное, элементарное вожделение. Оно вот‑вот захлестнет меня. Теперь дело обстоит так: я неистовствую, как жеребец, которого заперли с кобылой... Жеребец сразу овладевает ею, не сравнивая ее ни с кем и не находя в ней никаких недостатков.
Мы теперь всё обговорили. (Он поднимается и смахивает со лба пот .)
Комната Анны Вольтер.
Анна и Хельмут.
Анна.
Почему же ты хочешь стать моим слугой?
Хельмут.
Чтобы было за что себя хвалить: потому что ты, несомненно, нуждаешься в паже, который бы за тобой ухаживал, но ни один паж не превзойдет меня старательностью, и порядочностью, и умом, и ловкостью, и умением хранить тайны, и преданностью.
|
|
|
Анна.
Ты в самом деле себя расхваливаешь.
Хельмут.
Да, чтобы я представлял какую‑то ценность для себя самого.
Анна.
Хочешь, чтобы мы продолжили эту игру?
Хельмут.
Я хочу, чтобы мы жили точно так, как играем. Я мог бы доказать, что чего‑то стою, мог бы достичь многого на поприще любви пажа к его госпоже .
Анна.
Но как ты докажешь, что мне нужен паж?
Хельмут.
В твоем доме нет никого, кто защитил бы тебя, когда тебе будет грозить опасность или наглая навязчивость какого‑нибудь похотливого любовника... И никого, кто составлял бы тебе компанию, был бы твоим наперсником, наполнял бы долгие вечера игрой на лютне и звучанием своего голоса... И никого, перед кем ты не постеснялась бы плакать, кто охотно становился бы твоим тайным посланцем... Я очень легко докажу, что нужен тебе, когда стану твоим пажом: буду сидеть, одетый в бархат, у твоих ног, зажигать для тебя свечи, когда ты ляжешь в постель... и после тихо удаляться.
Разве ты не веришь, что всё это я сумею исполнить, а неудачником окажусь только в чем‑то одном?
О, я почту за счастье, если в один прекрасный день ты погладишь меня по волосам и медленно, печально заговоришь: «Мальчик, ты всегда хранил мои тайны и твоя преданность превзошла всякую меру. Поэтому я признаюсь тебе, что скоро рожу ребеночка. Никто не должен узнать об этом, посторонние не должны приходить в наш дом, чтобы не нарушать царящий здесь покой. Дни и вечера будут протекать, как обычно, и вещи не должны принимать испуганный вид из‑за внезапного шума... Ты, мальчик, окажешь мне кое‑какую помощь ‑»
|
|
|
Услышав такое, я заплачу от любви и попрошу научить меня, что нужно сделать.
Анна.
Я уже чувствую, что отныне не смогу обходиться без тебя.
Хельмут.
Не правда ли? Я так умело выполнял твои поручения... Я и о твоем ребеночке буду заботиться с любовью, буду учить его всему, что знаю сам.
Анна.
Ты умеешь ластиться, ты мягкий, как кошка... Я верю, что ты меня любишь.
Хельмут.
Можешь быть уверена, Госпожа: моя любовь ни разу не собьется с пути и не забредет туда, где ей не место. Говорю тебе: из‑за тебя я краснею и бледнею, меня окатывает то жаром, то холодом. Но любовь моя думает только о том, что красотой, умом, благородством ты превосходишь всех других женщин. Да убережет меня Господь, чтобы я не забылся и, думая о тебе, не почувствовал вожделения... Поверь, если мне и случается самозабвенно грезить о твоих грудях, то они для меня ‑ фонтаны с драгоценным питьем, цветение ароматнейших ярко‑красных роз... Твое лоно, клянусь, твое лоно для меня ‑ сад, великолепие коего тут же заставит меня впасть в беспамятство... Прости, что у меня бывают бессонные ночи, когда в голову приходят подобные мысли; но ты так расточительно обращалась с собственной красотой, что мне порой доводилось видеть твое нагое тело! Прости ‑ глазам моим хватало хмельного мужества, чтобы смотреть на него... О Госпожа, я не пророню об этом ни слова ‑ разве что тебе, соблаговолившей оказать мне доверие, воистину безмерное.
|
|
|
Анна.
Ох... Ты хороший...
Хельмут.
Не правда ли? Ведь ты не отошлешь меня прочь? Я никогда не знал, чем бы мне, чужому для всех, заняться... Так и не научился ничему, за что другие могли бы любить меня или уважать; мне предстояло либо умереть с голоду, либо выпрашивать подаяние. Хотел же я только одного: придумать несколько песен, восхваляющих твою красоту; но когда я пытался петь, горло у меня сжималось и звуки получались хриплыми, а струны расстраивались из‑за поспешных движений моих нетерпеливых рук; ибо ты, Госпожа, должна знать, что только в твоем присутствии голос мой обретает благозвучность, а руки ‑ хмельное мужество, обычно им не свойственное.
И еще: мне, прогони ты меня, пришлось бы жить в домах чужих и холодных, где стены так немы и пусты, будто сами понимают, насколько они плоски ; где пол ‑ тоже плоский и придавленный, будто как раз способность нести на себе ношу в нем сломлена... А окна, окна повсюду в других местах наверняка настолько прозрачны, будто они ‑ ничто, будто они ‑ дыры, сквозь которые в дом проникает весь холод кричаще‑яркого света; они наверняка не многоцветно‑прекрасные, как здесь, и не смотрят на цветы и деревья. У них наверняка имеется визави, который им ненавистен... Ты не отошлешь меня прочь?
Анна.
Ты, кажется, говорил о руках?
Хельмут.
Нет. То есть да: я упомянул свои руки.
Анна.
Это было неосторожно.
Хельмут.
Не понимаю.
Анна.
Избегай упоминания рук. Мои чувства прилепились к ним... Не говори также о твоих руках, ибо я каким‑то образом обнаружила, что руки есть и у тебя. Когда ты играешь по вечерам, или когда держишь свечи... Или ‑ когда делаешь что‑то и я забываю, что должна смотреть только на твое лицо... Я ведь в такие моменты думаю о других руках, подчинивших себе и лицо, и все тело.
Хельмут.
Не расточай себя ради них, они ‑ гадкие.
Анна.
Они такие же, как и ты. Втискиваются в свое предназначение, чтобы потом себя восхвалять.
Хельмут.
Вот ты и отругала меня.
Анна.
Потому что у тебя недобрые мысли. Ты же знаешь, что мне знакомы такие руки, что я их любила...
Хельмут.
Они поработили тебя!
Анна.
Что ж. От этого не будет вреда, ибо я ‑ женщина.
Хельмут.
Но ты и сейчас дрожишь, вспоминая о них.
Анна.
Я вынашиваю их в себе ‑ неужели не понимаешь? Они формируются в моем лоне... Но я не понимаю мужчину, которому они принадлежат: почему он не прыгнет в реку и не утонет, если такие руки ему без надобности, если они больше ни на что не способны ‑ и проявляют себя лишь в насилии.
Хельмут.
Пусть Бог пошлет тебе сына, который сумеет ими воспользоваться.
Анна.
Тебе легко рассуждать, просить у Бога такое... Но знай: я боюсь, ибо воспоминание о руках этого мужчины до сих пор ‑ пугающим осколком ‑ стоит во мне. Его руки имели столь несравненную форму, что перед ними нельзя было не склониться, нельзя было не застыть в безвольном смирении перед их деянием... Я боюсь, что во мне сформируются только две руки!
Хельмут.
Даже если такое случится, мы ‑ когда они родятся ‑ будем заботливо их растить.
Анна.
Ты говоришь чепуху, потому что не знаешь их. Им нужен господин, ибо они склонны к насилию... Я с ними не справлюсь... Они начнут приходить по ночам и вторгаться в мое лоно, мне же останется только стискивать зубы и терпеть, а к утру мое тело будет окровавленным, истерзанным.
Хельмут.
Бог такого не допустит.
Анна.
Ты говоришь глупости. Ты их не знаешь. И не догадываешься, на что они способны, чего хотят. Думаешь, им можно противиться? Ты глуп: всё, что исходит от них, нужно претерпевать . Они, погружаясь в мягкую плоть, становятся сладострастными.
Хельмут.
Я изобью их, если они причинят тебе зло.
Анна.
Ты глуп... О нет, прости: ты мужчина, о чем я все время забываю... И у тебя есть руки, но они полностью в твоей власти. У тебя тоже есть... руки. И я не могу понять, почему же они не склонны к насилию.
Хельмут.
Да проклянет меня Бог, если я тебя огорчу, ‑ пусть тогда чаша Его терпения переполнится.
Анна.
Я опять тебя недооценила... Ты великолепен. Нехорошо, когда мужчины насильничают, когда они совсем... Но они всегда бывают грубыми и жестокими... Я бы сказала, что, имея дело с женщиной, они ни в чем не знают меры и упорно стоят на своем.
Хельмут.
Не говори так. Ты меня унижаешь... Или, наоборот, придаешь мне мужества, воодушевиться которым я не вправе. (Плачет. ) Мне грустно ‑ оттого что ты не хвалишь меня, хотя я очень стараюсь тебе угодить.
Анна.
Что за чепуху ты опять несешь?
Хельмут (падая перед ней на колени ).
Прости, что я приревновал тебя к тем рукам, что я безудержно и упорно стремился к тебе приблизиться. Прости... Давай вместе помолимся, чтобы у тебя родился сын, который станет здесь господином.
Анна.
Ты глуп.
Хельмут.
Прости меня!
Анна.
Встань! Я ведь к тебе добра.
Хельмут.
Нет‑нет! Прежде прости!
Анна.
Упрямец!
Хельмут.
Хочу поцеловать твои стопы, потому что люблю их. Я плачу. Сердце переполнено слезами. Позволь пролить их на твои ноги.
Анна.
А ты не мог бы захотеть, чтобы я поцеловала твои алые губы?
Хельмут (поднимаясь ).
Ода!
Анна.
Ты, значит, всего лишь упрямец, а вовсе не упорствующий.
Хельмут.
Ты хочешь унизить меня! Я же хочу поцеловать твою ногу... и омыть слезами... Но если ты отдернешь ее, я тебя укушу.
Анна.
Я буду стоять спокойно.
Хельмут.
Ты хотела меня унизить, потому что я возгордился, еще ничего не сделав... Всю эту ночь я простою со свечами возле твоей постели и не шелохнусь до утра. Я хочу ‑ ‑
(Он не может закончить фразу из‑за хлынувших слез .)
Анна.
Ты безудержен в своем служении, мальчик.
Хельмут (порывисто ).
Почему ты не сказала: в своей любви!
Винный погребок.
Конрад Шульц и два его приятеля.
Шульц (ворчливо ).
К дьяволу всё это ‑ я увидел женщину, и она была хороша.
Первый приятель.
Такое порой случается.
Шульц.
У тебя на плечах капустный кочан вместо головы... Или ‑ репа; но, клянусь, мне это без разницы.
Второй приятель.
Давайте лучше веселиться!
Шульц.
Зачем, если сегодня я склонен сидеть, понурившись?
Второй приятель.
Ну хорошо, сиди со склоненной головой.
Первый приятель.
Почему бы тебе не признаться, что ты влюблен?
Шульц.
Потому что это было бы ложью.
Второй приятель.
Кто это разберет!
Шульц.
Тот, кто не так глуп, как ты... Разве я вам не рассказал, что произошло? Рассказал... Я увидел женщину, и она была хороша. И глаза мои вдруг утратили свойственное им сладострастие, потеряли способность смотреть сквозь одежду... Чего ухмыляетесь? Я же вам говорил, давно: стóит мне посмотреть на женщину, и я сразу ‑ себе на беду ‑ вижу ее промежность.
Первый приятель.
Ты остался троллем, каким и был всегда! Сколько раз тебе говорили: все безмерное бытие у тебя сконцентрировано в одном‑единственном ‑ причинном ‑ месте!.. Кто, посмотрев на твои картины, не скажет этого?! Ты знаешь женщин с пышными телами, с влагалищами, как заросли ароматных вьюнков... И других: стройных, внушающих безмерное томление... И еще ‑ те женские лона, что вынашивают плод! Ты ведь писал матерей, с такими грудями и в таких позах, что их не поймет ни один мужчина... Захотел ли бы ты вообще смотреть на этих женщин, если бы прежде не нарисовал их в своем воображении?
Конрад (улыбаясь ).
Твой пыл хорош, да только ты растрачиваешь его попусту. Я в самом деле писал женщин красками и, как ты выразился, рисовал их в своем воображении; но женщин, о которых ты говоришь, ‑ тех, что все еще окутаны ароматами брачной ночи и сознают свою беременность, которая золотым дождем излилась на них, и просвечивает, словно свет, сквозь кожу, и будто собирает в фокус бесконечное множество линий, ‑ таких женщин в природе не существует... Кое‑кто будет утверждать, что я превзошел Бога с Его безмерным творением. Однако я не соглашусь с такой точкой зрения: ибо если я, живописец, писал то, чего быть не может, значит, я лжец и пустобрех...
Второй приятель.
Что же, по‑твоему, искусство должно лишиться всякого пафоса?!
Шульц.
Глупая скотина! Я отвечу, что, исходя из присущей мне склонности к фантазированию, буду и впредь выполнять предназначенное: раздевать женщин, чтобы выяснить, не найдется ли среди них такая, что ни в чем не уступит моим фантазиям... Ты знаешь, я уже предпринял кое‑что в этом плане: я имею в виду двух женщин, которые еще сегодня придут к нам. Но признаюсь: они мне кажутся двумя раздобревшими шлюхами, в которых сладострастие иссякло или заплыло жиром. Правда, обе хорошо сложены, и, если их написать, картина доставит удовольствие всякому. Только... Я едва не впал в отчаянье, увидев этих дам вблизи, ибо воображал себе жаркие золотые слитки, на самом же деле их соски и волосяную поросль вкруг щелей в лучшем случае можно уподобить меди, на которую чем дольше смотришь, тем больше она окисляется.
Я потом увидел еще одну даму, прекрасную без всяких оговорок; и, если я хочу быть честным с собой и другими, я должен добиться, чтобы она разделась передо мной. Разочароваться я не боюсь, ибо воображение ничего в нее не вложило ‑ я на нее только смотрел.
Второй приятель.
Значит, нам предстоит испорченный ‑ во всех отношениях ‑вечер. Ты будешь грубить дамам, вести себя с ними по‑хамски, а когда напьешься, обзовешь их кучами дерьма...
Первый приятель.
Зачем ты так. Мы превратим ситуацию в приятное приключение, станем всячески обхаживать Даму его сердца, выступим в роли сводников и посредников...
Шульц.
Вы, болтуны, как вы только нашли слова ‑ хотя способны мыслить взвешенно и обдуманно, ‑ внушающие надежду на легкое удовольствие! Разве я не всё вам сказал?! Я сказал всё... Она прекрасна. С чего вы взяли, что сможете подойти к ней, не залившись краской стыда, что скажете ей что‑то ‑ и горло у вас не пересохнет, а язык не начнет заплетаться?
Второй приятель.
Вечер безнадежно испорчен.
Шульц.
Быстро же ты признал, что напрочь лишен остроумия! Если ты и впрямь шутник, как хвастался только что, ты сможешь, в некотором роде, добиться успеха: твоя последняя острота воткнется между женскими ляжками... По‑моему, неплохая перспектива для шута, готового раздарить все свои колокольчики женщинам.
Второй приятель.
Ты свинья!
Шульц.
Достойное животное: оно не виновато, что купаетея в грязи, если никто не удосужился вычистить хлев. Разве бы положение свиньи не стало отчаянным, не найди она выход: радоваться своей участи, воспринимая запах стойла как бесценную добавку к дерьму? Задумайтесь: если бы однажды свинья обрела знание, точнее, человеческий разум... Да она сразу тронулась бы умом, осознав весь ужас своего неэстетичного образа жизни. А что, приятель, если бы я (я, скотина ) вдруг осознал, в каком дерьме нахожусь я сам и другие, подобные мне; что если бы мне был явлен неслыханно‑несказанно‑великий пример подлинной чистоты ‑ чистоты настолько же непорочной, насколько безудержен и непорочен любовный пыл жеребца в брачный период; и я бы путем сравнения понял, что вы все ‑ и сам я ‑ замараны дерьмом и слизью, неправдой и несвободой, смертью, и жестокостью, и болезнями; если бы я вдруг понял, что вонючие лужи на ложном пути разъедают, уродуют вас, меня; а ну как, приятель, я бы вдруг обнаружил, что едкий медный глянец, покрывающий соски тех шлюх, возникает, подобно сыпи, и на телах всех прочих людей... Разве бы я тогда не впал в неистовство, стремясь воспроизвести явленный мне пример, дабы воздвигнуть его посреди нашего мира на устрашение всем?..
Дата добавления: 2018-09-22; просмотров: 150; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!