Любят девок и ребятишек... – ответил он, -- Волгу можно любить... чаек над Волгой... А вождям верят или не верят.
-- Сталину... и не верить?
-- В войну верили...
--- А сейчас?
--- Сейчас ты на хозяйстве остаёшься... светильники не забудь заправить... покупайся, позагорай... часа через два вернусь, -- и он оттолкнул лодку от берега.
У вечернего костра, будто продолжая прерванный разговор, бакенщик сказал:
-- Жизнь пора налаживать, нормальную человеческую жизнь. А вот это у нас пока... как-то не получается.
-- В войну были все вместе... а теперь – все врозь?
-- Так на медведя тоже вместях ходят... – усмехнулся бакенщик, -- а потом шкуру разделят – и по домам... Вот мать твоя, сам говорил, сколько ни писала, в том числе Сталину... а всё без толку. Где же тут, как ты говоришь, вместе?
-- Сталину её писем и не показывали!
-- Кто же не показывал?
-- Помощники его.
-- Значит, и он не всемогущ...
Ночью мне приснился Сталин. Он стоял на Мавзолее Ленина в военной фуражке и с совсем не военным грузинским лицом. Несоразмерно большим пальцем, получившимся таким оттого, что Сталина снимали с близкого расстояния, вождь показывал на кого-то в проходившей мимо Мавзолея колонне демонстрантов и улыбался лучиками морщин в уголках старческих, но по-молодому озорных глаз. Я видел такого Сталина в киножурнале перед началом какого-то фильма в Клубе имени Луначарского. Впервые, пусть и во сне, мне было обидно за Сталина. Он работает, думает обо всех, заботится. И про него говорят хорошие слова, поют песни и снимают кинофильмы. Но, оказывается, не все испытывают к нему настоящую благодарность. Многие лукавят: говорят одно, а думают другое. Обида за Сталина вовсе не умаляла во мне достоинств вождя. Скорее, наоборот. Я был уверен, что и отец Вовки-«барана», и хромой бакенщик не понимают пока Сталина так, как понимали его в Сталинграде. Так, как понимал его я. И Пермякову-старшему, и Фролу Кузьмичу еще предстоит проделать какую-то внутреннюю работу, какую я давно проделал. Ну, а если не проделают, им же хуже. Потому что растут новые люди – настоящие сталинцы. Такие, как Рудик Клюкин, готовый идти за Сталиным в огонь и воду.
|
|
|
Вслед за вождем мне приснилась мать. Одна-одинёшенька она сидела за кухонным столом в «хозяйской» половине дедова дома. Крошила в тарелку со щами сухари, как она нередко делала, и в ту же тарелку лила слёзы. Наверное, ждала меня...
Ниже по течению показались два буксира, непонятным образом связанных между собой. Они то ли двигались, то ли застыли на речном повороте. Но следом за буксирами показалась связка плотов шириной едва ли не во всю Волгу. Был момент, когда мне подумалось, что связка вот-вот зацепится за берега и подобно плотине остановит течение сразу двух рек.
|
|
|
Вся эта махина медленно, но неотвратимо приближается к нам. А мы сидим в лодке: Фрол Кузьмич на вёслах, я – на корме. У моих ног корзина с ежевикой и мешок с вяленой рыбой. В кармане брюк письмо, сложенное треугольником -- по-солдатски. Когда я попаду в Горький, я отдам это письмо дядьке Фрола Кузьмича, мастеру депо Детской железной дороги имени Горького, главная станция которой под названием «Родина» находится в Ленгородке рядом с Садом 1-го мая. Бакенщик пока курит, наблюдая, как и я, за буксирами и плотами. Сегодня он не в засаленной гимнастерке, как обычно, а в белой рубашке с закатанными рукавами – не глаженой, но стиранной с мылом в волжской воде. К тому же чисто выбрит. Освобожденное от щетины лицо его изменилось до неузнаваемости: побледнело, помолодело и прояснилось. Полотно рубашки, которая ему маловата, подчеркивает крепкую загорелую шею, широкие плечи и могучие руки бакенщика. И я невольно сравниваю их со своей циплячьей шеей, своими выпирающими ключицами и тонкими дланями.
Будто угадав мои мысли, Фрол Кузьмич говорит:
-- Ничего... костяк есть – мясом обрастёшь... а там, даст бог, и думать научишься... прежде, чем сказать.
После того, как буксиры протаскивают плоты мимо устья Суры, бакенщик делает последнюю затяжку, выбрасывает окурок и берётся за вёсла. Мы плывем наперерез ближнему буксиру. И по мере сокращения расстояния между лодкой и буксиром мне всё меньше кажется, что сцепка еле ползет. Колесо буксира лопатит изо всех сил, и становится похоже, что, если бакенщик не поднажмёт, нас снесет течением, и мы упустим плоты. Но он прибавляет вовремя. Лодка ударяется о брёвна, Фрол Кузьмич цепляется за плот багром, после чего привязывает лодку к стальному тросу, скрепляющему плот. От палатки, установленной в середине сцепки, легко перепрыгивая с бревна на бревно, в длинном брезентовом плаще к нам идёт худой бородатый дед:
|
|
|
-- Ты чего, Кузьмич?
-- Возьми мальчонку до Нижнего.
-- А надо?
-- Надо.
-- Плавать-то умеет?
-- Умеет.
-- Ночи уже холодные... не мерзлявый?
-- Привычный.
-- Тогда пущай... Сам-то как?
-- Живу...
Я перехожу из лодки на плот. Бакенщик передаёт мне корзину с ежевикой и мешок с рыбой. После чего достаёт из кармана тридцатку с овальным портретом Ленина:
-- Держи.
-- Зачем?
-- На протез... Да такой вставь, чтоб девки любили!
Он отвязывает верёвку, и лодку стремительно относит в сторону, а потом всё дальше и дальше от меня – туда, где на крутом зеленогорье, омываемом водами двух рек, приютился белокаменный городок. Я стою с тридцаткой в руке и вижу, как из крохотной лодчонки, исчезающей в вожском просторе, Фрол Кузьмич машет мне рукой:
|
|
|
-- Слышишь?.. Чтоб девки любили!..
Пройдя под Окским мостом, буксиры медленно подтаскивают плоты к молитовской лесопилке и, в раз обессилив, умолкают. В тишине вновь прибывшая сцепка замирает, медленно движется в обратную сторону и с хрустом притирается к старым плотам: приехали.
С корзиной и мешком перехожу на знакомые брёвна. Знакомый старик ловит рыбу знакомой мне «зыбкой». Опустив корзину, машу ему рукой. Он молча кивает. Возле берега пробегаю по «гармошкам» – свободно плавающим брёвнам. Взбегаю на железнодорожную насыпь перед холодильником. Спускаюсь к огородам. Поднимаюсь на насыпь пивзаводской ветки. Выхожу проулком на Молитовскую. Ещё издали замечаю, что одна из створок «парадной» двери открыта так, как открывала её мать, когда мыла «парадную» лестницу. С гулко бьющимся сердцем влетаю в подъезд. Ощущая ноздрями сырой запах свежевымытых досок, с коих давно исчезла краска, шаркаю ногами по лежащей на пороге мокрой тряпке и устремляюсь на второй этаж. С разбега распахиваю дверь. В юбке, подол которой с двух сторон заткнут за пояс, босая, распаренная от мытья полов, тётя Шура разгибает спину и, убрав с лица седые волосы той рукой, в которой мокрая тряпка, смотрит на меня:
-- Вернулся, про-опащий?.. А я тут прибраться ре-ешила... пыли нако-опилось!. да и в печи у тебя всё скисло... дом, в котором не живут... сам знаешь... Свят-свят!.. Да что ж ты так глядишь на меня, будто я убила ко-ого?.. Верно говорят: в тихом омуте черти водятся!.. Ты же всё открытым о-оставил... гуляй кто хошь... и когда вернешься, не сказал... Не нравится -- сам домывай!
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 149; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!