Его напарник по-немецки выругался и вернул винтовку на плечо.
На следующий день, рассказывая Полине Петровне и Клавдии Павловне про мышку, попавшую в сарай вместе с тряпьём и одним своим появлением пред немцами спасшую четыре человеческих жизни, мать повторяла: что бы там ни говорили, но Бог есть.
А Болотов в тот день впервые вылез из-за кровати. И сидя на табуретке с Женькой на коленях пил морковный чай. И гладил Женьку по волосам:
-- У моего Славки волосёнки такие же мягкие… На Васильевском он у меня остался.
В последнюю ночь, проведённую Болотовым в сарае, Вовку разбудил вопрос, который мать, по-видимому, спросонья, задала неожиданно громко:
-- Пить хотите?.. Воды подать?
-- Нет, нет… ничего не надо. Вы послушайте, Васильевна, послушайте!
Мать замерла. А Вовка заворочался в кровати.
-- Тише, Володя, тише! – неожиданно сердито прикрикнула на него мать.
И в тот же миг из какого-то далёкого далёка Вовка услышал:
-- А-а-а-а… а-а-а-а… а-а-а-а…
То затихая, то усиливаясь вновь, это «а-а-а-а» звучало почти непрерывно. И что-то знакомое, много раз слышанное, но не до конца проявленное было в этом звуке.
Мать спускается с кровати и босиком по земляному полу подходит к двери. Отодвинув засов и приоткрыв дверь, она застывает на пороге. Звук усиливается.
-- Наши… -- шепчет Болотов, -- наши, Вова, наши. Наступают!..
Вовка уже и сам понял, что «а-а-а-а» означает «Ура!», где-то далеко, но дружно подхватываемое множеством глоток. На каждой волне усиления звуки «у» и «р» не были слышны вовсе. Зато «а-а-а-а» катилось свободно и широко.
|
|
|
Поняв смысл слова, Вовка понял и то, почему не расслышал наступательного клича сразу. «А-а-а» летело не с востока, не со стороны посёлка, в котором жил Вовка до прихода немцев, то есть не со стороны Сталинграда, а с противоположной стороны – из-за Городища, из степи, расстилавшейся за Городищем до самого Дона.
Звук исчезает. Но и Вовка, сидя в постели, и Болотов, приподнявшись в своём укрытии на локте здоровой руки, и Вовкина мать, стоя полураздетой возле приоткрытой двери сарая, всё также вслушиваются в декабрьскую ночь, надеясь на продолжение.
Первым спохватывается Болотов:
-- Васильевна, дверь закройте! Совсем окоченеете, -- шепчет он.
Вовка перелазит через спящего брата, спрыгивает с кровати и несёт матери её одежду. Подняв сына на руки и прижав его щёку к своей мокрой щеке, мать повторяет одно единственное слово:
-- Дождались, дождались, дождались…
Глава двадцать четвёртая
Мы ушли к нашим»
«Мамочка, родная…» написал Вовка на листе в клеточку, вырванном из школьной тетрадки по арифметике. И тут же устыдился столь ласковых слов.
Скомкав листок, он швырнул его в печку и начал заново: «Мам, мы решили уйти…». Далее он начал обдумывать, как бы это поубедительнее и в то же время покороче изложить причины такого решения. Но тут в дверь сарая постучали. И хотя Вовка сразу понял, что стучит это Женька, он заметался, не зная куда спрятать вторично начатое письмо, которое жгло теперь его пальцы.
|
|
|
Женька продолжал стучать. «Замёрз, наверное, -- с непривычной нежностью подумал Вовка о своём младшем брате. – Куда бы это сунуть?..» И, не найдя более подходящего места, он скомкал второй лист и бросил его в ту же печку. После чего впустил брата в сарай.
Когда, отогревшись у печи, Женька снова отправился гулять, а Вовка снова остался в сарае один, на оставшемся у него последнем листе в клеточку огрызком химического карандаша он вывел: «Мы ушли к нашим». Сложив лист вчетверо, а потом ещё пополам, он расшнуровал правый ботинок, снял его с ноги и засунул в него письмо.
Ночью перед тем, как покинуть сарай, он положит письмо на стол…
Осторожно сняв крючок, Генка отодвинул засов. Секунду помедлив, приоткрыл дверь. Через щель в летнюю кухню пробилась узкая полоска лунного света и побежала к двум кроватям, на которых спали Генкина мать и его тётка с маленьким Петькой. Бросив взгляд в сторону кроватей, Генка выскользнул наружу. Теперь его слух был устремлён к занятому немцами дому Галины Петровны. И за Генкиной спиной, и перед ним всё было спокойно. И тогда, оставаясь под навесом соломенной крыши, Генка двинулся вдоль стены летней кухни. Добравшись до угла, он снова замер и огляделся. Невозмутимо висевший в холодном чёрном небе лунный диск освещал разгуляевские усадьбы с изгородями и дворовыми постройками и искрящиеся в лунном свете заснеженные прямоугольники огородов и садов, кое-где перечёркнутые тропинками.
|
|
|
Немецкие часовые стояли в Разгуляевке в двух местах: у железнодорожной станции и возле дома учительницы Анны Семёновны. Что происходит на улице, накрытой тенью высокой железнодорожной насыпи, Генка разглядеть не мог. Напротив, станция на возвышении хорошо просматривалась. Вчера, когда в то же самое время он вылезал во двор на разведку, часовой неторопливо прохаживался по платформе то в одну сторону, то в другую. Сейчас его не было. Это Генке не понравилось. И он решил подождать появления часового. Появление это было необходимо Генке как подтверждение того, что в Разгуляевке всё как обычно.
|
|
|
Время шло, но часовой возле станции не показывался. А луна сияла так ярко, что казалось: стоит выйти из тени на свет -- как тут же услышишь резкое как собачий лай «Хальт!» и автоматную очередь.
Но надо было идти…
Они встретились у колодца за Вовкиным сараем в ослепительно солнечный морозный день. А вот настроение у мальчишек было скверное. Прошёл слух, что советское наступление остановилось. Каждый день над Городищем и Разгуляевкой кружили немецкие транспорты, сбрасывая на парашютах консервы, тёплую одежду и даже подарки фрицам к католическому Рождеству. Немцы повеселели. Лопали консервы, пили шнапс, сосновые лапы игрушками наряжали. Как ни в чём не бывало, готовились к своему Рождеству и Новому году.
Чтобы согреться, мальчишки затеяли игру «в толкунчиков», то есть прыгали по снегу каждый на одной ноге, пытаясь столкнуть в снег другого участника игры. В разгар игры в проулок въехало необычное сооружение: на самодельных санях, сколоченных из толстых деревянных брусьев, в два ряда стояли восемь бидонов, в каких до фашистского нашествия возили молоко. Рядом с санями шёл немец в шинели с поднятым воротником и в платке из серой деревенской шерсти, повязанном поверх пилотки. Руки он держал в карманах шинели, на его груди болтался автомат. Сани толкал пленный красноармеец – в коротком для него ватнике без пуговиц и в расстёгнутой на груди гимнастёрке, с непокрытой головой и торчавшими из ватника голыми ладонями.
По направлению к колодцу проулок шёл под уклон, сани раскатились, и на обледенелой дороге возчику с трудом удавалось их сдерживать. Когда же с глухим деревянным стуком и металлическим звоном бидонов сани врезались в сруб колодца, осторожно спускавшийся по наледи немец от саней значительно отстал. Тем временем, обходя сани с деревянной колодезной бадьёй в руках, казавшейся для него непомерно тяжёлой, пленный доставал из колодца воду и наполнял ею бидон за бидоном. Целиком сосредоточенный на своём занятии, он продолжал балансировать на льду с бадьёй в руках и тогда, когда немец дошёл до колодца и начал топтаться возле саней.
Наполнив бидоны, пленный повесил бадью, поднял верёвочную лямку, влез в неё и потащил сани за собой. А немец поплёлся следом. Но по тому, с каким трудом давался пленному каждый шаг, было ясно, что с самым крутым участком дороги ему не справиться. Именно на нём он и упал. А сани поехали назад и потянули его за собой. И, наверное, они дотащили бы его до самого колодца, если бы не развернулись поперёк проулка. Сани развернулись и остановились, а он, обессиленный, лежал рядом и даже не пытался подняться. И тогда немец крикнул:
-- Шнель, шнель! Вставать… бистро!
Добравшись до лежащего, конвоир пнул его в бок своим огромным ботинком. После чего пленный действительно попытался встать. Но сани дёрнулись, зацепленная за ноги пленного верёвка подсекла его. И он снова упал.
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 234; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!