Офицер в рясе был героем-любовником 26 страница

       Когда я снова встретился с великим князем Дмитри­ем Павловичем, он без всякого стеснения начал возму­щаться поступком Государя, обещавшего ему обдумать Дело и поступить по совести.

       — Я пойду к нему и выскажу всё, что накипело на Душе. Пусть делает со мной всё, что хочет. Пусть лишит {316} меня мундира, сошлет в ссылку, но я это сделаю, — горячился Дмитрий Павлович.

       Я старался успокоить его и удержать от такого шага.

       Итак, увольнение великого князя Николая Николае­вича от должности Верховного стало фактом.

       За что же он был уволен?

       Многие думали, что увольнение состоялось вслед­ствие неудач на фронте, по чьей бы вине они ни про­исходили: по вине ли Верховного, по вине ли его по­мощников, или по каким-либо иным причинам.

       «Патриоты» считали, что Государь сам должен был стать во главе армии в пору ее неудач и упадка ее духа и теперь прославляли мудрое решение Государя.

       Сам великий князь главными причинами считал рев­ность царицы и царя к его славе и интриги Распутина.

       Несомненно, что каждая из этих причин имела свое, большее или меньшее значение. Неудачи на фронте да­вали повод и основание врагам великого князя, число которых всё росло, новой и новой грязью забрасывать его. Всё растущая даже и во время неудач популярность великого князя и в войсках и в народе возбуждала беспокойство в царице и не могла быть приятной Го­сударю. А враги великого князя, не стеснялись в сред­ствах, чтобы использовать это. Государь давно мечтал о победных лаврах, а теперь еще верил, что армия вос­прянет духом, когда он сам станет во главе ее. Но все эти причины лишь подготовили почву, дали некоторую благовидность для решения вопроса. Настоящий же по­вод был в другом.

       Я обращусь к фактам.

       1. Великий князь Николай Николаевич в Ставке, великие княгини — его жена Анастасия Николаевна и. ее сестра Милица Николаевна — в Киеве, как и князь Орлов, не стесняясь особенно присутствовавшими при {317} этом лицами, высказывались, что Императрица — винов­ница всех неурядиц и что единственное средство, чтобы избежать больших несчастий, — заточить ее в мона­стырь.

       2. В начале августа великие княгини жили в Петро­граде, ежедневно виделись с князем Орловым и, конечно, ежедневно «вспоминали» Императрицу.

       3. Как за великим князем и великими княгинями, так и за князем Орловым, в это время зорко следили и о всех их действиях и разговорах доносили Императрице.

       4. Великий князь не просто увольняется от должно­сти, но с требованием не задерживаться в России, а отдыхать, если устал, в Боржоме. Это уже ссылка.

       5. Одновременно с ним выпроваживается на Кавказ князь Орлов, доселе бывший самым близким лицом к Государю.

       6. Осенью 1915 г. царский духовник, прот. А. П. Ва­сильев, рассказывал мне, что вскоре после расправы с князем Орловым царские дочери на уроке Закона Божия говорили ему: «Князь Орлов очень любит папу, но он хотел разлучить папу с мамой».

       7. Бывший в то время воспитателем наследника француз Жильяр теперь в журнале «Illustration» пишет, что летом 1915 года шли интриги Ставки, чтобы зато­чить Императрицу в монастырь и что Государь сам стал во главе армии, чтобы положить конец этим интригам против царской семьи.

       После всего этого, я думаю, что настоящим пово­дом к увольнению великого князя послужило и раньше заметное, а теперь достигшее крайних пределов возбуж­дение против него Императрицы, до которой доносились отзывы о ней великокняжеской семьи и князя Орлова, может быть, раздутые, преувеличенные и искаженные, представленные уже в виде организуемого заговора, который Императрица и решила теперь подавить ради­кальной мерой.

{318} Возникает вопрос: насколько права была Императ­рица, опасаясь, как бы великий князь не засадил ее в монастырь или не занял трон ее мужа?

       Что возбуждение, граничащее с ненавистью, у вели­кого князя против Императрицы было очень сильно, этого не надо доказывать и нельзя оспаривать. Великий князь не мог спокойно о ней говорить. Он считал ее виновницей разросшейся «распутинщины» и разных го­сударственных нестроений. Ее влияние на Государя он признавал насколько сильным, настолько же и гибель­ным.

Он предвидел страшные последствия этого влияния. Он не раз высказывал, — чем дальше, тем чаще и откро­веннее, — что единственное средство спасти Государя от гибели, а страну от страшных потрясений, — это устранить Императрицу, заточив ее в монастырь. Но он ни разу не обмолвился ни единым словом, каким образом это можно было бы сделать. Зная же привязанность Государя к своей жене, а великого князя к Государю, я недоумеваю: как это можно было бы сделать? Убедить Государя, чтобы он заточил любимую жену в мона­стырь... Я думаю, что тут Государь не поддался бы никаким убеждениям. Угрозой, насилием заставить Го­сударя сделать это...

К этому еще не был готов великий князь, слишком преданный Государю, слишком верно­подданный. Возмущение Императрицей у великого кня­зя было возмущением честного сына Родины, истого верноподданного, но таким возмущением, где от слов было далеко до дела. Так же тогда возмущалось и всё великосветское общество. Что же касается до помыслов занять престол, свергнув Государя, то великий князь в ту пору был совершенно далек от них. Для него Госу­дарь, при всех его недостатках, был святыней, своего рода земным Богом, служить которому до последней капли крови он считал своим гражданским долгом и своею священной обязанностью.

       Тогда верноподданность его была вне всяких со­мнений. Но вернусь к положению дел в Ставке.

{319} Государь вступил в должность. В числе самых пер­вых восторженно поздравил его распутинец, Тобольский епископ Варнава, причем просил разрешения, в память этого «величайшего» события, прославить еще не про­славленного Тобольского архиепископа Иоанна.

       26 или 27 августа уезжал из Ставки великий князь. Государь не собирался выезжать к отходу поезда. При­ближенные убедили его выехать.

       Накануне отъезда великий князь прощался со Шта­бом. В зале окружного суда собрались все чины Штаба. Явился великий князь, как всегда стройный, величествен­ный. Замерло всё. Кратко, но ярко поблагодарив всех за серьезную, трогавшую его работу, он так закончил свою речь:

       — Я уверен, что теперь вы еще самоотверженнее будете служить, ибо теперь вы будете иметь счастье служить в Ставке, во главе которой сам Государь. Помните это!

       И тут сказался «верноподданный из верноподдан­ных». Слезы показались на его глазах. Многие плакали. Один упал в обморок. Великий князь поклонился и ушел.

       На вокзале к отъезду великого князя собрался весь Штаб. Приехал в походной форме великий князь и начал обходить всех, сердечно прощаясь с каждым. По­том приехал Государь. Он вошел в вагон великого кня­зя. Пробыв там несколько минут, он вышел и остановился у самого вагона. Вслед за Государем вышел и великий князь. Раздался свисток. Стоя на площадке своего ва­гона, против Государя, великий князь выпрямился и взял «под козырек». Государь и все присутствующие ответили ему. Поезд уже был далеко, но всё еще виднелась, как бы изваянная, величественная фигура великого князя, бывшего Верховного. Он еще продолжал отдавать честь своему Государю.

       Уехал Государь. Стали разъезжаться и все мы. День был сумрачный. А у нас на душе было совсем {320} мрачно. Точно оторвалось от сердца что-то родное, дорогое. Что ждет нас впереди, никто этого не знал, но все об этом думали. Какая-то разбитость, подавленность, почти безнадежность чувствовались в этот день в Став­ке. Как будто похоронили кого-то, незаменимо дорогого, как будто потеряли последнюю опору при надвигаю­щейся беде.

       Вечером я пошел к высочайшему обеду. Самый близкий к Государю человек, новый началь­ник его Походной Канцелярии, флигель-адъютант, пол­ковник А. А. Дрентельн подошел ко мне.

       — Знаете, — сказал он, — великий князь очаровал меня за эти дни своим величием, своим благородством. А его отъезд... Мне хотелось, не взирая ни на что, бро­ситься и поцеловать его руку...

 

{323}

 

 

XVII

 

Царская Ставка

 

       Из всех соображений и побуждений, заставивших Государя принять должность Верховного, официально выдвигалось и подчеркивалось одно: поднять дух армии. Насколько же была достигнута эта цель? Как отнеслась армия к вступлению Государя в должность Верховного Главнокомандующего?

       В 1919 году Генерального Штаба генерал Нечволодов, в 1915 г. командовавший дивизией на Галицийском фронте, в читанной им в г. Екатеринодаре, в помещении приюта Посполитаки, речи уверял своих слушателей, что принятие Государем должности Верховного Главноко­мандующего вызвало во всей армии восторг и необыкно­венно подняло ее дух. К сожалению, я так и не узнал, какими данными располагал генерал Нечволодов, катего­рически утверждая факт, касавшийся не одной его ди­визии, корпуса и даже одной армии, в состав которой входила его дивизия, а всего фронта, когда лично он мог быть осведомлен лишь в том, как реагировали на совершившийся факт его собственная и две-три соседних дивизии.

       Состоя при Ставке, где концентрировались известия со всего фронта, ежемесячно выезжая на фронт, бес­престанно встречаясь с массой находящихся на фронте военных начальников, офицеров и священников, я имел возможность в более широком масштабе проверить, как отнеслась армия к смене Верховного и насколько при­нятие самим Государем главного командования отрази­лось на ее духе и настроении.

       Отвечая на постановленные мною выше вопросы, я буду говорить особо о командном, офицерском составе и особо о солдатской массе.

       Нельзя оспаривать, что отношение и высшего ко­мандного состава и офицерства к Ставке летом 1915 го­да было определенно недоброжелательным. Ставку ви­нили во многом, ее считали виновницей многих наших {324} неудач и несчастий. Но эти обвинения падали, главным образом, на генералов Янушкевича и Данилова, проносясь мимо великого князя. Престиж последнего и после всех несчастий на фронте оставался непоколебимым. Его во­енный талант по-прежнему не отвергался; сам он в глазах офицерства оставался рыцарем без страха и упрека — поборником правды, стражем народных интересов, му­жественным борцом и против темных влияний и против всяких хищений и злоупотреблений.

Если для офицер­ства Николай II был волею Божией Император, то ве­ликий князь Николай Николаевич был волею Божией Главнокомандующим. Голос армии, я уже упоминал рань­ше, указывал на него, как на Главнокомандующего, еще в японскую войну, — после объявления этой войны его имя тоже было у всех на устах. И теперь его имя везде произносили с уважением, почти с благоговением, часто с сожалением и состраданием, что все его усилия и таланты парализуются бездарностью его ближайших по­мощников, бездействием тыла, — главным образом, Петрограда, — нашей неподготовленностью к войне и разными неурядицами в области государственного управления.

Смена Верховного, которому верила, и ко­торого любила армия, не могла бы приветствоваться даже и в том случае, если бы его место заступил испы­танный в военном деле вождь. Государь же в военном деле представлял, по меньшей мере, неизвестную вели­чину: его военные дарования и знания доселе ни в чем и нигде не проявлялись, его общий духовный уклад менее всего был подходящ для Верховного военачальни­ка.

Надежда, что Император Николай II вдруг станет Наполеоном, была равносильна ожиданию чуда. Все по­нимали, что Государь и после принятия на себя звания Верховного останется тем, чем он доселе был: Верхов­ным Вождем армии, но не Верховным Главнокомандую­щим; священной эмблемой, но не мозгом и волей армии. А в таком случае ясно было, что место Верховного, после увольнения великого князя Николая Николаевича, {325} останется пустым и занимать его будут начальники Штаба и разные ответственные и неответственные со­ветники Государя. Армия, таким образом, теряла люби­мого старого Верховного Главнокомандующего, не при­обретая нового.

       Помимо этого, многие лучшие и наиболее серьезные начальники в армии, по чисто государственным сообра­жениям, не приветствовали решения Государя, считая, что теперь, в случае новых неудач на фронте, нападки и обвинения будут падать на самого Государя, что мо­жет иметь роковые последствия и для него, и для го­сударства.

       Конечно, встречались и такие «патриоты», которые, надрываясь, кричали, что решение Государя — акт вели­чайшей мудрости. Но голос их звучал одиноко, не про­изводя впечатления на массы.

       Вот комплекс тех течений, мнений и настроений, которыми жило в данный момент офицерство фронта. Ясно, что от такого настроения до восторга, о котором повествовал генерал Нечволодов, было очень далеко.

Что касается Ставки, то там, после увольнения ве­ликого князя Николая Николаевича, раздавались, пом­нится, отдельные голоса, опасавшиеся бунтов в армии из-за увольнения великого князя. Никаких бунтов, ко­нечно, не произошло. Горечь от смены Верховного в офицерской среде смягчалась радостью по случаю уволь­нения его помощников в Ставке. Я уверен, что никаких эксцессов на фронте не произошло бы, если бы даже остались на своих должностях генералы Янушкевич и Данилов: долг безусловного подчинения высочайшей воле тогда на фронте еще ничем не был поколеблен.

       Что касается солдатской массы, то, беспредельно ве­ря в великого князя Николая Николаевича, она чувство­вала его потерю; разницы между прежним и настоя­щим положением Государя она ясно не представляла: для нее он и тогда, и теперь был царь, вольный во всем — и в приказах, и в запретах. Повод для печали у нее {326} был, причины особо радоваться — не было. Печаль подавлялась долгом подчинения высшей воле; искус­ственно возбудить радость было нельзя.

       Итак, я решаюсь утверждать, что отставка великого князя была принята на фронте, по меньшей мере, с боль­шим сожалением; вступление Государя в должность Вер­ховного не вызвало в армии никакого духовного подъема. В распутинском лагере отставка великого князя вы­звала ликование. Но этот лагерь не представлял ни армии, ни России.

       На место генерала Данилова генералом Алексеевым был избран Генерального Штаба генерал Пустовойтенко, человек незначительный — так все считали его.

В Став­ке и на фронте его звали «Пустоместенко». Тут сказа­лось неумение генерала Алексеева выбирать себе талант­ливых помощников и его привычка работать за всех своих подчиненных. Привыкши сам делать всё, генерал Алексеев, повидимому, и не искал талантливейших.

       Одновременно с Пустовойтенко появился в Ставке Генерального Штаба генерал Борисов, товарищ генерала Алексеева по 64 пехотному Казанскому полку и по Академии Генерального Штаба. Официально генерал Борисов получил назначение состоять при начальнике Штаба, негласно же он стал ближайшим помощником и советником генерала Алексеева.

       Маленького роста, довольно толстый, с большой седой головой, генерал Борисов представлял собой ред­кий экземпляр генерала, физически не опрятного: часто не умытого, не причесанного, косматого, грязного, почти оборванного. Комната его по неделям не выметалась, по неделям же не менялось белье. Когда при дворе зашел вопрос о приглашении генерала Борисова к столу, там серьезно задумались: какие принять меры, чтобы представить Государю генерала в сколько-нибудь при­личном виде.

С самым серьезным видом предлагали: на­кануне свести его в баню, остричь ему волосы и ногти, а в самый день представления велеть денщику привести {327} в порядок его сапоги и костюм. Все опасения, переме­шавшись с шутками и остротами, дошли до Государя, который после этого серьезно заинтересовался допотоп­ной фигурой генерала своей армии. Генерал Воейков, как более знакомый с Борисовым, взялся привести его перед «парадным» выходом в такой, по крайней мере, вид, который бы не очень смутил Государя. Благодаря трудам и искусству генерала Воейкова, Государю так и не пришлось увидеть Борисова в его обычном виде. Последний предстал пред царские очи и вымытым, и выбритым, и даже довольно чисто одетым, так что Государь потом заметил: «Я ожидал гораздо худшего».

       В умственном отношении генерал Борисов не лишен был дарований. У него была большая начитанность, даже и в области философских наук. Некоторые считали его очень ученым, иные — философом, а иные — чуть ли не Наполеоном. Большинство же было того мнения, что и ученость, и стратегия, и философия Борисова гармо­нировали с его внешним видом, а его близость к гене­ралу Алексееву считали вредной и опасной для дела.

       После отъезда великого князя, в Ставке ждали, что последуют другие перемены. Более всего опасались за меня. Моя близость к великому князю и князю Орлову была всем известна, как было известно и мое отрица­тельное отношение к Распутину. Я тоже не считал свое положение прочным и, хотя наружно отношение ко мне Государя в сравнении с прежним не изменилось, я готов был ко всякого рода неожиданностям. Так же приблизи­тельно чувствовали себя дежурный генерал Кондзеровский, начальник военных сообщений генерал Ронжин и свитский генерал Петрово-Соловово. С последним в это время у меня установились весьма дружеские отношения. Нас роднила прежняя близость к великому князю и одинаковая неопределенность нашего положения.

       Однажды, зашедши к генералу Петрово-Соловово, я застал у него гр. А. Н. Граббе, командира царского конвоя, человека в то время бывшего очень близким к {328} Государю. Завязалась беседа, во время которой я спро­сил Граббе:

       — Скажите, граф, по совести, — мы секрета не выдадим: многим ли из нас придется разделить участь великого князя?

       Граббе молчал, многозначительно улыбаясь.

       — Не хотите сказать?.. Тогда скажите другое: мне не надо складывать свои чемоданы?

       — Нет, вам не надо... Будьте спокойны, — ответил граф.

       Между тем, в Ставке меня на каждом шагу спра­шивали:

       — Как дела? Как относится к вам Государь? Не поставлена вам в минус ваша близость к великому князю?

       Другие были откровеннее.

       — Остаетесь в Ставке? Не выпроводят вас вслед за великим князем? — спрашивали они.

       Одному из таких вопрошателей я как-то ответил:

       — Конечно, остаюсь. Вчера купил себе самовар: надоело пользоваться одним чайником.

       Действительно, за два-три дня до беседы с Граббе, я поручил начальнику своей канцелярии приобрести для последней самовар. Конечно, между этой покупкой и происходившими событиями не было никакой связи.

       На другой день вся Ставка говорила:

       — Батюшка остается: уже купил себе самовар. Все наши опасения, однако, оказались напрасными. Никаких новых перемен в личном составе не происхо­дило. В отношении меня, может быть, решающую роль сыграл генерал Алексеев, с которым я с давних пор был связан добрыми отношениями. Но это — мое предполо­жение. Возможно, что у Государя и не являлась мысль о смене меня или об увольнении меня из Ставки.

       С переездом Государя очень изменились и лицо Ставки, и строй ее жизни. Из великокняжеской Ставка превратилась в царскую. Явилось много новых людей, {329} ибо Государь приехал с большой свитой. Лица, состав­лявшие свиту Государя в Ставке, делились на две кате­гории: одни всегда находились при Государе, другие периодически появлялись в Ставке. К первой категории принадлежали: адмирал Нилов; свиты его величества генерал-майоры: В. И. Воейков, князь В. А. Долгоруков, гр. А. Н. Граббе, флигель-адъютанты, полковники: Дрентельн и Нарышкин, лейб-хируг С. П. Федоров. Министр двора, гр. Фредерикс жил то в Петрограде, то в Ставке. Флигель-адъютанты: полковники, гр. Шереметьев и Мордвинов, капитаны 1-го ранга Н. П. Саблин и Ден чередовались службой. Несколько раз дежурили в Став­ке флигель-адъютанты: полковники Свечин и Силаев, а также князь Игорь Константинович. Осенью 1916 года некоторое время дежурил великий князь Дмитрий Пав­лович. Раза два на неопределенное время появлялся в Ставке обер-гофмаршал гр. Бенкендорф.

---

Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 148; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!