Офицер в рясе был героем-любовником 25 страница

       — Успокойтесь! Скажите, откуда вы узнали?—со­вершенно спокойно сказал великий князь.

       — Ваше высочество! Не требуйте от меня ответа. Сообщившему мне я дал слово, что никому не выдам {305} секрета. А вам скажу одно: сообщил мне человек, беско­нечно преданный вам.

       — Нет, вы должны сказать мне. И вот почему: кро­ме меня, брата и кн. Голицына никто об этом не знал, — настаивал великий князь.

       Тогда я указал на генерала Петрово-Соловово.

       — Да, я уволен. Вот, читайте!

       И великий князь протянул мне собственноручное письмо Государя, начинавшееся словами: «Дорогой Николаша».

       Каждое слово письма тогда, как гвоздь, врезывалось в память. Но всё же после протекших с того момента пяти с половиной лет (В 1921 г., когда писались эти строки.) я не могу ручаться, что букваль­но воспроизведу его. Уверен, однако, что не искажу смысла. Государь так, приблизительно, писал:

«Дорогой Николаша! Вот уже год, что идет война, сопровождаясь множеством жертв, неудач и несчастий. За все ошибки я прощаю тебя: один Бог без греха. Но теперь я решил взять управление армией в свои руки. Начальником мо­его Штаба будет генерал Алексеев. Тебя назначаю на место престарелого графа Воронцова-Дашкова. Ты от­правишься на Кавказ и можешь отдохнуть в Боржоме, а Георгий (Великий князь Георгий Михайлович, в то время бывший на Кавказе для помощи престарелому наместнику.) вернется в Ставку. Янушкевич и Данилов по­лучат назначения после моего прибытия в Могилев. В помощь тебе даю князя Орлова, которого ты любишь и ценишь. Надеюсь, что он будет для тебя полезен. Верь, что моя любовь к тебе не ослабела и доверие не измени­лось. Твой Ника».

       — Видите, как мило! — начал великий князь, когда я кончил чтение письма. — Государь прощает меня за грехи, позволяет отдохнуть в Боржоме, другими {306} словами — запрещает заехать в мое любимое Першино (Любимое имение великого князя в Тульской губ.) и дает мне в помощь князя Орлова, которого я «люблю и ценю». Чего еще желать?

       Я просидел с великим князем около часу. Он поло­жительно удивил меня своей выдержкой. Конечно, внут­ри у него бурлило и кипело. Удар был слишком силен. Его увольняют одним взмахом пера, не только против его воли, но и без всякого предупреждения. Его ссылают на Кавказ, предлагая отдохнуть в Боржоме, как бы бо­ясь, чтобы он не задержался в России. Из самых сильных и влиятельных он сразу попадает в бессильные и опаль­ные.

Одновременная высылка на Кавказ и князя Орлова только больше подчеркивала, что назначение великого князя наместником на Кавказе не простая смена Вер­ховного, а кара и опала. И кто же наносит такой же­стокий удар великому князю? Тот Государь, которого он безгранично любит, перед которым он благоговеет. У меня невольно вырвались слова:

       — Ваше высочество! Зачем Государь так жестоко карает вас? Ведь вы у него верноподданный из верно­подданных.

       — Да! — выпрямившись во весь рост, сказал ве­ликий князь, — я действительно верноподданный из вер­ноподданных. Меня так воспитали, чтобы я всегда пом­нил, что он — мой Государь. Кроме того, я, как челове­ка, люблю его.

       Несмотря на тяжкую обиду, великий князь говорил совсем спокойно. Не было заметно ни озлобления, ни даже тяжкого огорчения. Мы обсуждали дальнейшие возможности. По-видимому, у великого князя теплилась надежда, что это еще не последнее решение Государя, что Государь может передумать и изменить. Всё же он, при прощании, сказал мне:

{307} — Когда Государь вступит в должность, будьте осторожны, не лезьте на рожон, иначе сломите голову без всякой пользы. А вы еще нужны и для армии и для России. О моей близости к вам не говорите.

       Не могу не упомянуть еще об одном совпадении.

       В этот же день утром я получил от Комитета по по­стройке в Петрограде на Полтавской улице храма в па­мять 300-летия царствования Дома Романовых (Храм был освящен в Высочайшем присутствии 15 января 1915 г.) Федоровскую икону Божией Матери и адрес. Комитет пору­чал мне, как своему члену, поднести великому князю и то, и другое. Федоровская икона — родовая святыня Дома Романовых. Теперь она, точно в утешение, дава­лась опальному великому князю.

       Разгром Ставки продолжали тщательно скрывать. За завтраками и обедами я наблюдал, как великий князь по лицам присутствующих пытался определить: не зна­ют ли? От меня скрывать теперь уже нечего было. И великий князь прямо спрашивал генерала Янушкевича:

       «Думаете, в Ставке еще не знают?» Или: «Иностранные агенты, наверное, уже получили сообщение»; «Обратите внимание, как ЛяГиш смотрит на нас... Он тонкий... ви­ду очень не показывает... но, наверное уже знает» и т. п.

       Но сохранить секрет в Ставке, когда он перестал быть секретом в Петрограде, конечно, нельзя было. О смене Верховного уже знал и говорил весь Петроград, а у каждого почти из служивших в Ставке были там род­ные, знакомые. Наконец, газеты...

       Через два или три дня приехал генерал Алексеев и тотчас вступил в должность начальника Штаба.

       За нашим столиком теперь сидело четверо: Алексе­ев сидел рядом с великим князем, против ген. Януш­кевича. Разговор теперь за нашим столиком не смолкал.

{308} Говорили главным образом о военных делах. Янушкевич почти всё время молчал. Генерал Алексеев по каждому вопросу высказывался определенно и авторитетно, ча­сто не соглашался с великим князем. Мне невольно при­ходилось сравнивать двух начальников Штаба и, конеч­но, сравнение было не в пользу генерала Янушкевича: точно передо мной сидели — старый, опытный и авто­ритетный профессор и умный, но рядовой офицер Гене­рального Штаба. Великий Князь относился к генералу Алексееву с большим вниманием, обращался к нему на «ты». Генерал Алексеев как будто избегал таким же образом обращаться к великому князю, но один раз и он назвал великого князя на «ты».

(После отъезда великого князя на Кавказ, отношения меж­ду ним и генералом Алексеевым ухудшились. Причиной этого бы­ли частые отказы Ставки великому князю в исполнении его тре­бований. Великий князь потребовал, чтобы для согласованности действий армии и флота, Черноморский флот был всецело подчи­нен ему. Ставка отказала ему в этом. Сделавшись Главнокоман­дующим Кавказского фронта, великий князь начал придавать этому фронту большее значение, чем могла придавать ему Ставка и чем сам он, в бытность свою Верховным, придавал ему. С другой стороны, некоторые военные начальники этого фронта, рассчитывая на всесильную поддержку великого князя, стали те­перь предъявлять такие требования, каких они раньше не реша­лись предъявлять. Великий князь их поддерживал, а Ставка их отвергала. Так как вершителем всех военных дел в Ставке был генерал Алексеев, а отнюдь не Государь, — великий князь это отлично понимал, — то всякий отказ Ставки великим князем воспринимался, как обида, нанесенная ему генералом Алексеевым. Находясь у великого князя в Тифлисе в октябре 1916 г., я не­сколько раз слышал из уст великого князя жалобы на Ставку, т. е. на генерала Алексеева; то же было и в приезд его в Ставку в ноябре 1916 г. Получая отказы Ставки, великий князь был скло­нен рассматривать их как личные, несправедливые обиды со сто­роны людей, либо пользующихся его опальным положением, либо намеренно старающихся уязвить его, причинить ему неприятность. Я уверен, что генерал Алексеев был совершенно далек от того и другого. И после смещения великого князя с должности Верхов­ного он продолжал относиться к нему и тепло и с уважением. Отказы же великому князю объяснялись объективно — деловыми соображениями генерала Алексеева, а отнюдь не какими-то под­вохами и интригами, на которые генерал Алексеев был вовсе не способен.).

       Между тем из Петрограда стали приходить вести, дававшие повод к некоторой надежде, что Государь может изменить свое решение о смене Верховного. От приезжавших из Петрограда в Ставку лиц, из получав­шихся писем мы узнавали, что принимаются сильнейшие меры, чтобы убедить Государя отказаться от намерения стать во главе действующей армии. Императрица Мария Федоровна, великие князья и княгини, Совет Министров употребляют все усилия, чтобы оставить великого князя на месте Верховного. Под влиянием таких вестей затеп­лилась надежда. Ставка повеселела. Повеселел и {309} великий князь. Только генералы Янушкевич и Данилов по-прежнему были сумрачны. Может быть, я ошибаюсь, но мне тогда казалось, что слухи о возможном оставлении великого князя на занимаемом посту действовали на них неприятно. Они, как будто, боялись потерять в своем несчастье весьма почетного и выгодного компаньона, увольнение которого одновременно с ними делает их отставку для других совсем незаметной, для них самих не столь чувствительной, а на чей-либо взгляд, может быть, и почетной: всё же уволены разом с Верховным. Пусть потом люди разбираются, за что уволены: за свою или за его вину.

       В Ставке в это время находился великий князь Дмитрий Павлович. Он был временно прикомандирован к Штабу. Прямой, честный и достаточно толковый, он считался любимцем Государя, имевшим большое влияние на последнего. Не знаю, каковы были раньше отношения Дмитрия Павловича к великому князю Николаю Нико­лаевичу, но теперь они отличались большою задушевно­стью. Первый относился к последнему с большим {310} уважением и почтительной предупредительностью; второй проявлял в отношении первого отеческую заботливость и трогательную привязанность. Увольнение Верховного потрясло великого князя Дмитрия Павловича больше, чем самого уволенного. Дмитрий Павлович бросился, бы­ло, к Николаю Николаевичу с просьбой немедленно от­пустить его в Петроград, чтобы он мог настаивать перед Государем об отмене его решения.

Великий князь Ни­колай Николаевич не разрешил ему поездку, считая за­тевавшееся им поступком, противным воинской дисцип­лине: великий князь Дмитрий Павлович офицер, а офи­цер не имеет права мешаться в подобные дела. Дмитрий Павлович решил, однако, добиться своего. Через не­сколько дней великий князь Николай Николаевич полу­чил телеграмму от Императрицы Марии Феодоровны. Не объясняя причины, Императрица просила отпустить Дмитрия Павловича в Петербург на некоторое время. Верховный не мог отказать в просьбе. Напутствуемый благопожеланиями всей Ставки, великий князь Дмитрий Павлович отбыл в столицу. Перед его отъездом в его помещении (в гостинице) состоялось небольшое совещание, в котором кроме него, участвовали я, генерал Крупенский и Петрово-Соловово.

       Несчастье великого князя заслонило собою все дру­гие события в Ставке. Уехал из Ставки генерал Данилов. На его отъезд как будто никто не обратил внимания. Генерал Янушкевич еще оставался в Ставке, сидя без дела. Но и тут решительно никто не обращал внимания ни на его увольнение, ни на его щекотливое положение деятеля без дела. Повторяю, фигура великого князя и его несчастье теперь заслонили собой всё в Ставке. Но и к несчастью великого князя как будто немного при­выкли. Сам он стал даже подтрунивать над своим поло­жением.

       — Уже повара своего отослал, — говорил он од­нажды мне за завтраком, с усмешкой.

{311} — Не рано ли? Не пришлось бы назад возвращать? — отвечаю я.

       — Вы еще продолжаете надеяться. Нет, батюшка, простимся! — смеется великий князь.

       А сам-то еще верит, авось наладится дело!

       Могилевским архиереем в ту пору был архиепископ Константин (Булычев). Родом из вологодских купцов, он, по окончании Петербургского университета, служил в одном из Петербургских банков, потом, по призванию, поступил в СПБ духовную академию и принял монаше­ство. Не выделяясь особенными дарованиями, он, одна­ко, чрезвычайно располагал к себе своей настроенностью, честностью, добротой. Я знал архиепископа Константина с 1897 года, когда он был архимандритом, ректором Витебской духовной семинарии, а я сельским священни­ком. С тех пор самые искренние, дружеские отношения между нами не нарушались. В августе, когда мы пере­ехали в Могилев, архиепископ жил на своей чудной даче, в 2-3 верстах от города.

       Зная, что преосвященный будет весьма польщен приездом запросто к нему великого князя, и в то же время желая отвлечь Верховного на несколько часов от обуревавших его тяжких дум, я как-то предложил ему поехать на архиерейскую дачу, на чай к преосвященному. Великий князь очень охотно согласился. Назначили день и час. Я предупредил преосвященного.

       В условленное время великие князья Николай и Петр Николаевич, я и один из адъютантов прибыли на дачу. У подъезда стоял нарядный, в новенькой ливрее швейцар. Архиерей встретил нас на крыльце своего дома и провел в зал. Чай был сервирован на веранде. Внизу, перед верандой, красовался нарядный цветник с боль­шой статуей ангела посредине. За цветником во все стороны тянулся обширный фруктовый сад, окаймлен­ный густыми аллеями лип, берез и других деревьев. Протекавшая за аллеей речка с большой запрудой для {312} мельницы и несколькими прудами по сторонам дополня­ла чрезвычайно живописную картину.

       Скоро нас пригласили к чаю. Архиерей, усевшись около самовара, сам разливал чай. Беседовали непри­нужденно и довольно долго. Чудная природа, новизна обстановки, простота и радушие хозяина приятно, успо­каивающе действовали на гостей. Просидели мы за чаем что-то около полутора часов.

       На обратном пути великий князь Николай Николае­вич восхищался как природой, так и хозяином, радуш­ным, искренним, непосредственным, патриархальным. Патриархальность приема в особенности не ускользнула от внимания великого князя.

       — Владыка-то?.. Швейцара из города, из архиерей­ского дома привез и в новую ливрею к встрече нарядил, — шутил он, когда мы все вчетвером в одном автомо­биле ехали с дачи. — А обратили внимание, как владыка разливал чай? Чайник всё время шерстяным колпачком накрыт. Нальет из чайника в чашку чаю и сейчас же доливает чайник из самовара; потом нальет в следую­щую и опять доливает и т. д. А потом уже из самовара дополняет кипятком все чашки...

       Как ни ждала Ставка добрых вестей из Петрограда, — не приходили они. Напротив, обозначились признаки несомненного ухудшения: газеты извещали, что Госу­дарь с Императрицей посетили Казанский и Петропав­ловский соборы. Всем было известно, что такие посе­щения делались перед какими-то событиями в царской семье.

       Не помню, какого именно числа, — вероятно, 20 или 21 августа, великий князь перед завтраком сказал мне, чтобы я зашел к нему минут через пять после завтрака.

       Когда я вошел к великому князю, у него уже сидел генерал Алексеев. Великий князь сразу же обратился к нам.

{313}— Я хочу ввести вас в курс происходящего. Ты, Михаил Васильевич, должен знать это, как начальник Штаба; от о. Георгия у меня нет секретов. Решение Государя стать во главе действующей армии для меня не ново. Еще задолго до этой войны, в мирное время, он несколько раз высказывал, что его желание, в случае Великой войны, стать во главе своих войск. Его увлекала военная слава.

Императрица, очень честолюбивая и рев­нивая к славе своего мужа, всячески поддерживала и укрепляла его в этом намерении. Когда началась война, он так и сделал: объявив себя Верховным Главнокоман­дующим. Совет Министров упросил его изменить реше­ние. Тогда он меня назначил Верховным. Как вы оба знаете, я пальцем не двинул для своей популярности. Она росла помимо моей воли и желания, росла и в вой­сках, и в народе. Это беспокоило, волновало и злило Императрицу, которая всё больше опасалась, что моя слава, если можно так назвать народную любовь ко мне, затмит славу ее мужа. К этому примешался распутинский вопрос. Зная мою ненависть к нему, Распутин приложил все усилия, чтобы восстановить против меня царскую семью.

Теперь он открыто хвастает: «Я утопил Верховного!» Увольнение мое произвело самое тяжелое впечатление и на членов императорской фамилии, и на Совет Министров, и на общество. На Государя подей­ствовать старались многие. Говорила с ним его сестра, Ольга Александровна, — ничего не вышло. Говорили некоторые великие князья, — тоже толку не было. Импе­ратрица Мария Феодоровна, всегда очень сухо и холод­но относившаяся ко мне (Великий князь как-то рассказывал, что в царствование Императора Александра III он был в загоне, почти в опале. Не­смотря на то, что тогда он был в генеральском чине и занимал ответственные должности, его в течение десяти лет не зачисляли в свиту, и он ходил в простом генеральском мундире без вензе­лей и свитских аксельбантов. Это был почти беспримерный слу­чай в великокняжеской среде.), теперь стала на мою сторону.

{314} Она тоже просила Государя оставить меня, но и ее вме­шательство не принесло пользы. Наконец, Совет Мини­стров, во главе с Председателем, принял мою сторону. Государь сказал им: «Вы не согласны с моим решением, тогда я вас сменю, а председателем Совета Министров сделаю Щегловитова». Теперь беседует с Государем великий князь, Дмитрий Павлович, но, конечно, и из этого ничего не выйдет. Государь бывает упрям и на­стойчив в своих решениях. И я уверен, что тут он не изменит принятого. Я знаю Государя, как пять своих пальцев. Конечно, к должности, которую он принимает на себя, он совершенно не подготовлен. Теперь я хочу предупредить вас, чтобы вы, с своей стороны, не смели предпринимать никаких шагов в мою пользу. Пользы от ваших выступлений не может быть, — только сильно повредите себе. Иное дело, если Государь сам начнет речь, тогда ты, Михаил Васильевич, скажи то, что под­сказывает тебе совесть. Также и вы, о. Георгий. На этом мы расстались.

       22 или 23 августа вернулся из Петрограда великий князь Дмитрий Павлович. При встрече со мной он сооб­щил мне, что был принят Государем и очень долго бе­седовал с ним, умоляя его отказаться от принятого ре­шения. Государь сказал ему: «Будь спокоен! Я поступлю так, как подскажет мне моя совесть». В неопределенном ответе Государя Дмитрий Павлович усматривал некото­рую возможность поворота дела в пользу великого князя Николая Николаевича.

       24 августа Государь прибыл в Могилев. На вокзале его встретили только великий князь Николай Николае­вич и генерал Алексеев. Высочайший поезд был подан по специально для него выстроенной ветке к даче Бекаревича, где, предполагалось, он будет оставаться. С вок­зала Государь проследовал в Кафедральный Иосифовский собор, где был встречен архиепископом Констан­тином с викарием епископом Варлаамом и городским духовенством.

{315} В положенное время в царском вагоне был завтрак.

       Я внимательно следил за Государем и великим кня­зем. И поражался... Точно ничего между ними не про­изошло. В то время, как все присутствующие за завтра­ком как-то угнетенно, чувствуя неловкость, молчали, между Государем и великим князем всё время шел самый непринужденный разговор о разных предметах, не имев­ших никакого отношения к переживаемому моменту.

       После завтрака, улучив минутку, я спросил великого князя, как он встретился с Государем.

       — Самым обычным образом, — ответил он. — Я спросил его: «Прикажете мне немедленно уехать из Ставки?» — Государь ответил: «Нет, зачем же? Можешь пробыть тут два-три дня».

       А затем великому князю было разрешено заехать на несколько дней в его любимое имение Першино. И в первом, и втором разрешении сказалась характерная у Государя неискренность, объясняемая его слабоволием и прирожденной деликатностью. В написанном под влия­нием Императрицы письме Государь требовал, чтобы ве­ликий князь, не задерживаясь в России, отправился на Кавказ и отдохнул, если это потребуется, в Боржоме. Психологически нельзя иначе представить себе перемену, как так, что Государю теперь хотелось, чтобы великий князь поскорее уехал из Ставки. Но прямо поставленный великим князем вопрос сразу меняет положение дела: сам Государь предлагает ему задержаться на два-три дня в Ставке и затем отдохнуть в Першине.

---

Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 154; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!