Офицер в рясе был героем-любовником 3 страница

{27} Я с удивлением и с ужасом слушал эти речи, лив­шиеся из уст всё же члена императорской фамилии.

       «Что это такое? — думал я. — Чистосердечная ли откровенность человека, которому я внушил доверие? Подвох ли какой? Или экзамен мне?»

       Сознаюсь, что я был очень рад, когда поезд подка­тил к Петербургу, и мы должны были прекратить этот революционный разговор.

       В январе 1917 года этот же герцог явился к коман­довавшему запасным батальоном лейб-гвардии Преобра­женского полка, полковнику Павленко (в Петербурге) для конфиденциального разговора. Полковник Павленко пригласил, однако, своего помощника полковника Приклонского. Не стесняясь присутствием третьего лица, герцог задал полковнику Павленко вопрос:

       — Как отнесутся чины его батальона к дворцовому перевороту?

       — Что вы разумеете под дворцовым переворотом? — спросил его полковник Павленко.

       — Ну... если на царский престол будет возведен вместо нынешнего Государя один из великих князей, — ответил герцог.

       Полковник Павленко отказался продолжать разго­вор, а по уходе герцога он и Приклонский составили протокол, оставшийся, однако, без движения.

***

       Заняв пост военно-морского протопресвитера, я до­стиг высшего звания, доступного для белого священника. По рангу чинов протопресвитер приравнивался к архи­епископу в духовном мире, к генералу-лейтенанту — в военном. Он мог иметь личные доклады у Государя. Положение его было более независимым, чем всякого епархиального архиерея, а его влияние могло прости­раться на всю Россию. Честолюбец в таком назначении мог бы найти большое удовлетворение.

Меня же мое {28} положение с властвованием и почетом совсем не прель­щало. Единственное, что в моем новом положении увле­кало меня — это возможность широкой работы. Но за этой перспективой виднелось много всякой горечи: рас­ширение работы требовало нажима на военно-морское духовенство, а нажим всегда вызывает нарекания, оби­ды, обвинения и пр. Тут же всему этому в особенности надлежало случиться, ибо духовенство не было приучено к интенсивной и широкой работе. А так как недовольных моим назначением и без того было много, — к ним принадлежали все обойденные и их сторонники, — то я не мог сомневаться, что меня на новом пути ожидает не мало трений. Всё же я, — можно сказать, с первого дня, — начал проводить решительно и отважно свой принцип: мы для дела, а не дело для нас. Пришлось несколько раз прибегнуть к самым крутым мерам, как, например, к расформированию целых причтов (Троиц­кого собора в Петербурге и Колпинского в Колпине) и всего управления Свечным заводом военного духовен­ства.

       Обиженные и обойденные составили большой кадр моих противников, не стеснявшихся в средствах борьбы и по временам отравлявших мне существование. Первые три года управления своего ведомством я часто называл каторгой, которой я мог бы и не снести, если бы не встречал неизменной поддержки со стороны Государя, великого князя Николая Николаевича и военного мини­стра. За эти три года Петербургское высшее общество, весь военный и морской мир, как и лучшая часть военно-морского духовенства, успели оценить мои стремления. Мне открывалось поле для более спокойной работы. Но в это время разразилась война.

       Более подробное описание первых трех лет моей работы дало бы много интересных бытовых картин и фактов. Но я не хочу заниматься описаниями, где я ока­зывался центральной фигурой, и коснусь лишь одного эпизода, участником которого были высочайшие особы.

 

{29}

***

       Митрополит Петербургский Антоний (Вадковский) как-то обмолвился:

       — Я в своей епархии, Петербурге, — не могу само­стоятельно назначить не только священника, но и просфорни. Лишь только открывается место, как меня за­сыпают просьбами, требованиями разные сиятельные ли­ца, не исключая и высочайших особ. И устоять против таких требований часто не хватает сил.

       Это отчасти испытал и я в первый же год управле­ния ведомством военного духовенства.

       В 1911 году заканчивался постройкой в Петербурге на Николаевской набережной храм в память моряков, погибших в Русско-японскую войну (ldn-knigi: Храм Спас-на-Водах. На нем установили 36 бронзовых досок, на которых значились имена 12 тысяч павших русских воинов. В 1932 году собор взорвали, памятные доски направили в переплавку.

Подробнее см. http://spas-na-vodah.by.ru/index.htm - ldn-knigi).

Мне предстояло на­значить священника к этому храму. Не успел я выбрать кандидата, как прибывший ко мне сенатор П. Н. Огарев сообщил от имени королевы эллинов Ольги Константи­новны, что королева, председательница комитета по постройке храма, и ее брат, великий князь Константин Константинович желают, чтобы священником к этому храму был назначен иеромонах Алексей, ранее служив­ший на крейсере «Рюрик», бывший затем в плену у японцев и вывезший из плена знамя, за что он был награжден Государем наперсным крестом на Георгиев­ской ленте.

( ldn-knigi: Необычная судьба якутского монаха

Непростой жизненный путь иеромонаха Якутского Спасского монастыря Алексия, свидетеля подвигов русских моряков во время русско-японской войны, вызывает интерес как историков, так и писателей, драматургов. Его неординарная личность является прототипом судового священника Конечникова в романе Валентина Пикуля "Крейсера" и главным героем в пьесе Владимира Фёдорова "Одиссея инока якутского".

Документы, хранящиеся в Национальном архиве Республики Саха (Якутия), дают уникальнейшую возможность более полно и ёмко установить жизненный путь и судьбу иеромонаха Алексия. Из клировых ведомостей монастыря стало известно, что Алексий в миру носил имя Василия Тимофеевича Оконешникова. Он родился в 1873 году в III Мэтюжском наслеге Колымского улуса. В 14-летнем возрасте юноша по решениям двух родовых управлений улуса был направлен на учёбу в Якутское миссионерское училище. В 1896 году его принимают в духовное звание и назначают штатным псаломщиком Вилюйского Николаевского собора. В 1898 году после окончания Казанской учительской семинарии он поступает на миссионерские курсы при Казанской духовной академии. После завершения учёбы Алексий возвращается в Якутск и назначается миссионером Якутской второклассной церковно-приходской школы. В 1901 году "ввиду его благоплодных занятий" Алексия назначают руководителем школы. Помимо руководства школой он исполнял и другие обязанности: состоял казначеем монастыря, экономом Якутского архиерейского дома. Кроме того, Алексий состоял членом Якутской переводческой комиссии, проводил богослужения как на русском, так и на якутском языках. Как свидетельствуют архивные документы, в 1901 году он был награждён первой наградой для священника -- набедренником.
Затем в 1903 году по собственному желанию иеромонах Алексий был принят флотским священником на крейсер "Рюрик" в составе Владивостокской эскадры. 27 января 1904 года началась русско-японская война, и "Рюрик" оказался в самом эпицентре военных действий. С этого времени жизнь якутского монаха стала насыщена удивительными и трагическими событиями.
Во время сражения эскадры с японцами при Фузане 1 августа 1904 года крейсер "Рюрик" геройски погибает. 120 человек его команды, в том числе и Алексий, были взяты в плен. Так началась одиссея якутского инока по городам Японии, Китая и России: за его плечами оказались Сасебо, Нагасаки, Шанхай, Одесса, Санкт-Петербург. По законам войны врачи и священники имели право на депортацию. Поэтому Алексий, единственный из пленных с крейсера "Рюрик", был отпущен на свободу. В Нагасаки он похоронил и отпел на могиле русских матросов. 7 октября 1904 года, как гласят архивные документы, хранящиеся в Национальном архиве РС(Я), Алексий прибыл в Санкт-Петербург, где по ходатайству Синода Русской православной церкви он был награждён золотым наперсным крестом на Георгиевской ленте.
Дальнейшие сведения о судьбе иеромонаха Алексия отрывочны. Архивные документы позволяют установить, что по указу российского императора в 1906 году он был назначен священником войсковой церкви в городе Зайсан Семипалатинской области. Исследуя многие документы Национального архива республики, можно сделать вывод, что в Якутск Алексий не возвращался. Известно также, что в 1910 году он работал преподавателем Томской духовной семинарии. Умер Алексий в Томске.
Таковы основные вехи непростого, порой трагического жизненного пути этого необычного якутского монаха, о котором епископ Якутский и Вилюйский Никанор сказал в своё время: "К сонму духовных лиц -- героев настоящей, небывалой войны России, с полным правом может быть причислен и наш Алексий".

Нюргуяна Шадрина - www.nerungri.ru/users/addfiles/church/eparh20.htm

ldn-knigi)

 

       Ни видом, ни удельным весом иеромонах Алексей не годился для этой церкви. С лицом калмыка, безусый, косоглазый — его нельзя было отличить от японца. До принятия монашества он был сельским учителем. За­трудняюсь сказать, закончил ли он курс учительской семинарии, но среднего образования он не имел.

       Я заявил сенатору Огареву, что считаю иеромонаха Алексея совершенно неподходящим кандидатом для сто­личной церкви, ибо он не получил высшего образования и совсем не обладает качествами, нужными для столич­ного священника. Кроме того, я считаю неудобным в {30} церковь, посвященную памяти убитых моряков, назначать священника, которого не отличить от японца. Я просил мои соображения доложить королеве (эллинов, Ольги Константи­новны ) и великому князю и затем известить меня об их решении.

       На следующий день сенатор Огарев сообщил мне, что и королева и великий князь настаивают на назначе­нии иеромонаха Алексея.

       — Что же делать, — ответил я, — приходится назначить... Но вспомните мои слова: через два-три месяца будете просить меня о замене иеромонаха Алек­сея другим.

       Разговор этот происходил, насколько помню, 30 ию­ня. В тот же день я назначил иеромонаха Алексея к церкви в память моряков. 1 июля я вышел на транспорте «Океан», любезно предоставленном мне морским мини­стром, адмиралом И. К. Григоровичем, в плавание для ознакомления со службой морского священника.

       Вернулся я в Петербург 11 июля. Оказалось, что сенатор Огарев уже несколько раз осведомлялся о вре­мени моего возвращения. Извещенный о моем приезде, он немедленно явился ко мне.

       — А вы, отец протопресвитер, ошиблись, — сказал он, здороваясь со мной. — Вы сказали, что через 2-3 месяца будем мы просить о замене отца Алексея другим, а вот пришлось просить об этом через 10 дней. И тут он рассказал мне недобрую историю. Иеромонах Алексей, только что вступив в долж­ность и осматривая заканчивавшуюся постройку, встретился в конторе строительного комитета с работавшей там барышней, которая приглянулась ему. Не задумы­ваясь над последствиями, он начал приставать к ней... Та подняла скандал, а инженер-строитель С. Н. Смирнов составил протокол, который затем был представлен ко­ролеве.

       Конечно, после визита сенатора Огарева, я возвра­тил отца Алексея на прежнее место, а к храму-памятнику {31} назначил достойнейшего пастыря, кандидата богословия Владимира Рыбакова.

       Интересно дальнейшее поведение иеромонаха Алек­сея.

       Недовольный возвращением на прежнее место, он подал прошение о снятии сана, потребовав, чтобы его желание было немедленно исполнено. Синод снял с него сан.

А мне был прислан указ об этом для объявления бывшему иеромонаху Алексею. Но бывший иеромонах Алексей отказался расписаться в чтении указа и возбу­дил дело об аннулировании решения Синода.

Всесильный обер-прокурор В. К. Саблер «поправил» дело: Синод вновь решил: «Так как иеромонах Алексей не расписался в чтении указа, то прежнее решение Синода считать недействительным». Остался открытым вопрос: что же снимает сан — воля Синода или подпись лишаемого сана?

 

{35}

 

II

 

Сибирь, Туркестан, Кавказ, Ставрополь, Кубань.

Наблюдения и впечатления.

 

           

       У протопресвитера военного и морского ведомства было одно завидное преимущество, которым он не толь­ко мог, но и обязан был пользоваться: для обозрения подчиненных ему церквей и посещения воинских частей, он должен был объезжать всю Россию, ибо войска на­ши были разбросаны по всем углам необъятной русской земли. Такие поездки давали ему возможность наблю­дать весь рост и достижения русской жизни. К этому представлялась тем большая возможность, что началь­ствующие лица всех ведомств охотно знакомили прото­пресвитера со всем новым и заслуживающим внимания, — стоило лишь ему проявить некоторый интерес.

       За три года до войны я успел объехать: Кавказ, Туркестан, Сибирь, Западный Край и побывал во мно­гих центральных городах: Москве, Киеве, Одессе, Харь­кове, Костроме, Смоленске, Могилеве, Минске, Вильне, Ковно, Гродно, Варшаве и др. Сибирь я проезжал во второй раз, — в первый раз я наблюдал ее при поездке в Манчжурию в 1904-1906 гг. Особенный интерес пред­ставляло посещение окраин — Сибири, Тукестана и Кавказа. Там жизнь кипела ключом, чрезвычайный про­гресс виднелся во всем. Там можно было воочию убе­диться, как быстро шел вперед культурный рост России, обещавший стране величие, а народу благоденствие.

       После Русско-японской войны началось усиленное переселение крестьян из разных губерний Европейской России в Сибирь. Скоро Сибирь стала неузнаваема. В 1904 году, когда я, едучи на войну, впервые увидел Си­бирь, там даже прилегающие к железной дороге места не были заселены. Вдоль железнодорожного пути тяну­лась бесконечная тайга, и только изредка встречались поселки. Проезжая в августе 1913 г. Сибирь, я не узна­вал ее: везде виднелись обширные поля и сенокосы; уборка хлебов и сена всюду производилась машинами, поля обрабатывались пароконными плугами, — {36} одноконных плугов не было видно. В этом отношении Сибирь опередила не только северную и западную, но и центральную Россию, где в то время еще не вывелась соха, а серпы и косы оставались в крестьянских хозяйствах единственными орудиями при жатве и косьбе.

       Прежние маленькие Сибирские городишки теперь разрослись в большие города. Новониколаевск на Оби, в 1904 г. имевший, кажется, не более 15 тысяч жителей, в 1913 г. насчитывал 130 тысяч жителей. Девственная сибирская земля щедро вознаграждала всякого, кто от­давал ей свой труд. В Красноярске, Томске и Омске мне много рассказывали: об удивительных урожаях пшеницы — сам 40, о бесконечных богатейших пастбищах для скота, об обилии дичи в лесах, о кишевших рыбой Сибирских реках, о чудовищных минеральных богатствах Алтая, о беспредельных лесных пространствах, о целебнейших минерально-водных источниках Алтая.

Алтай­ская минеральная вода и Ямаровка — забайкальская — не уступали нашим Боржому и Нарзану, но почему-то не получили распространения дальше Сибири.

       Океанское побережье нашего Дальнего Востока ме­ня в особенности поразило своим рыбным богатством.

       Приблизительно в десяти километрах от Владиво­стока находится так называемый Русский Остров, на котором в 1913 году квартировала 9 Сибирская стрел­ковая дивизия с 9 Сибирской артиллерийской бригадой. 20 августа этого года 33 Сибирский полк, в котором я служил во время Русско-японской войны, угощал меня ужином. Когда подали огромную рыбу, командир полка пояснил мне:

       — Это рыба собственного улова. Купил я солдатам сети, — думал: пусть развлекутся. А они этими сетями в течение двух недель наловили что-то около 2.000 пу­дов рыбы. Мы ее варили и жарили, и раздавали, и впрок насолили, — и всё же много пришлось выбросить.

       А накануне этого дня я был в заливе Посьет, куда меня доставил военный корабль под командой капитана {37} I ранга Иванова. Последний, узнав от кого-то, что я любитель рыбной ловли, захватил с собою сети. И вот на моих глазах сеть была заброшена. Одна тоня дала 35 пудов самой разнообразной рыбы. Возвращаясь из Посьета, мы ели чудную уху из рыбы собственного улова.

       Приамурский край удивил меня разнообразием кли­мата, флоры и фауны. В Хабаровском арсенале (в не­скольких верстах от города) я видел столб-памятник с надписью: «На этом месте в 1885 году — такого-то числа и месяца — был убит тигр». И этот край изоби­ловал всякого рода богатствами.

       Знавшие Сибирь предсказывали ей величайшую бу­дущность. И Сибирь шла к ней быстрыми шагами.

       Туркестан перед Великой войной представлял не менее интересную картину. Там можно было наблюдать и остатки древнейшей культуры — в многочисленных памятниках старины, в укладе жизни туземцев, в спосо­бах обработки ими земли, — и пышный расцвет новой, превращавшей голодную степь в текущую молоком и медом землю. В расцвете Туркестан не уступал Сибири, а ввиду необыкновенного плодородия своей земли дол­жен был опередить ее.

В апреле-мае 1914 года я, перерезав Туркестан по линии Ташкент - Скобелев - Самарканд - Ашхабад - Красноводск - Кушка - Мерв, всюду наблюдал удивительные результаты производившейся там в последнее время ко­лоссальной культурной работы. Рядом с огромными еще пространствами голой, выжженной солнцем степи осо­бенно рельефно выделялись оазисы с пышной, как рос­кошнейший сад, растительностью, — эти искусственно орошенные местности с каждым годом всё увеличива­лись. На полях насаждались, всё размножаясь, ценней­шие культуры: хлопка (В г. Скобелеве Ферганский губернатор рассказывал мне, что в 1913 г. одна Ферганская область продала хлопка на 40 милл. рублей, когда раньше тут хлопок совсем не производился.), риса; развивалось садоводство: {38} в 1914 году насчитывали до 120 сортов винограда; яб­локи, груши, сливы и вишни чудного качества произ­водились в невероятном количестве. Быстро развивалось виноделие, обещавшее выбросить на рынок огромное ко­личество новых десертных вин весьма высокого каче­ства. Разрасталось шелководство и пчеловодство и т. д.

       Одним из замечательнейших достижений Туркеста­на было облесение песчаной степи, в особенности на участке железной дороги Ашхабад-Красноводск, обра­тившее на себя внимание специалистов-ученых чуть ли не всего мира.

       Выстроенная ген. Анненковым Закаспийская желез­ная дорога встретилась со страшным врагом — сыпучи­ми песками, беспрестанно заносившими железнодорож­ный путь. Очистка пути от этих песков стоила огромных средств, не говоря о том, что заносы постоянно рас­страивали железнодорожное движение. Предотвратить бедствие можно было только облесением прилегающего к железнодорожному пути пространства. Но почва была такова, что на ней не принималось никакое растение. Одному инженеру (к сожалению, из памяти совершенно улетучилась фамилия этого замечательного человека, хо­тя образ его, как живой, стоит перед моими глазами) удалось найти одно примитивное растение, которое не погнушалось закаспийскими песками, но было столь сла­бо, что ни в какой степени не могло защитить железно­дорожный путь. Инженер нашел другое, более сильное растение, которое под покровом первого смогло осесть на песке, и затем на закрепленной этими двумя расте­ниями почве, он насадил особое туркестанское дерево — саксаул, которое совсем оградило железную дорогу от песков. Французские и английские инженеры, мечтавшие об облесении Сахары, специально приезжали в Закаспий­скую область, чтобы ознакомиться со способом облесения Закаспийских песков.

Но закаспийский опыт, — объяс­нял мне инженер, — может быть не приложим к Сахаре, ибо пески бывают разной породы. В Астраханских {39} степях, например, различалось восемь пород песков, для каждой из которых требовались особые растения.

---

Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 159; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!