Ниже плинтуса, Ожегов – форевер
Делали домашнее задание. Рисунок в книге – посередине корова, а вокруг изображения продуктов – молоко, ряженка, кефир… Нужно найти тот, который к корове не имеет отношения. Ну, с хлебом мы определились быстро. Еще там был нарисован какой‑то продукт, одинаково похожий и на колбасу, и на сыр. Мы с Васей спорили, что это такое.
– Это кирпич, на который птичка накакала, – предположил Вася.
– Но даже если это сыр или колбаса, то все равно их из коровы делают, – рассуждала я.
– Как это?
– Ну, сыр делается из молока, а молоко дает корова…
– Нет, я про колбасу спрашиваю.
И что я должна делать? Рассказывать про то, как делают колбасу на заводе? И из чего именно? Про кишки, внутренности и туалетную бумагу для вкуса? Это у моей мамы была такая присказка про колбасу за два двадцать – что ее из туалетной бумаги делают.
– А это что? – ткнул пальцем в рисунок ребенок.
На рисунке была нарисована отбивная. Такая сочная, с жирком, на косточке. Разговора об убийстве животного было не избежать.
– Я больше не буду есть корову, – заявил Василий, – а я ее, кстати, ел когда‑нибудь?
– Ел.
– И как она мне? По вкусу?
– Вроде бы да.
– Больше не буду. Никогда, – категорично сказал ребенок, вставший на путь вегетарианства.
На обед я как раз запекла ему телятину.
– Это кто? – спросил сын, увидев жаркое.
– Это не кто, а что. Жаркое, – пыталась увильнуть от прямого ответа я.
|
|
|
– А кем оно раньше было?
– Телятиной.
Вася кивнул и поел. Телятина у него не корова.
Сели делать русский язык. Надо было придумать предложения к схемам. «Наступила осень», – придумала я, а Вася записал.
– Идет моросящий дождик, – сочиняла я, глядя в окно. – Небо стало серым. Деревья роняют листья, как слезки. Природа плачет, не желая расставаться с теплом и светом. И люди плачут. Потому что без света и тепла жизнь умирает.
– Мама, я сейчас тоже заплачу, как природа, – сказал сын.
– Васенька, не плачь, весной ведь опять будет тепло. Потекут ручьи, появятся листочки.
– Я не от этого, – буркнул он, – я не могу столько написать. Это долго. Как раз к весне и закончу.
– Ладно, давай напишем: «Падают желтые листья», – предложила я.
– У всех мамы – мамы, а у меня – писссательница, – бурчал сын, выводя слово «падают».
Я посмотрела в тетрадь. Вася написал «жолтые».
– Вася, после «ж» буква «ё», – сказала я.
– А ты откуда знаешь?
– От верблюда. Знаю и все. Правила такие.
– Много ты знаешь… Ты же не учительница. Только учительница все знает, – обиделся сын.
– Все знать невозможно.
– Вот я и говорю. Ты не можешь знать все. Ты знаешь, как суп варить, как еще что‑то там делать, а как слова пишутся, нам Светлана Александровна говорит. Не буду исправлять.
|
|
|
– Будет ошибка. Исправь.
– Не исправлю. Жолтые, там «о» слышится.
– А пишется «ё».
– Нет.
– Ладно. – Я глубоко вдохнула и выдохнула. – Книжке ты поверишь?
– Поверю, – согласился сын.
Я полезла в шкаф и достала словарь Ожегова. Толстенный. Бухнула его на стол. Нашла слово. Показала.
– Ну что? Поверил?
– А здесь все слова есть? – с ужасом спросил Вася, глядя на книгу.
– Почти. Но не все.
– Мама, а может, я буду китайский учить вместо русского?
– Ага, там вообще иероглифы. Их не писать, а рисовать надо.
– А Светлана Александровна знает, что слов так много?
– Думаю, догадывается.
– Сколько же ей учиться пришлось?
– Я, между прочим, тоже долго училась.
– Но ты же не все знаешь, а Светлана Александровна – все.
Аа‑а‑а. Это кошмар какой‑то. Авторитет матери ниже плинтуса.
Еще я боюсь, что Василия постигнет такое же разочарование, как и меня классе в шестом. Я тоже свято верила печатному слову, точнее, в печатное слово. В книге же не могут написать неправильно. И когда впервые заметила опечатку, то долго считала, что меня обманули, как маленькую. Книги, оказывается, пишут люди… Примерно тогда же учитель для меня перестал быть учителем, а стал просто человеком.
|
|
|
У нас был историк. Кондратьев. Его почему‑то все по фамилии называли. Он вел то ли обществоведение, то ли еще что‑то. Бывший юрист. Именно он научил меня отличать состояние аффекта от состояния алкогольного опьянения. Мы на уроке разыгрывали судебные процессы – с прокурором, адвокатом, свидетелями… Помню, что я была адвокатом женщины, убившей мужа. Процесс я проиграла. Я думала, что состояние алкогольного опьянения, в котором находилась условная обвиняемая, смягчает вину. А Кондратьев… Тогда‑то он и рассказал мне, как можно было выиграть. Доказать состояние аффекта.
Когда мы галдели на уроке, он брал классный журнал и грохал им по кафедре. Мы замолкали. Когда на школьной дискотеке мальчишки напились, он устроил проверку на трезвость. Просил произнести: «Союз Советских Социалистических Республик» или «Феликс Эдмундович Дзержинский». Кто‑то еще мог это выговорить. Но на слове «процессуальный» раскалывались все. Он не пошел к директору, не позвонил родителям. Он выдал всем наклюкавшимся жвачку и отправил домой спать.
Он был полиглот. Знал то ли семь, то ли восемь языков… Никогда не сидел нормально за учительским столом. Или на столе, закинув ногу на ногу, или на первой парте, сдвинув учебники, или оседлав стул верхом где‑нибудь между рядами. Он никогда не ходил в костюмных брюках. Джинсы, водолазка и пиджак. Ходили слухи, что даже директриса не могла заставить его сменить джинсы на более уместные в те годы в школе строгие серые синтетические брюки. Нам, восьмиклассникам, казалось, что он старый. Сейчас я понимаю, что ему было за тридцать. Совсем молодой.
|
|
|
Я училась на первом курсе института. Кто‑то из бывших одноклассников позвонил и сказал, что можно съездить в гости к Кондратьеву. Собирается компания – несколько человек. Просто так, без повода. Кондратьев сам предложил – из школы он к тому времени уволился. Так уж получилось, что нас в результате оказалось двое – я и Игорь, учившийся двумя классами старше.
Спальный район, блочная серая девятиэтажка, заплеванный подъезд. Я была в ступоре. Кондратьев был настолько не похож на всех остальных – остальных учителей. Я не могла поверить в то, что он живет так же, как все. Как я, как Игорь. В такой же серой девятиэтажке. В школе он только делал вид, что такой же. А на самом деле… Он должен был жить в каком‑то особенном доме или в особенной квартире. Двухэтажной, круглой… я не знаю какой. Другой. Необычной. А здесь – такой же раздельный санузел, две маленькие комнатенки, темный коридорчик.
Второй раз я испытала шок, когда Игорь поздоровался с Кондратьевым за руку и назвал его Анатолием. На вы, но без отчества. Я не знала, что все старшеклассники звали Кондратьева только по имени. Игорь выгрузил на стол то, что нес в пакете. Бутылка вина, водка… Кондратьев поставил на стол две тарелки – с порезанными колбасой и сыром. Сказал, что жена с сыном уехали отдыхать, поэтому еды больше нет. Я и не знала, что у него есть жена и тем более сын. Игорь с историком пили водку, оставив вино для меня. Обсуждали кино, музыку, политику. Было понятно, что они часто так встречаются. Я не понимала и половины того, о чем они говорили. Уже поздно вечером Кондратьев сказал мне, что в шкафу лежит постельное белье и мы с Игорем можем лечь в большой комнате. Игорь кивнул, как будто не в первый раз здесь оставался. Я же лихорадочно засобиралась домой. Представить, что я буду спать в квартире учителя, Кондратьева… – это было уже слишком. Тем более с Игорем, которого я и по школе‑то смутно помнила. А еще я ревновала. Историк был МОИМ любимым учителем, он МЕНЯ всегда выделял. А оказывается, не только меня. Я тогда обиделась на Кондратьева. Такой детской вселенской обидой.
Совсем недавно я случайно встретила Игоря. На улице. Я его не узнала, он меня узнал.
– Как Кондратьев? – спросила я, когда после приветствия говорить стало не о чем.
– Он умер. Пять лет назад.
– Господи, как?
– Около дома. Почти у подъезда. Хулиганы. Шпана местная. Избили. Сильно. Наверное, денег хотели.
– А семья?
– Не знаю.
Была еще Людмила Семеновна. Мы считали ее нереальной красавицей. Худенькая, модная, веселая. Все девочки хотели быть на нее похожи. За ней приезжала машина. На столе всегда стояли цветы. Мы думали, что за ней ухаживает как минимум принц. Безнадежно влюбленный. Нам она, наоборот, казалась очень молодой. Хотя на самом деле ей было под сорок.
Как‑то Людмила Семеновна попросила меня и Наташку Кузнецову приехать к ней домой. Покормить кота. Она уезжала на выходные. Мы думали, что с принцем на чудесные острова. Нам очень хотелось посмотреть, как живет наша неприступная красавица. Наташка разболтала другим девчонкам, что мы едем к Людмиле Семеновне домой. Девчонки тоже просились, но Наташка всем отказала. Нам завидовали и просили рассказать, «как у нее дома».
Мы с Наташкой просто трепетали, когда открывали дверь квартиры. По дороге спорили, какой у Людмилы Семеновны кот. Наташка говорила, что персидский. Я считала, что сиамский. А какой еще может быть у ТАКОЙ женщины? Вошли в квартиру и застыли на пороге. Людмила Семеновна жила в однушке. Диван, стол, два кресла, торшер. И кот – совсем не персидский и не сиамский, а обычный беспородный. Он сидел в продавленном кресле и вылизывал тощую лапу. Он был совсем не красивым – трехцветным, с такой простоватой мордой. Кинулся нам навстречу с природной открытостью. Мы с Наташкой сидели на кухне Людмилы Семеновны и варили коту мороженую треску. Рыбой воняло на всю квартиру. Кот терся о наши ноги с благодарностью.
– Ну, ну, рассказывайте, как там? – спросили девчонки нас в понедельник.
– А вы как думаете? – сказала Наташка и покосилась на меня.
– Красиво? – спросили с восхищением девчонки. – А зеркало во всю стену есть?
Наташка не ответила, но выразительно закатила глаза – мол, естественно.
Мы с ней, не сговариваясь, решили сохранить красивую легенду, в которую очень хотелось верить. Я до сих пор не могу представить себе Людмилу Семеновну, одиноко сидящую в продавленном кресле с беспородным котом на коленях. Нет, кто угодно, только не она.
Октября
Пушкин с нарисованными усами
Объявили родительское собрание по итогам полутора месяцев.
– Родители рассаживаются за те парты, за которыми сидят их дети, – сказала Светлана Александровна.
Мне она показала на последнюю парту, у стеночки. Отличное место для списывания, занятий своими куда более важными, чем уроки, делами. Никакого шанса встретиться глазами с учительницей, которая размышляет, кого бы вызвать к доске. Но это в будущем. Сейчас, в первом классе, их еще не вызывают, до списывания они пока не додумались, а своими делами занимаются в открытую. Я сначала втиснулась за парту, но мышцы имеют память – никогда не сидела ровно. Повернулась в пол‑оборота, уперлась спиной в стену – так‑то лучше. Немедленно потянуло поговорить с соседкой – мамой. Вася, насколько я знаю со слов учительницы, сидит точно так же, в профиль, и его тоже тянет поговорить.
Светлана Александровна быстренько рассказала про то, что они уже выучили и что им еще предстоит. Разрешила задавать вопросы, чтобы собрание прошло в режиме диалога по наболевшим темам.
На второй парте у окна мама тянула руку, чтобы задать вопрос учительнице. И приговаривала: «Можно? Можно?» Она даже подпрыгивала на месте от нетерпения, но усидела.
– Скажите, а как у них с межличностным общением? – спросила она, когда Светлана Александровна ее «вызвала».
Ну, типичная зубрила‑выпендрежница. Вот папу, который наискосок сидел, волновало только, какую букву писать. Нам – родителям – дали задание. На листе бумаги написать красиво первую букву имени ребенка. А они потом доклеят, раскрасят, и получится выставка. Так вот папу волновало, что писать – «е» или «к». Дочку Катя зовут, Екатерина. Нормальный вопрос. А эта с межличностным общением…
Дошел разговор до уроков. Светлана Александровна беспокоилась – не много ли она задает, а то со слов родителей некоторые дети задание делают с плачем и соплями. По три часа сидят, с перерывами на сопли и крики.
– А вы не могли бы моей Соне побольше задавать? – выступила опять эта мама со второй парты. – Она ровно за семь минут все делает. Я засекала. – Родительница с гордостью обвела взглядом класс. Знала бы ее Соня, кому спасибо сказать за дополнительную страницу в прописях. Родная мать взяла и заложила.
– А я свою сначала на черновике заставляю писать, а потом только в тетради, – не выдержала еще одна родительница. Видимо, бывшая хорошистка, с затаенной обидой на всех отличниц.
– Нет, что вы, не надо, – испугалась учительница, – не надо их черновиками мучить. Детки у вас замечательные. Не могу рассказать про каждого в отдельности – вас много. Они все – очень хорошие.
– Нет, расскажите, – попросила мама‑отличница. – А что тут такого?
Конечно, она хотела послушать, какие все вокруг идиоты по сравнению с ее Сонечкой. Это же так приятно. И хулиганят, и ручку неправильно держат, и математический диктант написать не могут.
– Да, вот Федя, – вспоминала учительница, – прилежный мальчик. Только не сразу все понимает. Нужно просто ответ написать. Например, три. Он пишет три и всю строчку прописывает.
– А как надо? – испуганно спросил папа Феди, сидевший за первой партой.
– Надо только одну цифру, – объяснила Светлана Александровна, – это же диктант.
– Трудоголик, – съехидничала хорошистка – любительница черновиков.
– Вася уже сидит, – сказала Светлана Александровна мне. – Молодец.
Ну да. Пока они там диктантами меряются, мы стараемся просто усидеть на месте. Нам бы их проблемы.
– А что, бегают? – с ужасом спросила мама‑отличница со второй парты.
– Да, дети разные, – философски заметила Светлана Александровна. – Вася бегает, а вот Федю заставь побегать или даже пройтись, так нет. Он будет сидеть с книжкой и с места не сдвинется.
Федин папа посмотрел на учительницу с таким реальным ужасом в глазах, так и не поняв: сейчас про его сына как сказали – хорошо или плохо? Нужно бегать или с книжкой сидеть?
– И еще, родители, купите нормальные карандаши. Мягкие, – сказала Светлана Александровна, – они давят на них так, что тетради рвутся.
– Ой, а можно карандашик или ручку попросить, а то мне писать нечем? – пискнула женщина с середины. Я ее даже сначала не заметила. Тихоня, про которую никто никогда не вспоминает, если она не подаст голос.
– Только сильно не давите, – съехидничал папа Феди.
– Вот и дети ваши так же, – сказала Светлана Александровна, выдавая маме ручку, – то карандаша нет, то ручки.
– Теперь слово предоставляется родительскому комитету, – сказала активистка родительского комитета сама про себя.
Все дружно застонали. Непроизвольно. Просто вырвалось. Активистка, поднявшаяся с места, обиделась:
– Нужно сдать деньги на охрану, заклеить окна и купить репродукции. Предлагаю Пушкина, Лермонтова, Некрасова. Одна репродукция – две тысячи рублей. Никто не против репродукций?
Все промолчали и уставились в лежащие на партах учебники детей по русской грамоте.
– Родители, поактивнее, пожалуйста. Если у вас нет возражений по авторам, то сдавайте деньги. Если есть возражения, скажите сейчас, чтобы потом не было вопросов, – опять обиделась активистка.
– А помните, как мы им усы пририсовывали и бороды? – подал голос Федин папа.
Я чуть не прослезилась. Сидит за первой партой на маленьком стульчике мужчина с сединой в волосах, в дурацкой розовой рубашке, галстуке и ностальгирует. У него даже глаза загорелись.
– Наши дети рисовать не будут, – сказала строго мама‑отличница.
– А можно вас за хвостик дернуть? – ласково обратился к ней Федин папа. Мама‑отличница зарделась, фыркнула и отвернулась. Но прическу непроизвольно поправила.
– Нет, это мы в учебниках рисовали, – оживился папа Кати, – а на стены не лазили… Я даже не помню, кто у нас там висел.
– Может, детские рисунки повесить? – подала голос я. – Или кого‑нибудь, близкого детям. Чуковского или Хармса?
– Дети должны расти на классике, – накинулась на меня активистка. – Где я вам найду репродукцию Чуковского? Что было в магазине, то и предлагаю.
– А почему так дорого? – спросила мама‑хорошистка.
– А как вы думаете? Там рамы хорошие… – возмутилась активистка.
– А может, классиков разбавить? – спросил Катин папа.
– Как это – разбавить? – испугалась активистка.
– Ну, художников повесить или композиторов. А то столько лет прошло, а мы все Пушкина с Некрасовым вешаем, – сказал папа.
– Родители, – распрямила плечи активистка, – еще раз хочу довести до вашего сведения. Я предлагаю репродукции, которые были в наличии. Если у вас есть другой список… э‑э‑э… классиков, то сами и ищите, и вешайте, – обиженно заявила она.
– Ну да, сам выбирай колор и сам крась, – засмеялся Катин папа, но его никто не поддержал.
– Кто останется клеить окна? – подключилась к обсуждению еще одна мама, которую активистка назначила ответственной за окна. Она еще до начала собрания у всех спрашивала про окна, но так и не получила ответа.
Все забыли про Пушкина и опять стали с увлечением разглядывать русскую грамоту.
– Так, остаетесь вы, вы, вы, – говорила активистка, показывая на маму‑отличницу, маму‑хорошистку и крепкую бабушку в кроссовках.
– Я не могу. Мне еще с собакой гулять, – сказала бабушка.
– У всех собаки, всем гулять, – возмутилась активистка. – Тут сифонит изо всех щелей, а вы!
– Хорошо, хорошо, – согласилась бабушка.
Федин папа оказался сообразительнее всех. Пока женщины галдели – кто про Чуковского, кто про окна, он подошел к Светлане Александровне и начал ее благодарить. Поблагодарил и откланялся. Катин папа сделал то же самое. Я долго думала – пройдет ли этот номер в моем случае. В результате пошла на компромисс – сдала деньги на репродукции и убежала, стараясь не попасться активистке под горячую руку.
Вторая четверть
Ноября
Красный день календаря
В школу не идем. Праздник. Я почему‑то была уверена, что мы отмечаем Седьмое ноября. Вася спросил, что надо делать в этот праздник. Он знает, что в Новый год надо елку наряжать, а в день рождения – гостей ждать. На Пасху – яйца красить, хотя ему так нравится этот процесс, что мы красим яйца по поводу и без круглый год.
– Что будем делать? – спросил ребенок.
– Ничего. В кино пойдем – новый мультик смотреть. А больше ничего не будем делать. Будем бездельничать, – сказала я.
– Ура. Давай бездельничать, – сказал Вася, – а что надо делать?
В кино сходили, полежали, еще немного полежали. Поели на диване перед телевизором. Потом на полу поели перед телевизором в другой комнате. А там как раз в новостях про Пожарского рассказывали. Вася, когда ставил диски с мультиками, услышал.
– А кто такой Пожарский?
– Князь.
– Он что, пожары делал?
– Нет. Он воевал.
– С кем.
– С поляками.
– А зачем?
И тут до меня дошло, что мы какой‑то другой праздник отмечаем. Связанный не с Кларой Цеткин, хотя нет, Цеткин – это 8 Марта, а с Пожарским.
– Ой, Вася, я праздники перепутала.
– Хорошо. А какой сейчас?
– День объединения России. Князь Пожарский не дал Польше нас захватить.
– А сейчас поляки в России есть?
– Есть.
– Значит, Пожарский не всех победил?
– Это другие поляки.
– А они хотят нас захватить?
– Нет. Они хорошие.
– Жаль.
– Почему это?
– А тогда бы мы их победили, и был бы еще один праздник. То есть выходной. Пойдем гулять, искать поляков и побеждать их.
– Зачем?
– Ну так надо же что‑то делать!
– Вася, все, не выноси мне мозг.
Эту фразочку я от старшего сына Вани подцепила. Он все время говорит, что мы ему «выносим мозг».
– Брат, а у тебя совсем больше мозгов нет? – спросил как‑то Вася.
– Почему это? – удивился старший.
– Ну, если все мозги выносят и никто не приносит, значит, у тебя совсем мало осталось. А куда они его складывают?
– Вася, иди лучше… иди, в общем, не мешай, – буркнул старший, – у меня голова болит.
– Там нечему болеть. Если мозгов нет, то и голова болеть не может.
– Вот доживи до моих лет, тогда и поговорим, – с пафосом заявил Ваня.
– Когда я доживу до твоих лет, ты будешь совсем старенький. Если у тебя сейчас в голове ничего нет, то что же с тобой будет к старости? – пожалел брата Василий.
А потом был День милиции. Вася об этом узнал, потому что он болел, а по телевизору, как назло, не было мультиков, а были праздничные концерты.
– Они празднуют, а я болею, – сказал Вася и почти заплакал. Заплакать по‑настоящему ему мешали сопли – он знает, что соплей в этом случае будет только больше. А высмаркиваться он не любит даже больше, чем писать в прописях. – И что они делают? Эти милиционеры?
– Красиво одеваются, идут на концерт, встречаются со знакомыми. Но вообще‑то они в этот день работают. Только в форме парадной.
– А, это как у нас было. Сказали, что будет праздник посвящения в первоклассники и в белых рубашках надо приходить, а уроки все равно были, – заметил сын.
– Вася, веди себя хорошо вечером. Я уйду, вернусь поздно, – сказала я уже на неделе.
Мои бывшие работодатели отмечали годовщину.
– А ты что будешь делать?
– Наряжусь, поеду концерт смотреть, встречаться со знакомыми.
– Мама, ты раньше милиционером, что ли, работала? – с ужасом спросил ребенок.
Ноября
На большой сцене
Забыла рассказать про праздник посвящения в первоклассники.
Детям раздали роли, стихи на бумажках и велели выучить. Васе досталось быть художником. На листочке с текстом красивым учительским почерком была пометка: «родителям – костюм, подумать». Пока я думала и опрашивала знакомых, как должен выглядеть современный художник, Вася учил текст. Надо сказать, что он его выучил быстрее, чем я. Точнее, мне так и не удалось запомнить эти двенадцать строк. Потому что я не понимала смысла. Мне нужно знать, что было до и что после этого куска. А так – набор слов. Васю отсутствие смысла не смущало. Он читал вслух с выражением. Там была строчка – «Мастер Изо называется он». Пока до меня дошло, что это Изо, а не Изя…
– У меня есть старый фартук, давай я его краской обляпаю, – сказала я мужу, все еще продумывая костюм.
– И что получится? Ребенок в грязном кухонном фартуке. Нужны белая рубашка, бант, берет, кисточки… – креативил муж.
Бант я решила сделать из атласной ленты. С беретом вышла проблема. У меня есть два. Женских. Серый и коричневый. Померили. Получился ребенок в женском берете.
– А давай ты палитру нарисуешь, – сказала я мужу. Он у нас такой домашний художник. Рисовать умеет. Особенно ему удаются еврейские профили.
– Поллитру? – то ли пошутил, то ли нет муж. – А купить нельзя?
Купить, конечно, можно. Но это же особое наслаждение – заставить мужа после работы вырезать из картона палитру. И критиковать – плохо, не так, надо по‑другому. А он не будет возражать. Редкостное удовольствие.
Удовольствие обломалось. Вася заболел и пропустил репетиции. Его слова забрали и отдали другому мальчику. Я пошла в школу за домашним заданием на три дня вперед и выяснять, можно ли прийти только на праздник.
Учительница сказала, что слова забрали не только у Васи, а вообще почти у всех. Только у четверых из всего класса оставили. Я шла из школы медленно. Сумка с тетрадями тянула плечо, как будто я двойку несла. Надо было сказать Васе, что он должен написать две страницы в одной тетради, три в другой и четыре в третьей. И сообщить, что он не будет выступать.
– Васенька, может, не пойдем на праздник? Ты же болеешь, – зашла издалека я.
– Нет, пойдем, пойдем. – Ребенок закашлялся от возмущения.
Он пригласил на выступление папу, брата, девушку брата, бабушку, дедушку, учительницу музыки, консьержку. Еще до того, как заболел.
– Вася, понимаешь, ты не будешь выступать…
– Почему?
– Потому что ты заболел, а нужно было репетировать.
– Я дома репетировал.
– Васенька, у вас почти никто из класса выступать не будет.
– А кто будет художником?
– Не знаю. Кто‑нибудь другой. Может, не пойдем?
– Нет, – решительно заявил сын и вытер рукавом рубашки сопли, – пойдем, я хочу посмотреть. На того, кому мои слова отдали.
Да, сцена – это тяжело.
– А у взрослых так бывает? – спросил Василий.
– Как?
– Слова отбирают?
Почему‑то в голове крутилась только история про одну артистку, которая забеременела, и ее роль по этой причине отдали другой. Но к Васиному случаю это не относилось.
В общем, мы пошли на праздник. Я заранее узнала у Светланы Александровны, будут ли что‑то давать в смысле подарков. Дать обещали значки и книжки.
– Вася, вам подарки дадут, – пообещала я, надеясь, что сын не станет рыдать во время концерта.
– Это хорошо, – кивнул сын.
С классом столкнулись в коридоре. Ребята загалдели: «Вася, Вася, ты где был? Куда пропал?» Подскочили его друганы – Антон и Дима.
– Дай пять, – кричали они, – а мы в микрофон без тебя говорили. У тебя слова отобрали, а у нас нет.
Но Васе было все равно. К нему подошли Лиза и Настя.
– Я тебя так ждала, – сказала Лиза.
– А я тебя ждала больше, – проговорила Настя.
В актовый зал дети должны были заходить парами, как на бал. Девочка кладет руку на руку мальчика. Все тянут носочек. У Васи были заняты обе руки – он вел и Лизу, и Настю. Девочки тянули носочки, кто лучше.
Васин текст распилили надвое. Читали мальчик и девочка из другого класса. Учительница стояла спиной к залу и шептала слова, как суфлер. Мальчик забыл текст и пытался прочесть по губам учительницы. Не получалось.
– Мастер Изо называется он! – выкрикнул Вася с места.
– Мастер Изо называется он, – повторил мальчик, и все выдохнули.
Выступление быстро свернули. Родители, а точнее родительницы, которых было большинство, бурно аплодировали только однажды – когда на сцену вышел физрук в короне. Он изображал то ли короля, то ли рыцаря.
– Какой молоденький, какой хорошенький! – умиленно шептались мамочки.
– Хорошо, что он только в начальной школе преподает, а не в старшей, – мудро заметила одна бабушка.
Вышла учительница математики в короне с проводками, на которых шевелились цифры.
– Вам дарю я пятерки! – крикнула она и махнула двумя руками, как будто что‑то бросала.
Дети посмотрели друг на друга. Где пятерки?
Подарки раздавали в классе. Значки и книжки. Мы шли домой.
– Тебе понравилось? – спросила я.
– Конечно, – радостно ответил сын, – я бы лучше прочел стих. Тот мальчик вообще слова забыл. И костюма у него не было. А папа нарисовал мне палитру?
– Нет, а зачем? Праздник же уже прошел.
– На память. И на всякий случай. Вдруг в следующий раз тот мальчик заболеет? А у меня все будет готово.
Ноября
Одноклассники. ру
Было велено прийти в парадной форме – будут фотографировать. Фотографии получились замечательные – яркие, отпечатанные на хорошей бумаге. Сделали и портреты, подложив на компьютере фон – осенние листья. Композиция на групповом снимке за десятилетия не изменилась: кто пониже – сидит на стульчиках, кто повыше – стоит. Мальчик – девочка, мальчик – девочка. Посередине учительница.
Вася не может запомнить слово «одноклассники», он всех называет первоклассниками.
– Мама, а мы с Димой и Антоном всегда будем дружить? – спросил сын.
– Не знаю, как получится.
– А как получается?
– Вот твой папа до сих пор дружит со своими одноклассниками, а я нет.
– Почему?
– Ну, потому что я много школ поменяла, потому что живу в другом районе…
– Нет, я буду как папа. Буду с Димой и Антоном до старости дружить, – заявил Вася.
Меня не миновало повальное увлечение поиском соседки по парте, мальчика, который давал списывать, и прочих давно благополучно забытых школьных друзей.
Я поставила фотографию, на которой очень себе нравилась. На ней почти не видно лица, зато хорошо просматривается грудь в лифчике пуш‑ап и трусы, торчащие из джинсов. Моя подруга первую любовь свою нашла, и вторую, и даже третью, о чем сообщала мне на этом сайте, хотя в принципе мы с ней регулярно созваниваемся, когда в пробках застреваем. Так вот все эти бывшие любови у нее в друзьях значатся, впрочем, как и новые. Она и с подружкой по парте переписывается, и раз в год встречается со школьными друзьями. Страшно довольна, потому что из года в год убеждается, что выглядит лучше, чем эти тетки, называющие себя ее одноклассницами.
Меня тоже нашел мальчик, который был в меня влюблен в седьмом классе. Правда, я его не узнала по фотографии. Да и имя с фамилией ничего не сказали. И прямо в лоб спросила – ты вообще кто? Мы с тобой пели в хоре? Целовались в подъезде? Мол, так и так, не помню, хоть тресни. Он обиделся. Написал, что учился годом старше, но не смел ко мне подойти. Вспомнил мои розовые колготки, которыми я шокировала общественность, и слишком короткую юбку. Написал, что был так влюблен, что прямо до сих пор. Я, конечно, растрогалась. Почувствовала себя роковой женщиной. Он предложил встретиться попить кофе, вспомнить школьные годы чудесные. Я почти согласилась. Уже писала письмо с ответом, как пришло сообщение от него. «Я забыл спросить, – писал мой поклонник, – а ты зубы переделала?»
Зубы в школе у меня были кривые. Очаровывать мальчиков я могла только на расстоянии да еще с закрытым ртом, чтобы был не виден неправильный прикус. Наверное, поэтому в классе воздыхателей у меня не было – они мои зубы видели не раз. Брекетов в те годы не было, к тому же моя мама считала, что проще один раз поставить коронки, чем возить ребенка в стоматологическую поликлинику подкручивать пластинку.
На переменах я стояла в одиночестве у подоконника, плотно сжав губы, зыркала из‑под челки, прикрывающей прыщи, на однокашников.
Коронки мне поставили в пятнадцать лет. Мама смотрела на меня и говорила: «Да, зря я тебе зубы так рано исправила. Надо было один кривой оставить. Поскромней бы себя вела».
Тому поклоннику я ответила, что нет, не переделала. А фотография, которая его впечатлила, была сделана семь лет назад. «Сейчас я блондинка и прибавила десять килограммов после рождения ребенка, – написала я ему. – С удовольствием попью с тобой кофе». Он не ответил.
Нашла и свою первую любовь. Он меня не узнал. Конечно, не узнал. Не мог узнать. В школе я так и не решилась оторваться от подоконника и к нему подойти.
Бывшая закадычная подружка и вечная соперница Анька отметилась тем, что поставила мне двойку за фотографию. Я хотела поставить ей единицу в отместку, но сдержалась. А тут пришло письмо от Артура. «Как дела? Как твоя мама? Я тут проходил мимо вашего дома, хотел зайти, даже шампанское купил, но у вас в окнах не горел свет. Вы переехали? Передавай привет маме».
То, что Артур оборвал для меня школьный куст сирени, я помню. То, что он, как выясняется, был влюблен в мою маму – не помню. Маме я, конечно, позвонила и спросила напрямую, что у нее было с Артуром. Мама сказала, что ничего, потому что она не подозревала о чувствах Артура, а то бы, конечно, и было бы… Просила передать ему привет. Щас! Больше мне делать нечего! Артуру я написала, что мама давно стала бабушкой со всеми вытекающими последствиями. Мол, сидит на даче, вяжет носки, стала глуховата, подслеповата… Прости меня, мама. Не могла же я написать Артуру, что ты до сих пор ходишь в короткой размахайке, сверкая стройными загорелыми ногами, и в тебя влюблены все половозрелые жители деревни и дачники.
А потом меня нашла Наташка Теплицкая. С ней я училась два года – пятый, шестой классы. И именно ту школу из своих пяти помню хуже всего. Да и Наташка осталась в моей памяти благодаря своей собаке Альме. Собаку хорошо помню – она меня цапнула, и врач долго решал – делать мне сорок уколов в живот или пронесет. Наташка плакала и защищала Альму. Альма как ни в чем не бывало доедала остатки борща с накрошенным в миску хлебом.
Наташкино письмо я сохранила: «А ты помнишь Ромку Ивченко? Несколько дней назад на машине разбился. Из троицы Гайдуков, Галиулин и Артемьев толку не вышло. Первые два стали наркоманами, третий вообще сидит – десять лет дали. Инка Марченко в школе преподает. Малютина в магазине торгует. Переверзева очень поправилась – размеров на десять. А Ирку Савченко помнишь? Деваха такая была, в мини‑юбке, со мной в одном подъезде жила. А Катьку Терлееву? У нее папа потом директором школы стал, такая с косой и родинкой? Ирка замуж за Руслана вышла. В Германию уехали. А Катька жила сначала с Вадиком, помнишь, самый серьезный мальчик в классе был? Он мне еще Тимура из «Тимура и его команды» напоминал. Тоже вечно правильный, прилизанный, с честными голубыми глазами. Так вот, она сначала с ним жила, а потом бросила его и уехала. Сейчас у вас там, в Москве, живет. Ты с ней не встречаешься? Не видела?»
Наташке я честно написала, что никого из вышеперечисленных не помню. Кто эти люди? Я даже начала сомневаться, что Наташка – это та Наташка, а не какая‑то другая. Наташка тоже, по‑моему, засомневалась, что я – это я. Но связь мы поддерживаем, про детей и мужей друг другу рассказываем.
Почему мы запоминаем каких‑то людей, а что‑то выпадает из памяти? Морду той Альмы и ее миску с борщом я и спустя двадцать лет вспомнила бы, если бы увидела. А Наташку узнала только по фотографии ее дочки с Наташкиными детскими чертами.
Бывает так, что общению мешает школьный имидж. Написал мне Женька Абросимов. Ничего особенного: «Привет, как живешь?» Я, как увидела его фотографию, так чуть со стула не упала. Стоит такой мачо на фоне звездного неба и мускулами поигрывает. Не мужчина, а мечта. Вот что мне мешало ответить, встретиться, кофе попить, как он предлагал? А то, что в школе у этого Женьки вечно сопли из носа текли и он их с удовольствием слизывал. Сесть за одну парту с Женькой было наказанием – у него и парта была в соплях. Он был таким нарицательным персонажем. «Ну ты еще с Женькой пойди гулять!» – говорили девочки. То есть хуже не придумаешь. Самое смешное, что у моей одноклассницы Каринки те же чувства. Она написала, что он женился и родил сына. «Кто ж за такого замуж пошел?» – удивлялась Каринка. Но Женькина жена наверняка выходила замуж уже за мачо с мускулами и школьного сопливого Женьку не знала.
Или вот Димка Семенов. Ни одной юбки не пропускал. Главный красавец школы. Мы с Каринкой ему написали, что помним, никогда не забывали. Каринка на правах бывшей девушки даже предложила встретиться. А он скупо ответил, что, мол, извините, я не такой. Главное – семья и дети. Ни за что бы не поверила. Каринка потом долго мучилась – выясняла, неужели она стала такой старой и страшной?
Почему мы храним верность школьным друзьям?
Вот моему мужу не нужен сайт, чтобы найти школьных друзей. Он их никогда и не терял. Меня с ними познакомил. И никак не мог понять, почему некоторых из них я не полюбила всем сердцем. Да потому что они не мои одноклассники, а его.
Вот, например, его школьный друг – Вова Кузин. Они не только в одном классе учились, но и в одном доме жили. Вова так в том доме и живет. И как играл в баскетбол после обеда, так и играет. Вове уже за сорок. Он не женат, детей нет, последнее место работы – в металлоремонте. Но дело даже не в металлоремонте, а в том, что Вова этот хам, сплетник и попрошайка. Он звонит и говорит так, как будто еще не вышел из пубертатного возраста, а я не жена, а родительница: «Здрасьте, а Андрея можно? Это Вова». Какой Вова? Это мой муж узнает его по голосу, но я же не должна!
– Какой Вова? – как‑то спросила я.
– Из двадцать первого дома, – ответил он.
– А «пожалуйста» можно сказать? – вошла в роль я.
– Пожалуйста, – повторил Вова.
– Только недолго. Андрюше еще работать надо. – Я хотела сказать «делать уроки», но вовремя опомнилась.
– Хорошо, – пообещал Вова.
– Ну что у тебя с ним общего? – взорвалась однажды я.
– Понимаешь, – ответил муж, – он математику в школе за меня делал. И списывать давал.
Вот из‑за этой школьной благодарности я должна терпеть Вову?
– Лучше нужно было учиться! – сказала я мужу.
Ноября
Дата добавления: 2018-09-23; просмотров: 174; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!