Дом Анны. Большая зала. Вечер.
Хельмут (один ).
(Играет на флейте и подыгрывает себе на лютне: адажио .)
(Стук в дверь .)
Она опять здесь! (Спешит открыть .)
Ах, любимейшая Госпожа! (Испуганно .) Если глаза меня не обманывают, ты вовсе не рада!
Анна.
Не обманывают, мальчик, ‑ так оно и есть.
Хельмут.
Но разве ты возвращаешься не со ‑
Анна.
Да, я возвращаюсь со своей свадьбы.
Хельмут.
Что же случилось?
Анна.
То, что всегда случается на свадьбах... Нам нужно срочно кое‑что обсудить.
Хельмут.
Срочно?
Анна.
Как можно скорее.
Хельмут.
Ты меня пугаешь.
Анна (сбрасывает плащ и садится .)
Не представляю, с чего начать.
Хельмут.
Значит... речь идет о чем‑то печальном?
Анна.
Да, о плохом .
Хельмут.
Твои слова, в самом деле, неутешительны.
Анна.
И все же сегодня тебе придется им подчиниться.
Хельмут.
Боюсь, это закончится для меня полным упадком духа.
Анна.
Разве не ты говорил мне когда‑то, что Бог обращает любовь как к достойным, так и к недостойным?
Хельмут.
Что‑то подобное ‑ наверное говорил... Я сказал: Он неизменно бродит среди людей, чтобы свидетельствовать о себе своею любовью, потому что, не будь ее, мы бы вообще не нашли оснований для Его бытия.
Анна.
А если бы нашелся человек , который жизнь положил бы на то, чтобы свидетельствовать о такой любви перед теми, кто покажется ему достойным... Тогда все выглядело бы гораздо грубее... Без особой мудрости, на человеческий лад... Но если бы он пытался делать, что в его силах, если бы пытался спасти других от мук и сладострастных удовольствий, до которых они не доросли... В тех случаях, когда кажется, что кто‑то нуждается в спасении...
|
|
|
Хельмут.
Ты говоришь о себе.
Анна.
Пусть так... И если бы человек этот занимался блудом, блудил бы со всяким...
Хельмут.
Что ты несешь! Что же ты делала, если такими словами оскверняешь свою любовь! Или ты была публичной девкой, к которой мужчины ходят, только когда чувствуют зуд у себя в промежности?
Анна.
Я не считала себя публичной девкой, однако сегодня убедилась, что это именно так!
Хельмут.
О горе мне, что такое ты говоришь!
Анна.
Мы оба ошиблись в расчетах... А что если человек, который хочет дарить любовь, обращает ее и к недостойным ‑ к тем, кого удовлетворило бы лоно любой шлюхи?
Хельмут (опускаясь перед ней на колени ).
Если он делает это с полной самоотверженностью, тогда, клянусь, он есть Бог.
Анна.
Мальчик, ты, движимый любовью ко мне, приносишь ложную клятву.
Хельмут.
Нет, я не лгу!
Анна.
Ты прославляешь шлюх и называешь их Богом !
|
|
|
Хельмут.
Я говорил не о них: они берут деньги, они свое тело продают!
Анна.
А если они берут деньги только потому, что бедны и думают: их любовь заслуживает платы в несколько грошей?
Хельмут.
Ох, ничего такого они не думают. Они не плачут , когда любовник от них уходит, а сразу улыбаются следующему.
Анна.
Может ли быть иначе, если они ‑ шлюхи, если обязаны дарить любовь каждому?
Хельмут.
Ты хочешь меня запутать, пользуясь тем, что я о них почти ничего не знаю. Но в одном я уверен: те, кого я имею в виду , не брали бы денег и не стремились бы попасть в дом терпимости ‑ или, по крайней мере, они ублажали бы и того, у кого денег при себе нет... Ах, я думаю, на самом деле все обстоит по‑другому, не так, как мы сейчас говорим... Однако я совершенно запутался, мне нечего больше сказать.
Анна.
А если бы шлюхи не брали денег и не жили в публичных домах ‑ тогда ты бы их уважал?
Хельмут.
Тогда они должны были бы сиять, как солнце, и каждый год рожать по ребеночку иметь налитые груди и смеяться... И их дети тогда умели бы смеяться, и петь, и танцевать. Если бы все это над ними свершилось, тогда оказалось бы, что они ‑ Божьи ангелы, которых люди называют шлюхами просто потому, что других имен для них не осталось... Ото всякой любви бывают дети, но публичные девки не имеют детей: я думаю, они их так или иначе убивают. Стоит какой‑то любви начаться, и она уже всегда будет, вновь и вновь, изливаться на детей от этой любви.
|
|
|
Анна.
Какой ты умный!
Хельмут.
Но что тут поделаешь, если тот, кого ты любишь, не дорос до такой любви или не достоин ее!
Анна.
Я понимаю... Я вообще не должна никого искать, а только любить; и моя любовь только тогда сможет остаться при ком‑то , когда этот кто‑то ответит мне равноценной любовью, ‑ только тогда... Пока этого не произойдет, я буду публичной девкой, а после ‑ стану чьей‑то женой.
Я так понимаю: любая девушка, если она порядочная, должна быть шлюхой для всякого , пока не появится тот, кто, познав ее, уже не отпустит от себя. Я знаю: девушки пренебрегают своим долгом, если отказываются заниматься любовью. Поступая так, они проявляют легкомыслие, ибо лишают себя возможности встретить Любящего.
Потому существует так мало браков и так много шлюх, которые занимаются только тем, что удовлетворяют сладострастные желания мужчин, без любви, ‑ хотя по сути такая работа должна была бы исполняться любой девушкой, начинающей ощущать в себе любовное влечение.
|
|
|
Ах, мой мальчик, люди очень часто подавляют в себе любовь, потому что она кажется им тяжелейшей ношей... а оценивается слишком дешево!
Хельмут.
Если бы все жили, как ты и я, жизнь была бы одной нескончаемой свадебной ночью.
Анна.
Теперь я расскажу, что послужило поводом для нашей с тобой беседы. Сегодня мне довелось обнаружить, что господин Лахман ‑ распутник, хоть и обладает бесценной супругой и детками, которых так и хочется расцеловать. Он, однако, не обращает на них внимания, а ищет сближения с другими, более или менее соблазнительными женщинами.
Хельмут.
А жена все‑таки его любит?
Анна.
Да, но он этого не приемлет. Для него и моя любовь была ничто. Фрау Лахман же не перестает испытывать на нем свою любовь... Может, я ей немножко помогла, а вовсе не причинила зло, как могло показаться вначале... Я была столь невежлива по отношению к ее супругу, что, еще находясь в его объятиях, всё ему высказала начистоту... Он в ответ заплакал, и я оставила его одного.
Хельмут.
И только поэтому ты хотела обозвать себя шлюхой?
Анна.
Все мое нутро дрожало. Я испугалась, как бы кровь, которую я от него получила, не оказалась дурной.
Хельмут.
Дорогая Госпожа ‑ детки приходят от Бога.
Анна.
Но потом я успокоилась... Я поняла, что должна и дальше растрачивать свою любовь ‑ если только не появится тот, кто захочет взять меня в жены.
Хельмут.
Ты никогда не перестанешь?
Анна.
Я сказала: никогда, если не появится Единственный . Поэтому я решила переменить свою жизнь.
Хельмут.
Что же ты хочешь делать?!
Анна.
Я хочу останавливаться возле поворотов на те пользующиеся дурной славой улицы, где расположены бордели... И когда я увижу, что какой‑то молодой человек собирается заглянуть в один из таких домов, чтобы впервые насладиться женщиной, я к нему подойду.
Хельмут.
Госпожа, ты не сделаешь этого!
Анна.
Почему же нет?
Хельмут.
Они обманут тебя, притворившись невинными... Ты так красива, что они захотят обладать тобою и начнут лгать ‑ а потом заразят тебя сифилисом! Ох, Госпожа, не делай этого!
Анна.
Я буду обращаться лишь к тем, что робеют, не решаясь войти в такой дом. По этому признаку я их и распознаю. И еще ‑ по внешнему виду. Я хочу уберечь их, чтобы они не стали плохо думать о женщинах и чтобы не сочли себя оскверненными, соприкоснувшись с похотливым уродством.
Хельмут.
Госпожа, это не кончится добром!
Анна.
Но я буду так поступать, ибо знаю: все, кому ‑ пока они молоды ‑ я скажу что‑то доброе и хорошее... и позволю всецело мною насладиться... без стыда и страха... никогда потом не пойдут к шлюхам... Может, они еще не раз вернутся ко мне, но какой от этого вред?
Хельмут.
Госпожа, откажись от своего намерения!
Анна.
Нет‑нет, я сделаю, как сказала... Юноши должны испытывать отвращение к сладострастию, которое не влечет за собой обязательств, ‑ я не хочу, чтобы они оказались в обществе шлюх! Хельмут.
Но они, под влиянием сладострастия, всё же будут лгать тебе, будут тебя унижать... Ох, Госпожа, это слишком тяжело!
Анна.
Я не откажусь от своего намерения... Однако ты, если хочешь, можешь меня сопровождать... И тому, кто покажется тебе подозрительным, я тоже не буду доверять.
Хельмут.
Ты очень добра... Отныне ни один непорядочный человек не насладится тобою, ибо мне позволено тебя охранять.
Анна.
Не думаешь ли и ты, что я сумею помочь тому или другому большому мальчику, который не может долее сдерживать свои влечения, но и не знает, как ему найти девушку, поскольку все девушки ведут себя с ним непорядочно?
Хельмут.
Я нисколько не сомневаюсь, что ты поможешь таким...
Анна.
К рабам публичных девок я и подходить не буду, поскольку они вполне удовлетворены своими уродливыми удовольствиями... Да они бы и не поняли ничего, не смогли бы насладиться моею нежностью, ибо им ничего не надо, кроме ласк самого грубого свойства. Однако юноши, которые впервые отправляются к шлюхам, с колотящимся сердцем, и ожидают чуда, не должны обмануться в своих ожиданиях . (Хельмут целует ей руки .)
Хельмут.
Любимейшая Госпожа, ты так нежна и прекрасна! Клянусь, что никогда больше не стану молиться никому, кроме тебя... Ты совершаешь чудеса, распространяешь вокруг себя любовь... Рядом с тобой исполняются все желания, какие только могут возникнуть... Мне трудно называть тебя Госпожой, ибо ты ‑ Бог. Но я и это понял: что Бог не бесполое существо, что иногда Он бывает женщиной, а потом снова ‑ мужчиной; что Он чувствует, как мы все, чувствует всё ‑ но только не так обесцвеченно , как, из‑за своей непорядочности, чувствуем мы, люди: ведь Он‑то каждое чувство прочувствовал сполна и до конца.
Я припадаю к твоим рукам, Госпожа, и сейчас искусаю их, ибо ты ‑ Бог, а Бог сумеет до конца прочувствовать боль и блаженство моих зубов: поскольку догадывается, о чем они хотят Ему рассказать.
Анна.
Мальчик...
Та же зала, вечер.
Хельмут, Рука, Конрад, кошка.
Конрад (гладит кошку ).
Дорогой паж, почему звери такие мягкие?
Хельмут .
Чтобы ты радовался им и любил их. Они ничего другого и не хотят ‑ только нравиться тебе, и чтобы ты их гладил, и чтобы... не обижал. Плохих зверей вообще не бывает, только люди бывают неудавшимися .
Конрад.
Ах, бедные... Но ты правда думаешь, что кошка радуется, когда я ее глажу? Она ведь не может понять, когда я говорю, что люблю ее.
Хельмут. Она все понимает... Вспомни своего пса: он же в глазах у тебя прочитывает каждое желание ‑ и спешит исполнить его.
Конрад.
Да, Лохмач умный.
Хельмут.
Ты не должен так говорить. Лохмач очень любит тебя.
Конрад.
Я его люблю еще больше: откладываю за обедом лучшие куски и потом отношу ему ‑ а то и сворую для него что‑нибудь на кухне.
Хельмут.
Ну и как ‑ он радуется, когда ты ему что‑то приносишь?
Конрад.
Он лижет мне руку.
Рука (который что‑то строил на столе, подходит к Хельмуту ).
Дорогой паж, а мне ты можешь сказать, почему лошади такие сильные?
Хельмут.
Ну чтобы им было нетрудно носить тебя на спине и вообще чтобы бегать, не уставая.
Рука.
В это я не верю.
Хельмут.
Почему?
Рука.
Наш вороной жеребец тоже сильный, но ты запретил мне садиться на него, и пугал, и говорил, что он не сможет меня хорошо катать. Этому я не верю, ты меня обманул, ведь он точно сильнее, чем кобылы: я же видел, как легко он заставляет кобыл стоять смирно, когда хочет поставить копыта им на спину.
Хельмут.
Я тебе говорил, что лошади так празднуют свадьбу.
Рука.
Это я запомнил и знаю теперь, как отличают кобылу от жеребца... И все‑таки ты мне солгал.
Хельмут.
Солгал, Рука... Прошу, прости меня.
Рука.
Прощаю. Но для чего ты сказал неправду?
Хельмут.
Я не был уверен, что твоя любовь к жеребцу достаточно велика. Ты должен знать: если кто‑то хочет ездить на жеребце ‑ во всяком случае, если этот кто‑то еще маленький мальчик, ‑ он должен очень сильно любить животное, иначе оно не станет терпеть, что на нем ездят верхом. И больше того ‑ мальчик должен доказать жеребцу свою любовь.
Рука.
Не сомневайся, я уже это сделал. Не так давно, когда жеребец пасся на лугу, я проезжал мимо, и он, завидев нас с кобылой, громко заржал. Тогда я спешился, и подвел к нему кобылу, и держал ее под уздцы ‑ все время, пока он праздновал свадьбу.
Хельмут.
А что было потом?
Рука.
Потом он приблизился и стал тыкаться носом то в мою подмышку, то в шею кобылы.
Хельмут.
Ты в самом деле его очень любишь?
Рука.
Да.
Хельмут.
Тогда я больше не стану возражать, если у тебя возникнет желание на нем прокатиться.
Рука (возвращаясь к прерванному строительству ).
Рад это слышать.
Анна (входит ).
Ну как, паж, я во всем исполнила свой долг?
Хельмут.
Ты разве сомневаешься?
Анна.
Нет, не сомневаюсь. Я только хотела услышать это от тебя.
Хельмут.
Накормила младшего?
Анна.
Я дала грудь обоим малышам, потому что и тому из них, что постарше, такой ценный напиток не повредит.
Рука.
Какой напиток, мама?
Анна.
Ты его прекрасно знаешь.
Рука.
Молоко, мама?
Анна.
Да.
Рука.
Напиток действительно ценный: пока его пьешь, подмечаешь в тебе столько смущающе‑странного.
Анна (Хельмуту ).
Год за годом продолжается эта история: я кормлю грудью всех детей, и старших и младших, ни один не хочет отказаться от материнской груди. Каждый вечер они ‑ все по очереди ‑ забираются в мою постель.
Хельмут.
Я тоже иногда забираюсь и веду себя так, как если бы был ребенком.
Анна.
Я никогда не сердилась, что дети так меня домогаются ... Они воздают мне сторицей за время, когда я раздаривала себя, хотя никто этого не просил.
Ты думаешь, что я всегда исполняла свой долг? Я неудачно выразилась ‑ что я всегда без остатка отдавала свою любовь?
Хельмут.
Я уверен, так оно и было.
Анна.
Значит, мне не в чем себя винить, если сегодня не придет ни один мужчина, который захотел бы меня.
Хельмут.
Ты очень сильно дрожишь.
Анна.
Так, наверное, и должно быть: ведь я жду семерых мужей и нескольких юношей, которые захотят быть моими небесными возлюбленными ... Стол для праздничного пиршества накрыт уже с утра, но до сих пор никто не пришел... Может, я все‑таки поступила неправильно. В конце концов, в этом заключался мой долг ‑ сказать им, что я богата.
Хельмут.
Как хорошо, что ты этого не сделала, иначе среди них нашелся бы такой, кто женился бы на тебе ради богатства.
Анна.
Среди моих возлюбленных есть и бедные люди ‑ возможно, они испугались, что им придется кормить рожденных мною семерых сыновей.
Хельмут.
Если они позволили себе испугаться, невелика потеря. Ты сегодня говоришь неумно .
Анна.
Я готова поверить, что сегодня вдруг поглупела, ибо сама замечаю, что порой путаюсь в себе и вместе со своими мыслями забредаю в какие‑то чуждые места.
Хельмут.
Как у тебя язык повернулся сказать, что дети могли отпугнуть твоих возлюбленных? Если такое возможно, радуйся, что сыновья тебя уберегли от встречи с чудовищем... А если бы все же появился мужчина, который не любит их и лишь сдерживает свою неприязнь, потому что хочет насладиться тобою... И если бы ты приняла его как супруга, я бы собственными руками убил всех мальчиков!
Анна.
Успокойся! Что ты несешь! Ничего подобного не случится. Не говори такие жестокие вещи. Все будет по‑другому... Мне, может быть, просто придется снова стоять на уличном перекрестке.
Хельмут.
Этого тоже больше не будет.
Анна.
Но я должна помогать...
Хельмут.
Должна ‑ если нет никого, кто сильнее нуждается в твоей помощи. Ты больше не будешь общаться с теми, кто направляется к шлюхам.
Анна.
Мне кажется, ты говоришь так под воздействием гнева.
Хельмут.
Нет во мне гнева, совсем нет ‑ хотя оснований для него предостаточно... Я уверен, никто из твоих возлюбленных не придет... Все они тебе изменили... Из‑за этого я мог бы воспылать гневом, но ничего подобного не случилось... Я понимаю теперь, насколько все они ниже тебя, если ничего в тебе не поняли. Не поняли ‑ твоей нежности, того, как ты раздариваешь себя... Не поняли тебя‑мать... Может, я был единственным, кто тебя любил... Но ты должна знать, что я плевать хотел на них всех, на отцов, которые ничего не вложили в своих детей, ничего . Всё в этих мальчиках ‑ от тебя.
Анна.
Ты не должен горячиться.
Хельмут.
Как же иначе, если я хочу высказать то, о чем не могу не думать. Сегодня я наконец выскажу тебе всё, что столь долго обдумывал.
Анна.
Ты меня пугаешь, я вообще больше не понимаю твоих слов. Или ты боишься, что я собираюсь тебя прогнать, и ведешь себя так, чтобы появился повод тайно упрекать в этом себя самого? Я знаю, твоя любовь способна на такое... Но ты ведь меня унижаешь, приписывая мне мелочность.
Хельмут.
Как же неправильно мы понимаем друг друга! Впервые наши слова не устремляются друг другу навстречу. Поверь, так происходит из‑за странности этого дня... Почему бы нам не проникнуться его значимостью и не позволить словам изливаться из нас свободно, будто мы и не слышим их. Мне сейчас пришло в голову, что, поступив так, я сделал бы для себя драгоценными ближайшие часы, которые ‑ останься я таким, как всегда ‑ были бы просто невыносимы...
Предположим, что в это мгновение мы не понимаем друг друга; значит, мы должны говорить ‑ дольше, чем говорим обычно... И этот разговор мог бы стать очень ценным, десятикратно или даже стократно возместив все прежние недоразумения и неопределенности.
Анна.
Не понимаю тебя, мой мальчик. Ты говоришь не так, как обычно.
Хельмут.
Предположим, что некая Прекрасная Дама имеет молодого пажа, которого забыли ослепить и кастрировать.
Анна.
К чему ты клонишь? Ты пугаешь меня.
Хельмут.
Предположим, этого в самом деле не сделали... А госпожа его несравненно красива, поверь мне; и могло ведь получиться так, что он служил ей с великой любовью, со временем возросшей до такой степени, что каждому, к кому госпожа проявляла благосклонность, паж желал смерти и прочих бед, а в день, когда сия дама собиралась отпраздновать свадьбу, он потерял разум?
Анна.
Ты это рассказываешь, желая посмеяться надо мной?
Хельмут.
Я не смеюсь. Но позволь задать тебе встречный вопрос: как долго собираешься ты ждать гостей на свадебный пир?
Анна.
Пока не останется двух часов до полуночи.
Хельмут.
Не дольше?
Анна.
Нет, не дольше.
Хельмут.
Это можно было бы квалифицировать как обман.
Анна.
Ну хорошо, до полуночи. Но только, принуждая меня к этому, ты сам готовишь себе неприятность, ибо должен будешь бодрствовать вместе со мною... А это не кончится добром, если ты и дальше будешь говорить в таком тоне.
Хельмут.
Госпожа, я стал дураком ‑ с тех пор как узнал, что вскоре какой‑то мужчина будет иметь на меня те же права, что и ты.
Анна.
Фу, какой ты противный!
Хельмут.
Так ты согласна, что правда выглядит мерзко?
Анна.
Да что ты себе позволяешь?! Наглец!
Хельмут.
Я дурак, Госпожа, а это извиняет всё.
Анна.
Тогда я уйду от тебя, и можешь развлекаться с самим собой. (Она берет Руку и Конрада и выходит с ними из комнаты .)
Хельмут.
Она поверит, что я сумасшедший. Да я почти и стал им, я весь дрожу... Не справляюсь с собой... Нет у меня никаких вспомогательных средств, чтобы вынести эти последние часы. Я знаю, что выскочу из себя , если такое состояние продержится еще сколько‑то... О Госпожа, что же я делаю с тобой и с собой в моем безумии! (Плачет .)
Анна (возвращается одна .)
Ты плачешь, мальчик?
Хельмут.
Дурацкими... Шутовскими слезами, Госпожа.
Анна.
Не надо так шутить.
Хельмут.
А если ничего другого не остается?
Анна.
Что за дистанция образовалась между нами?
Хельмут.
Только из слов , Госпожа, которые я не смею произнести .
Анна.
Ты стал невыносим.
Хельмут.
Хочешь, кое‑что расскажу?
Анна.
Да, пожалуйста!
Хельмут.
В этот вечерний час некий негоциант заходит в пивную, выпивает стакан пива, закусывает, ударяет кулаком по столу с таким видом, будто всё здесь хочет разгромить... И тут, внезапно вспомнив про письмо, написанное одной дамой, коей он насладился семь лет назад, ухмыляется и рассказывает приятелю о своем давнем приключении с этой редкостной шлюхой.
Анна.
Ты слишком далеко заходишь в своем бесстыдстве!
Хельмут.
Я только хотел рассказать, что стало с твоими семью любовниками.
Анна.
Не хочу слушать ‑ ты будешь распространяться о том, как они проводят время в пивных да борделях.
Хельмут.
Ошибаешься: среди них есть один, который пишет великолепнейшие картины, какие только можно измыслить.
Анна.
Только попробуй продолжать в том же духе, и я от тебя уйду.
Хельмут.
Ты не делаешь ничего, чтобы спасти меня от ужасного страха. Анна.
Да что с тобой?!
Хельмут.
Предположим, что к тебе придет кто‑то, кто любил тебя гораздо дольше, чем семь лет, и ради тебя нес на своих плечах нечеловеческую тяжесть, и что он попросит о милости: чтобы впредь ты любила только его и никого другого... но чтобы не причисляла к любовникам, которые прежде овладевали тобой... Ты бы исполнила такое желание?
Анна.
Ты сам знаешь: если всё это правда, я окажусь в его власти.
Хельмут.
Кем бы он ни был?
Анна.
Ты разве не понимаешь, что я не вправе спрашивать, кто он?
Хельмут.
Хорошо. Это меня успокаивает... Я хочу рассказать тебе еще одну историю.
Анна.
Если в ней больше присутствия духа, чем в предыдущих, ‑ расскажи.
Хельмут.
Поскольку всё, случающееся в реальности, преисполнено духа, он будет присутствовать и в этой истории... Так вот, я недавно встретил на улице нескольких парней.
Анна.
Ну, и что дальше?
Хельмут.
Они принялись надо мной смеяться.
Анна.
Ну и? Они что‑то говорили?
Хельмут.
Они разговаривали в своем кругу ; но стояли не очень близко друг к другу, и некоторые их слова просочились наружу сквозь просветы между телами.
Анна.
Они обсуждали какую‑то тайну?
Хельмут.
Конечно; но ‑ ставшую достоянием гласности, поскольку я‑то ее услышал; правда, она бы и по другим причинам стала достоянием гласности... Я‑то в любом случае не распространил ее дальше, ибо был к ней причастен изначально.
Анна.
Как это? Объясни!
Хельмут.
Ну, речь ведь и шла обо мне.
Анна.
О тебе?
Хельмут.
Да. А достоянием гласности тайна сделалась потому, что меня публично назвали сутенером .
Анна.
Ты при своем уме?
Хельмут.
Нет, но зато я при правде : я ведь рассказываю о парнях, которые насладились тобою, а после отправились к другим шлюхам и уже там узнали, как называется дело, которым занимаюсь я.
Анна.
Что ты несешь! Я тебя не понимаю... Я думаю, ты хочешь быть жестоким со мной!
Хельмут.
Вовсе нет... Но, если можешь, наберись терпения и послушай, что я скажу дальше.
Анна.
Постараюсь.
Хельмут.
Однако другие шлюхи оказались слишком дорогими, а зуд у этих бедолаг не прекращался, и потому они захотели вновь попытать счастья с тобой. Некоторые, правда, опасались, что при твоей дешевизне нельзя быть уверенным в отсутствии определенных болезней; но другие разуверяли их, ссылаясь на мнение некоего врача: что, мол, дорогие проститутки тоже опасны.
Анна.
Ты смеешься?! Ты корчишь гримасы! Но продолжай, продолжай!
Хельмут.
Продолжаю ‑ услышав такое, я подошел и поприветствовал их.
Анна.
Ты сошел сума?!
Хельмут.
Нет, я все еще остаюсь при правде ... Я поприветствовал их и попросил последовать за мной... Они согласились... Когда мы оказались в саду, я снова заговорил с ними и объяснил: я, мол, сожалею, что они такие подлецы, а дешевую проститутку держу не для них .
Анна.
Мальчик... Мальчик, я задыхаюсь от страха!
Хельмут.
В общем, на этом история завершилась... Сегодня вечером они наверняка не придут.
Анна.
Не упоминал ли ты еще кого‑то, кто будто бы любит меня?
Хельмут.
Да, Госпожа, но заводить о нем разговор пока не время.
Анна.
Ну, пожалуйста... Мне так страшно.
Хельмут.
У меня горло перехватит, если начну говорить о нем...
Анна.
Ты не хочешь быть добрым!
Хельмут.
Ладно, тогда вспомни о том паже, которого забыли ослепить и лишить мужественности и которому довелось увидеть свою госпожу во всей прелести ее наготы. А он знал, что к ней в комнату приходят тайные любовники, которые наслаждаются ее страстностью, видят великолепие ее тела ‑ но их не околдовывает весь этот блеск, и они потом покидают Прекрасную Даму, возвращаются на прежние пути... И вот этому пажу, давно подпавшему под колдовские чары Дамы, пришло в голову испытать самое ценное, чем все другие мужчины пренебрегали: быть рядом с ней, пока она не станет матерью. Каждый вечер он наблюдал, как она раздевается и принимает ванну. Он видел чудо: как ее тело вынашивало ребенка и, казалось, у него на глазах расширялось от такого избытка новой жизни. Он видел потом, как она родила... И лишился ума от столь великого счастья. (Бросаясь перед ней на колени .) Я и был тем пажом , Госпожа; это я, я познавал ритмический рисунок твоей красоты, я любил тебя безмерно ‑ и пока другие спешили с тобой переспать, я дарил тебе свою душу. Постарайся меня понять, ибо то, что я хотел бы сказать тебе, для меня остается невыразимым: я тащил на своих плечах тяжелую любовь. Я подталкивал тебя ко все новым свадьбам, все новым наслаждениям, чтобы твоя жизнь наливалась соком... И всё мне давалось легко, Госпожа, и всё было драгоценно, потому что тебя, тебя я постоянно видел и мог даже целовать ‑ всё давалось бы легко , если бы не вздымалась во мне неотвратимой угрозой моя горячая кровь. Я видел тебя, Госпожа, преклонял перед тобою колени, целовал твой округлившийся живот ‑ а чувства мои тем временем взрывались... Да только зачем я об этом! На мою долю выпало то, что не досталось никому больше: мне была дарована милость ‑ право служить тебе. И раз уж я пролепетал это, буду говорить дальше. Снизойди к моей просьбе: чтобы в будущем ты уважала мою любовь и смотрела на меня , пока другие будут познавать твое жаркое лоно... Я больше не в силах, как зверь, лежать под твоей дверью, пока другой с тобой спит... Если хочешь, накажи меня за это желание ‑ я служил тебе полных семь лет и ждал срока, который ты назначала каждому, но для меня он был тяжел, как свинец... Я, правда, не знаю, что еще здесь произойдет. (Падает перед ней .)
Анна.
Мальчик...
Хельмут.
Выпори меня, чтобы моя жаркая кровь восстала, и осмелела, и попыталась мне помешать изливать на тебя ‑ и в дальнейшем ‑ мою любовь... Вели меня кастрировать ‑ ослепление уже не поможет, ибо твой образ каленым клеймом впечатался в мой мозг... Иначе в следующую твою брачную ночь я стану юродивым, шутом ... Ведь все сердце я уже отдал тебе, я больше не могу... даже если ты будешь плевать мне в лицо... Вели меня кастрировать, чтобы ты снова, забыв о всякой горечи, могла шутить с очередным возлюбленным!
Анна.
Мальчик...
Хельмут.
Что мне делать, если сегодня ты все же отпразднуешь свадьбу?
Вальтер Дорн (входит б залу ).
Анна (вскрикивает ).
О небо!
Хельмут (ей, просительно ).
Успокойся, успокойся. Я постараюсь выдержать. Теперь все будет проще. Только мы оба должны набраться мужества.
Анна.
Что теперь будет? После того как ты сказал мне все это?
Хельмут.
Не волнуйся... Не надо.
Дорн (неуверенно ).
Я пришел, потому что получил приглашение на этот вечер. Анна.
Вы действительно приглашены ‑ если пришли, желая взять меня в жены.
Дорн.
Я пришел в связи с этим.
Анна.
И вы меня любите?
Дорн.
Со всем пылом, на который способен. Я не знаю, прав ли, прибегая в такой момент к словам, но дело в том, что кое‑что смущает меня... Я здесь вижу человека, распростертого на полу... Я не знаю, есть ли такой обычай, что мужчина должен бросаться ниц перед женщиной... У вас другие глаза, не те, что я помню, ‑ с более сумрачным взглядом... Но вы красивы. Вы очень красивы ‑ настолько, что я не могу не плакать...
Хельмут (тихо ).
Кастрируй меня, Госпожа.
Дорн.
Я думал, что в этот вечер буду говорить по‑другому... Но здесь, у ваших ног, лежит мужчина... и не шевелится. Не знаю, молится ли он... Может, и молится; а вот я больше не могу искренне и пылко молиться... Только Богу, человеку же ‑ нет. У меня в запасе еще много слов.
Хельмут (вскрикивает ).
Кастрируй меня, Госпожа! Вот мой кинжал ‑ все очень просто... Ты ведь знаешь, как устроены мужчины... И ему тогда не придется тратить столько слов... А ослеплять меня уже поздно!
Дорн (бледно улыбнувшись ).
Я собирался говорить по‑другому; но я увидел мужчину, распростертого на полу, который корчится в судорогах и лежит на своем жарком корне, крича, что хочет его лишиться... Все же такое странное зрелище отчасти соответствует тому, как мне все представлялось заранее: напоминает о Сфинге и прочих божествах, которые со сладострастием и несказанной жадностью отдавались людям, а после требовали, чтобы те лишили себя мужественности. Это выглядит почти божественно, и я содрогаюсь: а вдруг я и вправду нахожусь перед Сфингой ‑ красавицей, подобной звезде, которая, насытившись наслаждением, требует жертвы? Ей вслед кричат, что она, вероятно, ‑ блудница... Я же теперь осознал, что уже совершил предназначенное.
Анна.
Вокруг меня вертится мир, падают с неба звезды... О, почему я не тот источник света, который испепеляет?!
Дорн.
Ты Сфинга ‑ загадочная, непостижимая, не понимающая саму себя!
Хельмут (пронзительно кричит ).
Кастрируй меня, Госпожа, ‑ больше я не в силах терпеть, ибо жених твой здесь! Я взываю о помощи!
Анна.
Этого не может произойти. Может произойти всё, но только не это. Я могу превратиться в мраморную статую, которую никто не сумеет познать, могу стать фонтанной женщиной, из чьих сосков хлещет вода; но никогда не случится такого, чтобы я причинила тебе это зло.
Хельмут (вскакивает на ноги ).
Тогда сейчас произойдет вот что: я отправлюсь к какой‑нибудь кобыле и ‑ пока вы тут будете праздновать свадьбу ‑ удовлетворю свою похоть с ней.
Анна.
Подожди еще мгновение! Такого не должно быть. Я хочу сказать, теперь я поняла, какое я чудовище... Ну так поделите меня между собой, наслаждайтесь мною, как сможете, ‑ один спереди, другой сзади.
Дорн.
Мне следовало говорить, как я наметил заранее, не давая сбить себя с толку... Я ведь пришел лишь затем, чтобы кое‑что рассказать... Госпожа, после того как я овладел тобою и ты сказала, что я должен вернуться через три года, я поначалу намеревался так и поступить... Да только не выдержал. Уж как это получилось, не скажу, но однажды ночью я очутился в объятиях шлюхи и, получив удовольствие, впал в такой гнев, что его не выразить никакими словами. Однако меня это не уберегло; через какое‑то время моя горячая кровь снова разыгралась, и тогда, впав в ярость, я отправился к соседу ‑ неотесанному забулдыге, забойщику скота ‑ и попросил, чтобы он лишил меня мужественности; тот со смехом ампутировал мой член, ожидая от него всяческих удовольствий... И потом в самом деле эти удовольствия получил.
Анна.
Несчастный... Несчастный... Ты хочешь внедрить мне в мозг безумие?! Неужели это случилось из‑за меня?!
Дорн (улыбаясь ).
Да нет, мне только так грезится в особо блаженные часы... Я сделал это для Бога. Хотел стать таким же непорочным, как Он.
Анна.
Несчастный... Несчастный... Ты оскорбил Бога... Оскорбил, ибо не поверил в Его величайшее чудо... Скажи, неужели в этом виновна я?
Дорн (величественно ).
Дьяволица, Он, по моему желанию, вырвал меня из твоих когтей и из лона других шлюх! Будь ты трижды проклята за то, что не узнала Его! Ты ‑ великая Вавилонская блудница, с которой совокупляются короли и князья, да изольются на твою голову сера и огненный дождь! Уже близится срок, когда тело твое начнет набухать, но ты не сможешь родить, ты будешь корчиться в муках, а ребенок не выйдет, когда же он наконец появится, дракон сожрет его! Тройное проклятье поразит тебя, Вавилон, ‑ ты, камень преткновения для всех верующих и святых!
(Он уходит. Воцаряется тишина .)
Хельмут.
Настоящий ветхозаветный пророк!
Анна.
Смеешься, мальчик?
Хельмут.
Да, мне еще хватает сил для смеха ‑ я в самом деле смеюсь. Я бы хотел сейчас лепетать, как ручей, устремляющийся в долину, полную пестрых цветов... Это была молния без грома или, скорее, гром без молнии ‑ лавина, которая заполнила собой русло ручья, так что теперь мы легко попадем на другой берег, где перед нами откроется спасительный простор.
Анна.
Разве ты не почувствовал невыразимую боль ‑ как от только что нанесенной зияющей раны?
Хельмут.
Был ужас до дрожи ‑ но таковы все лавины. Мимо нас пронеслись галька, пыль, обломки деревьев, камни... Однако пойми: мы‑то устояли. И перед нами открылся путь.
Анна.
Что ж... Мне тоже думается, что мы могли бы смеяться... Да только колени подгибаются... И руки дрожат... Так что смеяться пока не будем, чтобы не накликать беды. Да и слишком мы устали, чтобы смеяться. Наши смеющиеся губы того гляди растянутся в зевке.
Хельмут.
Но ты должна понять меня, должна знать: мы только что слушали человека, который превратно истолковал всё, вплоть до Бога; который называет страсти и влечения дьявольскими искушениями и ждет тепленьких эмоций от Творца, на самом деле создававшего лишь великие чувства.
Таковы они все ‑ святые и рядовые верующие. Ориген оскопил себя ‑ чтобы проповедовать женщинам, более не испытывая к ним вожделения. Он не знал, что Богу угодны чувства, которые нельзя истребить никаким умерщвлением плоти. Госпожа, животные на полях чувствуют друг друга и совокупляются без стыда, одни только люди не желают верить Господу... Они давно переросли Его мудрость и теперь мнят, что Он должен быть не таким, какими были Его изначальные мысли. Когда же Он полностью раскрылся, чтобы прожить прежде них их жизни, и излучал свои драгоценные желания, никто эти желания не принял всерьез. Бог умер ужасной смертью на кресте, от безысходности, и никто этого не заметил ‑ ибо никто не верил тому, как Он жил, не видел, что Его жизнь была пылающим костром любви . Может, только маленькие дети это понимали... и несколько шлюх, чье лоно еще сохраняло прежний жар. Другие же ‑ те, кому люди верили ‑ не поняли ничего и обрекли Бога на полнейшее одиночество... А Его жизнь они оболгали, ибо им пришло в голову сделать из нее нечто полезное . Они и сделали ‑ Церковь, и жестокую практику самоистязаний, и кошмарные суды над еретиками, залившие землю кровью... О самой же жизни ‑ о крови, бегущей по жилам , о любви и влечениях ‑ им сказать нечего, кроме нескольких тепленьких слов, способных снискать одобрение разве что у кастрированного кота... Что мне еще добавить? Понимаешь ли, что я внезапно лишился сил?.. Их небо ‑ тепленькая скука... Госпожа, Госпожа, на самом деле небо ‑ это вечная свадьба . ‑ ‑ Госпожа, Госпожа, ты понимаешь, что я очень устал и что реальность отклоняется от моих грез, что мои слова становятся ничем, их заливает ощущение утомленности?
Анна.
Мальчик, я понимаю.
Хельмут.
Понимаешь, что я внезапно устал и должен преклонить голову на твои колени?.. Упомяну еще только одно: один закон. Те мальчики, которые отдали свои души, и женщины, эти души принявшие, ‑ такие пары уже не расстанутся. Не разуму они подвластны, не чьей‑то воле. Я предложил тебе свою душу, ты ее приняла... Все, что случилось потом, было лишь путями между тобою и мною ... Ты ‑ кувшин для моей души, а сестра ли ты мне, я не знаю.
Госпожа, теперь позволь притулиться к тебе и отдохнуть... Говорить, находить слова друг для друга ‑ этим мы займемся завтра и в последующие дни... Или... уже никогда, ведь законы исполнились. (Он падает перед ней .)
Анна.
Мальчик... Твоя любовь постоянно меня окутывала, а я вбирала ее, как вбирают в легкие воздух.
Комментарии
Пьеса писалась, судя по письмам Янна к Фридриху Юргенсену, между 8 сентября 1915 и 9 января 1916 года. Впервые опубликована в 1993‑м. Перевод выполнен по изданию: Frühe Schriften , S. 777‑865.
Стр. 159. С чего вы решили, что мои руки есть нечто большее, чем я сам ? Важная параллель к образу Петерсена ‑ то место из второй части «Реки без берегов», где описывается игрушечный деревянный корабль (Niederschrift I , S. 124): «...трехмачтовый парусный корабль, искусное творение человека, преданного морю, чьи руки вдруг обрели самостоятельность и, подчинившись некоей мятежной фантазии, создали точное отображение воображаемой реальности». Речь, следовательно, идет о руках Мастера, способных создать что‑то независимо от его воли и сознания.
Стр. 182. О Госпожа ‑ теперь он умалится . Ср. Ин 3: 29‑30: «Имеющий невесту есть жених, а друг жениха, стоящий и внимающий ему, радостью радуется, слыша голос жениха. Сия‑то радость моя исполнилась. Ему должно расти, а мне умаляться».
Стр. 205‑206. Жил‑был когда‑то один лев, обративший свою любовь на девочку ... В норвежском дневнике (запись от 16.12.1915)[7] Янн рассказывает, как в детстве, во время посещения зоопарка, ему показалось, будто лев влюбился в его сестру:
И разве не в тот же день мы встретили молодого льва, который полюбил Элли, с удивительной нежностью протянул ей лапу и, пока мы находились у клетки, следовал за ней по пятам? Будь моя воля, лев бы получил ее в жены (когда Элли хоть приблизительно догнала бы его в росте) и они жили бы счастливо. Но моя сестра не поняла чувства влюбленного льва и даже высмеяла его желание спать с человеческой самкой.
Стр. 221. Мне, может быть, просто придется снова стоять на уличном перекрестке ... Цель «стояния на перекрестке» ‑ по сути, такая же, как у Ханса из пьесы «Той книги первый и последний лист», который в своей последней реплике (см. ниже, стр. 274) говорит:
Я перестану писать драмы, которые развлекают. Я пойду по улицам и буду говорить с людьми. Я буду сопровождать каждого до перекрестка, где навстречу выйдет другой человек, и потом начну говорить с тем: я буду к нему принюхиваться, присматриваться. А когда встретится следующий человек, я его оставлю. И только тех буду я сопровождать дольше одного дня, кто знает, как употребить мои слова, ‑ а через день я таких заберу к себе и исключу из общего жизненного потока: я сам определю им судьбу в соответствии с их достоинствами и призванием.
Стр. 224. Госпожа, я стал дураком ... То, что Хельмут изображает себя дураком, а чуть позже (стр. 229) говорит о своем возможном превращении в «юродивого, шута », сближает его с таким персонажем, как Угрин, в честь которого, видимо, и был назван остров Угрино. См. комментарий к дневниковой записи от 24.05.1914 (стр. 367‑369). В дневниках Янна (запись от 4.12.1915) сохранился набросок пьесы без названия о двух королевских шутах, наблюдающих со стены за триумфальным шествием вернувшегося после победоносной кампании войска. Один из них, Паоло, говорит: «Настоящую мудрость можно встретить только среди шутов». Ему же принадлежит реплика, возможно, проливающая свет на смысл жанровой атрибуции «Анны Вольтер» (Lustspiel, «комедия»):
Говорю тебе, есть только один путь, чтобы спастись из трагедии этой жизни, не оскотинившись: а именно, принять ее за комедию и посмеяться над свойственной ей жестокостью, как над хорошей шуткой. Тот же, кому не удастся посмеяться полноценно и вполне искренне, может быть только негодяем либо сумасшедшим. Он негодяй, ежели закрывает глаза на всеобщее равнодушие и сам ко всему равнодушен; он скотина, обезьяна, крокодил... сумасшедший, ежели ощущает все как оно есть, во всей неизбывной жестокости.
Стр. 226. Нет, но зато я при правде ... Не исключено, что под «правдой» здесь имеется в виду сама Анна Вольтер. Во всяком случае, в норвежском дневнике (запись от 16.12.1915, в кн.: Это настигнет каждого, стр. 371‑372) «правда» представлена как женский персонаж:
...правда сама по себе есть нечто такое, что можно познать, лишь отказавшись от всякой надежды. Если попытаться дать ей предварительное определение, Правда ‑ это такая особа, которую человек, где бы он с ней ни встретился, норовит поскорее заковать в цепи. Потому‑то Правда и не разгуливает по улицам: ведь блюстителей нравственности хватает повсюду, а поскольку сия особа всегда бывает взаправду голой, то есть не носит даже набедренной повязки, последствия ее встречи со стражами порядка предугадать нетрудно, особенно ‑ завсегдатаю публичных бассейнов. На Правду тотчас нацепят фиговый листок, а то и запрут куда подальше, сочтя либо сумасшедшей, либо преступницей.
Стр. 231. Я могу превратиться в мраморную статую ... Во фрагменте пьесы Янна «Генрих фон Клейст. Плачевная трагедия» (1917) Фауст сотворяет человеческого ребенка, будущего гения, отломив руку у каменного изваяния Венеры. См. ниже, стр. 413‑414.
Стр. 233. ...и ждет тепленьких эмоций от Творца ... Аллюзия на Откровение Иоанна Богослова (3:15‑16): «Я знаю дела твои, знаю, что ты не холоден и не горяч. Лучше быть тебе либо холодным, либо горячим! Но гак как ты только теплый, а не холодный и не горячий, то Я изрыгну тебя изо рта Моего!»
Ориген оскопил себя ... Ориген (ок. 185 ‑ 254) ‑ уроженец Александрии, греческий христианский теолог, один из восточных Отцов Церкви. В 254 году в Тире, во время очередной волны антихристианских репрессий, был брошен в тюрьму и подвергнут пыткам, от которых вскоре умер.
Дата добавления: 2018-09-22; просмотров: 164; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!