Западная Римская империя Восточная Римская империя 5 страница
В связи с попыткой характеристики политических взглядов Юлиана Андреевича хочется процитировать фрагмент его давнего, но очень любопытного письма, адресованного Вере Ивановне Флоринской, супруге Тимофея Флоринского, посланного в 1887 г. из Рима: «Вчера сверх всякого чаяния получил я письмо Веры Ивановны, из которого узнал так много нового о Вашем пребывании среди самого мерзкого славянского народа, сербов. После этого годичного скитания по славянским землям Тимофей Дмитриевич избавится от своего славянского идеализма. Что лучше идеализма! Но политика его не вмещает, а действительность не дает ему почвы. Впрочем, этого лучше бы не касаться (курсив наш. — А. П.). Прибавлю одно: славяне-юноши и славяне-деятели — это медик-студент и медик-практик. Первый — готовый революционный матерьял, второй — субъект без сердца и без идеалов в погоне за наживой и удовлетворением дурных инстинктов. Так мне всегда казалось, и до сих пор я не встречал фактов, которые бы заставили меня переменить мнение. Другие народы — как немцы, французы, англичане — имеют старую культуру и бесконечно выше славян по духовному запасу, ею накопленному. Славяне настолько плохи, что из них нельзя даже сделать матерьяла для проведения политических и культурных идеалов, которые в силах создать для них мы с нашим могучим отечеством (курсив наш. — А. П.). Совсем не собирался говорить о политике. Но не хочу начинать сначала и бросать написанного. Надеюсь, ни Вы, ни Тимофей Дмитриевич не рассердитесь за эти замечания, а в худшем случае — оставьте их без внимания»[71]. Славянин пишет славянину, и оба вполне могут посмеяться друг над другом; но едва ли Тимофей Флоринский изменил своим «славянофильским» взглядам: его дальнейшая научная деятельность об этом красноречиво свидетельствует. В это письме налицо те радикально монархические ориентации Юлиана Кулаковского, которым он вместе с Тимофеем Флоринским оставался верен до смерти. В связи со сказанным достаточно странным по форме должен казаться фрагмент воспоминаний П. П. Блонского (1884-1941), учившегося в Университете св. Владимира в 1902-1907 гг. на историко-филологическом факультете, которому кроме того, что он записал о Кулаковском, как оказалось просто нечего было о нем вспомнить. И дело здесь не столько в личности Кулаковского, сколько в личности Блонского и времени, в котором он писал воспоминания о годах учения (1930-е гг.). Приведем справедливости ради этот фрагмент полностью. «Деканом у нас был Т. Д. Флоринский, крайний черносотенец, мечтавший об объединении всех славян под скипетром русского царя. Украинцы его ненавидели, так как он считал украинский язык лишь одним из наречий русского языка и во всем украинском видел украинский сепаратизм. Понятно, я не посещал его лекции, тем более что вокруг него концентрировались всегда все наши националисты. Он читал нам славяноведение, и, к счастью для меня, по его предмету был не экзамен, а только коллоквиум, без отметок и притом легкий: требовалось прочтение только одной какой-нибудь книги о славянах. Я выбрал одну такую книгу о Чехии что-то ему о ней рассказал, чуть даже не по своему выбору. Секретарем факультета был Ю. А. Кулаковский. Это был еще более крайний черносотенец исступленно поющий “Боже, царя храни” во всяких “патриотических” манифестациях»[72]. Этот фрагмент свидетельствует помимо прочего о том усердии с которым Блонский, занимавшийся политикой больше, нежели своим научным развитием, относился к учебе в университете. Все университетские преподаватели расцениваются Блонским преимущественно с точки зрения политических взглядов. Конечно, ярлык «черносотенец», к тому же «еще более крайний», необходимо должен быть опущен, беря во внимание обстановку 1930-х годов, когда писался текст воспоминаний П. П. Блонского. Никакого отношения к еврейским погромам и «черной сотне» ни Флоринский, ни Кулаковский не имели: тому доказательством — письма и вся деятельность Кулаковского. Но, как известно, ярлык, раз прилепленный, оторвать очень трудно. Так называемый киевский Клуб русских националистов, одним из основателей (в 1908 г.) и руководителей которого был Т. Д. Флоринский, поплатившийся за это мученической смертью от чекистской руки, преследовал вполне лояльные, «культурно-отвлеченные» цели, конечно оставаясь в рамках самодержавного мировоззрения. «Великорусский шовинизм» был в этом отношении ничуть не краше какого угодно шовинизма. И оправдания тому с этической точки зрения вряд ли когда-нибудь удастся найти. Но искренность в исповедании политических взглядов, духовная и нравственная неспособность изменить им в угоду новым политическим настроениям, подлинное благородство, духовная чистота, порядочность в отношении к ценностям, которые были выработаны обществом и впитаны с младенчества, — это может служить оправданием российского интеллигента начала XX века. С этой точки зрения сам П. П. Блонский, не принимавший — в силу убеждений — монархической идеи, тоже должен быть признан вполне порядочным человеком, которому, однако, едва ли стоило столь жестоко отзываться об учителях, лишая их права на взгляды, отличные от его собственных. Профессора университета, на университетском Совете дающие верноподданнические клятвы и хором поющие здравицы в честь государя императора (надеюсь, совершенно искренне) вместо того, чтобы усердно заниматься в это время за письменным столом, не менее курьезны, нежели студенты, которые вместо того, чтобы учиться, всячески парализуют университетскую жизнь бесчисленными манифестациями; и, конечно, не менее курьезны, чем большевистские деятели, высмеянные в «Собачьем сердце» М. Булгаковым. Рассуждая подобным образом, мы далеко выходим за рамки задач настоящей статьи об «Истории Византии» Кулаковского.
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
Относительно преподавательской манеры Юлиана Андреевича стоит привести фрагмент недавно изданных воспоминаний одного из слушателей его первой лекции по римской литературе в 1914 г. — студента историко-филологического факультета Университета св. Владимира В. Ф. Асмуса (1894-1975), ныне известного философа и историка философии. «Кулаковский был уже старик, но чрезвычайно бодрый, живой и энергичный. На нем был ладно сшитый штатский костюм, нарядные ботинки и изысканные носки. Войдя в аудиторию, он быстро поздоровался, оглядел нас очень строгим взглядом и сразу, без всяких предисловий начал чтение. Читал он энергично, стремительно, и каждая фраза говорила о большой учености, о безупречном владении предметом, о педагогическом мастерстве. Никакими записками, конспектами он не пользовался. Он предупредил нас, чтобы, готовясь к экзамену, мы не вздумали пользоваться Модестовым, и крайне нелестно отозвался о его курсе. Тут же он посоветовал не готовиться и по «ходящим по рукам его собственным литографированным лекциям. Он рекомендовал вести сначала собственноручные записи и по ним приготовляться к экзамену. Когда лекция уже началась, мы переглянулись и подумали, что он, наверное, преувеличивает наши способности и нашу готовность вести записи по его сложному курсу, который к тому же он читал в быстром темпе и пересыпал латинскими цитатами из самых древних памятников римской литературы... Лекции были содержательны и интересны, а темперамент Кулаковского дела их живыми, порой драматичными. Мы в полной мере оценили эти качества Кулаковского, когда он дошел до Плавта и начал анализ содержания его комедий. В аудитории часто раздавался дружный хохот. Особенно запомнились пересказы комедий Aulularia [Горшок], Menechmi [Два Менехма], Miles gloriosus [Хвастливый воин]. Свои мастерские пересказы Кулаковский вел, крайне серьезно, без тени улыбки, — в то время как, слушая его, мы часто смеялись безудержно»[73]. В другом месте В. Ф. Асмус указывал, что «темперамент Кулаковского был темперамент политический. Это был профессор, не, скрывавший своих “правых” политических убеждений, его чтения были насыщены политической тенденцией. И герои самого историко-литературного процесса, и ученые корифеи — западные и отечественные — истории римской литературы изображались в его курсе как носители доблестных или вредных политических начал, ими олицетворявшихся. Такими были в изображении Кулаковского и Энний и Лукреций, и Цезарь и Цицерон, и Курциус и Моммзен»[74]. Другой слушатель вспоминал, что «Кулаковский был строгий экзаменатор, но применял свою собственную методику проведения экзаменов. Сначала студенту он задавал общие вопросы по курсу. Когда обнаруживал, что студент достаточно подготовлен, он переходил к деталям, цитировал редкие первоисточники, увлекался сам своим изложением, а студента ставил в трудное положение, так как студент на заданные вопросы не мог отвечать и думал, что ему готовится неудовлетворительная оценка. Побеседовав таким образом, Ю. А. Кулаковский отпускал его с хорошей оценкой»[75].
Коллега Кулаковского по кафедре классической филологии Университета св. Владимира профессор Витольд Павлович Клингер ловко подметил одну деталь, на которую, вероятно, мало кто обращал внимания, общаясь с Юлианом Андреевичем: «Его любовь к науке была так велика, что в деле науки он не знал никаких национальных или политических предубеждений, что ради нее он прощал людям многое, — даже расхождение в основных вопросах государственной или общественной жизни, и возможность окунуться на момент в атмосферу чистой научной мысли и живого международного общения в области умственного труда на каком-нибудь научном конгрессе или юбилейном университетском торжестве бывали для него настоящим праздником, с которого он возвращался освещенным и обновленным»[76]. Это ли не самая точная характеристика ученого, постоянно занятого умственной работой и досадующего, что вовсе не так ведут себя окружающие, позволяя себе дозволенный государством досуг употребить на науке не потребное? Так, Кулаковский не упускает случая попрекнуть Т. Моммзена, у которого учился, — его преклонение перед немецкой наукой все-таки допускает критическое, то есть здоровое к ней отношение, и ошибки-неточности немецких филологов-классиков приводят Кулаковского в трепет: своими трудами он доказывает, что русский ученый не хуже, а то и лучше заграничного.
Ю. А. Кулаковский запомнился современникам как «одушевленный знаток античного мира, его языков и литератур, большой мастер слова, идеалист, проникнутый возвышенным гуманитарным настроением, неутомимый и вдумчивый научный работник, добросовестный и преданный своему делу профессор, носитель лучших университетских традиций, нелицемерный друг учащейся молодежи»[77].
Как радетель университетского просвещения, Ю. А. Кулаковский вместе с коллегами тяжело переживал становящиеся неконтролируемыми коллизии общественного процесса: студенчество бурлило, тому подспорьем была ситуация, все более и более становившаяся революционной, и никакие меры правительства не были уже в состоянии сдерживать этот разрушительный процесс. Да и политическая обстановка в Европе оставалась напряженной. Чего стоит так называемый «балканский конфликт» 1912-1913 гг., который в конечном счете ускорил начало Первой мировой войны?
Каждое лето 1910-х гг. Юлиан Андреевич с семьей, а чаще без семьи, стремится уехать из шумного, политически беспокойного города, подальше от газет, «внешних» волнений и даже почты. Хотя в это время он радовался «оживлению работы в университете и с удовольствием сообщал, что на историко- филологическом факультете Киевского университета имелись классики — “люди старательные, ревностные и способные” (письмо 1912 г.), но сокрушался изгнанием языков из гимназий», — вспоминал Арсений Иванович Маркевич (1855-1942)[78]. С июля 1911 г. он живет в основном в Красной Поляне на Кавказе, на даче брата, Платона Андреевича Кулаковского, которая после смерти последнего — 18-го декабря 1913г. — вместе с постройками перешла в собственность Юлиана Кулаковского. Письма Т. Д. Флоринскому и В. С. Иконникову проливают свет на летнее времяпрепровождение Кулаковского.
«Живу в Красной Поляне, — пишет он в письме В. С. Иконникову 22-го августа 1913 г., — в своем доме среди прекрасной природы с чудесным видом на снежные горы, но живется мне здесь до крайности трудно от разных хозяйственных забот и полной невозможности сделать в данное время то, что необходимо. Сейчас вожусь с истопником, который чинил трубы, пострадавшие от здешних снегов за зиму. Нашел человека после долгих <...> стараний. Хорошо ли он работает и прочно ли будет исправление, судить об этом не могу. Садовник, с которым я сговорился в прошлом году, не исполнил обязательства <...> Эти непосильные хлопоты сокрушают меня, и вместо летнего отдыха я лишь томлюсь. Надеюсь вернуться на 1 сентября, не раньше. И вот вспомнил сегодня, что, быть может, на 28 число будет открытие памятника Кочубею. Может быть, необходимо отозваться каким-либо приветствием по этому поводу Истор[ическому] Общ[еству] Нестора?..»[79] Кулаковского как председателя Общества интересует, конечно, не столько самое открытие памятника Кочубею и Искре, сколько то, чтобы Общество в глазах общественности не осталось в стороне от этого важного и громкого для Киева события. Перед отъездом в Красную Поляну летом 1913 г. Юлиан Андреевич, увлеченный писанием «Истории Византии», запоздало реагирует на письмо Т. И. Лященко (1875-1919?), будущего архимандрита Тихона, профессора и инспектора Киевской духовной академии, по поводу Присланной им книги «Святой Кирилл, архиепископ Александрийский: его жизнь и деятельность» (К., 1913). Это письмо заканчивается постскриптумом: «Я совсем измучился с Ираклием[80] и еще не закончил его»[81]. К слову, укажем, что в предпринятом Кулаковским в 1913 г. втором издании первого тома «Истории Византии» монография Т. И. Лященко о Кирилле не упоминается (предисловие ко второму изданию датировано 15февраля 1913 г., благодарственное письмо — 6 июня 1913г.).
28-го июня 1914 г. в Сараево был убит наследник австро-венгерского престола Франц-Фердинанд, 23-го июля «подогретая» Германией Австро-Венгрия направила Сербии ультиматум, а 28-го начала против нее войну. 29-го июля Россия начала частичную, а 30-го — всеобщую мобилизацию. 1-го августа Германия объявила войну России, 3-го — Франции, а 4-го напала на Бельгию, нарушив ее нейтралитет. В тот же день Англия объявила войну Германии... «Рубеж времен — начало Первой мировой войны, — писал С. С. Аверинцев. — Начинался, по слову Ахматовой, сразу открывшей в себе именно тогда силу плакальщицы, “не календарный — настоящий двадцатый век”»[82], для России, а значит, и для семьи Кулаковских, началось черное время.
«Если я так запоздал с своим поздравлением [к Вашим именинам — дню св. Владимира], — пишет Кулаковский В. С. Иконникову, — то главной тому причиной было то, что мое передвижение из Уфимской губернии сюда превратилось в очень длинное путешествие с переправами в Туапсе, Сочи, Адлере, и, выехав из Шафранова 5 числа, мы только 14 вечером приехали в [Красную] Поляну, причем ехали по знаменитому краснополянскому шоссе под непрерывным дождем. На пароходе от Самары до Царицына с нами ехала тысяча австрийцев, которых препровождали из Симбирска в Ставропольскую губернию на полевые работы. Их сопровождали прапорщики и 40 человек солдат с ружьями. Были то большею частью венгры, молодежь, такие благодушные и простые, жалкие люди. Я старался говорить с ними, но, собственно, это не разрешается, так как допускаются только русские разговоры. Их кормили хорошим хлебом (по 4 фунта) и кусками колбасы, а в Царицыне приготовили обед, которого они ожидали (когда наш поезд уходил), сбившись в кучу, как стадо. Публика относилась к ним сочувственно и с состраданием. Невольно думалось, так ли живется нашим пленным среди озверелых немцев?
В Шафранове нам жилось хорошо, но скучно. Удручали и тяжкие вести с войны. В конце нашего пребывания приехал с войны к семье очень милый и веселый артил[лерийский] генерал Дудин (командир 15 бригады) <...>. Он поддерживал настроение своей бодрой уверенностью, что наступит время, когда мы опять погоним немцев, как уже гнали их осенью. Дай-то Бог! Но вести по-прежнему невеселые, и сегодня здесь передавали, как слух, что немцы вступили в Люблин.
Чудесная природа Красной Поляны (когда не идет дождь) подымает угнетенное настроение. Мы живем в своем <нрзбр> доме и любуемся на зеленые склоны Аигби. Приезжей публики почти что нет, как нет и хозяев множества дач, которые здесь выстроились и строятся. Мало народа и в Туапсе, и в Сочах. Мы пробыли по два дня в этих красивых приморских пунктах. Стояли свежие жаркие дни, и море манило вдаль своей безбрежной лазурью. Но на нем нет движения, и лишь изредка без расписания и вопреки срокам ходят малые пароходы какого-то частного общества. Интерес к военным событиям повсюду огромный, и везде, где был за это время, видел Русское Слово. Сегодня в здешней греческой кофейне, где красуется, между прочим, портрет [героя Первой мировой войны] Кузьмы Крючкова на стенке, стали получаться телеграммы Агентства, так что можно будет скорее осведомляться о событиях, чем было это до сих пор. В бытность в Сочи узнал, что поблизости имеется богатая немецкая колония. Куда же залезли эти немцы! Много немцев и в Уфимской губернии, [а] не только в Саратовской и Самарской. Не верю я, что, возможно ликвидировать немецкое землевладение, что так просто решало Новое Время. Хотя здесь очень хорошо жить и есть хозяйские заботы, но хочется поскорее вернуться на место постоянного жительства, чтобы можно было в работе найти отвлечение от тягот настоящего»[83]. Человек, написавший эти строки, уже не тот — «довоенный Кулаковский», каким он был недавно — эмоционально живой и энергичный. Судьба России его волнует гораздо больше его собственной. Юлиан Андреевич, морально подточенный кончинами брата Платона Андреевича и супруги Любови Николаевны, теперь более всего страшится потерять Отечество.
Знал бы он, что еще в мае 1915 г. в ответ на письмо Ф. И. Успенского А. А. Васильев называет его имя в числе ведущих российских византиноведов (правда, после имени Безобразова и своего): «Посылаю Вам список имен лиц, могущих быть полезными при замещении будущих кафедр византиноведения:
1) Безобразов П. В., магистр вс[еобщей] ист[ории] (Петроград);
2) Васильев А. А., доктор вс[еобщей] ист[ории] (- “ -);
3) Кулаковский Ю. А., докт[ор] рим[ской] слов[есности], заслуженный] профессор (Киев);
4) Лопарев X. М., магистр вс[еобщей] ист[ории] (Петроград);
5) Пападимитриу С. Д., докт[ор] греч[еской] слов[есности] (Одесса);
6) Регель В. Э., магистр вс[еобщей] ист[ории] (Юрьев);
7) Черноусов Е. А., приват-доц[ент] Университета (Харьков);
8) Шестаков С. П., докт[ор] греч[еской] слов[есности] (Казань);
9) Шмит Ф. И., маг[истр] ист[ории] искусства] (Харьков);
10) Яковенко П. А., приват-доц[ент] Университета (Юрьев).
Я здесь не упомянул о лицах, занимающих уже профессорские кафедры по родственным дисциплинам, напр[имер], И. Д. Андреев в Петрограде и П. Доброклонский в Одессе по истории Церкви, В. Н. Бенешевич по истории] церковного права в Петрограде, по искусству Д. В. Айналов в Петрограде и т. д.»[84]. Однако надежды на открытие византиноведческих кафедр так и не оправдались.
«Чувствую себя очень виноватым перед Вами, что пропустил 15 число, к которому я всегда старался отозваться к Вам, — снова пишет Кулаковский С. Иконникову из Красной Поляны. — Читая сегодня церемониал крестного хода 15 числа в Киевлянине, я вспомнил о своем упущении, и мне было очень стыдно. Главная причина моей оплошности это то, что я “уязвлен” прелестью здешнего пребывания. Что до термина “уязвлен”, то он мне запомнился из романа Лескова “Соборяне”, где “уязвление” коснулось диакона Ахиллы и имело важные для него последствия. Вероятно, Вы читали “Соборян” в свое время, и слово это не надо дальше пояснять. Мне здесь так хорошо, что я каждый вечер жалею, что [столь] скоро прошел день. Чувство своего дома и своей земли дает мне особое настроение, а необходимость работы руками на этой земле заполняет все время. Погода стоит чудесная. Веду борьбу с камнем, который надо собирать в кучу, с колючкой, которую надо выбивать киркой непременно с узловатым длинным корнем, который и невозможно вытащить целиком, так как он идет на несколько сажен и подчас прячется слишком глубоко в землю (т. е. в камни), и с папоротником, который вечно и повсюду отрастает. Продолжительные усилия за прошлые годы истребили его лишь около дома. К этим делам прибавляется еще окопка плодовых деревьев, их подвязка и др[угое] под[обное]. Есть тут и общественная деятельность, в которой я должен принять участие как член Курортного Общества Благоустройства. На нас возложена забота борьбы с дороговизной и доставка припасов. Мы получили и почти в один день распродали сто пудов сахара (теперь опять его нет), теперь продаем муку уже не столь удачно; предстоят и другие дела по этой части. Собираемся часто, нас мало, не все ладят, так что дело идет с трениями. Хоть я ехал сюда на одиночество (и этого вовсе не боялся), но вышло, что я имею сожителя — поэта Вячеслава Иванова. Это весьма интересный человек, с которым наши беседы за утренним и вечерним чаем имеют чрезвычайно широкий и очень разнообразный диапазон. Он ученый классик и к нему приложима кличка, которую дал некогда Роде начинавшему свою литературную карьеру Ницше, — der Diesußiche Vogel [“сладкопевец”]. Он теперь переводит метрами подлинника трагедии Эсхила для серии Сабашникова[85]. Здесь же и его молодой друг, философ [Владимир Францевич] Эрн, прошумевший своей речью “От Канта к Круппу”, человек образованный и убежденный православный христианин. Он что-то пишет теперь о Платоне (Фэдр). Таким образом, я живу здесь в очень интересном обществе. Жены обоих очень милые дамы. Верхний этаж дачи брата занимает сама хозяйка, моя младшая племянница <...> Время проходит ужасно быстро и очень интересно. Добрые вести с войны поддерживают бодрое настроение. В кофейне получаются агентские телеграммы, так что мы не обречены на запаздывающие газеты. Я верю, что не придется ехать в Саратов[86], но никаких вестей не имею ни от кого до сих пор. Не получил и пенсии за июнь, не говоря уже о добавке, которой не получил еще ни разу в этом году. На днях написал ректору, узнав из Киевлянина, что он в Киеве. Писал и Тимофею Дмитриевичу [Флоринскому] в соображении, что он не засидится в Петрограде. Надеюсь, что Вы вполне благополучно проживаете в Киеве и по-всегдашнему заняты продолжением своего огромного труда[87]. Я, к сожалению, лишь изредка присаживаюсь за просмотр 2 тома И/стории/В/изантии/ для нового издания, которое мечтаю осуществить в Киеве»[88].
Дата добавления: 2018-05-12; просмотров: 220; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!