Глава 4. Случайная координата

 

Читатель! «Вдруг» знакомы тебе.

Почему же, как страус, ты прячешь

голову в перья при приближении рокового

и неотвратимого «вдруг»?

А. Белый. «Петербург».

Неуравновешенность в сознании способности к различению по отношению к способности всё отождествлять превращает меня в интеллектуально хрупкую конструкцию. Моя хрупкость требует к себе самого пристального внимания. Самолюбование – определение Нарцисса. Как может прозреть замкнутая на себя, тупая сущность и начать различать свои состояния? Какие у Нарцисса есть шансы перестать быть болваном? Просто поставить перед собой цель – стать умным с понедельника – это не выход. Это само по себе заурядная глупость...

Жизнь предлагает примеры только случайных просветлений. Что-то случайно даётся, что-то также случайно отнимается. Счастье хотелось бы осознать.

Всё по большому счёту случайность. Сперматозоид, оплодотворивший яйцеклетку, сделал это практически случайно... была масса претендентов кроме него. Случайность с самого начала фабрикует нашу неповторимость.Мы вообще подразумевали что-то другое, когда совершали свои поступки. Из них некоторые случайно стали для нас тем, чем стали. Супруги друг у друга могли быть другими. Мы искали счастье, но нашли его случайно. Разум был бы не в состоянии сфабриковать нам счастье. Оно теряется тоже случайно.Случайны профессии, знания, навыки: «Всемыучилисьпонемногучему-нибудьдакак-нибудь».

Я случайно заметил внутреннююсложность однойособы.Мы стояли на остановке. Я что-то говорил, особа реагировала: в интонации её голоса, в выражении глаз, были скрытные знаки. Так же выглядели мои собственные сомнения в «другом». Особа обращала на меня многочлен своих безжалостных и тупых предвзятостей. Она очень запутано мыслила. Я думал, что один так умею... Мне хотелось забыть, думать, что показалось, но случайно я не прошёл мимо этого факта. Я повторял себе, как заклинание, что заметил этот сложный мыслительный процесс.

Скоро второй человек попал в поле моего зрения. Это был заскорузлый работяга, который сам едва держался напериферии моего внимания. Он меня позабавил: работяга отводил мне место в своих мыслях в соответствии с той нехитрой функцией, которой я был для него исчерпан...Я оказался какой-то одномерностью сразу для двух человек.

«Слепые, они что ли?! Это моя прерогатива – считать всех одномерностями!». – Я боролся против беспамятства, не позволял себе перетолковать информацию. Я не знал, что с ней делать, но не забывал несколько дней... Всё равно моя картина мира её отторгала, потом, будто, неощутимый электрический ток прошёл: «Они – такие же сложные! Никакие не умные, просто сложные, как я».

Я стал присматриваться к другим людям. Мне нередко приходилось прорываться сквозь их эстетически неприемлемое для меня поведение, но я отказал себе в праве считать его примитивным.

И сложными оказались все! Среди валившей мне навстречу толпы не было простых. Мне удалось одним большим скачком преодолеть в себе врождённую тупость. Я сделал это! Теперь я могу отменить все преступления и подвиги своей совести, совершив противоположные поступки, но я не могу больше воспринимать «других», как одномерности. Произошла «химическая реакция». Эту возможность я потерял навсегда.

Я мог бы вычеркнуть «информацию» или перетолковать, но случайно не сделал этого... Марсель Пруст тоже описывает ненавязчивую случайность судьбы Свана, который придя к Вердюренам, встретился с сонатой Вентейля, подтолкнувшей его к Одетте. Любовь лишила его свободы духа и заставила жениться на даме полусвета. Перед тем, как всё это случилось, прозвучало предупреждение:

– Ах, да отстань ты от него, он пришёл к нам не для того, чтобы его мучили! – воскликнула г-жа Вердюрен. – Я не хочу, чтобы его мучили!

– Откуда ты взяла, что я собираюсь его мучить? Господин Сван, может быть, не знает сонаты фа диез, которую мы открыли.

Слова г-жи Вердюрен, конечно, символическое предупреждение. Сван его не услышал. Я бы тоже не услышал, но возникает впечатление, что мир нами управляет с нашего же согласия. Не сам же Сван «так с собой управился».Этот милый, умнейший человек мог делать визиты в дом, где работала какая-нибудь приглянувшаяся ему кухарка, потом исчезал, не предупредив хозяев. Что-то оценило его по шкале, которая всем известна. Поступки Свана не безразличны миру. Его фортуна в любви тождественна Сансаре. И мы принуждены думать, что Сван стяжал свою судьбу.

Тем не менее, джентльменское предупреждение было сделано. К Свану было проявлено сочувствие. То, что выставило ему моральные требования, само подчинялось им. В результате Сван шагнул на ступень другого возраста, но никакой трагедии нет. Жизнь продолжается! У них с Одеттой – прекрасный ребёнок. Трагедии нет. Но плоскость, так беспощадно знающая Свана, находится где-то рядом...

В фильме Клинта Иствуда «Непрощённый» тоже случайности громоздятся друг на друга. Клиенты изрезали лицо проститутке, а шериф даже не выпорол их, взял штраф лошадьми в пользу хозяина заведения. Теперь одна из работниц у него может только мыть посуду.

Оскорблённые женщины обратились к обществу... Меткий стрелок приехал за их тысячей долларов. Он даже привёз с собой биографа, он знаменитость. Но шериф выгнал «знаменитость» из города и оставил биографа себе, он сам тоже немножечко Нарцисс. Случайность посылает вестника настоящему мстителю. Она проявила сочувствие и к шерифу, но тот подарок не принял. Драматические крайности громоздятся друг на друга. Напарник мстителя почувствовал угрызения совести, уехал после убийства одного из клиентов, – и сам убит. Судьба всего предприятия висит на волоске.

Тем не менее, логика воздаяния безупречна. За изрезанное лицо девушки будет десяток трупов... среди них шериф, все помощники шерифа, клиенты, сделавшие это, и хозяин борделя... Кажется, что в финале с жителями городка говорит трансцендентальная сущность, сидящая на бледном коне, и погружающая лицо во мрак ночи: «Не обижайте ваших шлюх. Или я вернусь и убью вас всех».

Случайность – и конёк Квентина Тарантино. Кажется, что два бандита просто так болтают. Один говорит, что хочет служить Богу, а второй не верит и относится к этому скептически. Его напарник, действительно, не похож на проповедника.

В перерыве беседы они убивают трёх человек. В них самих в упор стреляют пять раз, – и ни одной царапины. Гангстер, собирающийся служить Богу, видит в знак в этом и заявляет, что больше не будет убивать. Он исполнит обещание служить Богу и станет проповедником. Скептик остаётся при своём мнении: пять промахов подряд – это слепая случайность. Не стоит ради неё менять свою жизнь.

Гангстер в доказательство своих слов отпустил в кафе тех, кого должен был обязательно бы убить. А скептика на следующий же день убивает «слепая случайность». Это происходит из его же собственного ружья в единственно возможный для этого момент. Боксёр даже не хотел: взял ружьё в руки, потому что его только что заметил; выстрелил, потому что хлебные тосты хлопнули. Между ним и скептиком за день до этого возникла неприязнь. Контакт был потерян или невозможен.

Вчера Винсент был на взводе: дважды – угроза жизни, даже трижды. Он облажался с негром в машине... И обозвал Буча боксёрской грушей: «Никакой он ему не брат», – потом он купил средство, чтобы расслабиться... Жену босса удалось откачать. Случайность предупредила, что он стоит на самом краю.

У Буча тоже был выбор. Он мог сразу уйти. Но остался, чтобы подогреть тосты – дома ничего не съел. После того, как он сделал то, что должен был сделать, ему весь день везло, только щекотало нервы.

Случайность предоставляет возможность выбирать не только в литературе. Товарищ Сталин тоже мог выбирать, когда сказал: «Нам нечего искать призрак коммунизма в песках Саудовской Аравии». Эта шутка вождя предопределила судьбу коммунизма... Случайность же предопределила и всю историю Евразии, – и в «Чёрной легенде» Л. Н. Гумилёв обращает внимание на её нравственный характер в возмездии тамплиерам. Случайность, как всегда, всем давала шанс, и магистр тамплиеров Жак де Моле проклял французских королей на триста лет вперёд, взойдя на костёр. Его эмоции оказались в состоянии творить, сгорая на костре.

Мы должны длинно процитировать Сартра, увидевшего в случайности причину всякой обыденности.

«Итак, только что я был в парке. Под скамейкой, как раз там, где я сидел, в землю уходил корень каштана. Но я уже не помнил, что это корень. Слова исчезли, а с ними смысл вещей, их назначение, бледные метки, нанесённые людьми на их поверхность. Я сидел наедине с этой тёмной узловатой массой в её первозданном виде, которая пугала меня. Никогда до этих последних дней я не понимал, что значит «существовать». Как правило, существование прячется от глаз. Оно тут, оно вокруг нас, оно МЫ САМИ, нельзя произнести двух слов, не говоря о нём, но прикоснуться к нему нельзя. Когда я считал, что думаю о нём, я мыслил, как бы это выразиться? Я мыслил категорией принадлежности. «Море принадлежит к группе предметов зелёного цвета, или зелёный цвет – одна из характеристик моря». Даже когда я смотрел на вещи, я был далёк от мысли, что они существуют. Я брал их в руки, пользовался ими, предвидел, какое сопротивление они могут оказать. Я по чистой совести считал, что существование пустая форма, привносимая извне, ничего не меняющая в сути вещей. И вдруг на тебе – существование сбросило с себя свои покровы, утратило безобидность абстрактной категории. Это была сама плоть вещей, корень состоял из существования. Или вернее, корень, решётка парка, скамейка, жиденький газон лужайки – всё исчезло; разнообразие вещей, пестрота индивидуальности были всего лишь видимостью, лакировкой. Лак облез, оставив чудовищные, вязкие и беспорядочные массы – голые бесстыдной и жуткой наготой. Я боялся пошевельнуться. Все эти предметы… как бы это сказать? Они мне мешали. Я хотел бы, чтобы они существовали не так назойливо, более скупо, более абстрактно. Каштан мозолил мне глаза. Зелёная ржавчина покрывала его до середины ствола; чёрная вздувшаяся кора напоминала обваренную кожу. Негромкое журчание воды в фонтане вливалось мне в уши. Ноздри забивал гнилистый зелёный запах. Всё тихо уступало, поддавалось существованию. Вещи выставляли себя напоказ, поверяя друг другу гнусность своего существования. Я понял, что середины между небытием и разомлевшей избыточностью нет. Если ты существуешь, то должен существовать ДО ЭТОЙ ЧЕРТЫ, до цвели, до вздутия, до непристойности. Есть другой мир – в нём сохраняют свои чистые строгие линии круги и мелодии. Но существовать – значит поддаваться. Деревья, радостный хрип фонтана, живые запахи, маленькие сгустки тепла в холодном воздухе, рыжий человек, переваривающий пищу на скамье, – в этой общей дремоте, в этом общем переваривании пищи было что-то комическое. Мы являли собой уйму существований, которые сами себе мешали, сами себя стесняли. Как у одних, так и у других не было никаких оснований находиться здесь, каждый существующий, смущаясь, с безотчётным беспокойством ощущал себя лишним по отношению к другим. ЛИШНИЙ – вот единственная связь, какую я мог установить между этими деревьями, решёткой, камнями. Тщетно я пытался сосчитать каштаны, соотнести их в пространстве с Велледой, сравнивая их высоты с высотой платанов – каждый из них уклонялся от связей (размеры, количество, направления), которые я упорно пытался сохранить, чтобы отсрочить крушение человеческого мира, –теперь отторгались вещами. Каштан впереди меня, чуть левее – ЛИШНИЙ. Велледа – ЛИШНЯЯ, и Я САМ – вялый, расслабленный, непристойный, переваривающий съеденный обед и прокручивающий мрачные мысли, – Я ТОЖЕ БЫЛ ЛИШНИМ. Я смутно думал о том, что надо бы покончить счёты с жизнью, чтобы истребить хотя бы одно из этих никчёмных существований. Но смерть моя тоже была бы лишней. Лишним был бы мой труп, моя кровь на камнях, среди этих растений, в глубине этого улыбчивого парка. И моя изъеденная плоть была бы лишней в земле, которая её приняла бы; и наконец мои кости, обглоданные, чистые и сверкающие, точно зубы, всё равно были бы лишними: я был лишним во веки веков.

Сейчас под моим пером рождается слово абсурдность, совсем недавно в парке я его не нашёл, но я его не искал, оно мне было ни к чему: я думал без слов о вещах, вместе с вещами. Абсурдность – это была не мысль, родившаяся в моей голове, не звук голоса, а вот эта длинная мёртвая змея у моих ног, деревянная змея. Змея или звериный коготь, корень или коготь грифа – не всё ли равно. Абсурдность – ещё одно слово, а со словами я борюсь, но теперь я хочу запечатлеть абсолютный характер этой абсурдности. В маленьком раскрашенном мирке людей жест или какое-нибудь событие могут быть абсурдными только относительно – по отношению к обрамляющим их обстоятельствам. Например, речи безумца могут быть абсурдны по отношению к обстановке, в какой он находится, но не по отношению к его бреду. Но я только что познал на опыте абсолютное «абсолютное» или абсурд.

Вот хотя бы этот корень – в мире нет ничего, по отношению к чему он не был бы абсурден. О, как мне выразить это в словах? Абсурден по отношению к камням, к пучкам жёлтой травы, к высохшей грязи, к дереву, к небу, к зелёным скамейкам. Неумолимо абсурден; даже глубокий тайный бред природы не был в состоянии его объяснить. Само собой, я знал не всё – я не видел, как прорастало семя, как зрело дерево. Но перед этой громадной бугристой лапой неведение, как и знание, было равно бессмысленно: мир объяснений и разумных доводов и мир существования – два разных мира.

Круг не абсурден, его легко можно объяснить, вращая отрезок прямой вокруг одного из её концов. Но круг ведь и не существует. А этот корень, напротив, существовал именно постольку, поскольку я не мог его объяснить. Узловатый, неподвижный, безымянный, он зачаровывал меня, лез мне в глаза, непрестанно навязывал мне своё существование. Тщетно я повторял «это корень» – слова больше не действовали. Я понимал, что от функции корня – вдыхающего насоса – невозможно перебросить мостик к этой жёсткой и плотной тюленьей коже, к её маслянистому, мозолистому, упрямому облику. Функция ничего не объясняла – она позволяла понять в общих чертах, что такое корень, но не данный корень. Это корень с его цветом, формой, застывшим движением, не поддавался никакому объяснению, был уровнем ниже. Каждое из его свойств отчасти утрачивалось им, вытекало наружу и, наполовину отвердев, становилось почти вещью, но в самом корне каждое из них было ЛИШНИМ, и теперь мне уже казалось, что и весь ствол извергает себя из самого себя, отрицает себя, теряется в странном избытке. Я поскоблил каблуком чёрный коготь: мне хотелось слегка его ободрать. Просто так из вызова, чтобы на дублёной коже появилась абсурдная разорванность ссадины, чтобы поиграть с абсурдностью мира. Но, убрав ногу, я увидел, что кора осталась чёрной. Чёрной? Я почувствовал, как слово выдыхается. Оно стремительно теряло смысл. Чёрный? Корень НЕ был чёрным, не чернота была на этом куске дерева, на нём было… было что-то другое. Чёрное, так же как круг, не существовало. Я посмотрел на корень: был ли он больше, чем чёрным или почти чёрным? Но я тут же перестал задавать себе подобные вопросы – я почувствовал, что вступаю в область познания…Можно думать, что в мире и впрямь бывает настоящий синий, настоящий белый цвет, настоящий запах миндаля или фиалки. Но стоит на секунду их удержать, как чувство уверенности и удобства сменяется чудовищной тревогой: краски, вкусы, запахи никогда не бывают настоящими, они не бывают собой и только собой. Простейшее не разлагаемое свойство в самом себе, в своей сердцевине избыточно по отношению к самому себе. Вот, например, это чёрное возле моей ноги, казалось, это не чёрный цвет, а скорее смутное усилие кого-то, кто никогда не видел чёрного, вообразить чёрное и кто, не сумев вовремя удержаться, вообразил какое-то сомнительное существо за пределами цвета. Это походило на цвет, но также… на синяк или на какие-то выделения, на жировой выпот – да и на другие вещи, например, на запах, это переплавлялось в запах влажной земли, тёплого и влажного дерева, в чёрный запах, как лаком покрывавший это волокнистое дерево, в сладковатый вкус жареного волокна. Я не мог сказать, что просто вижу это чёрное: зрение абстрактная выдумка, очищенная упрощённая идея, идея, созданная человеком. Эта чернота, эта аморфная вязкая явь, переполняла собой зрение, обоняние и вкус. Но изобилие оборачивалось мешаниной и в итоге превращалось в «ничто», потому что было лишним. Удивительная минута: я понял Тошноту, овладел ею. По правде сказать, я не пытался сформулировать своё открытие. Но думаю, что отныне мне будет не трудно облечь его в слова. Суть его – случайность. Я хочу сказать, что – по определению – существование не является необходимостью. Существовать – это значит быть здесь, только и всего; существования вокруг оказываются перед тобой, на них можно наткнуться, но в них нет закономерности. Полагаю, некоторые люди это поняли. Они попытались преодолеть эту случайность, изобретя существо необходимое и самодовлеющее. Но ни одно необходимое существо не может помочь объяснить существование: случайность – это не нечто кажущееся, не видимость, которую можно развеять; это нечто абсолютное, а стало быть – некая совершенная беспричинность».

Эстетические чувства человечества обострились,ничего, кроме себя, не допускают, даже собственного носителя отвергают, грузно переваривающего пищу. Делёз тоже описывал «существование» сходным по смыслу образом: «…тела проваливаются сами и сталкивают другие тела в некую всеобщую выгребную яму». Будто, усилием мысли философы разрывают какую-то плёнку на разуме. Эстетический дискурс заслоняет солнце...Мне хочется высказать надежду, что слова крупным шрифтом выделил сам Сартр, а не товарищ Иванов, который «Сартра правил». Лично у меня никакого желания править Сартра нет, но его постоянная эмоция – тошнота – у нас тоска. Я думаю, что «тоска» и «тошнота» – одно и то же – упоминаем об этом, чтобы не множить сущности. По словам Гегеля, «тоску», как начало сознания, определил ещё Фихте.

Вообще, в области философии много определений, дублирующих друг друга, по-разному прочувствованных авторами, но сами «вещи в себе» от этого не меняются, свидетельствуя о своём неприличном существовании.

Сартр – весьма ехидный атеист, но всё-таки не панацея от Господа Бога. Опровергнув Бога, как закономерность, он должен был опровергнуть Его и, как случайность, но не сделал этого.

Чтобы проиллюстрировать дальнейшие возможности случайности, снова обратимся к Хаббарду. «Человек под наркозом испытал боль в груди. Он получил инграмму, потому что его аналайзер был отключен сначала эфиром и затем болью. Пока он был на операционном столе, его реактивный ум записывал звяканье инструментов и всё сказанное вокруг. Давайте предположим, что сестра держала его ногу, так как он дёргался. Это и есть полная инграмма. Она будет кий-ин похожим инцидентом в будущем. Впоследствии каждый раз, когда он услышит позвякивание инструментов, он будет нервничать – в той или иной степени. Если он внимательно прислушивается в эту минуту к своему телу, то сможет ощутить, что его ногу будто кто-то держит. Рестимулятор (звяканье) имеет тенденцию запускать в действие, хоть и незначительно, всю инграмму. Этот механизм работает точно, как кнопочный аппарат. Если бы кто-то знал рестимуляторы другого человека (слова, тон голоса, музыку – всё, что угодно, что записано реактивным умом как часть инграммы), он мог бы почти полностью отключить аналитическую силу другого или даже заставить его «потерять сознание». Мы все знаем людей, с которыми чувствует себя тупыми. Возвращение интеллекта клира происходит отчасти при стирании словесных команд в инграммах, которые говорят, что он туп, а в основном, при освобождении аналитического ума от состояния хронического отключения.

Инграммы заставляют человека испытывать частичное беспамятство каждый раз, когда они рестимулированы. Аберрированный человек не обязательно должен получать новую физическую боль для того, чтобы оказаться частично «без сознания». Чувство сонливости, тупости и вялости возникает от частичного отключения аналайзера. Ощущение нервозности, ярости или страха также содержит в себе частичное отключение аналитических сил. Общество в целом тоже подвержено аналитическому отключению. Количество инграмм может не соответствовать уровню снижения аналитической деятельности. Человек может иметь инграммы, которые никогда не были кий-ин (включены). Но даже если они были кий-ин, он может находиться в среде, где мало рестимуляторов. В этих условиях его положение в зоне выживания может быть высоким, не смотря на то, что он обладает огромным количеством инграмм. К тому же, не взирая на них, он может чему-то научиться. Однако человек, который имеет кий-ин инраммы и живёт среди множества рестимуляторов, подвергается аналитическому отключению в огромной степени. Это его обычное состояние. У человека с большим количеством кий-ин инграмм, живущего среди множества рестимуляторов, состояние может меняться от нормального до безумного. Здесь понятие «безумие» означает полное отсутствие рациональности... Закон говорит, что нормальность – это «способность отличать добро от зла». Если человек подвержен действию механизма (а все люди этому подвержены), который позволяет ему быть рациональным в одну минуту и рестимулированным в следующую, то никого во всём обществе нельзя считать способным всегда – отличить добро от зла. Все аберрированные люди имеют инграммы (обычно их сотни у каждого человека). Аналитически, люди имеют большую свободу выбора и даже могут разобраться в философских понятиях «добра» и «зла». Но инграммный банк аберрированных людей постоянно подвержен риску рестимуляции. Самый «нормальный» аберрированный во вторник может стать убийцей в среду. Человек побил все рекорды по части непредсказуемости поведения, потому что (1) никто, включая его самого, не знает, какие инграммы он имеет в своём реактивном банке; (2) какие рестимуляторы встретятся и в какой ситуации – это вопрос случая; и (3) нельзя установить, какой будет в силу этих факторов свобода выбора в инграммах на реактивном уровне. Варианты поведения, которые можно вывести на основе этого механизма так многочисленны, что неудивительно, что некоторые философы считают человека самым безнадёжным предметом для изучения.

Здесь мы хотим подчеркнуть: «Какие рестимуляторы встретятся – это вопрос случая». Случайность даже не отключает нашу способность различения целиком, только понижает или повышает её уровень. Отключение сознание от единого Голоса Бытия происходит через сильные, непроявленные эмоции, если инграммы «выключают звуковой рикол», и моя хрупкость либо отменяется, либо усугубляется. Это – фундаментально. В то же время, это место, из которого я могу контролировать свою жизнь, каждый день отвечая себе на вопрос: что для меня сильные, непроявленные эмоции.

Не пора ли с ними познакомиться? Мои представления о себе, как о Гадком Утёнке и симпатичном мальчике, случайно соединились и, как противоположный смысл, обрели устойчивость. Если «Гадкий Утёнок» – какая-то инграмма, то она наполовину потеряла силу, но, кроме затруднений с инграммами, мышление подвержено и представлениям с чужих слов.Это, вроде бы, – единый Голос Бытия, а не выключенный рикол, но разницы для случайности, которая выступает в роли обыденности, в данном случае нет.

Мало, кто убедился собственными глазами, что существует Берингов пролив, но слова о нём могут быть, хотя бы, проверены; с теорией эволюции или историей дело обстоит гораздо сложней. То, что существовало миллиард лет назад, требует только веры. Мы же хотим знать! Можно и в Бога верить.

Картина мира «со слов» – это опосредованное восприятие. И в данном случае только его опосредованность является достоверностью. «Мы – люди из вторых рук», – говорит Кришнамурти.Это было верно в отношении меня, ставшего другим со слов Любки. Делёз по этому поводу говорит то же самое, только под другим углом зрения: «В нашем социальном мире система внешних окон постепенно сменяется закрытой комнатой со столом для информации: мы больше читаем о мире, чем видим его». Слова нам упорядочивают мир, всё объясняют, но и в заблуждение тоже вводят. Они не только спасают. Их действие амбивалентно.

Если знать основания, на которых нам предлагается представлять себе «татаро-монгольское иго», то, возможно, мы бы сильно удивились. Тем не менее «иго» можно построить в уме и потом галлюцинировать. В то же время невозможно отделаться от впечатления, что и вся теория относительности нафантазирована: «Копьё пролетает со скоростью света между двумя дверями гаража, которые закрываются тоже со скоростью света». Видимо, есть разница между фантазиями и галлюцинациями. Видимо, галлюцинировать под воздействием чужих слов или фантазировать с их помощью самостоятельно – две большие разницы. Это может показаться странным, что фантазии, летающие в облаках, проникнуты объективной логикой внешнего мира, а галлюцинации опираются на общезначимый смысл, который только предлагает себе подчиниться.

Видимо, не случайно Делёз вводит представление об идеальной игре воображения, разделяя фантазии и общезначимый смысл. «Знакомые нам игры отвечают определённому числу принципов, которые могут стать объектом теории. Эта теория применима равным образом как к играм, основанным на ловкости участников, так и к играм, где всё решает случай, хотя природа правил здесь разная. 1) Нужно, чтобы всякий раз набор правил предшествовал началу игры, а в процессе игры – обладал безусловным значением. 2) Данные правила определяют гипотезы проигрыша и выигрыша (что случится, если...). 3) Гипотезы регулируют ход игры в соответствии с множеством бросков, которые реально или численно отличаются друг от друга. Каждый из них задаёт фиксированное распределение, соответствующее тому или иному случаю. (Даже если игра держится на одном броске, то такой бросок будет сочтён удачным только благодаря фиксированному распределению. 4) Результаты бросков ранжируются по альтернативе «победа или поражение». Следовательно, для нормальной игры характерны заранее установленные безусловные правила; гипотезы, распределяющие шансы; фиксированные и численно различающиеся распределения; твёрдые результаты. Такие игры частичны в двух отношениях: прежде всего, они характеризуют только часть человеческой деятельности, а, кроме того, даже если возвести их в абсолют, то они утверждают случай лишь в определённых точках, подразумевая механическое развитие последовательностей или сноровку. Таким образом, они неизбежно – сами имея смешанный характер – отсылают к другому типу деятельности, труда или этики, чьей карикатурой и двойником являются и чьи элементы объединяют в новый порядок. Нужно вообразить другие принципы – пусть даже ни к чему не применимые, но благодаря которым игра стала бы чистой игрой. 1). Нет заранее установленных правил, каждое движение изобретает и применяет собственные правила. 2). Нет никакого распределения шансов среди реально различного числа бросков; совокупность бросков утверждает случай и бесконечно разветвляет его с каждым новым броском. 3). Следовательно, броски реально или численно неотличимы... Это уже игра проблем и вопроса, а не категорического и гипотетического. 4). Такая игра без правил, без победителей и побеждённых, без ответственности, игра невинности, бег по кругу, где сноровка и случай больше не различимы, такая игра, по-видимому, не реальна. Да вряд ли она кого-нибудь развлекла бы. Такую игру можно помыслить только как нонсенс. Но как раз поэтому она является реальностью самой мысли».

Вроде бы, общезначимый смысл для всех одинаков, а фантазии у каждого свои. Общезначимый смысл наполнен внешним, а фантазии субъективны, но нам придётся условиться, что галлюцинации – это игра мысли по правилам, а фантазии – идеальная игра воображения. «Еслипопытатьсясыгратьвэтуигрувнемысли,тоничегонеслучится,аеслипопытатьсяполучитьрезультатиной,чемпроизведениеискусства,тоничегонеполучится.Онанедаётничего,кромепобеддлятех,ктознает,какиграть,какутверждатьиразветвлятьслучай,анеразделятьпоследнийрадитого,чтобывластвоватьнадним...». (Делёз).

Если фантазийно смоделировать «миллиард лет», то сразу обнаружатся нестыковки. Логика внешнего мира начнёт на себя натыкаться. В то же время общезначимый смысл, работающий в связке со здравым, гласит: «Для того, чтобы возникло то, что мы видим перед глазами, требуется много времени: миллиард лет».

Кажется, что время в миллиард лет ограничено чем-то... На самом деле, это – безразмерное время, которое не имеет смысла для самой эволюционной теории. Согласно ней, эволюция ведёт к биологической специализации, а специализация к смерти. За такое бесконечное время всё возникшее обретёт специализацию и погибнет в изменившихся условиях. Миллиард лет – слишком много. Миллиард лет ничем не обоснован, кроме веры в общезначимый смысл.

Мы просто не сторонники веры в Бога. Миллиард лет – и всё существует без Бога. Кажется, что эволюция – хорошая альтернатива сотворению мира. Говоря себе некоторый общезначимый смысл, мы чувствуем удовлетворение, но это констатация банальности, как «лошадь кушает овёс». Парадокс указывает,чтонельзяразделитьдванаправления. «Единственновозможныйсмыслнеможетбытьустановлен».

Основоположник эволюционной теории был старшиной церковного хора. Создавая теорию видов, Чарльз Дарвин хотел освободить Бога от заботы о мелочах. Какое теперь дело, что он хотел? Случай расставил всё по-своему, видимо, имел для этого основания. И в итоге теория видов заменила Бога. Безусловный смысл, который приходит первым, всегда возникает, будто, из ущерба самому себе.

Теперь эволюционная теория ссылается на генетику и доходит до таких подробностей, как рыжие волосы неандертальцев, которые достались от них жителям севера Европы. Детали теории просто завораживают, но чем больше мы узнаём разного, тем больше возникает и нестыковок. При запуске первого спускаемого аппарата на Луну существовало опасение, что он утонет в слое космической пыли в десять метров толщиной. Столько пыли должно было нападать за пять миллиардов лет. Ведь Луна возникла вместе с Землёй примерно пять миллиардов лет назад. Но пыли на Луне оказалось десять сантиметров. Как раз столько, сколько могло нападать за семь тысяч библейских лет.

Иногда во взглядах эволюционистов проскальзывают забавные моменты. Ричард Ферле, написавший интересную книгу «Эректус бродит между нами» и в том числе упомянувший рыжих жителей севера Европы, восклицает: «Жизнь, подобно другим актам творения!». Это – оговорочка по Фрейду. Как свидетель, о рыжих неандертальцах; высказывалась и Елена Блаватская: «И увидели нежные Лхе, что должны воплотиться в огромные тела, покрытые рыжей шерстью, и в ужасе закричали: «Это – карма!». Что случилось, что через какие-то сорок тысяч лет мы себе уже нравимся? Дейл Карнеги: «Мы с отцом прицепили к полотну медали свиней, растянули его поперёк дороги и сфотографировались. Свиньям, которые заработали эти медали, было всё равно, а нам нет».

Эволюционная теория вообще путаная вещь. Для эволюции мы никакие не любимчики. У всех видов шерсть и клыки в интересах выживания, а у нас миллиард лет впустую. Кстати, зачем обезьянам шерсть в Африке? Нет, я не грущу по шерсти, просто истину ищу. Куда подевалась наша биологическая специализация? Пустяковое время в сорок тысяч лет, и ни клыков, ни шерсти, ни крыльев. Почему-то, когти стали ногтями? В драках даже друг с другом они совсем не помешают. Пусть бы шерсть сошла, чтобы паразитов меньше было. Зачем только волосы на голове отрастают, как ни у кого другого? Нет, эволюция не считается с нами, как ласковая случайность, и что её ради радеть, если в итоге случайности мы устроились на планете лучше всех.

Астральный майор В. Аверьянов освещает вопрос возникновения человека, не вступая в противоречие с моей фантазией, правда, переносит проблему возникновения жизни в космос. Ну, и ладно... Может, гуманоиды знают, откуда пошла есть русская земля? Аверьянов пишет о прививке внеземного разума на земную биологическую основу (миф о кентаврах и козлоногих людях). Такую прививку можно рассматривать, как форменное творение. При этом можно уложиться в сроки геологической эволюции, в сроки биологической эволюции и в сроки творения, за которые лунная пыль нападала. Эволюционисты сами открывают факты, обосновывающие какое-то творение. Профессор Савельев считает, что человеческие расы сложились не позже пяти тысяч лет назад. Не позже, – значит, в библейские времена.

В пользу творения также говорят слова С. Савельева о том, что геном «не кодирует структур мозга». Для этого он слишком прост, а структуры мозга разнообразны и по количеству так велики, что вообще, неизвестно, откуда они взялись. Более того, иммунная система рассматривает мозг, как инородное тело. Кровяные тельца борются с клетками мозга и убивают их, если доберутся. Питательные вещества из крови в мозг поступают через слой специализированных клеток – гематоэцнефалический барьер, – который защищает нервы от поражения иммунной системой. Интересно, как миллиард лет эволюции обосновывает совместное пребывание крови и нервной системы в одном организме?

После того, как мифическое время эволюционистов было введено, начинаются их увлекательные спекуляции, содержащие объективные данные. И мы с благодарностью присмотримся к теории биологической мотивации работы мозга профессора Савельева. Пропитание, размножение и доминантность, по его мнению, – основные мотивации человека. Это выглядит достоверным. Они полностью совпадают с мотивациями животных, и, подчёркивая сходные доминанты, Савельев остроумно объясняет на их основе поведение человека в обществе. Он не находит между нами и животными никакой разницы; если честно, я её тоже не нахожу в сфере эмоций, но всё равно, на мой взгляд, возникает вопрос достаточно ли доминант, чтобы обосновать человеческое общество? Доминанты способны обосновать стадо. Язык общения есть и в стаде. Вроде бы всё у нас, как у бабуинов, но – общество вместо стада. В общество главный бабуин аккуратно вписан, а в стаде он – структурный элемент. Скорее, стадо вписано в него. Главный бабуин обосновывает собой стадо, но не обосновывает общество

Человеческое общество ненавязчиво контролирует доминанты вместе с «бабуинами». Сейчас легко страдать от переедания. Значит, мотивация питания требует контроля. Лежащая в основе общества, она бы сама всё контролировала. В общественном и личном контроле нуждаются мотивации размножения и доминантности. Контроль в обществе всегда ненавязчивый, а животные мотивации, тем не менее, не могут ликвидировать общество, хоть и понижают его благоустройство вместе с эффективностью для самих «бабуинов». Для доминирования доступней всего свои дети, но, преследуя вниманием всякий поступок ребёнка, «бабуин» только навредит своей мотивации доминирования. Наше внимание организовано субъективно: если для родителя порядок в вещах, сложенных аккуратно, то для ребёнка порядок в разбросанных вещах. Они так функционируют, сложенные в порядке, бесполезны и никак ребёнка не развивают. Значит, «порядок» родителя тормозит развитие ребёнка, и в результате доминирования ячейка общества обрушится «бабуину» на голову. Как он будет доминировать, если «грохнет» свой актив? В обществе надо выживать. В этом смысл доминирования. Дети – актив «бабуина». Жизнь в обществе требует различения своих мнений и истины, а такие эфемерности в стаде невозможны.

«Незапамятные времена» – уловка и для историков, и, по новой хронологии С. Фоменко и Г. Носовского, тысяча лет истории приписана. Конечно, пустяки по сравнению с теорией эволюции. Сергей Фоменко – математик. Он говорит: хронология – дело математиков, – и с этим трудно спорить. Ещё он говорит, что история более сложная наука, чем математика: «Легко себе представить международную конференцию математиков и трудно такую же конференцию историков». Предмет изучения истории, действительно, двоится. Под видом прошлых событий нам предлагается идеологическая трактовка этих событий... Самый свежий пример – история КПСС. Вообще же «трактовка» тянется нередко из другого времени. Если говорить языком эволюционной теории, такая история превратилась в «специализацию» и ведёт к вымиранию своих «носителей».

Есть мнение, что «татаро-монгольское иго» было идеологией Романовых. Россия, якобы, до них выплачивала дань по всему периметру границ, а они навели в этом вопросе фундаментальный порядок. Но в преданиях истории помимо всяких нагромождений лжи, должны быть и зёрна каких-то событий. Должны существовать какие-то методы их расшифровки, делающие историю наукой, но двойственность исторического предания – первое, что приходит на ум. Поползновению истории – быть идеологией – или обслуживать идеологию существует масса свидетельств. Мы уже приводили в пример Клима Жукова, который интерпретировал афинскую демократию, как тоталитаризм. Можно привести и профессора А. Пыжикова, поднявшего украинский вопрос на основе собственного изучения архивных документов и сразу же ставший делить Россию национальные сегменты с далеко простирающимися идеологическими выводами. Конъюнктурой так и несёт от этого деления. В частности, он начал охоту, на бабу Нюру, чью бабушку привезли из Малороссии в Сибирь четырёхлетней девочкой. Нельзя, товарищи историки, так ездить по ушам, возбуждая подозрительность к соседям по лестничной клетке, какие-то отдельные выводы могут быть и справедливыми. Смысл – выраженный и невыраженный – в истории может быть весьма причудлив, но сама история и учит, что, если за что-то бороться, то не за «истину», а за демократию.

Если «не делить случай, а утверждать целиком», – исторические трактовки следует подвергнуть фантазии. Глеб Носовский говорил с людьми, которые принимали участие в переписи населения СССР в тридцатые годы. Они рассказали ему следующее: граждане СССР указывали – чудь, кривичи, берендеи – в качестве своей национальности и на удивление переписчиков приводили слова на этих языках. В царской России при переписи населения, видимо, не случайно указывалось только вероисповедание. Творился русский народ в письменном государевом предании.

В детстве, когда я баловался, бабка, кричала мне: «Чалдон!», – а пару раз обозвала «берендеем». По истории, эти берендеи ещё до крещения Руси исчезли. Моя неграмотная бабка могла использовать только устное предание, а через тысячу лет после исчезновения народа никакое предание не живёт. Сейчас можно встретить утверждение, что хетты были праславянами, но оно письменное, а не устное. Алексей Кунгуров сообщает о делении христиан на православных, правоверных и каких-то крестофериан, указывает на кресты на православных храмах с маленьким исламским полумесяцем. Может быть, существовала какая-то форма экуменизма двух авраамических религий. Об этом официальная история умалчивает. В то же время мусульмане в России жили везде: и та орда, и эта орда. Ордынцев поощряли креститься и давали дворянство, но ведь не все крестились. И мечети стояли не везде. Тем не менее, с мусульманами нужно было считаться. Мы не замечаем полумесяц на православном кресте, а мусульмане видели свой символ и могли молиться в церкви. Они могли научить православных и на полу распластываться. Те думали, что это религиозное рвение.

Можно задуматься и над вопросом, как давно существует источник карты Пири-Рейса. Это мог быть свиток из Александрийской библиотеки. На карте не обозначен пролив Дрейка, который имеет ширину тысячу километров, зато нанесена береговая линия Антарктиды, не покрытая льдом. Согласно учёным свидетельствам, льдам Антарктиды несколько сот миллионов лет. Так долго не мог существовать даже древний источник карты Пири-Рейса. По Библии, после потопа земля была разделена «в дни Фалека». Так что карта без пролива Дрейка согласуется с библейской историей.

Идеальная игра воображения в противовес общезначимому смыслу также успешна и в сфере догматического мышления. Мы представляем своё сознание внутренним свойством и приписываем то же самое божественному сознанию, привыкнув к антропоцентризму. Мы сейчас фантазируем без правил. Не имеет значения недоказанность Бога. Органы чувств находятся внутри; значит, и сознание находится внутри. Всё очевидно для общезначимого смысла.

Опровергая утверждение, что ислам последнее откровение Бога, Анатолий Вассерман приводит в качестве аргумента некое богословское представление: «Бесконечный Богможет предложитьбесконечноеколичествоученийбесконечномуколичествуучеников». Возможно, оно псевдо богословское, Вассерман – атеист, – но клерикалы не спешат с опровержением. Пусть будет богословское.Кажется, сам Вассерман пишет о возможностях Бога с сомнением, но мы усомниться в другом. Как может бесконечное сознание помещаться «внутри»? Внутри, снаружи, бесконечное – формы созерцания. Мы сталкивались уже с этой проблемой. Формы созерцания путают смысл. Но всё равно – никак не может, пусть даже и Бога.

Что содержанием сознания является что-то внешнее, вытесняется из внимания, общезначимый смысл это делает, но в данном случае речь идёт не об этом. Если бесконечное сознание не может помещаться внутри, в том числе и Бога, как оно существует? Тождество мира самому себе «А=А» имеет вполне зеркальный смысл. Может, сознание Бога тоже существует, отражаясь во всём, как в зеркале. При этом оно не зависит от своих отражений, как мы не зависим от своих. Это отражения зависят от нас. Независимость Бога от отражений может выражаться в том, что, отражаясь во времени, Он не изменяется во времени, а отражение в пространстве может быть на вселенском и атомарном уровне одновременно. Правда, «одновременно» тоже форма созерцания.

По поводу прямого смысла, поставленного Вассерманом, вопроса, я – атеист, крещённый в православие, думаю, что Всемогущий Бог посылает бесконечное количество учений бесконечному количеству учеников и делает это «здесь и сейчас». Но «ученики» не замечают эти учения ни внутри, ни снаружи (не различают).

Утверждение: «Бога нет» – научно, потому что опровержимо. Предъявите Бога – и вы опровергли. Вот китайский фарфоровый чайник Рассела на орбите Юпитера никто не может опровергнуть. Его не видно, он маленький; мы его никогда не найдём, но он там есть! Рассел запустил на орбиту Юпитера совершенно неопровержимый чайник... Утверждение, что Бог есть, – тоже неопровержимо. Всегда можно сослаться, что Он находится за пределами известного нам пространства. Если всё пространство изучено, можно сказать, что Он был, когда творил, а сейчас его нет. Короче, с этим ничего нельзя поделать, но существование Бога, тем не менее, лишено достоверности. Либо это – «способ говорить», но если я скажу, что случайность есть, я смогу её предъявить? Анатолий Вассерман считает, что «Бога нет, если есть природа». Ссылка у него на Курта Гёделя, который доказал две теоремы. Вассерман добавил к ним свой вывод: «Завершённая системааксиом является противоречивой... Бог, какабсолютнаяпричина всего,завершает системуаксиом. Значит, мыдолжны прийтиквыводу,чтовприродевозможны противоречия, а так как противоречий нет, то и Бога нет». Спасибо, Вассерман!

Научный метод так и соблазняет себя опровергнуть. Чего не хватишься, ничего нет! Мы, конечно, не можем предъявить Вассерману Бога, но можем предъявить противоречия в природе. Начнём: в Канаде в 19 веке имела место «длинная ночь», это явлениепопалов канадские газеты: «Втечениевсегоднягорели в небе звезды,вконюшняхржалилошади». Более того, это было двойное противоречие в природе. Ночь не кончилась только на ограниченной территории земного шара. В остальных частях света было всё нормально, а ночь не кончилась. Газеты врать не станут. Это – не Библия: «Стояло солнце среди неба и не спешило к западу почти целый день». (Иисус Навин).

Разумеется, я читал о «длинной ночи» не в канадской газете за позапрошлый, век, а в современной книжке. Там было ещё прозеленыхчеловечков. В какой-то германский город (по другой версии в Англии) пришлимальчикидевочка зеленогоцвета. Нарасспросы, кто они такие, дети отвечали,что живут на другом берегу широкой реки. Такую реку никтонезнал.Дети также сказали,чтоуних дома всегдасумерки. Они только видят солнечный мир. Черезнекотороевремякожа у них стала белой. Мальчик вскоре умер, а девочкажила долго и оставила потомство... Была в книжке и совсем достоверная история. Опять в каком-то городе в Германии появился мальчик по имени Каспар. Он имел с собой письмо, в котором сообщалось, что его отец – гусар, а матьумерлаприродах, его тоже предлагалось сделать гусаром и рекомендовалось жестоко наказывать. Каспар далековиделвтемноте, легко находил спрятанные предметы, но не вырос. Он остался маленьким: о своей прошлой жизни вспоминал что-то странное. Будто, всё время сидел, скорчившись и прижавшиськтрубедымохода. Уже взрослым Каспар любил гулять в парке, но там его несколько раз пытались убить какие-то злоумышленники. В конце концов, им это удалось. Одно время считалось,чтоКаспар – родственникНаполеона, с этим связаны превратности его судьбы, но генетическийанализ останков Каспара не подтвердил этуверсию.

Пожалуй, к нам вхож параллельный мир, а мы – к ним. Представляю себе этого гусара, напившегося до зелёных чертей и изнасиловавшего маму Каспара. Стоит он там с мутными глазами:

– Идея?

– Какаяидея?

– Иде я?!

 – Где ты?!

Баба Марфа говорила неоднократно, чтовтёмныхкомнатахживетбабай, интонация её голоса не позволяла понять: шутит она или говорит серьёзно. Я, разумеется, заглядывал в тёмную комнату: – Почемубабая нельзявидеть?». – На этот вопрос баба Марфа хранилазагадочноемолчание.Но однажды у бабы Нюры в комнате без светая сам увидел подкроватьюмаленького,пламенного, шахматного конясо старческим, глумливым лицом. Этот конёк мелодично что-то пиликал. Я хотел залезть к нему подкровать, но подумал, что это может быть бабай... и обрадовался: «Теперь он никуда не денется!». Я побежал восвещённыекомнаты с криком: «Тамбабай! бабай!».Никто даже неподумалпойтисомной, никто не поверил.Явернулсяодин в тёмную комнату. Под кроватью никого не было. Я осмотрел весь пол по периметру, залезпод кровать и вдохнулникемнетронутуюпыль... Комнатасталаскучной. Надо было сразу лезть под кровать!

А совсем недавно маленький мальчик, припадая головой кгруди дородной мамки на улице, обхватывал её ногамизаживот и хныкал. Мамка повторяла,какгромкоговоритель: «ТетюСякувидел?Напугала! Ах, она такая!». Ещё знакомая мне рассказывала, как шла среди бела дня по площади. Такие места с памятником безлюдны и открыты на пятьдесят метров вокруг. Сзади привязался какой-то парень: «Девушка, хотите участвовать в женских боях?». Наконец, она повернула голову, чтобы отчитать наглеца. Отчитывать было некого, он как сквозь землю провалился за какую-то секунду, а сзади спрятаться негде. Другая знакомая рассказывала, как вернулась домой, открыла дверь и увидела в комнате старичка, маленького, как ребёнок. Он побежал от неё и спрятался за штору... потом объём фигуры за шторой исчез. Так что противоречий только «в природе нет».Научный метод, скорее, нас приведёт к вере в Бога, если противоречия в природе есть. Научный метод и сам имеет поползновение превращать свой эмпиризм в веру. Над этим глумился ещё Гегель: «Говорят,что мозг вырабатывает внутри себя мысль, как печень желчь.Тело ещё кое-что внутри себя вырабатывает, но это тоже лучше оставлять внутри. Когда это оказывается снаружи, все затыкают нос и убегают». Опыт всегда ограничен, научный опыт – тоже. А наука рассматривает свой опыт, как чистый разум, превращает индукцию в дедукцию. Такая кривая логика свидетельствует о наличии в методе эмоций, но при этом вместо логики устанавливается логос, а это уже противоречие в методе. Конечно, конвенциональная истина существует, но она двоится, как ослепление и синергия. Чего в итоге окажется больше – синергии или ослепления – это проблематическое.

Свидетельств о чём-то невероятном можно встретить достаточно много. Леонид Мацих рассказывает о тундровых шаманах, которые на глазах у всех могут исчезнуть из яранги во время камлания. А потом снова зайти в дверь. Он считает это каким-то фокусом, но писатель Олег Горбовский приводит такой же случай. В начале 20-го века в России какая-то мама с дочкой ехала в поезде. Девочка спала в купе, но между двух станций исчезла. Поезд обыскали, потом остановили. Мама вместе с железнодорожниками пошла по шпалам назад. Девочку увидели мирно спавшей на склоне и укрытую своим одеялом. Её разбудили.

Оказалось, она просто видела сон, как играет с другими детьми... Они весело прыгали со стога сена вниз и съезжали по крутому склону. Кажется, доверие к сновидению помогло ей переместиться, телепортироваться. Доверие и сила эмоций отменили физическое пространство.

Какое-то чудо может произойти и в храме.

Спустя месяц после разговора с отцом Заполи, я увидел Заполю во сне. Мне захотелось поставитьему свечку. Я не верил в ритуалы, но раззуделась грудь. На работе разрешалосьбрать книги домой, и я пошёл в церковь, сунув «ЭликсирыСатаны» Гофмана в карман. Он был пришит для этих целей к внутренней стороне шубы.Я несколько поспешно сунул книгу, сделал это вверх ногами, заметил, ноисправлять не стал, чтобы не поддаваться предрассудкам.

Всю дорогу в церковь я был какой-то расчувствовавшийся... Мы с Заполей когда-то утащили из этой церкви маленькую книжку с крестом на бархатной обложке. Она лежала там на столе вместе с бумажными иконками и показалась нам религиозной. За столом никто не следил. «Порасписанию»книжкудолжен был брать я, Заполя прикрывать меня своим телом, но, казалось, огромные глаза смотрят мне спину, каждое движение моего пальца было у них под контролем. Пока я мешкал, Заполя сам взял книжку. Мы благополучно покинули церковь и дома у меня её рассмотрели. Она оказалась записной, церковной выделки из бархатной скатерти: вся в каракулях «за здравие», «за упокой». Яужевзялся за ручку широкой, железной двери, собравшись с силами, чтобы её потянуть, но тяжёлая створка пошла, как по маслу. Будто, мне и руку подталкивало. Дверь с обратной стороны, действительно, открывал длиннобородый старик. Ступив на крыльцо, он оказался междумнойи дверью, вдобавок остановившись.

– Разрешитепройти! – наконец, сказаля.

– Зачемтебепроходить? – Его бородамирнодвинулась.

Я вспомнил про книгу с именем Сатаны вверх ногами, ничего не стал добиваться и ушёл, наследующийдень отправился в церковь, сунув уже Гофманавкарман правильно.

Дверьпришлосьоткрыватьсамому.. Я купил свечку, прошёл к подставке, на которой они горели, и полсотни светлых, золотых огонёчков приветливо наклонили комне свои горячие язычки. На сердце стало тепло и жутко. Мою дружбу с Заполей признавал потусторонний мир. В действительности, Заполя стал моим первым разочарованием в Нарциссах, но я сам это не очень хорошо осознавал. И меня, будто, переспросили.

В том, что мы выражаем, случайность принимает только прямой смысл. Заметив её нравственный характер, я мыслю её, как чудо. Сартр заметил обыденность случайности, и это поселяет нас вообще в волшебный мир.

Видимо, размышления о личном Бытии Бога заставили Делёза написать: «Множество не может быть включено в себя, как один из своих членов». Действительно, внимание ничего такого не фиксирует, логика, как функция внимания, даже не допускает этого, но нам известен фрактал, который включает самого себя.

Нравственное расписание случайности прямо толкало бы нас в объятия Бога, если бы появился ещё один претендент на роль Творца. Эмоции, так или иначе, существуют достоверно. А случайность и эмоции действуют совместно.

Если девочка переместилась из вагона на косогор под воздействием эмоций, а Иисус Навин остановил заход солнца, то почему кто-то в Канаде не мог остановить его восход? Эмоции, задетые Сваном у какой-то кухарки, могли запустить процесс его судьбы. Бытие эмоций – загадка. Возможно, эмоция, скрутившая Свана, поселилась в самой сонате Вентейля. Для такой «зарядки» сонаты могла послужить дочь Вентейля. Соната настраивала на любовь к чему-то падшему. Для эстетически чувствительного Свана это оказалось неотразимо. Случайно рядом сидела Одетта. В любовной коллизии интеллектуальные силы Свана покинули, как при инграмме, только на один момент у него наступило просветление: «Как же так: я убил несколько лет жизни, я хотел умереть только из-за того, что всей душой любил женщину, которая мне не нравилась, женщину не в моём вкусе!».С эмоциями связан и случай Кабирии. Эмоции играют без правил. Вопреки сознанию, она «сотворила» свадьбу вокруг себя.

Кьеркегор пишет, что, ведя своего единственного сына к горе Мориа, Авраам скрывает свои эмоции. При чём от всех. От верного слуги, от Сары, от самого Исаака (Ицхака). Он может только молчать о том, что собирается сделать. По мнению Кьеркегора, его слова сыну: «Бог сам усмотрит себе агнца», – являются иронией.

Почему они находят агнца, запутавшегося рогами в терновнике? Это – не по правилам, не поддаётся анализу, – но ирония в словах была опущена. Не может человек сотворить агнца словами. А переместиться из вагона на косогор вместе с одеялом? А мстить, как Жак де Моле, триста лет королям после своей смерти? Это – тоже за пределами здравого смысла, как и длинная ночь в Канаде. Авраам не одинок. Случайности было бы просто сотворить запутавшегося рогами в терновнике агнца. Пафос Кьеркегора вполне уместен и по отношению к случайности: «Авраама никто не мог понять. В самом деле, чего он достиг? Он остался верен своей любви. Но тому, кто любит Бога, не нужны никакие слёзы, никакое восхищение, он забывает свои страдания в любви; да, он позабыл их так основательно, что после не осталось ни малейшего намёка на ту его боль, если бы Бог сам не напомнил ему об этом; ибо Он видит тайное и знает нужду, и считает слёзы, и ничего не забывает».

В «Науке логики» Гегель писал: «Если точка начинает двигаться, возникает линия, движение линии создаёт плоскость, движение плоскости создаёт объём». Это стремление точки вытянуться в линию возникало не только в воображении Гегеля. Ницше определяет его, как желание сущего себя преодолеть. Если пространство возникает, как следствие движения плоскости, на которой, по Делёзу, разворачиваются и волнуются события, то почему не может быть двух движущихся плоскостей? Как могут быть и две движущихся линии, а точка вытягивается в обе стороны и остаётся в центре... В итоге пространство – то же самое, что и точка, только не имеющее границ. А амбивалентный характер такой модели прямо указывает и на смысл, который приходит первым. Модель голографической вселенной проиллюстрирована её создателем тоже на примере двух видеокамер. Они направлены на ближнюю и дальнюю стенку аквариума с одной рыбой. Непосредственно видеть рыбу мы не можем, видим её через видеокамеры, как двух рыб. Их размеры увеличиваются и уменьшаются. Изменения в размерах и движении рыб синхронно связаны, но формы созерцания мешают понять, что это одна рыба.

Нашему представлению о пространстве соответствует бесконечная пустота. Значит, амбивалентному представлению о пространстве будет соответствовать бесконечная пустота + бесконечная плотность. «Чёрные дыры» в космосе уже доказаны. Тёмный предшественник засвидетельствовал дыру и пустоту, как одно и то же. Вербально «дыра» и «пустота» сходятся по смыслу.

Чёрная дыра, по мнению физиков, ещё и плоскость. Если чёрные дыры – двухмерный объект, то и галактики, сформированные вокруг них, тоже объекты в длину и в ширину. Их высотой можно пренебречь в космическом масштабе. Почти двухмерный объект – природа, – как плёнка, растянута по планете. А все плоскости похожи на диск. На него можно записать, что угодно, и он будет это играть. «Чёрная дыра» под действием гравитации, вдавливающая в точку всё, что угодно, могла бы послужить причиной возникновения парадоксального смысла, как принципа всего сущего.

Если ядро атома увеличить до пяти копеек, электрон будет вращаться от него на расстоянии в двадцать километров. Если атом становится размером с солнце... Мы получаем солнечную систему. Не только материя наполняет пространство, но и пространство наполняет материю. Принцип не зависит ни от чего. «Макро-микро» – пространственные характеристики и формы созерцания. Итак, материя наполнена пустотой, пустота материей. С этим принципом не совпадает ни вид пустоты, ни вид материи. Они – формы созерцания смысла, который приходит первым. Этот смысл прячется за личинами. Пространство и время – средства его выражения и какая-то ложь.

Сначала все зародыши развиваются, как девочки. Потом у одной половины снаружи оказывается то, что у другой остаётся внутри. Если внутри остаётся «пустота», то у второй половины уже снаружи будет материя. Форма меняется местами. Материя и пустота взаимозаменимы для смысла, который приходит первым. После какого-то пространственно-материального поворота смысл у этой взаимозаменимости остаётся простой и тот же самый. Всё это довольно сексуально. Потом у девочек вырастет грудь, у мальчиков на поверхности будут только соски.

Размен наблюдается и в плане психики. Реакции моего сына со временем стали прямолинейными, из них исчезли тонкие эмоциональные подробности, которые были сначала, но мне случилось наблюдать свою маленькую сестру, которую привезли из другого города, когда ей был год, а мне двадцать.

Я пришёл в гости к бабе Нюре, чтобы увидеться с ними. Малышку купали в ванне. Это была наша первая встреча. Насколько ей была знакома баба Нюра, я не знаю. На меня малышка никак не отреагировала, безмолвно сидя в пене. Мама и бабушка хлопотали рядом, но не трогали её. Она тоже ничего не делала. Неподвижные щеки ребёнка выдавали, что он ещё не умеет говорить. Но меня впечатлил её лютый взгляд. По крайней мере, я не стал с ней сюсюкать и скоро ушёл, чтобы не мешать им. Во второй раз я встретил сестру в её двенадцать, что ли, лет. Она опять приехала к бабе Нюре. Я узнал об этом, пошёл в гости. Мне казалось, что я встречу ребёнка с узкими, бесстрастными зрачками и т. д.

Баба Нюра послала её мне открывать. Мы увидели друг друга в воротах. Можно сказать, это была наша первая сознательная встреча. Я, конечно, понял, с кем имею дело, но у сестрёнки был мягкий взгляд, излучающий доверчивое любопытство, губы нежно улыбались. От неожиданности я поцеловал её в эти губы, ещё сказал, что – её дядя. Я просто запутался... Вообще-то, целоваться с роднёй у нас не принято. Это была эмоция.

Кажется, пока маленькие дети не умеют говорить, их «внутреннее» находится на поверхности. По Юнгу, у девочек это – внутренний мужчина, «анимус», а у мальчиков – внутренняя женщина, «анима». Может быть, поэтому мы испытываем не ослабевающий соматический интерес друг к другу после детства. Возможно, мужчины выражают «анимус» – внутреннюю душу женщины, а сами видят в них выражение своей «анимы»?

Это может быть в сознании и даже отчётливо: нужно только встретить того, кто тебя выражает.

Если жить долго, «второй пол» проступает у каждого человека. Движение к андрогинну вызывает чувство печали и прибавляющихся лет. У мужчин мышцы становятся какими-то округлыми и женственными, хоть и остаются мощными. Женщины обретают усики. Пол – это образ. Мы воспринимаем мужчин или женщин, скорее, по привычке видеть образ, подчиняемся фиксированному представлению. А, если кто-то сильно отличается от того, что ему положено, можно даже почувствовать эстетическое негодование. Отсутствие образа – это некрасиво. Пол – красив и определён. Но «половина» – это опять какая-то ложь.

Если в модели Гегеля плоскость является «причиной» пространства, создаёт пространство своим движением, то сама она создаётся линией, которая, в свою очередь, создаётся точкой. Линию может быть связана с представлением о времени, но лучше, если такой вывод возникнет сам с неизбежной логикой.

А с каким представлением можно связать начальную точку и причину её движения?! Движение в нашем мире – тоже безусловность, – как и материя, и пространство. Случайность невозможно себе представить статичной, хотя она может доказать, что угодно, в том числе и свою статику. Движение присуще точке. Это делает её определённость сразу же размытой. Точка в пределе своих превращений в линию и плоскость станет пространством – опять точкой, но уже без границ.

Наилучшим образом всё объясняет замысел. Мы не ломаем себе голову: произошёл ли пятиэтажныйдомотдвухэтажного, потому что замысел может развиваться и дальше. Если угадали, каков замысел, – не надо ломать и голову, кто возник первым – человек илиобезьяна? В органахсвиньи и человека тожемногообщего... Части замысла могут комбинироваться по-разному. Это не является бессмыслицей. По Делёзу, это – нонсенс. Он производит смысл в избытке.

Творение – тоже какой-то нонсенс. И чудо – нонсенс. И девочка не может переместиться из вагона на косогор вместе с одеялом, и солнце не может не взойти или остановиться на небосводе.

Нонсенс создаёт многовековую культуру, сам выражая свой смысл. При этом выраженный смысл выглядит, как совершенная ложь.

Наше мышление не выражает правду. Творение – ложь, и эволюция – ложь. Я ничего не могу сказать, не солгав. Любое моё представление – выраженная прямая линия и ложь. «Случайность есть проявление сознания Бога!». – Мои заявления не лишены какой-то прямой линии и волюнтаризма.

Мироздание и мышление так устроены, что мы бесконечно имеем дело с логикой одного полюса А=А или с логикой двух полюсов A~A. Внутренние созерцания в форме времени вносят неопределённость и лишают мышление одного основания. Полярность одновременно допускает, как определённость, так и неопределённость. Каждый отдельный полюс определён. Вместе они – неопределённость. Наши представления стремятся к отчётливости, как у одного эмоционального полюса, но полюса существуют вместе. Это даёт возможность двух разных ответов на один и тот же вопрос.

Эволюция и творение могут быть одновременно верны, либо они верны только одновременно.

Надо сказать, что мы попадаем в некоторое затруднение с созерцанием времени, но мыслить его всё равно придётся амбивалентно. Способ видеть время – хоть циклическое, хоть прямолинейное, – симуляция. Это – всегда описание, пространственное созерцание. Наблюдая какого-то человека много лет, мы замечаем, как он изменяется с течением времени, это воспринимается, как ряд его образов, мгновенно схваченных в пространстве. Они располагаются на линии, но всё-таки линия – пространственная присущность. Мы видим по памяти изменившегося человека, а не текущее время.Вроде бы, доподлинно известно, что у времени есть стрела, которая движется от прошлого к будущему и совпадает со стрелой энтропии, но принцип амбивалентности определения должен включать и отсутствие стрелы. Это и вызывает затруднения. Как спекулировать отсутствие стрелы у времени?! Будем надеяться, что тёмный предшественник дал для времени без стрелы слово «вечность».

Сложно представить время без стрелы, но, как говорил Делёз: «смыслом обладает даже квадратный круг». Представим, что события бесконечно протекают за ноль времени, будущее раньше прошлого... Вечность можно понимать и, как «ноль времени». Представление о времени без стрелы предлагал физик Больцман. Он считал, что нельзя выделить стрелу времени для всей Вселенной: «Она возможна только в индивидуальных мирах в отношении заданного внутри таких систем настоящего».

Вообще, нельзя прямо указать на время: вот оно! Ещё нельзя прямо указать на электричество. Я сейчас не имею в виду «способ говорить», описывать или даже использовать электричество. Разность потенциалов в сети позволяет передавать электрический ток. Известны и способы переводить потенциальную или тепловую энергию в электрическую. Но бег электронов в проводнике, призванный в нашем представлении материализовать электричество, не позволяет этого сделать. Сколько не гони электроны из проводника, их там меньше не становится. Хотя описания работают. «Не влезай – убьёт!». Это мы точно знаем об электричестве, но что оно такое? Заряд? «Загнал заряд я в пушку туго». В данном случае, пока заряд не взорвался, он что-то материальное – одновременно событие и его плоскость, которую можно воспринять, потрогать материальное тело. Мы можем видеть световую энергию молнии, но это явление тоже не сообщает нам ничего об электричестве. Как появление морщин на лице ничего не сообщает о времени. Да, морщины появляются со временем.

Электричество и время можно описывать, как события, а события – это сверхбытие, – как вязкость глины – сверхбытие глины. Морщины на лице наряду со множеством других явлений – тоже материальная плоскость регистрации времени, но самую фундаментальную плоскость времени мы не видим. Если вязкость и твёрдость глины – события на поверхности глины, способ её бытия, то и текущее время – способ бытия некой плоскости. Сама плоскость фундаментальней – и может содержать время без стрелы, как глина может существовать без вязкости.События, они – то есть, то нет, то опять есть! Дерево то зеленеет, то нет, то опять зеленеет. Время исчезает для частицы, несущейся со скоростью света. Та прилетит на другой конец вселенной за миллион лет для нас, но для себя это сделает мгновенно. Время замедляется и возле больших масс материи, и в пределе тоже исчезает, как событие. Материя имеет пространственно-временные характеристики в виде вращения в пустоте электронов вокруг атомов. Это, хотя бы теоретически, измеримо. Все формы и состояния материи темпоральны. Время – событие на поверхности чего? Материи? Сама материя является частью амбивалентного определения пространства. Время «въелось» в половину определения пространства, как «въелась» вязкость в глину.

Всё в мире разделено пополам, имеет образ. А время и электричество не разделены со своей плоскостью и являются для нас неизвестными, либо они нам известны, как события, и никак не материализуются, время – это не материя. Материя не уничтожима, а события то являются нам, то не являются и измеряются числами. Время тоже то течёт, то не течёт, и измеряется.

Между временем и электричеством есть сходство ещё в том, что всё, что связано со стрелой времени, разрушается. Молния делает то же самое, только быстро. Дерево простояло бы долго, но когда-нибудь упало бы всё равно, а молния сваливает его за секунду. Время и электричество могут быть похожи и в том, что не убивают. Известно статическое электричество. Оно не убивает. Время без стрелы, по идее, тоже не должно убивать.

«Приходит день, и человек замечает, что ему тридцать лет. Тем самым он заявляет о своей молодости. Но одновременно он соотносит себя со временем, занимает в нём место, признаёт, что находится в определённой точке графика. Он принадлежит времени и с ужасом осознаёт, что время – его злейший враг. Он мечтал о завтрашнем дне, а теперь знает, что от него следовало бы отречься». (А. Камю).

Мы должны признать, что большую часть жизни совсем не думаем о своём возрасте. Мы не различаем время. Личное время, по впечатлению, не течёт. Мы замечаем его течение только иногда, как угрозу: «То чувство, что завтра уже сегодня, а ты ещё вчера». Если кто-то забыл, – дети тоже недовольны своим возрастом, им всегда кажется, что мало лет, и из-за неудовлетворяющего нас течения времени картина человечества – это картина встревоженности. Угроза времени – это эмоция. Мы либо хотим стать взрослыми, либо начинаем бояться прибавляющихся лет.

Возраст можно воспринимать только, как что-то внешнее по отношению к себе. Мы – внешний мир для себя. Это – какой-то дискурс: Я + мой возраст = кто-то «другой». Мы воспринимаем себя, именно как дискурс, когда думаем о своём возрасте: В пятнадцать лет моим святым убеждением было, что сексом можно заниматься лет до тридцати. Этот возраст определил фильм «Анатомия любви». Люди состояли в браке. Что они там делали? Я бы сильно раздвинул себе умственные горизонты, если бы сформулировал этот вопрос. Я предпочёл сделать поверхностный вывод и успокоиться. О, моя зашторенная юность! Могу сказать в своё оправдание, что у меня была целая жизнь впереди... Казалось, никогда не наступит тридцать лет. Я отделывался, таким образом, от времени, но зачем вообще сочинял его течение? Это морока – представлять себя в категориях времени. Ты, всё равно, никогда не народ! А если время стоит в сознании, это расслабляет. Его движение, в том числе, и для тебя, побуждает мыслить, а мыслить трудно».

Делёз пишет о мифическом времени древних: «Есть существенный элемент времени – прошлое, никогда не бывшее настоящим. Он не представлен, только настоящее представлено, как прошедшее или актуальное. Последовательность настоящих – проявление чего-то более глубокого. Уровни сосуществования предлагаются из глубины прошлого, которое никогда не было настоящим. Они – способ, которым каждый из нас восстанавливает свою жизнь на выбор. Эдип уже совершил своё действие, Гамлет – ещё нет. Но они проживают первую часть символа в прошлом, живут и отброшены в прошлое, так как чувствуют, что образ действия им несоразмерен».Мифическое прошлое Делёз связывал с принципом удовольствия: «Маленький ребёнок, имитируя процесс чтения, всегда переворачивает книгу корочками вверх. Он при этом не ошибается, потому что воспроизводит только фрагмент прошлого на основе принципа удовольствия».Мифическим прошлым для Делёза является и время, в котором живёт алкоголик: «Судя по всему, алкоголизм – это поиск особого эффекта, последний в основном состоит в необычайной приостановке времени... Я, бывало, напивался». В беспечном состоянии, когда течение времени теряет остроту, пребывают любовники: «счастливыечасов не наблюдают». Вообще, немало вариантов мифического времени можно привести: например, «служил в армии» и т.д. Нас привлекают события, где мы красивы, здоровы и полны сил. Много примеров мифического времени приводит Екатерина Шульман. По её мнению, прошлое на основе принципа удовольствия присутствует во всех идеологических скрепах. Правящая сила советского общества тоже вела себя, как маленькие дети или алкоголики. Кое-где зафиксированные фрагменты её истории на основе принципа удовольствия до сих пор сохранились в виде монументальной пропаганды. На самом деле, выложенный мозаикой, «декрет о земле» заменила совсем другая история, но красуется именно «декрет о земле», а вовсе не «коллективизация». «Фрагменты и срезы настоящих моментов жизни на основе принципа удовольствия» наполняют сознание, как один ответ на все вопросы.

Время, которое никуда не течёт, присутствует в сознании разнообразно. Я знал, что Ленин умер 22 января, потому что сам родился в этот день, а в гостях у Сашки Атаманского даже утверждал его бабке, что как только Ленин умер, так я и родился. Бабка прижала меня, тогда я впервые обратил внимание, что существует даль времени.

На видном месте в детсадовской группе висела картина, где Ленин в окружении маленьких детей. Дети были одеты, как мы, а он жил, вроде бы, давно. Картина выглядела, написанной с натуры. Я стал сомневаться в его смерти. Дети рядом с ним наводили на мысль, что он до сих пор живой Реалистично написанная картина + детская доверчивость = удачная манипуляция моим сознанием в сфере мифического времени. «Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить».

Неопределённость течения времени стала основой моей коллективной идентичности. При этом правду никто не скрывает: Ленин умер. Когда я выслушал в детском саду, что он победил всех помещиков и капиталистов, то проникся к нему вообще восторгом и попытался рассмотреть на картине его мускулы. Ленин имел физическое преимущество перед маленькими детьми, но мускулы под пальто специально не выделялись. Я решил поговорить об этом с матерью.

Мать оказалась прекрасно осведомлена о Ленине и его делах. Мне ничего не пришлось ей объяснять. Я почувствовал наше единение и, помнится, спросил во весь голос: «Как Ленин мог победить всех помещиков и капиталистов сразу? Их целые тысячи – тех и других. Может, он их по очереди, хотя бы, побеждал. Сначала помещиков, потом капиталистов. Победу по очереди тоже было трудно представить, но это было хоть какое-то объяснение. Между нами повисла пауза. Мать проявила заминку.

Отсутствие звукового сопровождения моим мыслям возникло только на секунду, но за это время в меня внедрилось какое-то опасение: я подвёл свою мать. Кажется, Ленин был секретом. О нём было нельзя говорить! Я тут же запутался – о нём говорили открыто. Нет, я не умолк! Я сам нашёл ответ: «За Ленина были рабочие и крестьяне! Они ему помогали!». Я с самого начала подозревал это, но ждал подтверждающий слов от матери. Их пришлось высказать самому. Мать вроде бы согласилась.

Вопрос с мышечной силой Ленина отпал, но общая юбилейность по поводу его победы над помещиками и капиталистами мне стала непонятна. Рабочих и крестьян было больше, чем помещиков и капиталистов... Почему они сами не победили?

Этот вопрос я не задал матери. Более того, её немое сопровождение темы Ленина стало отключать проверку информации, касающейся Ленина. «Мы живём прекрасно, благодаря Ленину». – Это стало логично. Что жизнь прекрасна сама по себе, как-то выпадало из поля зрения. Тогда в молчании матери возникла какая-то нулевая интонация. Благодаря этому у меня сложился условный рефлекс реагировать на несформулированную опасность. Кстати, очень полезный социальный навык.

Впечатление, что я подвёл свою мать, занырнуло куда-то... Я не делал в дальнейшем попыток высказываться самостоятельно на тему Ленина, просто молча переживал восхищение им. Совесть по отношению к матери оказала воздействие на логику в данной теме и отключала её в течение какого-то периода жизни. Чем это не инграмма?

Логика в сознании функционировала. При этом некоторые впечатления, связанные с темой Ленина по смежности, получили сюрреалистическую окраску. В эти моменты действовал, видимо, условный инстинкт, полученный благодаря матери. И нужно совершенно определённо сказать, что он сложился мгновенно, в течение звуковой паузы в её словах. В моё сознание внедрился какой-то код, когда я подумал, что подвёл её. Видимо, невыраженная эмоция матери сотворила его... Смысл кода попал в меня извне, сошёлся с совестью. Они связались химически и сотворили мою советскую идентичность. Это радикальное изменение моего сознания, практически оставшееся для меня не замеченным, связало образ Ленина со всяческим добром, как смыслом, выраженным и коллективным.

С другими историческими фигурами этот смысл взаимодействовал весьма причудливо. Ленин был материальный, а они какие-то стеклянные... Бабка однажды сказала: «Ленин да Сталин». Эти имена связывала созвучность. Я ни разу не слышал о Сталине, но бабка ничего больше и не прибавила. Суровая интонация заранее проткнула моё любопытство. Позже я спросил у матери: «Сталин был хороший или плохой?». Для меня это как-то вытекало из полного молчания о нём. Мать сказала, что он был плохой, правда, ушла в себя, что-то скрыв, но, в целом, подтвердила его существование. Сталин немедленно стал прозрачной фигурой в моём воображении. Я догадался, что Сталин вместе с Лениным был каким-то главным...

Благодать социализма повисла на волоске. Мне было интересно, как она уцелела? Я сам был её свидетелем. О благодати кругом только и говорили. Логика дрыгала ножками в воздухе, как повешенная за шею. Потом имя Сталина на многие годы исчезло из поля моего зрения. Возможно, это детское впечатление.

Позже семейное предание подтвердило, что мать от меня кое-что скрыла... Бабе Нюре к слову пришлось сказать, что мать и тётя Вера рыдали, когда умер Сталин. Лично баба Нюра и слезинки не проронила.

Кажется, логика сама отстаивала себя, если в противовес материальному Ленину Сталин стал стеклянной фигурой. Как призрак нанесёт вред социализму? То же самое повторилось и с прочими фигурами. Я услышал о Берии лет в шестнадцать. Орвелл просто обескураживает. Берия ни разу не пришёлся к слову моим родственникам: «несуществующие люди». Сначала я прочитал о нём в какой-то центральной газете большую статью, и мне самому показалось, что такого деятеля не могло быть. Его фамилия навевала мутно-прозрачный образ, который был несовместим с благодатью социализма. «Мутный и прозрачный» – несовместимость. Справедливость социализма не вязалось с таким именем совсем, но тётя Эля охотно вспомнила частушки: «Берия, Берия, вышел из доверия, товарищ Маленковнадавал ему пинков». Мне пришлось заодно поверить и в Маленкова... Такие персонажи должны были обрезать волосок социализма. Я буквально осязал крушение его благодати, но что-то чудесное не давало этому случиться! Нечего и говорить, что Берия и Маленков стали стеклянными фигурами. Впрочем, я плохо себе представлял, как они выглядят, но уже никакой благодати социализма в моём сознании не было, когда лет в двадцать шесть баба Нюра мне рассказала, как в молодости работала в столовой, там висел портрет Ленина и Троцкого голова к голове. «Потом Троцкого вынули – остался один Ленин».

Я даже помнил, как выглядит Троцкий. Мне всё равно показалось, что рядом с Лениным висела какая-то стеклянная фигура...

Почему Хрущёв для меня не стеклянный? Этому можно дать только одно объяснение: родственники рассказывали о нём анекдоты. Выраженный смысл, видимо, меняет дело. Логику деформирует невыраженный смысл. Как только он возникает, логика тоже начинает прятаться, оставляя прозрачные водяные знаки. Дилемма выглядит не радостно. Невыраженный смысл искажает логику, а выраженный тут же становится ложью.

«Моя советская идентичность», на самом деле, довольно простое понятие. Это – коллективный, общезначимый смысл. Общий смех – свидетельство такой идентичности. Применительно к русским о ней писал Гончарова в романе «Обломов». М. Бахтин исследовал смеховую культуру разных народов, значит, тоже имел предмет для этого. Все могут искренне смеяться друг с другом. Видимо, в этот момент они будут обладать общей идентичностью. Вообще не проблема – эмоциональное совпадение, – а, возможно, другой идентичности и не существует. Эмоциональная идентичность не требует сложного понятийного аппарата и свидетельствует о простоте своей рефлексии: Ха-ха-ха. Условие – выражение положительных эмоций к окружающим. Идентичность существует для «других».

Для меня «другие» – структура восприятия мира, – а сама идентичность – предмет веры в дискурс. Насколько радикально вера в дискурс воздействует на вмещающую меня форму? Дискурс менялся, а я сохранял самотождественность. Это очень отвлечённый вопрос. Кажется, он уводит от «я» к содержаниям этого «я». Моя идентичность – византизм – есть общезначимый дискурсивный смысл, это – какая-то жертва с моей стороны объективной логикой в угоду «другим». Бенефициаром этой жертвы является дискурс.

Уссурийский тигр делает петлю и ложится возле своих следов. Его жертва отождествляет положение с отсутствием тигра. Следы не пахнут, и вдруг он появляется с подветренной стороны. Тигр ввёл в инстинкты жертвы ложную посылку: «Нечто, заставляющее мыслить – объект основополагающей встречи. Растёт насилие того, что заставляет мыслить».

Думать трудно и долго. Жертва парализована, но, если она спасётся, то, как следствие, размножится. Это – награда и доказательство способностей.Тигр, который вводит в сознание жертвы ложную посылку, принадлежит к царству зверей. Это у него самого инстинкт такой, но время, запущенное в сознании жертвы, объективно представляет собой какой-то жертвенник. С него можно удрать, если случайности будет угодно.

Запущенное время течёт в одном направлении, совпадающем со стрелой энтропии и разрушения. Средневековый завоеватель Тимур стремился к тому, что и уссурийский тигр – запустить события только в одном направлении. Чтобы сопротивление ему отождествляли с невозможностью, он отрубал головы и складывал их в большую кучу, фабрикуя мутно-прозрачные образы бунта против себя. В случае бунта против Тимура жизнь человеку казалась короткой: «Сопротивление Тимуру не в этой жизни!».

Мы можем видеть, что этот смысл тоже течёт только в одном направлении. Не парализованный инстинкт срабатывает мгновенно, а, если он парализован, время потекло. Если Тимур отменил в сознании покорённых народов мысль о сопротивлении себе, время в их сознании тоже течёт в одном направлении. Нет становления других мыслей. Тимур закладывает здравый смысл у покорённых, и он течёт от более дифференцированного к менее дифференцированному. У жертв уссурийского тигра инстинкт никуда не течёт и срабатывает мгновенно, а время течёт, вторгаясь в него.

Только в безусловный инстинкт время не вторгается и не течёт. Оно там остановилось ещё в утробе матери. Этот безусловный инстинкт – зеркальная противоположность мысли, которая сама подвижность. Условный инстинкт тоже сразу является ставшим: думать уже не надо. Мысль уже не движется, и, как следствие, время не течёт.

Становление чего-то, в том числе, и мыслей, само по себе колеблется в обе стороны. Это требует времени, но в этом случае время становления мысли ускользает в обе стороны. Оно проходит, но для данной мысли не течёт в одном направлении. Тёмный предшественник этот момент времени зафиксировал в слове «становление»: – стоящее время. Ставшее тоже имеет смысл «стоящее». Идущее в становлении время, на самом деле, стоит, колеблется в обе стороны внутри становления и является тождеством со становлением. Пока событие переживает процесс своего становления, времени для него нет. Время – событие в чистом виде. Оно течёт и стоит одновременно, но в итоге проходит. Только безусловных инстинктов это не касается. Их генезис, видимо, происходит одновременно с эмоциями.

Время в нашем сознании течёт или не течёт. В безусловных рефлексах оно вообще не течёт, даже, как будто, отскакивает назад, если, например, обжечься.

Отменить становление чего-то другого в сознании подданных стремились и в Древнем Риме. Легион, бегущий с поля боя, подвергали децимации. Мысль отступить у легионеров становилась «прозрачной» в связи с этим: на поле боя был только один смысл – сражаться. Другая логика отменялась, думанье на другую тему не допускалось, приносилось в «жертву». Это – здравый смысл, он обнаруживает родство с инстинктом, стоящим в сознании. Здравый смысл тоже стремится от более дифференцированного к менее дифференцированному и застывшему. Кажется, что человек всё время думает и кем-то становится, когда в сознании тарахтит дискурс... На самом деле, время в дискурсе только стоит и проходит. Эмоции подчиняют себе время, манипулируют его течением, создавая инстинкты, необходимые для выживания. Архаичные представления нашего сознания тоже выпали из времени, как безусловные рефлексы. Эти признаки коллективного сознания стали содержанием идентичности.

Сознание может быть и современным, но время всё равно будет стоять в каком-то его контуре. В это время в соседних контурах накапливаться опыт с собственной скоростью. Между контурами будет расти какая-то напряжённость. Она сама по себе запускает в сознании смысл, который приходит первым. После того, как условный инстинкт мгновенно возник, время тоже не течёт для него, но другая подспудно накопленная информация может его также мгновенно отменить. Не смотря на то, что время для условного инстинкта стоит, смысл реализуемый им, практически не отличается от здравого: форматы совпадают. Это свидетельствует об их общих корнях: в мыслях, как в инстинктах, много автоматического, раз и навсегда заведённого. Совесть и Нарцисс тоже создают тот или иной инстинктивный автомат из нашего внутреннего мира.

Время ведёт себя по-разному. Стрела времени имеет минимальное значение у частицы, летящей со скоростью света, и в условном рефлексе. Стрелы времени вообще нет в безусловных рефлексах. Если время является событием на плоскости материи, то безусловные рефлексы и эмоции – это идеальность в чистом виде. Единую стрелу времени нельзя выделить и для отдельно взятого сознания, совершенно по Больцману.

Условные рефлексы, так или иначе, оказываются проницаемы для стрелы времени. Когда время вторгается в них, в сознании происходят события...

Отсутствие запаха на следах, гора отрубленных голов, метаболический вихрь, вращение небесных тел – это тоже события. Время течёт событиями, становится идущим: секунды, минуты, часы, а время становления – это прямая линия, которая растягивается в обе стороны. Секунды, минуты, часы при этом тоже проходят.Время Хроноса отвечает на вопрос, какой отрезок времени что-то длилось: существовала клетка, организм, мелодия... Кажется, что и нет другого времени. Но его отрицает самое глубокое представление Нарцисса о себе – Надежда на бессмертие. Его отрицают инграммы.Время становления скользит туда-сюда по линии Эона, а Хронос в лучшем случае отмеряет на ней регулярные остановки в таком движении. Он измеряет регулярные случаи. Вместе с ним совершенно неравномерно прямую линию Эона калибрует «вдруг». Именно после «вдруг» время не может сомкнуться неразличимо. Это опять какой-то «друг». Тёмный предшественник шлёт привычный знак.

Как происходит становление чего-то? Как другое возникает? Почему настоящее вдруг становится прошлым? Это было актуальным два года подряд, казалось, так будет всегда. Но что-то копилось в вихре событий. Тем не менее, «событие неотделимо от тупиков времени, от простоев. Это даже не простои до и после события, простои в самом событии». (Делёз).

Нужно подчеркнуть, что прямая линия Эона – это не поступательная линия прогресса. Прогресс тянется в одном направлении, как дискурс. В прекрасный момент он может исчезнуть, как исчезли мамонты. Прогресс тоже существует, как одно направление времени.

Чем медленнее развивается процесс, тем больше регулярности в нём может быть прослежено. Мы наблюдаем регулярность, как закономерность, но какие-то процессы протекают незаметно. Их результат возникает «вдруг».

Может, речь идёт только о степени нашего осознания? Может, оно настолько вырасти, что исчезнет случайность на радость атеистическим и религиозным ортодоксам?

На скользкой дорожке упал прохожий, вас тоже угораздило. Нет, не упасть, но ведь случайность предупредила, что место опасное. Что же вы не осознали? Дело даже обстоит ещё более безнадёжно. Событие становится «добрым» или «злым» по своим последствиям. Это не зависит от его осознания наперёд. Допустим, что вы досконально видите наперёд. Жизнь станет разнообразной, весёлой, – и в футляре. Мы это уже разобрали. Тотальная рациональность – это, в итоге, затемнение, отсутствие различения. Так что от случайности никуда не деться! «Вдруг» нельзя променять на жизнь в раю или как при коммунизме. Закономерность без случайности не существует. Ничто не существует без своей противоположности.

«Закон не знает количественных ограничений – только качественные». Количественное применение закона ограничивает только случайность. Это – милость и нравственность. Так что – пусть будет «вдруг»!

Закономерности – тождество мира себе самому. Наше сознание различает закономерности, благодаря регулярным событиям, но случайные события по-настоящему являются началом различения. По большому счёту, события – случайности, – их регулярность и закономерность лишь частный случай, благодаря физическим константам.

Случайность и «вдруг» – не погрешность сознания. События привлекают к себе внимание, организуют его, делают для сознания вдруг что-то заметным. «Вдруг» – это начало внимания. Случайность собирает сознание в «фокус». Когда моё глупое сознание различило себя в таком же сознании другой особы, две глупости образовали сходящуюся серию. Это было отождествление, которое стало различением. Случайностьникаким правилам не следует. Это – не закономерность. Она больше, чем мир. Пространство случайности – от событий метаболического вихря до космоса. Время, в которое она себя реализует, тоже не имеет размеров. Случайность не укладывается ни в рамки пространства, ни в рамки времени. Если мир «вдруг» исчезнет вместе с закономерностями, и после этого возможна случайность.

Если в начале становления космоса сходятся водород и кислород – это закономерность. Такая случайная вероятность более всего возможна, потому что больше, например, сходиться нечему. Потом что-то сходится, будто, по «памяти». Случайность проявляет себя, а закономерность в ней прячется. Рассматривать взаимоотношения закономерности и случайности можно и не без мистики. Случайность существует, как закономерность, только подчиняясь правилу нравственности. То есть, она не подчиняется даже собственному правилу – не иметь никаких правил. Что такое случайность в нашем обычном представлении? Это – что-то досадное. Чаще всего это – пустое, но эта пустота, будто, задаёт направление развитию и прогрессу всего сущего... О пустоте тоже можно дискутировать.

Попытки высказать некий один, простой смысл и вывести из него весь мир предпринимались с самого начала философии. Фалес полагал таким началом воду. Стивен Вайнберг пишет об этом так: «Если считать, что все вещества имеют единую основу, то вода не так уж плоха в этой роли. Она бывает не только жидкой, но твёрдой и газообразной. Также очевидно, что без воды не может быть жизни...». Анаксимен разделял идею, что всё создано из некой простой субстанции, но с его точки зрения это был воздух. «Подобно тому, как душа, будучи воздухом, сдерживает нас, так дыхание и воздух объемлет весь мир». Ксенофан считал землю первичной субстанцией: «Из земли всё вышло, в землю всё обратится». Гераклит учил, что основой всего является огонь: «Этот космос один и тот же для всех не создал никто из богов, никто из людей, но он всегда был, есть и будет вечно живой огонь, мерно возгорающийся, мерно угасающий».Анаксимандр подметил взаимное превращение четырёх элементов и не счёл ни один из них достойным быть принятым за субстрат, но «нечто иное, отличное от них».Взгляд на то, что вещество состоит сразу из четырёх элементов – воды, воздуха, земли и огня, – восходит и к Эмпедоклу.

Тем не менее, попытка найти единое простое начало не так уж плоха, и мы вставим в неё свои «пять копеек». Нам известны четыре элемента: огонь, вода, воздух и земля. Мышление может упорядочить эти стихии по изменяющимся признакам: земля неподвижна и непроницаема, вода – проницаема и подвижна, воздух проницаем ещё больше и более подвижен, огонь – только подвижен, но не проницаем. Проникающее в него, превращается в нечто противоположное. Пустота – проницаема и неподвижна. Она осуществляет равновесие между стихиями. Это – наш пятый элемент.

После своих многовековых приключений философия зашла в тупик. Картина мира о веществе, смешанном из всех элементов, завела её туда. Потому что нет ничего простого, но у меня вопрос: «Что может быть проще пустоты?». Разве случайность и «вдруг» не олицетворяют её? Разве не о том же самом: «Скажи, где был Он до того, как создал мир из ничего?».

Как пустота творит?Вода состоит из водорода и кислорода. Водород – горючий газ, кислород поддерживает горение. Почему качество у воды противоположное? «Одни и те же качества у количества создают другое, противоположное качество», – гласит метафизика Гегеля. Количество, в данном случае, – это водород и кислород с одинаковым качеством. По Делёзу, – это сходящаяся серия. Два одинаковых качества (тождество) сходятся и создают какое-то амбивалентное различие между собой, которое, будто бы, проявилось, будучи раньше между ними не проявленным. После этого количества начинают возрастать в числе. Их уже три. Более того, получается три количества и два качества. Различие подразумевает разное качество. В рамках космоса горючий газ и газ, поддерживающий горение, в конечном счёте, сожгут всё и приведут к пустоте. Но сама пустота задаёт направление этому движению в сторону своей противоположности. Вода – представляет связанный огонь, останавливает горение.

На идеальном плане наблюдается тоже самое. Люди покрыты какой-то рациональной коркой, но их рациональность уравновешена нравственностью. Это – анти рациональность. Всё существует: водород, кислород и вода. Вместе сосуществуют рациональность Нарцисса, рациональность человека совести и нравственность. Тем не менее, борьба противоположностей тоже стремится к пустоте – к взаимной ликвидации, как своему пределу.

Видимо, рациональность Нарцисса и рациональность человека совести, как сходящаяся серия, и образуют нравственный закон. Как вода – сгоревший огонь, так и нравственность – сгоревшая рациональность – божественный синтез и источник жизни. Ни одно существо не может начать жить без заботы о себе. Если следом наступает рациональность, как у поедающих собственное потомство щук, то хотя бы сам биологический механизм обеспечивает заботу о продолжении рода. Такая забота – условие космоса. Нравственность – условие жизни.

Если дискурс начинает голосить, когда правильно и красиво расходятся, то, возможно, и единый Голос Бытия тоже возникает, когда что-то расходится. В результате взаимных столкновений материи возникает шум, но единый Голос Бытия – это шум, это гласные звуки, которые вносят идеальный порядок и смысл в шум. В качестве сходящейся серии пустота и материя образуют Вселенную, а единый Голос Бытия, по крайней мере, его смысл уже не материален. Это присутствие идеального мира какого-то инобытия.

Смысл отменяет пространство и время, а они его запутывают, но смысл всегда существует на поверхности: не тонет ни во времени, ни в пространстве, хотя в них тонет всё. Как именно смысл не тонет, будет подробно рассмотрено в главе «Вечное возвращение».

Случайность связывает всё, по чему пробежала трещина, и убеждает, что всё совместимо. Мир обладает безусловным тождеством самому себе. Потому что случайно всё подходит ко всему. Снег и деньги могут превратиться друг в друга. А противоположности переходят друг в друга вообще закономерно. Бедность и богатство – одно и то же. Совозможность событий – причина регулярных случаев, несовозможность – причина чуда. И трудно отделаться от впечатления о сознательном намерении случайности. Я заметил когда-то противоположный смысл у междометий «ха!» и «ах!», и его формальный признак – переставленные звуки. Всё это было давно. А недавно предложили подробно рассказать о себе. Я пошутил: «Начну с детства».

Без труда удалось вспомнить первое мнение о себе: «Гадкий Утёнок», но скоро рассказывать нужда отпала. Я продолжил рассказ самому себе. Мне вдруг захотелось согласиться с Ницше, что нет никакого «я». Всё шло более-менее гладко, пока я не вспомнил случай с петухом. Врождённая совесть позволяла вырваться на оперативный простор. Я и раньше ставил себе вопросы, откуда берётся сознание, м забирался в самые узкие норки, отыскивая его начало. Но в самых последних местах стояло зеркальце или хотя бы зеркальный осколочек, за который было не заглянуть, но который отражало моё уже существующее сознание.

После того, как я набрёл на совесть, возник целый ряд случайностей. На меня стала сыпаться информация. Бывшая жена принесла «Скорбь Сатаны» и оставила почитать. Книга пригодилась в работе. Племянник оставил сыну Виктора Пелевина, сын показал книгу мне. Мы вместе смотрели «Поколение Рepsi». Я только начал писать, а в двух случайных книгах информация, дающая в руки нить. Эти вызывающие изумление подсказки сыпались и дальше. Случайно привлек внимание Дугин своей скороговоркой: «Дериоз... Дериоз...». Речь шла о каком-то французском философе... Googleне знал Дериоза. Я стал ещё раз слушать Дугина... Потом в сингулярных точках Делёза я узнал свои точки из числового поля, которое давно когда-то обнаружил между строчек таблицы умножения. Точка распадалась на две половинки, сложно связывалась с целым. Кант был счастлив, что мог мыслить её, как простое представление. Эти точки лишали всё на свете безусловности: деревянная ручка ножа могла оказаться опасней его стального лезвия. Может, это безумие? Да, конечно. Но «если кто-то разделяет твою реальность, ты уже не сумасшедший».

Делёз – моё забытое alter ego. Можно добавить, что все цитаты в книге (длинные и короткие) найдены случайно. Их доля, хранившаяся в памяти, была ничтожной. Случайность предопределила вытряхивать накопленное сознание. По нравственному закону все носители информации, которые мне нравится и не нравится, приводятся ею к общему знаменателю, выбирает она, а не я. Сейчас я говорю «она» вместо «я», как форменный шизофреник. А что делать?

При рассмотрении случайности непредвзятым образом приходится признать, что она существует объективно. Её различаешь помимо воли. Она задевает эмоции. Из-за этих эмоциональных потрясений её предпочитают игнорировать, не замечать чью-то безусловную волю. Эмоции играют без правил, поэтому окружающие прячут голову в песок. Нам смотреть в глаза Богу страшновато. После созерцания случайности религиозный пафос действует на меня притягательно: Да, это – наша судьба. Мы обречены слышать и видеть только самих себя, находясь под ярмом своей рациональности, здравого смысла, дискурса и всего прочего. Но есть мнение, что Бог отменяет судьбу. Возможно, Он тоже хочет не только знать, но и надеяться на случайность.

 

 

Приложение к четвёртой главе: «Происхождение мужицкого царя и Ганди».

 

«Итак, вышел Ленин из блокады (Разлива), а в ЦК готовятся к заседанию 2-го съезда Советов. Гениальна политическая идея Троцкого – соединить съезд с восстанием в Петрограде. По вопросу о земле – это, кстати, мы раскопали в нашем секторе – доклад сперва поручают делать Ларину и Милютину. Грех покойников обижать, но я легко представляю этих догматиков, особенно сумасшедшего Ларина. Что они от имени РСДРП (б) предложат мужицкой России? Какие-то совхозы! Но в последний момент появился Ленин, и вопрос о докладчике отпал: о земле вправе выступать только он, это ясно для всех. Ленин идёт к трибуне – он совершенно не готов! Тогда он просто достаёт из кармана эсеровский наказ о земле, добавив к нему пару вступительных фраз, его зачитывает – и всё! Игра сыграна. Программой большевиков стал наказ мужиков-эсеров – а в Советской России появился мужицкий царь.

Ну, а если б Ленин ещё день просидел в подполье и эти двое ортодоксов выступили с национализаторской программой РСДРП (б)? На этом для Ленина и большевиков всё бы кончилось.

Вот что такое история: встреча несовместимых. Историческое начинается там, где вещи, доселе несовместимые, оказываются совмещены. В момент, когда несовместимое станет совмещено, является харизматический лидер. Человек, который извлёк из кармана чужой наказ и объявил его всей России как программу советской власти. Совпадающую с политической монополией большевиков.

Глеб Павловский: – Да случай красив. Но согласитесь, что случай чертовски кровав. Махатма Ганди этого не одобрит.

Михаил Гефтер: – Но почему? Ленина и Ганди роднит спонтанность главного хода и немыслимость выбранных средств. Плюс интуиция мира в рамках локальных задач.

Известнейший случай 1930 года Индийский национальный конгресс в противоборстве с Англией зашёл в тупик: лидеры в тюрьме, мирные средства исчерпаны. Радикалы берут верх, ради независимости прибегая к самым свирепым действиям. Тогда Ганди идёт к берегу моря и начинает выпаривать соль. Призвав народ Индии делать то же – не покупать соль и не платить налогов британской короне.

Ганди, нашедший непрямой ослепительный выход из плохой ситуации, подобен Ленину осенью 1917 года. Россия уже перестала существовать. Власть и фронт рушились, мужик на селе озверел и никого не слушал. Ленин, который просто взял наказ о Чёрном переделе и озаглавил его «Декрет о земле», – чем не Ганди, выпаривающий морскую соль?

Теперь погляди на результат. Разве результат Ганди не страшен? Миллионы убитых в резне, разделившийся Индостан и его собственная гибель – разве не доказательства его поражения? Разве финал Ганди не сопоставим с мучительным финалом Ленина, потерявшего власть над ходом вещей, который он начал? Исторический деятель вымеряется не тем, что опередил время – иногда ему лучше отстать. В случайный момент он улавливает единственное, немыслимое средство, чтобы двинуть к цели массу слепо возмущённых людей. Обратив слепоту в сообразное их умам действие. В эти минуты лидер воплощает собой историю. Таков Ленин в октябре, таким был Ганди. Но деятель измеряется не только звёздными часами, но и в равной мере поражениями. Опыт поражений – великое наследие людей. И в наследии Ленина для меня наиболее интересен интеллектуальный опыт поражения.

Введём понятие исторического деятеля как проблему, позволяющую разъяснить, почему Ленин – человек без биографии. С Ленина смыто всё личное – это возмездие или законная расплата? Или он сам намеренно загонял личное внутрь, до неузнаваемости и невидимости его? А последующее смыло личность, напрочь и навсегда.

Глеб Павловский: – Полагаю тебе скажут: Ульянов – просто человек, который случаем и стечением обстоятельств попал в центр событий и своей маниакальной сосредоточенностью на власти сумел повлиять на всё.

Михаил Гефтер: – Дело в том, что Ленин сам обстоятельство.

 

«Существенные моменты, разъясняющие места преткновения историка, – немотивированное появление человека думающего, необъяснимое появление речи; непонятное разбегание людей по лику и лону(?) Земли. Когда мы три эти вещи сопоставим, мы обнаруживаем связь между тем, что люди, заговорив, обрели странное свойство – длящегося и не имеющего пределов понимания. Речь сняла предел понимания. Понимание делается бесконечно варьируемым, углубляемым, но и бесконечно затруднённым для себя самого. Воспроизводящим пороговые трудности, рубежи, до которых понимания не было, – здесь вам не плавное течение мысли. Внезапность появления кроманьонца, человека, совершенно от нас не отличающегося. А физически даже в лучшую сравнительно с нами сторону. Мы, видимо, потеряли и продолжаем терять многое из того, что он умел, и что соответствовало тому, каким он создавался. Его появление не выводится из предшественников целиком, а, значит, вообще никак не выводится. Это я связываю с речью... Если все эти моменты рассмотреть вместе, они неизбежно приобретают вид одномоментного происхождения человеческого существа. Разумеется, оно имело свои прологи, преддверие, свой генезис...».

Мировая история – это радикальная выходка человеческого существа, но не первая и, как знать, не последняя, Homo historicus, человек исторический – лишь эпизод. Ещё одно отклонение в родовой судьбе Homo, у которого есть начало (даже не одно) и финал. Историческими инновациями, такими как утопия, революция, церковь, нация, глобальность человек предпринял попытку пересоздать себя. Паролем попытки стало человечество, а её самой жаркой сценой русская революция и советский коммунизм. Сталинская система была масштабной, жуткой и глобальной. Я отказал коллективному прозрению, сам не успев освободиться, и когда с 20-м съездом освобождение пришло сверху, его не принял. Я по сей день не приемлю свободы, приходящей извне. Некий человек, определённым образом формируясь, вложился до саморастворения в некоторый мир. Мир стал рушиться с лёгкостью, оскорбительной для саморастворённого в нём существа. Мир рушится – разве это личная трудность? Разве это лишь частное крушение при общем крушении обанкроченной жизни, пред тем ещё и опозоренной гнусностями системы? Или это глобальное возмущение, в универсальности которого у меня нет сомнений? Моё личное чувство исчерпания истории, её финальности возникло очень личным путём и было связано с очень тяжкой болезнью, пережитой в конце 50-х годов. Откуда был такой соматический срыв? Я не смел поддаться чувству искреннего отвращения, которое во мне рвалось наружу. Отвращения к тому, как советские люди торопились коллективно прозреть. Я не выпускал неприязни наружу, я с ней боролся и надорвался в борьбе. Всё во мне клокотало против этого облагодетельствования освобождением! А ведь, казалось бы, всё шло навстречу, даже лично – реабилитация любимого дяди... Всё было так комфортабельно, но над всем уже довлело нечто бедственное. И я отверг спущенное сверху и раздаваемое по мелочи освобождение. Даже в тех случаях, где оно действительно было освобождением, я предчувствовал неопознанный нами обман. Западню, куда мы поспешим провалиться. Но я не давал этим мыслям выйти наружу, ещё и боролся с ними в себе, пытаясь одолеть. И мой контуженный мозг, мои ржевские раны не выдержали. Почему я отказывал коллективному прозрению? Ведь на отказе теперь свихнулся сам автор термина Юрий Власов. Также свихнулся тогда и я, но иначе. Мне казалось, что я не смею более существовать, как человек, если цель мировых событий, где восставали и гибли люди, открывались горизонты слова и преображались континенты, – где вмиг погибло моё поколение! – всё это уходит, как пустая бессмыслица. Мне не жаль было уходящего, это глупо. Я не испытывал тоски по прошлому. Я испытывал чувство двоякого оскорбления: ничтожеством своей втянутости и ещё больше – дешевизной освобождения сверху.Ошибкой было бороться с этими переживаниями, не дать им выйти наружу – и они вышли страшной болезнью. Только болезнью я узнал о нас нечто новое. Когда три человека в Беловежской пуще отменяют Советский Союз, я это прямо ввожу в то, что кончилось нечто тысячелетнее: Землю оставила идея человечества как вневидового родства людей. Идея покидает мир вот таким именно образом: покидая, не уходит, – но творит комиксы с куклами и иные сложные мистификации Homo sapiens».

Разве история – это «всё, что менялось во времени»? И есть история Млечного пути, история амёбы? Нет. В строгом смысле история бытует в единственном числе – всемирная история однократна. С условного иудео-христианского рубежа, в его сложной связи с азиатскими очагами, история строилась как проект человечества. Проект столько всего дал людям, но оказался неосуществим, ведь в зародыше его утопия. Вневидовое родство людей не состоялось в виде человечества, хотя и не исключает далее других видов осуществления. В этом драматизм переживаемого момента.

Как мы оказались именно там, где последний трюк завершается? Кто в финальной сцене Россия – неудачливый плагиатор или великий актёр, выложившийся без остатка и умерший на сцене? ...Человек ведёт большую, незримую и опасную игру в прошлое (в которое люди не могут не играть). Ставка в игре – встреча, не более. Не думайте добиться большего – это максимум, это идеал! Всё, что нам нужно, – встретиться с прошлым, но только не влезайте в него! Не пытайтесь заместить своим резонёрством, судом и убогими поучениями жизнь ушедших людей: она сильнее вашей. Прошлое сильнее всех вас, живущих».

Глеб Павловский: – Любимейший либеральный миф, будто царя Александра убили в момент, когда он «даровал России Конституцию» и вышел погулять.

Михаил Гефрер: – Рысаков кинул бомбу наугад и не глядя – не попал, убил кучера. Царь вышел из кареты. Изображают это в сентиментальных красках: мол, беспокоился о жизни раненых. Ничего подобного, ошеломлённый Александр вывалился из коляски, бессмысленно кружил. Полицмейстеры уговаривали ехать во дворец. Схваченный Рысаков бормотал дурацкую фразу вроде: «Не вышло, вот и кончилась жизнь». Гриневецкий со второй бомбой стоял у парапета, но сбежались люди, и он не мог её бросить: толпа народу, царь в толпе. Как вдруг Александр сомнамбулически пошёл прямо к нему сквозь толпу.

Царь подошёл к Гриневицкому – зачем? Тот стоял, расслабленно облокотившись о парапет, как Онегин. Масса людей, бросить бомбу уже нельзя. Но когда царь сам подошёл к нему абсолютно вплотную, глядя в глаза, он покорился случаю – и уронил бомбу под ноги обоим. Потрясающе!

Слово «эмоции» переводится на русский язык, как «потрясать». Действие случайности именно «потрясает». Император сделал свой выбор. Он мог поддаться уговорам полицмейстеров, случайность давала шанс. Возможно, ему нравилось переживать спекуляции собственного сознания именно там, где всё случилось. Он не подозревал, что следующее из предсказанных цыганкой на него покушений будет прямо сейчас. Царь выбрал то, что выбрал, то, что ему нравилось сию минуту. «Охота пуще неволи».

Нравственный выбор был и у Гриневецкого. Он собирался убивать, а не умирать. Вдруг это стало безнадёжным тождеством.

Глава 5. Пассажир без места

Экклезиаст: «В многой мудрости

много печали». Печаль – это эмоция.

Значит, мудрость связана с эмоциями.

 

По Канту, внутренние созерцания осуществляются в формах времени, но проблематическое состоит в том, что все наши внутренние созерцания имеют пространственную характеристику. Перспектива и ретроспектива времени, ближе к настоящему моменту или дальше – это именно пространственная характеристика. Одномерность упорядочивает представление о времени, делает ему такую услугу, но сама является одним из измерений пространства. Наши внешние созерцания отличаются от внутренних созерцаний, например, причин и следствий тем, что имеют трёхмерный образ. У времени линейный образ, но всё-таки линейный образ – тоже образ.

Безусловные рефлексы не содержат никаких внутренних линий своего созерцания в «нашей душе», а, вроде бы, они – самое внутреннее. Мы не представляем их даже линейно, потому что они вне времени. Как они в нашем созерцании представлены? Отменяющие пространство и время, эмоции трясутся в нас наподобие безусловных рефлексов и тоже не созерцаются.

 

Почему моё внимание не замечало, что я контролирую мать слезами и позволяло накапливать только определенный опыт? Логика локализована в области внимания, которое отказалось в детстве замечать контроль. Именно внимание находится в основе формирования воспринимающего центра, а что направляет само внимание? Какая закономерность в том, что я становлюсь человеком совести, а не Нарциссом?

Мои отложенные эмоции стали долженствующей нравственностью, но, если бы внимание заметило, что я контролирую мать, мой выбор мог быть другим. Моя последующая нравственность состояла бы не в том, что я должен, а в том, что мне должны. Просто зная, что контролирую мать, я бы мог сесть на землю, например, если плакать себе дороже. Всю жизнь можно было вести себя иначе. Снимка в чулках не существовало бы, я бы вынул матери затычки из ушей. Перед Нарциссом надо отвечать за «базар». Сказала, что снимет чулки: «Снимай!».

Нарцисс преследует свои сиюминутные интересы, но насколько мне без слёз было возможно преследовать свои сиюминутные интересы, например, на ёлке? Выбрать в качестве ориентира собственные ощущения в том нежном возрасте я мог только со слезами, в то же время последним основанием для меня было не плакать. Я бы привлёк к себе общее внимание в чулках. Вообще же, плакать мне ещё легко. Я удержался от слёз едва-едва, когда мать решила меня сфотографировать.

Я преследую свои интересы, иначе, чем Нарцисс. Видимо, он рассчитывает на немедленное улучшение своего положения, а я избегаю сиюминутного ухудшения. Он – оптимист, но моя рациональность уже переосмыслила эмоциональность и учитывает время.

Позже мои сиюминутные эмоции всё равно научились прокладывать себе дорогу, водоразделом послужил случай, когда я читал «Трёх мушкетёров». Читать было бы удобней, сидя, но я лежал в кровати мучился и не вставал. Я подпирал голову затекающей рукой и переживал самые разболтанные эмоции, и в первый раз тогда у меня стали потеть подмышки. Это самовыражение сиюминутных эмоций потом привязалось. Оно не контролируется сознанием, но Нарцисс тоже никуда не делся от отложенных эмоций. В сознательном возрасте Нарциссы тоже подавляют свои сиюминутные эмоции, загоняя своего Минотавра в лабиринт, но самый запутанный лабиринт менее надёжен, чем моя прямая, рациональная линия. Так, что ничего я не потерял. Я был умницей с самого детства, но была ли это закономерность? Был ли я, на самом деле, умница, или это только случайность?

Совесть и Нарцисс прилипают ко мне, это особенно заметно на мимике лица. Я неразличимо прилип к лицевому мышечному тонусу и только льщу себя надеждой, что гармоничней, чем психика, которая выпучивает один глаз и прикрывает второй. Мимика – слепок сложившегося во мне равновесия.

Когда я шагал в гости с мамой и не плакал, это было выражением моего опыта в той ситуации, в которой я оказался. В основе этого опыта оказалось моё внимание, выражал я свой опыт в шагах, а не в словах – то есть в правде. Я не выражал мамино желание попасть в гости и себя не выражал. Мои отложенные эмоции выражали себя во времени и в пространстве. А что выражал Эратосфен, первым измеривший окружность Земли, себя или только свои эмоции в той ситуации, в которой оказался? Ослепнув, он не мог больше читать свитки в Александрийской библиотеке и перестал принимать пищу, чтобы умереть с голода. Это было выражено им тоже не в словах. Слова – единый Голос Бытия, к которому у нас всё сводится, но либо эмоции контролируют не только ложь, либо правду делает кто-то помимо них, не прибегая к словам. Существует ли что-то, что может выразить ту форму, которая содержит наш изменчивый, случайный и обусловленный опыт, или после такого выражения «форма» тоже станет ложью?

Эмоциональность включает в себя два определения – воля к жизни и воля к смерти. Она не имеет однозначного определения, сводимого к понятию. Скорей всего, форма, которая содержит наш изменчивый, случайный опыт, не может быть сама обусловлена, выражена в словах и лжи, но акцент на любом из наших определений всё равно стоит на эмоциональности. Что-то единое скрывается за эмоциональной двойственностью, или это единое только мираж?

Единое даже не сводится к двойственности. Одно из эмоциональных значений берётся два раза. Оно становится конкретным и выраженным смыслом, при этом становясь какой-то ложью. Но второе значение тоже сохраняется. Оно имеет бытие! Таким образом, символ всего сущего состоит из двух значений и акцента. Троица – глубокая религиозная тема, но от единого мы оказываемся ещё дальше.

Мы исходим из того, что акцент – что-то идеальное и потустороннее. Смысл создаётся значением и акцентом, он оказывается потусторонним и посюсторонним. Слова имеют материальное значение, но благодаря потусторонней, идеальной составляющей от их смысла всегда можно отпереться: «Я убил человека». Это – самооговор. Кругом одна ложь.

 

Если я – мера для совести и Нарцисса, значит, должен распределять Надежду на бессмертие и волю к смерти, должен регулировать градус своих координат. Я должен находить между ними точку равновесия, возбуждать и тормозить их интенсивность и учиться этому на своём собственном опыте. Моя рациональность изощряется после того, как «центр» накапливает восприятия. Совесть терзает меня, как «Гадкого Утёнка» и заставляет испытывать тоску. Нарцисс вводит меня в заблуждение своим самолюбованием. Они вместе манипулируют мной. Я прилипаю то к одному, то к другому. В делах любви прилипаю к трепетному Нарциссу. Иногда из-за него я чувствую страх испытать стыд, но приходит время различать, и я различаю: «Это добро хочет со мной отождествиться!». Именно опыт различений накапливается в моей памяти.

Обязанность совести и Нарцисса – отождествляться. Мной хотят быть и совесть, и Нарцисс. Совесть желает меня обманывать своими угрызениями, а Нарцисс – само отражениями во всякой ерунде. Со мной отождествляются их представления. Психика – моё приключение. Но я извлекаю основания для различения из любой обыденности и узнавания. Всё, что я считал раньше различным, а теперь отождествляю, я тоже различаю. Моё различение отличает, что угодно, как прибавленное и лишнее, от себя простого. Смысл моего «я» не перестаёт быть простым. Я всегда равен самому себе.

Скорей всего, различение связано с событиями. Малыш, сидящий на ручках, показывает пальчиком на не едущий трамвай. По какому-то движению души он его различает. Но не всякое протекающее перед глазами событие вызывает различение, мы видим всё, что видим... и отождествляем. Нет причин для интереса к прохожим на улице, и я отождествляю их с прохожими, но обязательно узнаю знакомых и замечаю красивые женские лица. Мои различения как-то связаны с ценностями (эмоциями) моего сознания. События, волнующиеся на поверхности мира, волнуются и на моей церебральной поверхности. Мои различения протекают в форме отождествления внешних событий с тем, что является событием для моего сознания, а моё сознание загружено дискурсом. Содержание дискурса может вызывать эмоции, даже должно их вызывать, но дискурс – не логика, которая принадлежит вниманию. Это – логос, как мы решили считать. Мой всё различающий «вектор» изменяет на каждом шагу даже собственной природе, прямо, как случайность. Когда я отождествляюсь с логосом, я отличаюсь даже от различения, считаю себя своими масками. Кто я такой – данность или форма речи? Мы себя не стремимся увидеть, как Николай Аполлонович Аблеухов. То, что можно увидеть, тут же изменится, согласно законам квантовой механики.

Меня и так характеризует непрерывное изменение и становление. Мой центр восприятия – опыт – динамика и сверх бытие, но «центр» – не «вектор».

Сила «вектора» становится тем безусловней, чем сильней сталкиваются совесть и Нарцисс, а «центр» – сама обусловленность. Его эмоциональность расколота рациональностью, а та в свою очередь расколота ею, но, не смотря на всяческую динамику, приводящую к пропасти между моим сознанием ребёнка и сознанием взрослого, я всё-таки являюсь самим собой, тем же самым я. Я – какая-то безусловность.

Моя рациональность и эмоциональность сохраняют соотношения между собой, которые случайно стали тем, чем стали. Мои взаимоотношения совести и Нарцисса определяются, как моя личность. Это – мой общезначимый смысл, который представляется «другим» и мне, но вопрос всё равно стоит иначе: «Я» существует или нет? Я – форма речи, нарративная практика или безусловность?

Безусловность не означает неизменность. Из пластилина можно лепить разные фигурки. Пластилин по отношению к ним безусловность. А фигурки – даже не аспект его фактуры. Я включаю в себя логику, как общий знаменатель себя, «других» и мира. В то же время я являюсь логосом. Логика приводит мой логос к своему знаменателю. Она, возможно, была бы безусловностью, но её в ряде случаев отменяет эмоциональность. Я проявляю волю, сознательно веду себя, но не логично. Ещё эмоциональность отменяет время и пространство и вообще выглядит последней безусловностью. Так что нет противоречия в том, что мы будем считать логику и эмоциональность одним и тем же, если считать, что эмоциональность шире по объёму, чем логика, это будет вполне оправдано. Такое допущение в любом случае не содержит принципиальной ошибки: всё, что мы можем однозначно определить в словах, всё равно является ложью.

Эмоции – полярны, но как далеко простирается эта полярность? Нашей целью по-прежнему является «я». Включается ли «простое» в эту полярность? Делёз определяет первую операцию восприятия, как пассивный синтез. Это кажется неожиданным. Мы полагали, что восприятие сначала анализирует. Как следует, подумав, мы должны признать, что анализ возможен там, где уже есть что-то, кто сложное, а как это сложное возникает в восприятии?

Всё ужасно запутано и не имеет начала. По свидетельству формальной логики, синтез возможен после анализа. Начало восприятия формальная логика не рассматривает. Восприятие уже дано. В трудных случаях, нас всегда выручал смысл, который приходит первым. Отражение в зеркале точно повторяет меня, но часы с левой руки переодевает на правую. Мой правый глаз в зеркале левый. Наше сознание призвано познавать смысл и организовано тоже на принципах смысла, который приходит первым. Всё остальное мироздание тоже организовано на этих принципах. Я и моё отражение – одно и то же. Мы – противоположности, но ужасно похожи друг на друга. Смысл идёт в двух направлениях сразу. «Противоположность сознания, скорее, уже преодолена... в постижении положительного в отрицательном состоит спекулятивное» (созерцательное). (Гегель).

Правое, левое, первое и второе – это формы созерцания. Выраженные эмоции выражают смысл, а не формы созерцания! Но это не значит, что вопрос, поставленный Делёзом по поводу того, что является первым в восприятии, не несущественный, понять озабоченность Делёза можно. К сожалению, он смешивает формы созерцания и смысл: «поворотные пункты и точки сгибов, узкие места, узлы, преддверия и центры, точки плавления, конденсации и кипения, точки слёз и смеха, болезни и здоровья, надежды и уныния, точки чувствительности». «Преддверия, центры, узкие места» – это формы созерцания, а «чувствительность» – уже смысл.

Когда теряется сознание под наркозом, мерные щелчки во тьме – последнее восприятие. После него сознание проваливается вместе с тьмой. В последний момент тьма выглядит плоской на фоне этих щелчков. Сознание возвращается тоже с оглушительными щелчками, потом возникает тьма, через какое-то время она становится тусклой картинкой мира. Но прежде, чем тонкая линия во тьме развернётся в тусклую бледную плоскость, а затем в трёхмерную картинку, между щелчками начинает течь время в виде их мерности. Щелчки – прежде всего, звуки – «первое и последнее» восприятие.

Смех, и слёзы сходятся, как противоположный смысл. Он размещается в системе координат друг против друга. Координаты выходят из одной точки. Она вытягивается, как линия, «стремясь себя преодолеть», или как две линии в противоположных направлениях. Всё это будут формы созерцания. Нас также запутает представление, что две линии тянутся перпендикулярно из одной точки. Можно представить, что трещина бежит вдоль единственной линии, зигзагообразно превращая её в две. Трещина может быть микроскопическая и макроскопическая. Это – тоже формы созерцания. Можно представить точку, разлетающейся. В общем, она треснула и «сама себя преодолевает».

Края трещины могут именоваться воля к смерти и Надежда на бессмертие. Это – уже смысл. На шкале воли к смерти находятся уныние, слёзы, по мере снижения интенсивности, высыхающие слёзы. На шкале Надежды на бессмертие – деньги, здоровье, молодость, смех... По мере снижения интенсивности, это будет слабая улыбка.

Дистанция между смехом и слезами, здоровьем и болезнью – это ощущение. Мы в своих ощущенияхсразу погружены в смысл.Ощущение стремится от уныния к радости, от высыхающих слёз к слабой улыбке... и обратно. Кажется, что самая короткая дистанция между Надеждой на бессмертие и волей к смерти находится в начальной точке, но формы созерцания всё время путают нас. Поэтому это может быть и самая длинная дистанция. Если судить по силе эмоции в начальной точке у Надежды на бессмертие и воли к смерти, то это может быть и так – и этак.

В любом случае противоположные полюса эмоций находят друг друга с помощью ощущений, которые и лежат в основе восприятия. Синтез полюсов – начало восприятия. Философская интуиция не подвела Делёза.Априорные синтетические понятия чистого разума – это эмоции. Эмоциональные полюса вытягивают свои силовые линии и смешиваются друг с другом. Полюса эмоций стремятся себя преодолеть, а преодолевать им приходится противоположный смысл.Не являясь чем-то простым, ощущение сразу начинает с собственного анализа. Логика включается в работу. Действительность то совпадает с тем или иным смыслом эмоциональных полюсов, то не совпадает. Эмоциональная накаленность ощущений то усиливается, то ослабевает, но в соответствии с распределением координат, совпадение ощущений с дискурсом примерно поддерживается. При последовательном движении ощущения в каком-то одном направлении достигается один из эмоциональных полюсов, но обычно мы от собственных ощущений не плачем и не смеёмся. Потому что ни один из полюсов не достигнут. Но оба полюса присутствуют во всякое время в любом ощущении в снятом виде.

Если ощущение достигло полюса, мы чувствуем эмоции. Они поддаются оценке, сами являются оценками, но оценки – только примерная реальность, это – колебание восприятия. Идеальность эмоций позволяет рассматривать их, как мнимые величины. Мнимое число, возведённое в квадрат, даёт минус единицу. Это – число отрицательное, но уже реальное. Ощущения, как раз, реальны, не смотря на эмоциональное колебание восприятия. Ощущения «схватывают» мир. Времени на это не уходит, потому что времени для эмоций не существует. Ещё оценки реальности бывают значимей самой реальности. Если наше ощущение было настолько сильным, что, качнувшись, достигло двух полюсов эмоции, то реальные пространство и время оказываются глиной для творения чего-то нового.

Эмоциональные полюса являются зеркальным отражением друг для друга. Протекающие в ощущениях, как ток в проводах, эмоции становятся мыслями. Наши мысли – какой-то противоположный полюс ощущений – представляют собой сомнение в ощущениях. У всего, что связано с эмоциями, есть своя противоположность, как и у всего на свете.

Сознание младенца вырастает из эмоций. В дальнейшем оно расширяется в каждой своей мысли, но краями мыслей по-прежнему являются эмоции. Мысли ведут назад к ощущениям и эмоциям... Если ощущение колеблется, не достигая своих полюсов, смысл полюсов остаётся невыраженным. Мы чувствуем себя, как обычно, можно сказать, и бессмысленно, но стыд, страх, смех и слёзы – проявление не только эмоций, но и смысла. Слуховые, зрительные и прочие ощущения имеют фон в виде смысла, а высшая смысловая определённость находится в точке расщепления координат. Надежда на бессмертие – чистый смысл и эмоция, как воля к смерти – её зеркальное отражение. Смешиваясь, они образует «тошноту» или «тоску», которую следует считать ощущением.

Точка расщепления координат нами именуется единой эмоцией или вещью в себе, не доступной определению. По Гегелю, пустое логическое начало нельзя рефлексировать. Это – непосредственное. Единая эмоция – не воля к смерти или Надежда на бессмертие. Это – то и другое вместе. Как бы сказал Гегель, в единой эмоции Надежда на бессмертие и воля к смерти «низводятся до моментов, ещё различимых, но в то же время снятых». Тем не менее, неразрывное единство эмоции (простое) не функционирует, как представление. Тоска не выражает Надежду на бессмертие и волю к смерти. Это – единый знак эмоциональных полюсов сразу –ощущение.«Это походило на цвет, но также… на синяк или на какие-то выделения, на жировой выпот». Делёз описывает творчество художника Френсиса Бэкона, для которого характерна неопределённость нарисованного образа, как логику ощущения. Ощущение всегда определяется неудовлетворительно, являясь в то же время средоточием восприятия. Мысли и ощущения отражают друг другазеркально. Определение единой эмоции, как воли к смерти или, наоборот, Надежды на бессмертие, может быть установлено на какое-то время, пока она не качнулась в другую сторону. Единая эмоция не может быть отрефлексирована или представлена, и, чтобы понимать её единство, мы вынуждены подчинять свои восприятия описаниям.

Единую эмоцию, как всякий смысл, мнимую величину и идеальность, можно отрицать. По крайней мере, её можно ставить под сомнение вместе с её определениями – волей к смерти и Надеждой на бессмертие. Мнимость и идеальность восприятия заставляет разных авторов формулировать одно и то жепо-разному. Делёз и Гваттари в «Анти-Эдипе» в качестве того, что я называю единой эмоцией, используют «желающее производство», а единую эмоцию именуют ощущением интенсивности. Это – не смех, слёзы, или что-то ещё, а только интенсивность. «Не то чтобы сами интенсивности были противоположны друг другу и уравновешивались в окрестности какого-то нейтрального состояния. Напротив, они всегда положительны, начиная с интенсивности = 0, которое обозначает тело без органов». Делёз и Гваттари сформировали бы достаточно реалистичную точку зрения, если бы не это «тело без органов». Оно – тоже мнимость – не существует, не смотря на свидетельство Антонена Арто.

Можно сказать, что наши описания практически совпадают. Поэтому мы говорим об одном и том же. Это происходит не только в случае с Делёзом и Гваттари, но и вообще. Мы можем представить волю к смерти и Надежду на бессмертие только шкалами интенсивности. Определённые эмоции на них существуют, как деления на градуснике. Без шкалы отдельный градус не имеет смысла.

Эмоции являются средствами нашего самовыражения. Уже грудной младенец замечает связь, оказываясь в сухих пелёнках вместо мокрых, когда поплачет, он начинает использовать средства эмоционального выражения акцентированно. Они начало сознания и средство описания всех доступных ощущений. Эмоции отличает от мыслей их скачкообразное изменение, но мысли тоже нервы. В них, как в ощущении, взаимодействие полюсов стремится к общему знаменателю и выглядит любым арифметическим образом. Ницше определил эту арифметику, как «волю к власти». Внутри этого движения между полюсами тоже идёт борьба за то, что чувствовать. Полюса наделены знаком от дискурса. Например, к самолюбованию дискурс прибавляет знак минус. Наша культура осуждает поведение Нарцисса. Она, вообще, не приветствует сиюминутные эмоции. В некотором грубом приближении интенсивность эмоций = дискурсу = жертве = культуре. Но эмоции безусловны и в итоге контролируют всё.

Заявление Ницше, что «инструмент познания не может познать самого себя», ставит крест на нашей попытке понять, что такое «я», но это заявление прекрасно можно обойти. Оно представляет собой здравый смысл. Мы будем исходить из смысла, который приходит первым. Пусть Нарцисс не может познать себя. Он может только отождествить себя с «я». Я не могу отождествить себя с Нарциссом, и с этого несовпадения начинается познание. Возможность познать «инструмент познания» может существовать, если заглянуть в «зеркало». После этого можно рассудить, что изменяется, и как это связать вместе. Например, множественная личность Хаббарда возникает на основе жизненного опыта, как драматизация вэйлансов. Жизненный опыт обусловлен. Множественная личность, таким образом, со всей очевидностью тоже обусловлена: из этого зеркально вытекает, что безусловным смыслом обладает что-то противоположное множественной личности. Мы имеем много разнообразных эмоций, а зеркальный смысл нам указывает, что эмоция одна. Единая эмоция расщеплена, но зеркальный смысл прямо указывает на неё, либо на её представителя – ощущение, которое колеблется между Надеждой на бессмертие и волей к смерти, включает оба смысла.

Материал для восприятия поставляют ощущения. Пусть в ощущениях царит полная неупорядоченность, но они сводятся к пяти чувствам. Таким образом, благодаря зеркальному смыслу, единая эмоция, расщепившаяся на множество ощущений, снова упорядочивается. Сначала это была «единица», теперь это – пятёрка.

Наши чувства представляют собой более высокий уровень операционной системы, чем ощущения. Ими являются: равновесие, осязание, обоняние, слух изрение. Кто-товыделяет ещё чувствовкуса, но тогда следует выделить и ощущения на коже, и половые ощущения в отдельные чувства. На самом деле, всё это одно осязание. Оно распределено по всему телу, включает внутренние ощущения, находится в основе жизненных процессов ещё у червей. Прочие чувства имеют органы.

Пять чувств – классическая схема. Шестое чувство, как известно, название интуиции и образное выражение, но, по профессору Савельеву, у нас больше чувств, по крайней мере, органов чувств. Отдельный орган регистрирует прямое ускорение, другой орган – угловое ускорение... Скорей всего, профессор прав, но мы остановимся на классической схеме. Она возникла не на пустом месте... Прямое и угловое ускорение могло бы относиться к чувству равновесия. Это, конечно, слабый аргумент против большего количества чувств. Равновесие включает в себя вообще все чувства. Если закрыть глаза и встать на одну ногу, это будет понятно в связи со зрением. Стоять на одной ноге с открытыми глазами намного проще. Также всем известны проблемы с равновесием у пьяных, а, если два стакана самогона являются обезболивающим при операциях в полевых условиях, значит, алкоголь влияет на осязание. Резкая моторика характеризует глухонемых или оглохших. Это тоже проблема равновесия. Если вы не слышали, как зовут ваших соседей, от этого будет вата в ушах при встрече по лестничной клетке. Здороваться всё равно надо. Как раз равновесие почти незаметно и изменяется. Обоняние вообще действует на него радикально. Как вам запах большого количества тухлой рыбы? А аллергия на запахи?

Итак, «единица» сначала расщепилась, вытянулась в постоянное ощущение тоски, потом раздробилась на бесконечность сиюминутных ощущений, тем самым себя «преодолев». Потом она упорядочивается, как пятёрка, и начинает собираться в какую-то сложно организованную единицу – равновесие.

Ощущения и чувства – это начало нашей операционной системы.

Кроме равновесия, все чувства обобщает ещё внимание, и получается, что наши чувства обобщаются дважды. Равновесие обобщает чувства, и внимание обобщает чувства. Это может быть местом встречи психики и искомого «я».

Если психика обретает единство в равновесии и тождестве, то «я», без сомнения, проявляет себя в различениях... Внимание – центр логических операций, некая точка сборки. Рассудок будет окружностью этой точки, а разум ещё одной внешней окружностью. Начиная с ощущений, обобщаемых дважды, и заканчивая разумом, всё представляет собой операционную систему.Точка и окружность – это формы нашего созерцания.

Внимание неотделимо от памяти. Память избирательна, как и внимание.

Я помню далеко не всё, что со мной происходило в жизни. Только кое-что в памяти засело. Уже сорок лет нет кинотеатра, в котором я в первый раз смотрел фильм «Двенадцать стульев». Зачем я помню слова Остапа Бендера: «Кто скажет, что это девочка, пусть первым бросит в меня камень!»,– даже помню, что сидел где-то в середине партера? Эти слова были совсем не важны для моей жизни. Множество более важных слов я до сих пор пропускаю мимо ушей и забываю, а эти привлекли внимание и остались в памяти. Они были бессовестными. Киса Воробьянинов, конечно не девочка, но и не «шустрый такой мальчишка». Может, это совесть выбирает, что мне помнить? Я помню, как в том же кинотеатре смотрел фильм «Серафино» с молоденьким Адриано Челентано. Фильм был до 16-ти лет, я смотрел его через вентиляционную дырку в крыше кинотеатра, бесплатно и совершенно не по праву. Я тоже был бессовестным.

«Вообще-тонеттакойштукипамять...этопроцесс,прикотороммозгменяется,происходятизменениявсилесинапсов,ростдендридныхшипиковипроисходятхимическиеизменения,которыеусиливаютоднинейронныесетивущербдругим.Этиизмененияпроисходятповсемуобъемумозга».Может, правда, совесть выбирает? Не сама же память решает, что ей помнить, и меняет мозг по всему объёму? На самом деле, совесть – кандидат на хозяина памяти так себе. Она относится к психике... Скорее, внимание выбирает, что мне помнить, а совесть уже сидит в нём. Она позже возникла, чем внимание, к тому имела становление: с позиций, которые нравятся, перешла на позиции, которые должны нравиться.

Мышление, вопреки очевидности, процесс бессознательный. Сознание не является своей причиной. Оно само может осознаваться.

Поток сознания фиксируется памятью, если привлечено внимание. Оно производит отбор того, что следует воспринимать, а сознание только сидит в нём – и тоже возникло позже, пройдя процесс становления и продолжая его проходить. Пусть внимание привлекли ярко накрашенные губы. Оно схватило их... всё, что было рядом, тоже схвачено. Моя совесть тут ни при чём. Я не должен был пялиться на женщину...

По идее, схватывается всё, что находится перед глазами. Прохожие идут мимо, я их «схватил», но процесс не достиг эмоционального полюса. Шёл бы навстречу кто-нибудь из рода динозавров... Так что ещё внимание и восприятие следует различать. Внимание многократно усиливает восприятие и откладывает его в памяти.

Недавно я вспомнил, как отец учил меня завязывать шнурки, что-то в памяти щёлкнуло. Даже свет лампочки загорелся под потолком в кухне... Я сижу на полу и на пределе способностей сопоставляю шнурки. Сначала мне пришло в голову, что я буду сам их завязывать, и я завязываю узелки, сильно не затягивая. Мне уже кажется, что и бантики не нужны... Навязать побольше узелков, чтобы шнурки стали покороче, только не затягивать сильно. Это какое-то недоразумение, что они всегда затянуты... Мать обычно проклинает узелки, но сейчас мне не мешает. Только обратила моё внимание, что ботинки надо то снимать, то надевать... Я не понял этого замечания. Она развернула мысль. Каждый раз, обуваясь и разуваясь, я должен буду завязывать и развязывать много узелков, а за бантик потянул, и шнурок развязался.

Длинный мысленный ход здесь был возможен, но я не стал спорить: «Научусь завязывать бантики, а потом буду завязывать по-своему». К нашему разговору подключился отец. Он показал мне, как сложить два бантика, ловко завернул их друг за друга и связал вместе. Сложенный вдвое шнурок держался в моих пальцах уверенно, но второй надо было защипывать пальцами уже одной руки. Пальцы делались каким-то неуклюжими. Я всё же его защипывал, но после этого не мог шевелить шнурками. Неуклюжесть в пальцах нарастала, как только я пытался заводить бантики друг за друга, они рассыпались. Тогда отец показал более простой способ. Он обвязал сложенный бантик не бантиком, а просто шнурком и просунул в узелок. Второй бантик тоже получался, если не вытягивать шнурок до конца. Я завязываю так шнурки до сих пор.

Детальность стёртых воспоминаний – это различение.

Ницше выходил из себя из-за памяти:«В отношении памяти кроется наиболее сильное искушение допустить существование души. Пережитое продолжает жить в памяти, против того, что оно «появляется» я ничего не могу поделать, воля тут ни при чём. Случается нечто, что я осознаю, затем появляется нечто сходное – кто его вызывает? кто его будит?».

Различение и отождествление в памяти, действительно,смотрят в глаза друг другу. На самом деле, память ещё более запутанное явление. Два дня тому назад вы вспоминали старого знакомого, которого не видели много лет, сегодня вдруг встретили его на улице. Что вы вспоминали два дня назад – прошлое или ближайшее будущее?

Знаменитый психолог А.Р. Луриа написал книгу о С. Д. Шерешевском, память которого исследовал всю жизнь, но так и не смог измерить её объём. Видимо, Шерешевский мог вспомнить всех прохожих на улице... Ни время хранения информации, ни объём не имели ограничений в его памяти. Однажды он с первого предъявления запомнил длинную строфу «Божественной комедии» на незнакомом ему итальянском языке, потом легко повторил её через 15 лет при неожиданной проверке. Незнакомый язык это даже не смысл, это – просто звуки. Так же музыковед И.И. Соллертинский мог пролистать книгу и потом безошибочно воспроизвести текст любой страницы, даже не читая книгу, страницы которой воспроизводил. Память Шерешевского и Соллертинского различала независимо от объёма информации (пространства) или времени. Для них всё было «здесь и сейчас».

Любопытно, что Шерешевский однажды ошибся. Мысленно располагая многочисленные предметы, которые нужно было запомнить, на знакомой ему московской улице, он один из них поставил в тень и не заметил. Его подвело внимание. Механизм памяти, возможно, покоится на свойстве эмоций находиться вне времени. Если вспомнить детское отношение к чему-то, то это станет понятно. Из тех отношений мы давно выросли, тем не менее, они хранятся в памяти такими, как были. Память не стремится поддерживать актуальный строй наших мыслей, как это делает тоталитаризм Оруэлла с «бывшими людьми». Но есть техника переписывания воспоминаний. Можно нафантазировать другие воспоминания и вести себя в них иначе. Фантазийное поведение вытесняет болезненные эмоции, вернее, «новые воспоминания» смешиваются с теми, что было, это как-то разряжает эмоции в реальных воспоминаниях. Травма в сознании заживляется, но в норме новое отношение к прошлым событиям не в силах стереть того, что было, в памяти. Чулки на мне уже не болят, но эмоциональный след хранится в ней. По сути, он является памятью. Он доступен сознанию наряду с новым отношением.

Когда что-то безбольно ткнёт, голова сама поворачивается в нужную сторону. Чей-то взгляднаправлен на тебя. Я опять различаю...

Другой человек, возбудив отпечаток в моей памяти, тоже обернётся. Я всего-то заметил, что у него волосы на затылке растут, как у меня когда-то... Я возбудил по памяти чувство к себе самому. Эти эмоции коснулись его как-то. Значит, я тоже различал чужие эмоции, оборачиваясь? Они тоже касались меня только отчасти, как смысл.

Со стороны прохожего, действительно, имело место различение. Мои эмоции через воздух достигли головы человека... он обернулся, но это не осязание. Когда чья-то память касалась меня, потому что эмоции возникали благодаря мне, я не осязал толчок, но различал, будто, толчок. Мои и чужие воспоминания оказываются не однонаправленными. Они идут в обе стороны. Они отражаются и возвращаются, совершают работу, заставляя обернуться. По мнению физиков, только сила совершает работу.Тёмный предшественник всё определил буквально: амбивалентность – это сила, идущая в двух направлениях сразу. Будто, порыв ветерка или короткая вспышка в голове возникает, заставляя обернуться. Толчок извне – внутрь, а, может быть, толчок идёт изнутри наружу? Здесь формы созерцания отступают, нарушая ряды.

Пространство, преодолеваемое эмоциональной, амбивалентной силой, обладает неограниченной протяжённостью. Это кажется немыслимым для забытых эмоций, но что для них значит «забытых»? Они игнорируют время.

Мысли, направленные на нас, могут быть прочитаны. «Скрытое» – тоже форма созерцания, отменяемая природой эмоций, если не замыкаться на дискурсивных установках, что ничего такого не может быть: «случайно показалось».Чаще всего читается агрессия. Человек, идущий вам навстречу, проецирует её на отсутствующих рядом с ним людей по своей памяти. Его эмоции напряжены, и, кажется, что он хочет дать вам в морду. Вы различаете его эмоции. Но, на самом деле, это – не вам, можно не готовиться к драке с человеком с бешеными белками, но с ним возникает, будто, телепатическая связь.

Однажды я ощутил внимание собаки. Она одиноко трусила по дороге и пыталась узнать во мне хозяина.Мысли, как правило банальны – агрессивные и не агрессивные. На пляже я замечаю мокрые, холодные трусы на соседе. Они прилипают к нему, сидят, как что-то лишнее. Мне нет дела до его трусов и до него самого, но я, зачем-то, поднял голову от песка, сонно смотрю, как этот человек проходит мимо. Что он не в формате, я осознаю с опозданием. Мы на нудистском пляже. Этот человек меня совсем не удивляет, на самом деле, здесь иногда возникают «текстильщики», но сам я загораю, как положено... Через какое-то время мой сосед тоже «как положено». Я, зачем-то, и это заметил, в очередной раз поднял голову... Это свои печальные мысли он направлял на меня, храбрости набирался, сравнивал себя со мной и относился к своим мокрым трусам с омерзением. Я не стремился прочесть его мысли, моя воля здесь ни при чём, кажется, что я мимоходом фантазирую о трусах. Мысли сами меня думают...

Я не один такой интуитивный.Поулице медленно идётдевушка,сильно раздетая попричинежары.Я иду быстрей и нагоняю. Её худенькие ноги лишены гладкости. В голову мне приходит мысль о целлюлите... Девушка, зачем-то, оборачивает ко мне назад романтичный, доверчивый взгляд, и мне в глаза в первую очередь бросается твёрдая серьга в её ноздре...

Когда замечаешь зубывместогуб,кольцавместопальцевилихотябыключицыподкожей, – человек обороняется, он что-то различил. До её сознания это различение могло не дойти. Мысли её думают, но серьга, связанная с телом, излучила в меня свойство своей твёрдости. Не сама же серьга это сделала!

Девушка, скорей всего, сама не знает, что заставило её обернуться. Что-то помимо её сознания филигранно отражает мою некомплиментарную мысль о ней внешним предметом, интимно связанным с телом. Это что-то направляет внимание. Акт внимания, скорей всего, не понятен девушке, к её опыту не имеет отношения, но что-то замечает мою мысль даже спиной и ориентируется в окружающей обстановке намного лучше её официального сознания. Мы имеем право думать, что это пресловутое «шестое чувство».

Ещё пара примеров интуиции. На дорожке большого, заброшенного парка одиноко идёт молоденькая девушка. Мы издалека оказались в поле зрения друг друга. Что-то безбольно ткнуло меня и отлетело в сторону, будто, облегчённо смеясь. Это, разумеется, моя фантазийная визуализация звуков. Я немедленно становлюсь интуитивным, начинаю понимать, что девушка различила будущее. Мы разойдёмся, как прохожие. Действительно, это нас и ждёт. Мы сближаемся. Я вообще не направляю на неё взгляд, чтобы девушке было спокойней. Мысли скользят в моей голове. Где-то в области её живота расширяется полость... я влетаю туда головой, не задевая плечами края этой норы. Мне известно, что такой большой полости в теле девушки нет. Значит, мысли – не мои! Кажется, это она представляет, что можно быть так изнасилованной... Другая девушка вообще шла со своим парнем. Мне невольно понравился контраст её широких бёдер и худого, симпатичного лица. Она улыбнулась... Девушка могла не сознавать мыслей, которые её думают, но тоже различила на этот раз комплементарное к себе отношение. «Я» демонстрирует личную и коллективную природу одновременно. Различение взаимно.

В.В. Розанов пишет: «флюиды женщины передаются мужчине через воздух», но социальная среда накладывает на женщин ограничения: «А у нас синих глаз нет приказу подымать» (Анна Ахматова). Какая-то коллективная природа эмоций, которая у нас есть наряду с индивидуальной, всё равно общается. К слову сказать, линия поведения мужчин – противоположная. «Фольклор» совершенно иной: «Ты-моя!». Это ужене интуитивный подход, но в результате вербальная коммуникация состоит из компромиссов. Прямо преобразованные в речевую деятельность мысли мужчин тоже не годится выражать, поэтому: «Я тебя люблю».

Основная функция для сознания – опережающее отражение действительности – хорошо коррелирует с интуицией. Интуиция и является таким опережающим отражением действительности. Это – очень весомый аргумент в пользу «я» в основе нашего сознания, но такой «я» никакого отношения к его искажениям и подавлениям не имеет.

Шестое доказательство Канта вполне логично и обосновано в рамках понятия о явлении. Бог является его слуге в формах созерцания. За явлением должна находиться и «вещь в себе», которая является, и очень примечательно, что у Канта и «я» является «вещью в себе». «Сознание самого себя при внутреннем восприятии согласно определениям нашего состояния только эмпирично, всегда изменчиво; в этом потоке внутренних явлений не может быть никакого устойчивого или сохраняющегося «я». То, что должно представляться необходимо, как тождественное, нельзя мыслить, как таковое посредством эмпирических данных. Должно существовать условие, которое предшествует всякому опыту и делает возможным сам опыт... Единство сознания было бы невозможно, если бы познавая многообразное, душа не могла сознавать тождество функций, посредством которых она синтетически связывает многообразное в одном знании. Душа не могла бы мыслить тождества самой себя в многообразии своих представлений и притом a priori, если бы не имела перед глазами тождества своей деятельности, которая подчиняет весь эмпирический синтез схватывания трансцендентальному единству... Явления суть единственные предметы, которые даны нам, но явления суть не вещи в себе, а только представления, в свою очередь имеющие свой предмет. Он уже не может быть нами созерцаем, и поэтому мы будем называть его неэмпирическим, т.е. трансцендентальным, предметом=х. Чистое понятие об этом трансцендентальном предмете не может содержать в себе никакого определённого созерцания и, следовательно, может касаться лишь того единства, которое должно быть в многообразном содержании знания. Это единство должно рассматриваться как apriori необходимое. Объективная реальность нашего эмпирического знания основывается на трансцендентальном законе, по которому все явления должны подчиняться правилам синтетического единства предметов... Единство апперцепции («я») необходимо должно быть простым... Если я хочу узнать, какими свойствами обладает мыслящее существо, я должен обратиться к опыту, но таким путём я никогда не прихожу к систематическому единству всех явлений внутреннего чувства. Поэтому вместо эмпирического понятия, которое не может повести нас далеко, разум берёт понятие эмпирического единства всякого мышления и, мысля это единство безусловным и первоначальным, создаёт из него понятие разума (идею) о простой субстанции». Тем самым, Кант объективировал «я», по словам Гегеля.

В предисловии к первому изданию «Критики чистого разума» Кант писал: «я обнаружил пункт разногласия разума с самим собой... мысленно вижу на лице читателя смешанное с презрением недовольство по поводу таких с виду хвастливых притязаний. Между тем они несравненно скромнее, чем притязания какого-нибудь автора самой обыкновенной программы, в которой он уверяет, что доказал простую природу души и необходимость начала мира». Надо сказать, что Кант сам и доказал простую природу души. «какой-нибудь автор» утверждал это интуитивно. Возможно, Кант понял и не хуже Гегеля, что объективировал «я», и написал «Критику практического разума», чтобы узаконить эту объективность нравственным законом, обязательным для всех.

Опыт играет решающую роль в сознании, но мы должны задаться вопросом: «Зачем он нужен, если у нас есть интуиция?». Действительно, интуиция противопоставлена опыту и не считается с ним. Дело в том, что интуиция – уже не сознание, но время от времени они сливаются в некую общую духовность. Созерцая себя взрослым в клетчатой рубахе, я «вылез» из автобуса, которые тогда ходили. Этот автобус – мой опыт. Мысли, которые нас думают без конца и без начала, тоже опираются на какой-то опыт. По С. Савельеву, интуиция принадлежит лимбической части мозга, которая отвечает за процессы пропитания, размножения и доминантности. То есть доминанты и интуиция имеют общую локализацию. Это очень удобно – всё в одном месте. Доминанты пронизаны эмоциями, которые пронизывают всё, но с операционной системой интуиция только зеркально совпадает. Под интуицией профессор Савельев подразумевает условно-рефлекторное, инстинктивное мышление. Такое мышление и интуиция тесно связаны или представляют зеркальный переход. Все до сих пор приведённые примеры интуиции так или иначе связаны с целями доминат – с телом и его выживанием.

Мышление систематизирует опыт всю жизнь вместе с памятью. На основе опыта организуется и внимание. Опыт тоже включается в работу внимания и его направляет, но на чём внимание будет акцентироваться и какой опыт накапливать, такой выбор делается только однажды при выборе ведущей координаты. Кто сделал этот выбор, который оказывается потом внедрён в память, внимание и во всё прочее? Получается, что самой первой основой для операционной системы является «систематическое единство всех явлений внутреннего чувства», – как и определил Кант. Сначала дети интонационно ориентируются в смысле. Собственно, опыт только после этого и начинает накапливаться, а сама ориентация возникает раньше опыта. Интонация служит входными цепями в эту ориентацию. Психика, связанная с доминантами выживания, соотносит себя с телом, но мы должны допустить, что «я» летает где-то с фантазией и существует, как в теле, так и вокруг него. Люди долго искали «я» внутри и обязательно бы нашли, если бы это там было, – но «трудно найти чёрную кошку в тёмной комнате, особенно, если её там нет».

Кант придавал фантазии очень большое значение. Объективная логика, принадлежащая внешнему миру, живёт там же, где фантазия и звуки. Трудно найти в смертном теле «я», летающий вместе с фантазией.

По поводу внешней природы «я» высказался, и нейрофизиолог Чарльз Скотт Шеллингтон. Этот самый гениальный нейрофизиолог заявил: «Мы не имеем ни малейшего права утверждать, что мышление является функцией мозга».

Опыт фиксируется на всех уровнях операционной системы, начиная с ощущений, но интуиция остаётся вне его сферы, самоустраняется, потом принцип отбрасывания какой-то части восприятия прослеживается на всех уровнях операционной системы неукоснительно. Чувства обобщают ощущения, отбрасывая какую-то их часть. Внимание отбрасывает что-то, обобщая чувства. Рассудок частично обобщает опыт внимания, а разум частично опыт рассудка, выдвигая идеи и прокладывает направления для практики. В итоге он приходит к идее Бога, своему последнему обобщению, и в результате этого оказывается покинувшим почву всякого опыта. Отбрасывание опыта дошло до логической точки! Идея Бога уже полностью игнорирует опыт, как и интуиция. Таким образом, наша операционная система есть зеркальное отражение интуиции.

Эмоциональная деятельность лежит в основе всей проявленной работы сознания, но по сравнению с интуицией ощущения являются снижением опережающего отражения действительности, низведением его до простого отражения, далее наше отражение вообще стремится стать только искажённым воображением реальности. Как последнее обобщение, Бог изгоняет из сферы мысли всё конкретное, но сознание ещё задолго до идеи Бога замечает только то, что содержится в идеях разума. Они были навязаны нам, чаще всего, чужим опытом. Идея Бога с одной стороны выглядит, как инерция предыдущих обобщений, а с другой, навязывает себя по цепочке вниз. Благодаря этому, рассудок, внимание и чувства соотносят себя с дискурсом. Собственный опыт ощущений отходит в тень.

Дискурс предоставляет нашему сознанию возможность симулировать какую-то коллективную природу, как у эмоций и интуиции, такую природу имеющих. Разница состоит в том, что за пределами опыта наше сознание не может ничего, а эмоции и интуиция могут всё. При этом опережающее отражение действительности, признак, неотъемлемо присущий интуиции, в сознании сохраняется. Мы видим, что в нашей операционной системе что-то зеркально отражается, меняя своё правое на левое, а первое на второе.

Операционная система, таким образом, демонстрирует двойственность. С одной стороны, она накапливает опыт, а с другой, его игнорирует. Опыт нашего восприятия идёт в двух направлениях сразу. Кстати, любимая наша практика – рассуждать, не опираясь на опыт. Мы мыслим априорно, извлекаем смысл из себя.

Именно дефект априорности разума был вскрыт Кантом, и на практике картина получается следующая: внутренний монолог в сознании не умолкает никогда. С его помощью наш старый опыт закрывает нас от новой информации, которая находится в зоне доступа. Всё шиворот навыворот. Оказавшись на месте интуиции, опыт препятствует актуальному восприятию. Мы собираем актуальное восприятие из известных уже представлений. Старый опыт поглощает наше внимание. Так что интуиция отрицает опыт по праву.

Априорность похожа на интуицию, как обезьяна на Господа Бога.

Различение тоже зеркально отражается в отождествлении. Совесть и Нарцисс борются друг с другом и различаются. «Потрясающий» характер их тождества соотносим с их борьбой. По идее, одинаково «заряженные» совесть и Нарцисс должны друг от друга отталкиваться, а не сталкиваться в борьбе, как у нас получается. Опять имеет место какой-то зеркальный смысл, либо формы созерцания путают нас. Скорей всего, сознание сталкивается с различением «извне»; а «внутри» всё отождествляет.

Мои эмоциональные состояния или «ложное эго» неразрывно связаны с изменением, но «я» не изменяется. Эмоции подобно элементарным частицам и чёрным дырам игнорируют время и сами олицетворяют крайности. Какова локализация крайностей? В утробе ли матери происходили процессы, позволяющие условным рефлексам игнорировать время и не изменяться, если плод изменялся каждый день? Игнорирование времени возможно в мироздании, если оно исчезает для летящей со скоростью света элементарной частицы. Мы также знаем, что семя исчезает, превращаясь в растение, но, пока этого не произошло, время в семени стоит. Проросшее семя, в результате, даёт другие семена, и всё начинается сначала. Время опять стоит, символизируя вечность. Ничто, вроде бы, не сохраняется. В то же время всё остаётся неизменным.

Эйнштейн считал, что гравитация влияет на пространство и на время, но сомневался, что гравитационные волны когда-то будут открыты. В таком его сомнении есть определённое совпадение с «я» и Богом, которые тоже никак не могут быть обнаружены. Тождество между гравитационными волнами и эмоциями позволило бы объяснить соответствие между внешним и внутренним. Внешняя логика мира и внутренняя логика сознания тоже как-то совпадают. Отражение мира в сознании возможно.

Мы пришли к выводу, что эмоции можно объединить в одну эмоцию. Это будет нечто безусловное и простое, которое, правда, ни в чём не встречается. Нейронная сеть мозга – очень сложное явление. Нет ли здесь зеркального смысла? Ещё нейронная сеть выглядит, как сплетающиеся в земле корни травинок или паутина грибницы. Не могут ли демонстрировать гравитационные волны в живой природе своё бытие? Не становится ли здесь тайное явным? Они делают это даже дважды, как флора и как фауна.

Флора и фауна представляют собой две плоскости друг перед другом. Растения выделяют в окружающую среду кислород, звери – мочевину и кое-что ещё... Что растения выделяют, как отходы, является для нас питательным кислородом. Мы тоже выделяем отходы, которые является питательной средой для растений. Мир фауны существует на плоскости мира флоры. Тот, в свою очередь, отчасти существует на его плоскости. Совесть и Нарцисс тоже, как плоскости регистрации тождества, обретают смысловое единство, которое содержит в себе их различие. Смысловое единство и различие можно мыслить, как двойную точку, локализация которой плохо представима. Я существую на плоскости «другого». Он для меня «структура восприятия мира», «другой» существует на моей плоскости. Непрерывное изменение протекает между плоскостями, но их семена пребывают вне изменений.

В то же время сложные и запутанные нейронные сети подтверждают свою простую природу: «Нейроны от человека, пересаженные жабе, приживутся». (проф. Савельев). Гравитационные волны могли бы обосновать даже единый Голос Бытия, который возникает в результате того, что они заставляют материю сталкиваться. Биофизик Ефим Либерман: «В нейроне есть вычисляющая среда. Это – цитоскелет – вычисляющая трёхмерная решётка, через которую идёт звук. Нельзя ничего другого использовать, кроме звука. Если использовать электромагнитные волны, то с размерами порядка молекулярных, они разрушают молекулы. Внутри клетки – жидкая среда, скорость распространения звука триста метров в секунду. Клетку он проходит мгновенно... Высокочастотный гиперзвук возникает в клетке, потому что электроны колеблются и задевают за стенки мембраны... Мозг работает внутри нейронов на шумовом компьютере с гиперзвуком... в страшном грохоте и шуме... Ничего похожего на это в личном самосознании нет. Личное самосознание – это не программа, как думает примитивная физиология, это конструкция, про которую современная наука пока не знает ничего! В мозгу нет места для музыки, для цветного зрения... В нейронном компьютере считать можно, он такой аналоговый, в грохоте работающий, но для личного самосознания там места нет».

Если времени нет или может не быть, то какая смерть? Допущение, что знание о бессмертии, которым обладает «я», превращается в психике смертного тела в полу знание Нарцисса – в Надежду на бессмертие – выглядит вполне логично. Надежда на бессмертие по смыслу соотносится со знанием о бессмертии только, как расплывчатое знание.

«Я» является нам отдельными контурами, даже его представимая часть – рефлексия – притворяется для нас простенькой. Но Гегель придаёт рефлексии большое значение, ставит сразу после непосредственного – пустого бытия. Всё, что является опосредованным, – это рефлексия.

В сознании интуиция – пассажир без места. Психика говорит «стоп!» интуитивным решениям. Они возникают без обдумывания, а так дела не делаются. Равновесие психики состоит в том, что она привыкла обсасывать свои решения, проверяя в них тождество. На самом деле, интуиция обладает безусловностью по сравнению с психикой и может не считаться с сознанием. Подозревать наше сознание в противодействии интуиции не приходится. Тем более, что интуиция и не пользуется сознанием, заботится о теле помимо него, как мы это видели у девушки с серьгой. И всё-таки парадокс! Люди играют в рулетку, это занятие для интуиции. Нужно поставить на счастливый номер чуть раньше, чем он выпадет, и игроки на него ставят, – после этого доминантность и выживание им гарантированы. Почему они снимают свои именно счастливые фишки? Ставка была сделана интуитивно и случайно. Съём уже не случаен. Интуиция, почему-то, сразу же действует против своего обладателя. Сразу же – потому что времени для неё не существует.

Мне приходилось самому наблюдать, как увешанные золотом люди, «жалеют» фишки на счастливых номерах, хотя, не глядя, рассыпают их на остальных. Мне самому, будто, гипнотическое эхо пронзало сферы тела всё глубже и глубже: рука тянется и снимает фишку. При этом что-то властно отодвигает сознание от вмешательства в моторику. Чтобы в этот момент «вставить слово», сознанию придётся себя почувствовать, будто, обрезанным острой бритвой или ошпаренным кипятком. Это очень сильные эмоции действуют, которые ниже уровня сознания. Оно всего лишь свидетель и «обвиняемый» в своих неудачах. Почему интуиция действуют против своего обладателя, вопреки его меркантильным интересам и отторгает счастливую случайность? Это просто мистика!

На дамочку никто бы не взглянул. Все расставляли фишки и поглощено следили за игрой. Выпал 22-ой номер. Она укусила себя за кулачок и горько воскликнула, только что сняв фишку с этого номера. Все и вспомнили, как она дёргала руками... Тоже самое сделал и золотистый парень, сдвинул сторублёвую фишку на каре. Номер, с которого он сдвинул, выпал...

Почему интуицией расценивается счастливый номер, как опасность? Если фишка поставлена правильно, интуиция знает об этом. Нарцисс, конечно же, не знает..., но у него в зобу дыханье спёрло, а шарик может катиться и катиться. Интуиция, заботясь о теле, которое не может дышать, снимает фишку, и Нарцисс дышит нормально. Интуиция заботится о теле.

Видимо, эмоции игры привлекают не только Нарцисс. «Я» тоже выходит поиграть. После того, как он накатит, бедненький Нарцисс не может дышать...За время, пока катится шарик, Нарцисс, конечно, не задохнётся, но всё равно интуиция снимает счастливую фишку, которая мешает телу дышать. После этого «я» немедленно сваливает.

«Нарцисс» мы в дальнейшем будем использовать для наименования тела и психики в целом.

Интуиция – за нас, вернее, за наше тело. Она – связующее звено между Нарциссом и «я», который иногда участвует в жизни Нарцисса. О таком участии может свидетельствовать феноменальная памяти Шерешевского, которая может быть понята только, как прямая активность «я», который игнорирует время. Отличной памятью обладали также Александр Македонский и Иосиф Сталин. «Я» этих людей тоже не сидел без дела.

Счастливый номер в рулетке – олицетворённая случайность. Получается, что «я» и случайность – одно и то же, – имеют одинаковую внешнюю природу. Между Нарциссом и «я» встревает интуиция и их расталкивает. Случайность и «я» могут не дышать. Они сами – воздух, – а Нарцисс не может. Для интуиции интересы тела превыше всего.

Интуиция – часть «я». «Я» и случайность – всегда за нас, а интуиция между ними и Нарциссом – связующее звено. Она – за наше тело, чтобы последнее не потерпело ущерба.Однажды я наблюдал, как в казино удача гналась за новичком. Он ставил на номер, тот выпадал, но при следующем вращении рулетки. Его фишки стояли уже в другом месте... Случайность ему «предлагала» себя заметить, а он не замечал и быстро проиграл все деньги.

Если при игре в рулетку для «я» будущее, как настоящее, то время для него не имеет стрелы. Если девочка переместилась из движущегося поезда на косогор, то и пространство существует в каком-то непонятном режиме.

О. Горбовский описал ещё один случай. Какой-то местный житель шёл вдоль забора из колючей проволоки. Таких заборов там было много. Он выпил в гостях и поглощено перебирал в памяти детали разговора, а забор всё не кончался. Наконец устав идти, он пошёл к какому-то домику в стороне. Это оказалось помещение охраны. Там его узнали и стали допрашивать, как он попал на территории охраняемой зоны? Периметр осмотрели. Повреждений не было. Местного дядьку отпустили, но случай попал в анналы...

«Психические явления не ограничиваются пространством и временем, хотя бы частично не подчиняются физическим законам, существует надперсональный слой психики». (К. Г. Юнг).

Карлос Кастанеда тоже пишет, что Дон Хуан толчком в спину переместил его на другой конец города. Интуиция точно такого не может! Впечатление, что она, как «гематоэнцефалический барьер», защищает тело от «я».

Кроме интуиции какой-то прямой связью между «я» и Нарциссом являются сознательные фантазии. Для сознания фантазия имеет прикладное значение. Воображая, например, мести обидчикам, мы тренируем в сознании будущее поведение, а «я», возможно, знакомится с убожеством своего Нарцисса. Божество смотрит на своё убожество.

На внешнее управление телом наводит ещё одна мысль. Пять литров крови циркулирует в теле, спинномозговая жидкость идёт потоком, который можно сравнить «со струёй воды из крана диаметром около трёх миллиметров», печень вырабатывает каждые сутки три литра желчи. Какая деталь могла бы управлять всеми процессами метаболического вихря, будучи внутренней? «Внутренняя деталь» потерпит провал, будет зависеть от сбоев в работе сложной системы. Так что вера Ницше в тело, как последнее основание, с этой точки зрения, плохо обоснована.Тело может быть молодым или старым, но «душа» в нём зависит от эмоций, а стоит за ними «я», наилучшим образом всё различая, в том числе, и в метаболическом вихре. Внешнее и внутреннее – это формы созерцания, на самом деле.

Рассматривать участие эмоций в нашей жизни можно долго. Пьянство после трудового будня возвращает их в исходное состояние. И преодоление последствий контроля нервов начинает воспеваться конгруэнтно: возникают подражатели. Вроде бы, выраженный смысл является ложью, но эмоциональный героизм пьянствующих личностей заражает окружающих некой первозданной природой, игнорирующей время. Эмоциональный пафос обладает коллективной (объективной) природой. После этого возникает «идея», которая становится объективной силой. Эту идею разделяют миллионы, так как это акт их сотворчества.Благодаря переходу субъективности в объективность и наоборот – психологи, педагоги и демагоги тоже изощряют дискурс. Можно сказать, эмоции сами напрашиваются на него, стремясь к универсальности. Правда, в готовом виде дискурсивное «различение» лишено становления для эмоций. Над условными, общественно полезными рефлексами думать не надо.Эмоции тоже всё упрощают. Мы кушаем и говорим: «вкусно», но «вкусно» – и кремовый торт, и жареное мясо. От мяса и крема ощущения разные – мы их вербально отождествляем. Жжение в ране определяем, как «больно». Но больно – лишь выражение шкалы, которая заменят сами «градусы». Потом вербальное упрощение эмоций ложится, как отсвет на наши ощущения.Мышление вообще может протекать на уровне: «яблоки – это черви». Можно мыслить поражение, как победу, или затеять ремонт в квартире и растянуть на всю жизнь. Если отождествление господствует в картине мира, то может оказаться и суррогатом различения. Но на основании различения, имевшего процесс становления, эмоции сами знают, что хорошо, а, что плохо, и без подсказки со стороны дискурса.Притворство эмоций простенькими – великолепный для них ход. После этого они управляют сознанием незаметно. Оно кажется себе более сложно организованной компонентой, чем они. Интуитивное управление может скрываться за этим сознательным управлением, не вызывая недоверия, в худшем случае, может быть списано на промахи самого сознания, ибо цели у интуиции и сознания разные, как мы видели при игре в рулетку.«Я» принимает разнообразное участие в нашей жизни. Эмоции девушки с серьгой в ноздре, возможно, были остро настроены на её внешний вид. Интуиция отреагировала на мою мысль, возможно, давая ей «подсказку» заботиться о теле. У неё потом могли возникнуть мысли по этому поводу. Интуиция могла направить в нужное место в голове эмоциональный заряд, и мысли сами будут её думать. Возможно, эмоции девушки в парке тоже были настроены на безопасность. Она там «шлялась», а, видимо, ей не следовало. Возможно, она дразнила в себе эмоции. Они ведь простенькие по сравнению с сознанием. Нарцисс «выгуливает» тело и отождествляется с ним, а заботится о теле «я». Нарцисс – его приключение.

В литературе встречаются порой очень запутанные описания различений. В. Маканин приводит историю, в которой знакомятся мужчина и женщина. Они ищут спутников жизни. И одна супружеская пара пригласила их к себе в гости, по их мнению, мужчина и женщина очень похожи друг на друга. Пара решила, что они немедленно влюбятся друг в друга. Мужчина и женщина пришли в гости, потом ушли и в дальнейшем вопросов о себе не понимали...

Маканин, кажется, рассчитывал на радость мужчины и женщины по поводу одинаковости, но любовь – это различение. Толчок извне-внутрь. Он тут же превращается в отождествление с собой, но всё могло быть ещё запутанней. Мужчина и женщина различили свою одинаковость, но не любили сами себя. Каждому из них был нужен кто-то «другой». Обычно мы себя любим не до потрясения. Я, например, люблю свои удобства и не обращаю внимания на разбросанные по полу носки. Они для меня не заметны. Это тождество – любовь к себе и разбросанные носки, – но другие «различают» мои носки и «натыкаются» на них вниманием. Во всех случаях любви и ненависти различение имеет внешние признаки, является «потрясением». Оно возникает, как преграда, как разделяющая одно от другого трещина. Эта преграда обладает какой-то универсальностью и простотой, она подходит ко всему – и к любви, и к ненависти.

Мы также видим смысловую преграду между единством души и множеством эмоций. Интуиция, как представитель неведомого единства души, не имеет такого смыслового препятствия, но «простенькое», половинчатое сознание на дискурс само напрашивается. Его слабенькие эмоции нуждаются в поводыре, который симулировал бы единство души – опять зеркальный смысл. «Я» и дискурс зеркально отражаются.

Очевидно, что различение – не универсальная ценность для эмоций. Они сами являются безусловностью. Никто им особенно не нужен на роль главного. Тем более, что иногда нивелировать различение бывает необходимо. Напомним, что дискурс требует «жертв». И жертвой может оказывается различение в пользу отождествления. Один человек считает, что в комнате душно и нужно открыть окно, другой тоже считает, что в комнате душно... Но окно открывать нельзя. Мы простудимся. В этих «переговорах» можно добиться результата, только приведя эмоции к общему знаменателю. И это будет, скорей всего, какой-нибудь дискурс... Он полон таких обобщающих упрощений: «Водка – яд, сберкасса – друг». (М. Булгаков). Смеховая культура призвана манипулировать эмоциями и всё упрощать. Кажется, что всё фундаментально слиплось в дискурсе, но манипулирование эмоциями прежде всего бросается в глаза. Сознание стремится поддерживать своё единство. Цель – некий единый смысл. Дискурс – вспомогательное для этого средство, хоть он и выглядит, как главное в жизни. Юные мальчики и девочки, не смотря на эмоциональную конкуренцию в своей среде, всегда готовы поддерживать успехи друг друга в области выраженного смысла. Хотя их смысловые импровизации почти не отличаются от рудиментарных, но встречаются с полным энтузиазмом. Может быть, «я», переживая приключение индивидуальной жизни, свидетельствует так о своей коллективной природе? Накопление опыта, сведённого к идеальному единству смысла, кажется выраженной ностальгией по «месту», где единство нашей сущности является бесспорным.

Опыт нужен мотивациям. Он упорядочивает интенсивность эмоций в соответствии с дискурсом. «Я» и сознание представляются зеркальными крайностями, а эмоции связывают всё это, присутствуя там и здесь.

В молодости мы выбирает представления по вкусу. Эти представления поддерживают нашу важность и позволяют понимать мир, как определённость, отсекают от действительности всё лишнее. Некое время картина мира выглядит стройной, но такой она остаётся до своего первого столкновения с практикой. Как только жизнь приносит опыт, возникают нестыковки и добираются до самого верха. Бог создаёт дьявола! Можно сказать, что после этого обладатель разума чувствует себя в тупике, именно отсюда возникают «непарадные движения не познавшей души», «драмы сарказма» и прочие неприятности. «Суха теория, мой друг, а древо жизни пышно зеленеет...».

Если Чацкий благополучно справился с тупиком: «Карету мне! Карету!», – то для юного Вертера он обернулся самоубийством... Так же остро напоролась на свои интеллектуальные схемы французская революция: свобода, равенство, братство, добродетель, богиня разума... и гильотина, упорядочивающая мир.

Есть и хорошая новость. Если наши представления проистекают из способности к обучению, то ей противостоит способность к самообучению. Можно обратиться к своему личному опыту, который оттеснялся обучением.

Внимание что-то замечало, а сознание – нет, но возможность другого анализа ситуаций всё равно копилась где-то в памяти. Эти мысли оставались в тени, мы продолжали думать так, как были обучены. В конце концов, устав от повторения одних и тех же ошибок, мы увеличили другой ход мыслей под микроскопом внимания. И привычные суждения дрогнули. Они сначала встали на дыбы, потому что представляют собой понятия и оценки, наделённые «безусловностью», но мы всё равно провели «инвентаризацию» взглядов.

По капле, выжимая из себя конформизм по отношению к чужому опыту, мы преодолеваем сопротивление старых воззрений, в нашем сознании начинает развиваться структура, отличная от интеллекта или разума, который и есть способность к обучению. Эту структуру лучше определить, как ум.

Обучение и разум стремятся сделатьчеловека «приемлемымчленомобщества». Ум к такой цели тоже стремиться, но на свой лад. Ум и разум совместимы, они вместе пребывают в рамках опыта, но между ними есть и трещина. Профессор Преображенский советовал Шарикову учиться, но тот предпочитал жить своим умом. В результате получилось то, что получилось.

Возможно, у человека совести сознание начинает развиваться с обучения. А Нарциссы сначала развивают свой ум. Ум – это не перепуганное сознание «собачки», которая крутит головой во все стороны, такое моё поведение перед ширмами в фотостудии было уже разумом, оказывается, я уже был обучен вести себя «цивилизовано». Все мы немного слабоумны в своих оценках.

В основе ума и разума, как раз, разный способ эмоций оценивать. Среди свойств ума стремление к сомнению, а в фотостудии я заставляю себя подавлять сомнения в себе в угоду разума.Возможность сомневаться, в чём угодно, безгранична. Черепаха, говорящая с Ахиллом, превращает простое трёхчленное умозаключение в тысяче членное, снова и снова прибавляя к посылкам вопрос: «Если это верно».(Л. Кэрролл, «Что черепаха сказала Ахиллу»).

Заслуга ума – в обнаружении никем не установленных связей, в изобретении чего-то нового, но здесь возникает одно тонкое место. Среди женщин есть Нарциссы, но они ничего не изобретают, как должно бы быть, не открывают закономерностей. Периодическую таблицу химических элементов придумали не женщины, педагогику написали не женщины... Шанель №5 придумали двое мужчин – парфюмер Веригин и коренной москвич Эрнест Бо – эмигранты из России.Профессор Савельев вообще сообщает, что женщины имеют слабо развитые лобные доли мозга, по сути, у них другой сорт мозга. Сначала эти доли развивались у женщин, как способность делиться пищей с детёнышем, потом мужчины получили их в наследство, не загруженные биологической функцией. Профессор Савельев нас обнадёживает, что мы принадлежим к одному виду с женщинами. Он также признаёт женский ум, описывает женские проявления доминантности и прямо связывает их с нарциссизмом. «Дамская доминантность построена на внимательном поиске мелких недочётов, противоречий и ошибок у окружающих. Вполне ожидаемо, что в поведении любого человека подобных промахов найдётся очень много. Если мелкая ошибка найдена, то она немедленно трансформируется женским мозгом в повод для доказательства собственной доминантности. Это происходит в результате инстинктивной экономии расходов энергии мозга на собственной работе. Ориентированный на репродукцию мозг женщин заниматься сложными проблемами, требующими больших энергетических затрат, не хочет. Проще выловить у партнёра, подруги, начальника или подчинённого мелкую ошибку и сообщить о ней столько раз, сколько нужно для сиюминутного эффекта доминирования. Если чужой очевидный промах замечен, то мозг получает внутреннее эндорфиновое подкрепление. Остаётся только представить это событие как свои личные достоинства и доказательство явной убогости человека, совершившего ошибку.

После первичного доказательства несомненной женской правоты начинается тщательное обсуждение мельчайшего вопроса во всех ещё более никчёмных деталях. Такая проработка пустой проблемы повторяется множество раз, даже в самом очевидном случае. Этим способом женской правоте придаётся намного большее значение, чем можно было бы ожидать от пустякового вопроса. Такая мгновенная трансформация мелкой чужой ошибки в доказательство реальной женской доминантности и интеллекта очень распространена». (С. Савельев «Нищета мозга»).

Скорей всего, мужской и женский мозг стали повторять друг друга зеркально, у мужчин способность к изобретению – выраженный смысл. У женщин эта способность выражает себя, не бросаясь в глаза, что ли, вернее, бросаясь по-другому. Надо сказать, что женщины способны на изощрённую комбинаторику. Они могут задавать тон, как Коко Шанель, которая изобрела способ одеваться, но не саму одежду. Двумя фотографиями женщина может показать благосостояние, ухоженность, фигуру... Это – известные ориентиры, но впечатляет. Свежий взгляд на вещи женщинам доступен даже больше, чем мужчинам. Они изобретают шарм. Всё может быть просчитано, кроме шарма.

Женщины не изобретают только что-то вроде операционной системы Билла Гейтса, зато прекрасно умеют этим пользоваться. Девочки учатся в школе лучше мальчиков.

Из личного блога Кошки Шредингера: «Если первый пыл непонятной агрессии взят под контроль, женщина прекрасно справляется со способностью холодного анализа». Это уже другое – женщины могут быть благоразумны. При этом умная женщина может быть неблагоразумна в привычном смысле слова, но её разум работает, как ретранслятор. В первую очередь приходит на память «Душечка» Чехова. Она была, умная, на самом деле, ретранслируя своего избранника, то и дело выходила замуж.

Умная женщина может иметь пять детей от пяти разных мужчин, и вести увлекательную личную жизнь, как у Анжелики. В условиях господствующего дискурса это настоящее изобретение. И, действительно, не смотря на то, что девушки могут прекрасно учиться, попав в затруднительное положение, они ищут выход не при помощи разума, а при помощи ума вместе с телом. Жизнь, так устроена, что они его находят.

«Сорт мозга» почти не имеет никакого значения. Женщины, у которых что-то плохо в жизни, умеют пользоваться верхним чутьём, у которых всё хорошо, могут только врать про верхнее чутьё, либо оно спит во время счастья.

В фильме «Тринадцатый этаж» жена скомбинировала перезагрузку мужа, который стал её пугать, и так удачно всё сделала, что хитрость, заменяющая ей ум, не смотря на исходную примитивность, заставляет изумиться. Интуиция женщин иногда заставляет себе позавидовать.

Когда женщина желает разрубить гордиев узел сомнительных отношений, то тоже сдвигает «коллектив» в каком-то интуитивно верном направлении. При этом она выглядит, как сгоревшая ступень ракеты, катализатор, исчезающий в процессе реакции; вся надежда на возрождение из пепла, как у сфинкса. Это свидетельство каких-то сильных эмоций. В такие моменты в женском сознании что-то потустороннее принимает участие весьма наглядно.

Вообще, опыт имеет смысл, пока собирается с напряжением эмоций. Потом это почти бесполезная коллекция: можно выбрасывать и начинать сначала. Однажды я смотрел телевизор вместе с актёрами, и они в немногих словах обсудили между собой происходящее на экране. Меня изумила одна странность. Они смотрели фильм не так, как я. Они видели игру актёров и оценивали их амплуа. Я «ухватил» эту мысль, даже понял, что они правей, но меня накрыла инерция привычного восприятия фильма. Я только запомнил их точку зрения, при этом мозг напрягся, чтобы пропустить новую информацию. Я проявил доверие к их словам... Теперь я по-прежнему вижу людей на экране, живущих своей содержательной жизнью, но, если что-то привлечёт внимание, то вижу и актёров. Вот Алла Борисовна играет в клипе сильную женщину, которая плачет у окна. Раньше бы я посчитал это особенностью характера сильной женщины... но теперь вижу, что она едва не смеётся. Вот «Саша» обнимает «Машу». Они разговаривают обычно. Саша бывает очень убедителен, а сейчас он как-то скован. Кажется, не может отвлечься, что Елена Бирюкова – чужая жена... Александр Домогаров, и Владимир Ильин сыграли свою роль в эпизоде и по очереди одинаково ехидно откинулись. Меня это заинтересовало, я тоже стал смотреть. Далее их коллега играет пьяного, он, конечно, это делает, но даже я понимаю, что только гипноз сцены его выручает, у них – профессиональное ехидство.

Доверие – древо, растущее без корней. Сам «пассивный синтез» Делёза (восприятие) является в каким-то смысле доверием. Вообще, разум, ум и опыт не играют основополагающей роли в работе сознания, её играет доверие. В том числе к ним. А при взаимодействии с «другим сортом мозга» именно доверие приводит «сорта» к консенсусу и запутывает в какой-то дискурс. Проблемой между мужчиной и женщиной является отношение ко времени. Муж может иметь десять минут эмоционального общения в день, жена хочет, чтобы всё личное время он посвящал её делам. Эмоции игнорируют время и могут нивелировать это различие, но потом только доверие к отношениям может занять их место. Вернее, ничто не может занять их место, но доверие – это синоним эмоций. С ним мы появляемся на свет.

Мифы, которые сознание стремится реализовать на практике, можно определить, как соответствие мира внешнего миру внутреннему. Эти мифы ничем не обоснованы, кроме доверия к ним. Миф стремится сделаться действительностью, но является чем-то потусторонним. Он – манифестация «я».

Доверие – зеркальное отражение витамина души – страха – и имеет коллективный смысл. Страх – индивидуален. Если доверие заменяется на своё зеркальное отражение, например, подозрительностью, наступает слабоумие или безумие. Разум, ум и опыт превращаются в инграммный банк.

Доверчивость маленького ребёнка, видимо, является первым проявлением «я».Есть люди, которым я доверяю, есть люди, которых я люблю, но, перестав доверять, перестаю и любить. Возможно, доверие обосновывает любовь. Доверие может обосновать и опережающее отражение действительности. Чему доверять, а чему – нет, в конечном счёте, зависит не от ума, разума или опыта, а от мифа – манифестации «я». Этот миф желает себя реализовать внешне. Мы имеем доверие к мифу. Миф тоже коммуникация «я» и Нарцисса.

Сознание похоже на очаг в каморке у папы Карло, который нарисован на холсте. Пламя на холсте не движется. «Я» время от времени перерисовывает пламя, проявляя себя в различениях, но и после этого пламя остаётся нарисованным. Есть ли в нашем сознании настоящий огонь? Термин Канта «схватывание» свидетельствует, что восприятие происходит мгновенно. Это может быть связано с тем, что эмоции не зависят от времени. Реактивный разум Хаббарда действует хоть через год, хоть через девяносто лет. Это – пример безразмерности времени в обратную сторону. «Ноль времени» уходит и на логические операции, сменяющие друг друга, переключение работы сознания с разума на ум происходит мгновенно. Рефлексы тоже действуют мгновенно. А сколько времени уходит на срабатывание интуиции? Только рефлексии нашего сознания протекают во времени. Вся наша жизнь уходит на рекомбинацию дискурса, который звучит в нашей голове, являясь какой-то борьбой доверия со страхом. Время уходит на согласие с тем, что мы чувствуем.

Только эмоции имеют право считаться настоящим огнём в нашем сознании.Мы уже поднимали тему, чтоони участвуют в коллективной жизни помимо сознания Нарцисса, проявляя свою внешнюю природу. И впечатление, что они вообще живут отдельной жизнью.Эмоции детей «наказывают» папу и маму, детские эмоции могут и радовать. Безусловный смысл эмоций должен сохраняться и у взрослых, но в отличие от детей они умеют скрывать свои эмоции. Воспитание уже принесло свои плоды.Среди примеров, когда эмоции взрослых меня радовали, – появление у меня второй жены. Я познакомился с одной дамой до этого. Некоторое время мы помногу разговаривали по её инициативе. Я даже сделал ей предложение личного плана. Дама условно отказала. Я с облегчением отстал. На фантазию дамочка мне не действовала. Мы просто вращались в одном пространстве, и поглощающим отношениям я был не готов.В сухом остатке дама продала мне одну вещицу, она была ей не нужна. Мне вещица тоже была не нужна, но я решил её приспособить и даже нажиться, и пошёл даме навстречу. Когда через пару лет я увидел жену, с ней знакомство ощущалось, как какое-то слабовыраженное дежавю, но к тому времени я о даме забыл.

С женой мы пересекались сходным образом – вращались в одном пространстве. И она могла принять за знаки внимания несколько разговоров, которых можно было не вести. Потом она сама меня закадрила. Я согласился поехать на электричке к чёрту на рога и помочь ей.Вместе мы прожили три года... Жена – лекарка. Мы пили яд по её инициативе. Когда от яда стало резко сводить челюсть, мы двинулись по капельке назад... Мне с ней было интересно.

Позже я узнал, что первая дама имела медицинское образование, но не работала по специальности. Жена, не имела образования, но лечила людей. До сих пор не знаю, в чём было дело: в жене или в глине? От намазываний в течение одной недели возникла усталость, как при десятидневной голодовке. Кстати, короткая голодовка в два дня очищает эмоции.

После развода я случайно пересёкся с дамой и заметил между ней и женой портретное сходство, вернее, это было сходство в какой-то ауре. Лица у них довольно разные. Видя оживление дамы, я понял, что она, по-прежнему, желает мне себя, а счёт шёл уже на годы. Кажется, дамы считают, что предложение, сделанное им когда-то, имеет законную силу независимо от времени... На самом деле, по этому признаку я заключаю, что дело не в дамах, а в эмоциях. Это их природа – игнорировать время. теперь я не могу отделаться от впечатления, что жена у меня появилась, благодаря даме. Звёзды сошлись.

Положительные эмоции ко мне остались не выражены и начали творить. Я добился благоприятной кармы; возможно, стоило сказать: «Спасибо за жену».

Второй случай пребывал в становлении тоже не один год. Какие-то эмоции ко мне испытывала толстушка, цепляла меня разговорами всякий раз, когда видела. Я не различаю толстушек по собственной инициативе. К тому же всегда какой-нибудь муж был у неё. И она прозрачно мне намекала на свою верность мужьям.

Со временем розовая толстушка стала рыхлой девкой, потом похудела, потом попала в центр по реабилитации пьяниц. Мы случайно пересеклись, когда она вышла из него с новым мужем. После центра организм у толстушки перезагрузился. Она снова стала поправляться и розоветь... У меня толстушка давно занимала по мелочам и стыдилась, что не отдаёт. Видимо, не знала, что со мной делать... Я тоже не знал, что с ней делать... После лечения в центре реабилитации, толстушка как пила, так и курила и где-то потеряла свой телефон. Мне пришло в голову предложить ей сделку. Я отдаю свой телефон, а она удовлетворяет моё сексуальное любопытство: таких обширных баб у меня просто не было. Нет, мы не будем жить у меня в квартире, как она намекала.

Толстушка раздумывала какое-то время, потом отказала. Это был неприемлемый для женщины уровень цинизма. Меня же тяготят эвфемизмы, если я не влюблён... Толстушка рьяно обещала вернуть занятую мелочь, но я сказал, что деньги можно оставить себе. Как человек совести, она покинула меня с облегчением. Через неделю на улице подул ветер, пройдя сквозь стены, он поднял пыль у меня на рабочем месте. Никогда такого не было. Я покорился «погоде» и пошёл домой... По тротуару передо мной брела какая-то девушка в кожаной курточке. Что-то неприличное мерещилось в её спине... Казалось, её выворачивает от какого-то горя. Она даже к дереву прислонилась, чтобы поплакать. Я прошёл мимо. Она плакала не от голода.

Различение девушки не только чувствуют, но и активно к нему относятся в случае необходимости, обгоняя меня, девушка выразительно покосилась. В порядке утешения я предложил ей горсть мелочи из кармана. Она отказалась, как и следовало ожидать. Тогда я решил быть более добросовестным, заранее набравшись терпения, спросил, что случилось с ней? Скованно она всё-таки согласилась рассказать. Мы сели на лавочку... Случай был из статистики: её бил муж. Потом я купил ей сигарет. Она захотела, чтобы я сделал это на её деньги, ненавязчиво продемонстрировала мне при этом пустой кошелёк, когда из него извлекала последние пятьдесят рублей. Я понял. Мы посидели ещё на одной лавочке, а примерно через час после первых произнесённых слов оказались у меня дома с пивом. Она боялась, но ехала. Инициатива – не расставаться – исходила от неё. Я только немного запутался, что ей нужно – пиво или утешение... Это выяснилось после пяти встреч. Моя новая знакомая была алкоголиком, муж «поддавал» ей за это. Он тоже был алкоголиком, но их утягивало в одну и ту же воронку, почему-то, порознь...

После очередной стычки с мужем, пьяная, в рваных чулках, выбравшись из какой-то лужи, она появилась у меня и хотела пива... Я позвонил её маме, чтобы забрала. Не следовало связывать себя сексуальной цепью с проблемным человеком, но мы довольно быстро притёрлись. При сексуальном контакте от неё отлетал запах перегара, заменяясь нормальным, человеческим. Это у меня вызывало гордость за свои сексуальные способности, но любопытство было удовлетворено, как и было договорено с толстушкой.

Дело не только в том, что они вместе алкоголики. Их ещё и звали одинаково.

И, наконец, – третий случай! Одноклассница отзеркалила мой воздушный поцелуй. Я послал его при случайной встрече. Чтобы убедиться, что она ничего такого не хочет, при следующей случайной встрече я навязался в гости. Эти случайные встречи стали сыпаться на нас, как из рога изобилия, а раньше мы могли не встречаться десятилетиями...

«С женой волшебника нужно сразу на сеновал!». Это – мой девиз. Одноклассница мне отказала, но, видимо, всё-таки она пожелала мне себя... Скоро я познакомился с одной дамой, в переписке долго запутывал её словами и, наконец, запутал! Что меня при этом удивило. Дама до законченности доводила образ одноклассницы. Она представлялась мне её более совершенной копией, правда, только физически; интеллектуально одноклассница сложней.

Подобия, которые возникают за невыраженными эмоциями, кажутся каким-то самостоятельным мышлением мира. Вся эта мистика не имеет ничего общего с моим опытом. «Ты намеревай, намеревай!», – заклинал Кастанеда. Я – и намереваю. Женщины становятся двойниками, а я катализатором их подобия. Я действую, как заведённый сексуальный автомат, но мир откликается на силу эмоций, реагирует на меня каким-то номинальным тождеством. Я во всех случаях – не холодный и не горячий, – только любопытный. Чем является это номинальное тождество? Смысл в этом случае освобождается от форм своего созерцания, выражает себя простым тождеством двух не связанных между собой в пространстве и во времени дам, я оказываюсь смысловой связью между ними, единственным держателем этого смысла, «плоскостью» его регистрации. Будто, эмоциональное напряжение само себя выражает при определённых условиях. Уже сгорев, оно «вдруг» воплощается, как птица Феникс, в чём-то «другом».

При рассмотрении темы эмоций гениальность и безумие – вопрос, который невозможно обойти молчанием.Эмоциональный темперамент является звуковой характеристикой. Эта характеристика настолько глубокая, что бывший полицейский, составив из собственной фамилии четыре анаграммы, навсегда запутал свой разум, распределив между ними смысл личной истории, («Остров проклятых»), и докторам остаётся только покончить с его профессиональной агрессией, которая направлена на других пациентов. Это – единственное, что осталось неизменным в его голове. Эта неизменность являлась и причиной того, что с ним случилось. Жена утопила в озере троих детей, сойдя с ума. Увидев это, он убил жену и тоже сошёл с ума. А до этого она жаловалась, что у неё болит голова. Он не слышал. Полицейский маршал заставлял жену рожать, но для неё трое детей – слишком много. Её эмоции организованы по-другому. Жизнь в загородном доме с тремя детьми разорвала ей разум, и муж, убив любимую жену, потом разорвал себе разум анаграммами.

Можно доминировать, всех попирать, но, как правило, будет нарушено различение, начнёшь всех отождествлять с собой. Единый Голос Бытия весьма коварен. Звуки гипнотизируют своим смыслом, выступают, как последняя истина: путь к истине кончился, она сама перед глазами, как полное подобие звукам. Посмотрим, как попался маршал. Разберём слово «вдруг». Голуби говорят «гу», когда весной пьют керосин из лужицы. Это – выражение удовольствия. При чём очень глубокое, если доступно даже птицам. Концовка «вдруг» – это «гу» наоборот.

Все остальные звуки тоже можно расшифровать: «р» – угроза... и т.д. А как можно осмыслить «ругвд», «дрвуг» «удрвг»? Если смысл путать в анаграммах, созерцание тождества в собственной душе будет сломлено. Не так уж смысл звуков не доступен людям, особенно, в состоянии стресса. В итоге – безумие. После случившегося эмоции полицейского маршала проделывают трюк с запутыванием тождества его Нарцисса, но последнее определение его духа – агрессия. – сохраняется в неизменном виде. Он не стал различать добро и зло.

В романе А. Белого «Петербург» Дудкин, страдающий от галлюцинаций, перед окончательным безумием тоже разбил фамилию Шишнарфиев на слоги Шиш Нар Фне, потом превратил их в Енфраншиш. Эта анаграмма для него наполнилась смыслом, сфокусировавшись на котором, он лишился последней адекватности. Кажется, что по сравнению с анаграммами галлюцинации, «мягкий» вариант безумия. Погружённый в них Дудкин ещё мог сойти за человека.

С переворачиванием смысла, похожим на анаграммный, можно даже играть. «Ехала деревня мимо мужика, вдруг из-под собаки лают ворота, выскочила палка с бабкою в руке и давай охаживать коня на мужике». Это сумасшествие понарошку.

Сны – мягкий вариант галлюцинаций.Они тоже могут добираться до смысла звуков. После поминок дяди Вани мне приснился сон. Слово «Ваня» вступило в смысловой резонанс со словом «совет». Их сходящийся смысловой ряд поразил моё воображение. После пробуждения, разумеется, распался весь смысл, но косвенно сон навёл на мысль о возможном решении одной проблемы, Я когда-то искал причину возникновения ритма прозы, но так и не нашёл.Если ритм стихов задаётся чередованием ударных и безударных слогов, то, чем задаётся ритм прозы? Между словами «Ваня» и «совет» есть общий звук. Ударение падает рядом с ним в обоих случаях. Если допустить, что смысл звуков – изначальный смысл сознания, тогда ритм прозы задаётся согласными, слегка «освещёнными» блеском ударения. Тем более, «в» ведёт происхождение от гласного «у». Это может усиливать чувствительность к ударению.

«Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город. Исчезли висячие мосты, соединяющие храм со страшной Антониевой башней, опустилась с неба бездна и залила крылатых богов над гипподромом, Хасмонейский дворец с бойницами, базары, караван-сараи, переулки, пруды... Пропал Ершалаим – великий город, как будто не существовал на свете. Всё пожрала тьма, напугавшая всё живое в Ершалаиме и его окрестностях. Странную тучу принесло со стороны моря к концу дня, четырнадцатого дня весеннего месяца нисана.

Она уже навалилась своим брюхом на Лысый Череп, где палачи поспешно кололи казнимых, она навалилась на храм в Ершалаиме, сползла дымными потоками с холма его и залила Нижний город. Она вливалась в окошки и гнала с кривых улиц людей в дома. Она не спешила отдавать свою влагу и отдавала только свет. Лишь только дымное чёрное варево распарывал огонь, из кромешней тьмы взлетала вверх великая глыба храма со сверкающим чешуйчатым покровом. Но он угасал во мгновение, и храм погружался в тёмную бездну. Несколько раз он выскакивал из неё и опять проваливался, и каждый раз этот провал сопровождался грохотом катастрофы». (М. Булгаков, «Мастер и Маргарита»).

Стиль, кстати, переводится, как палочка. Это – нечто прямое, именно способ выражения смысла, «движение мысли художника». Но не одна же однородность перечислений задаёт здесь ритм?

Если сознание погрузилось в сон, совмещается несовместимое. В этом случае речь идёт о смысле, который освободился от форм своего созерцания, который возникал в разных местах и в разное время, но не осознавался, как тождество. Сны свидетельствуют, что формы созерцания и смысл разделимы. Я вижу во сне, и даже не один раз, место, где долгое время работал, испытываю реальную вовлеченность, но такого места не было в действительности. Анализ сна приводит меня к выводу, что слиплось три реальных места – одноэтажная баня, где в детстве приходилось подолгу изнывать в очереди, институт, где я работал на пятом этаже, и книжный склад. Общий смысл состоит в том, что в институте начальник не знал, чем занять нас и говорил: «Ну, вы, ребята, сами озадачивайтесь». Мы изнывали целыми днями от безделья, а на книжном складе приходилось сидеть, читать по пол дня и ждать контейнер. Во сне один и тот же смысл слепил эти три места в одно: «работа» находилась на втором этаже; а первый этаж неуловимо напоминает помещение бани, во сне этот первый этаж – пустая, большая зала, совершенно не приспособленная для работы, а состоит работа в том, что на втором этаже склад. На самом деле, это было бы совершенно неудобно...

Самой распространённой ловушкой одного и того же выбора в мышлении являются тождества дискурса, но мышление, зависимое от его предписаний, представляется вполне нормальным. Странности начинаются, когда возникает неуместная «настойчивость» в выборе одного и того же, тогда возникает ритм сумасшествия. Полицейский маршал имел настойчивость в агрессивности. Без различения он довёл эту настойчивость до жены. Это могло быть связано с тем, что когда-то человек имел личный успех. Этот успех соблазнил его потакать своей природной склонности. Одна знакомая мне девка тоже повторяла своей матери требования решительным, низким голосом, закрывавшим её от воздействия и однажды вдруг одержала победу. Для любой девки это достижение. Обычно они слушаются своих мамок. В итоге всё её поведение стало организовано способом, который привёл её к успеху. Для всех без исключения иметь успех – естественное желание, и теперь её мать вынуждена нести свой крест, а у взрослой дочки и нет никого, кроме мамы. Схема ссоры – повторение одного и того же – стала применяться ею во всех случаях жизни без различения. Она не может понять ловушку, в которой оказалась. Её собственный, решительный, низкий голос (единый Голос Бытия) привел её в «мягкую» форму сумасшествия.

Как говорит М. Жванецкий: «Мудрость приходит с возрастом, но иногда возраст приходит один». А, если отождествление в процессе жизни изощряется, Нарцисс скатывается вообще к безумию. Тем не менее, безумие и гениальность сходятся. Смысл, который приходит первым, торжествует всегда.

Не смотря на разнообразие диагнозов, душевнобольные поглощают внимание окружающих. Можно сказать, что гении и сумасшедшие организуют наше внимание. Эта «жертва» со стороны окружающих вызвана расходящейся серией. Если душевнобольной проявляет себя «не правильно и не красиво», это расходится с дискурсом. В голове нормальных дискурс начинает «голосить». Соответственно, сумасшедший привлекает внимание. Если сумасшедший себя проявляет «не правильно, но красиво», это тоже расходится с тем же результатом. Если окружающие ведут себя «правильно», а результат взаимодействия с душевнобольным всё равно «не красивый». И это расходится. И во всех случаях возникает нонсенс, который производит смысл в избытке и привлекает внимание. Эта «жертва» со стороны окружающих может быть расценена, как содержательная жизнь сумасшедших. По крайней мере, сюрреалисты так считают.

Как правило, психи имеют расписание, от которого им невозможно отступить: расписание в безумии, более навязчивое даже, чем дискурс, и быстро вызывает у окружающих омерзение, желание убрать своё внимание от сумасшедшего подальше. «Содержательная жизнь», тем самым, проваливается, но это уже зеркальный смысл. Психи, как правило, – сугубые одиночки. Они, вообще-то, унылы. Мне интересно, чем психи отличаются от окружающих дискурсивно организованных граждан? Если они искусно и грамотно следуют дискурсу психи, то тоже считаются нормальными. Одна такая дама жила в нашем доме. Она стала всем заметна после того, когда взялась доказывать, что соседка с верхнего этажа льёт грязную воду на стену дома во время дождя, и та стекает у неё по стеклу. Дождик, ведь, – чистая вода! Разоблачая злодеяния соседки, она, видимо, жила содержательной жизнью...

Легко заметить, что у сумасшедших общая со всеми картина мира. Это злодеяния соседки сверху, а не снизу. Всё течёт сверху вниз, а не снизу-вверх. Сумасшедшие так же унылы в своей воображаемой реальности, как прочие дискурсивные личности, только запутаны иначе, ещё более связаны своей линией поведения, например, агрессивно настаивая на мании преследования.

Если жизнь психики, сама себя не различающая, кому-то действуют на воображение, то, конечно, каждому – своё, но лично мне содержательной жизнью представляется что-то, отменяющее общезначимый смысл. Христос ходил по воде. Даже если относиться к этому, как легенде, это именно такая отмена. Ещё меня впечатляет Серафим Саровский, который запретил змеям ползать вокруг своей обители. Они там до сих пор не ползают, кишат кругом, но рядом с обителью в радиусе нескольких километров их нет. Олег Горбовский пишет об этом.

По примеру святого, он договорился с своими тараканами в квартире, чтобы ушли. У него получилось. Я, по примеру Горбовского, договорился со «своими», у меня тоже получилось. Лет двадцать их не было. Потом меня угораздило вспомнить об этом и рассказать жене. Она, видимо, решила померяться силой и вернула тараканов. Я «угостил» их дихлофосом.

Жена тоже поняла, что без них лучше... Я ещё рассказал ей об одной сестре, лечившей брата от порчи. Эту историю мне рассказывал сам брат. Сестра заговором свела с него болезнь в куриное яйцо, пошла ночью на лесной перекрёсток, чтобы разбить, била со всей силы яйцо о камень и не разбила. Жена кратко сказала: «Она была просто слабая».

 

Почему «я» не был открыт после стольких попаданий в него богословов, философов, писателей, психоаналитиков, нейрофизиологов и физиков, а Ницше в «Воле к власти» вообще заявил, что нет никакого «я».

«Сфера всякого субъекта постоянно разрастается или сокращается, постоянно перемещается и центр системы: в случае, когда он не в силах организовать усвоенную массу, он распадается надвое. С другой стороны, он может преобразовать более слабый субъект, не уничтожая его, в подручную себе силу и до известной степени образовать с ним вместе новое единство. Не «субстанция», но скорее нечто такое, что само в себе стремится к усилению и что хочет лишь косвенно сохранить себя (оно хочет превзойти самого себя)». Ницше замечал ноль времени: «Между двумя мыслями ещё имеет место игра всевозможных аффектов, но движения слишком быстры, поэтому мы не замечаем их». Он задаётся вопросом: «кто активен, «кто истолковывает?». Что-то остаётся ему непонятным, но, не смотря на все вопросы к себе, Ницше категоричен: Мы не имеем права спрашивать: кто же истолковывает?

Кажется, он поставил перед собой какую-то цель...

Им было уделено самое пристальное внимание борьбе между описанием мира и его схватыванием, замечен принцип отбрасывания части восприятия и подчинение его дискурсу: «Самое существенное в мышлении включение нового материала в старые схемы, уравнивание нового... Мера того, что вообще доходит до нашего сознания, находится в полнейшей зависимости от грубой полезности осознания. Всё, что осознаётся, есть некоторое конечное явление, заключительный акт... Ощущение, которое наивно предполагалось обусловленным внешним миром, скорее обусловлено миром внутренним. Истинное воздействие внешнего мира протекает всегда бессознательно. Основной факт «внутреннего опыта» – это то, что причина вымышляется после того, как действие уже совершилось. Боль проецируется в известное место тела, хотя не имеет там своего пребывания. Не существует ни «духа», ни разума, ни мышления, ни сознания, ни души, ни воли, ни истины: всё это фикции, ни к чему не пригодные. Дело идёт не о «субъекте и объекте», но об определённой породе животных, которая может процветать только при условии некоторой относительной правильности, а главное закономерности её восприятий, так, чтобы эта порода могла накоплять опыт. Для того, чтобы определённая порода могла удержаться и расти в силе, она должна внести в свою концепцию реальности столько пребывающего в себе равным и доступного учёту, чтобы на этом можно было построить схему поведения. Каждая порода захватывает столько реальности, сколько она может одолеть и заставить служить себе. Фактов не существует, только – интерпретации. «Субъект» не есть что-либо данное, но нечто присочинённое. Нужно ли позади интерпретаций помещать ещё и интерпретирующего? «Молния сверкает», как разделение на действие и деятеля – фикция, наша грамматическая привычка к действию полагать деятеля. Наши потребности – вот что истолковывает мир. Мы подставляем какое-нибудь слово там, где начинается наше неведение, например, слово «я». Понятие субстанции есть вывод из понятия субъекта. «Субъект», будто многие наши состояния – действия одного субстрата, фикция. «Одинаковость» этих состояний мы сами создали. «Мышление полагает «я»; но до сих пор верили, подобно толпе, что в «я мыслю» лежит нечто непосредственно достоверное, что это «я» есть данная нам причина мышления, по аналогии с которой мы понимаем все другие причинные отношения. Как бы привычна и неизбежна не была теперь эта фикция, это одно ещё не может служить доводом против её вымышленности».

«Всё инстинкт, всё заранее направлено по определённому пути. Здесь отсутствует свободная воля. Инстинкт избирает сам себя, ибо он тиран» ... Феномен тела наиболее богатый, отчётливый и осязательный. Допущение единого субъекта не является необходимым. Не менее позволительно принять множественность субъектов, солидарная деятельность которых лежит в основе мышления. Вера в тело фундаментальней веры в душу. Субъект-единство, стоящий во главе некоторого общества, зависит от управляемых, от условий порядка рангов и разделения труда. Борьба выражается в повиновении и повелевании. Некоторая неизвестность, в которой находится «правитель» относительно отдельных отправлений и беспорядков в среде управляемого им общества жизненных сил, принадлежит к условиям, при которых вообще приходится управлять. Мы учимся ценить необходимость видеть всё в общих, грубых чертах, ценить незнание, упрощение, фальсификацию и перспективное. Истина есть тот род заблуждения, без которого некоторый определённый род не мог бы жить. Ценность для жизни является последним основанием. Наш познавательный аппарат устроен не в целях «познания». Наш интеллект также является следствием условий существования; будь он нам нужен не таким – если вообще допустить, что мы могли бы жить иначе, – он был бы не таким. Весь познавательный аппарат есть абстрагирующий и упрощающий аппарат – направленный не на познание, но на овладение вещами. Нет сомнения в том, что все восприятия проникнуты суждениями о ценности (полезно или вредно, следовательно, приятно или неприятно). «Мораль – система оценок. Во всякой оценке дело идёт об определённой перспективе: сохранении индивида, общины, расы, государства, Церкви, веры, культуры. Это в самом существе своём является великим методом познания: позволяет ощущать разнообразные «за» и «против», возвышаться до справедливости – до понимания лежащих по ту сторону оценок добра и зла… «Хотеть» значит «хотеть цели». «Цель» предполагает оценки». Первая интеллектуальная деятельность – вера. Я верю, что то или другое так, а не иначе. Из того, что мы должны обладать устойчивостью в нашей вере, чтобы преуспеть, мы вывели, что «истинный» мир не может быть изменчивым и становящимся, а только сущим. Логика связана с допущением, что существуют тождественные случаи. Не «познавать», но схематизировать, придавать хаосу столько регулярности и форм, сколько потребно для наших практических целей. Наша вера в вещи есть предпосылка веры в логику. Логика, как и атом, есть конструкция подобия «вещи». Мы стоим уже на пути к тому, чтобы признать за реальность все эти ипостаси: субстанцию, предикат, объект, субъект, действие; создаём концепцию метафизического мира, то есть «истинного мира». Логика обладает лишь формулами для неизменного. «Сущее» составляет принадлежность нашей оптики. «Я» как сущее (не затрагиваемое становлением и развитием). Познание и становление исключают друг друга. Познанию должна предшествовать некоторая воля к созданию познаваемого. Логика есть попытка понять действительный мир по известной созданной нами схеме сущего. Есть лишь одно сущее – «я» и по его образу созданы все прочие «сущие».

Пытаясь обосновать логику пользой «именно такого мышления», Ницше сам прибег к фикции: «Первоначально – хаос представлений, потом выработка регулярности на основе тождественных случаев». Прежде, чем научиться толком говорить, я не имел никакого хаоса представлений, моё мышление превосходило словарный запас, но это совсем другая проблема. Сущее подчиняется физическим законам, которые могут быть открыты. Эти законы в свою очередь сформулированы на основе логики. Она принадлежит внешнему миру, а не выдумывается нами из себя. В противном случае все по-разному бы её выдумывали, как мы выдумываем дискурс и регулярность на основе тождественных случаев. Логика существует объективно, благодаря единству мира. Она не подвёрстана под наше сознание. Они совпадают, имея одну и ту же основу в виде смысла, который приходит первым.

Наряду с логикой внешнее существование имеют «я», интуиция и случайность...

На логику воздействуют совесть и Нарцисс, пытаясь каждый подмять под себя, и Ницше сам демонстрирует такую попытку, предлагая не различать тождества... Цель, которую он перед собой поставил, он сам же и назвал. Ницше борется за новое различение, разрушает тождества современного мышления: «Наше мышление пропитано отрицанием реального мира».

Пример такого мышления есть в книге «Скорбь Сатаны», увидевшей свет где-то в конце 19 века и по ошибке, опубликованной у нас, как произведение Брэма Стокера. На самом деле, автор – женщина. Главная героиня – тоже дама, которая пишет. Её инициалы содержат анаграмму Марии Корелли – самой писательницы.

Как автор, Мария Корелли не вызывает никакого «ах!», но в её скучном творчестве отразилось что-то прямолинейное. Это заставило меня набраться терпения, и я не посетовал на свою усидчивость. Во-первых, Мария Корелли воспроизводит канон о дьяволе, имеющий хождение с давних пор. Когда к Джефри Темпесту в гости приходит Лючио Риманец то, прежде всего, вносят свет. В «Театральном романе» М. Булгакова издатель Рудольфи приходит в гости к Максудову, когда тот лежит на полу в полной темноте, и прежде всего тоже вкручивает лампочку... А, во-вторых, судите сами...

Мэвис Клер живёт в сельском коттедже, по меркам Англии, особа не очень состоятельная. Коттедж – это «хижина дяди Тома». Но, не смотря на коттедж, Мэвис Клер находится, как принято говорить, на вершине пищевой пирамиды. Её книги быстро раскупаются. В хижине – безукоризненная служанка, других людей нет. Мэвис Клер живёт с птицами и собаками. Её снисхождение к людям проявляется в том, что она пишет для них книги: «Ясность мысли, блеск слога, красота выражений – всё это принадлежало ей».

В дальнейшем писательница не ограничится скромными похвалами своей ипостаси. Они потеряют всякие границы: Мэвис Клер превзойдёт всех леди в Англии, есть намёк, что в древнем Египте она была царицей, сам Люцифер несколько раз споёт ей хвалебную песню. За ледяными торосами где-то на полюсе у него есть домик, похожий на её коттедж. Будет намёк, что Мэвис Клер – ангел, не заявлено только, что Мэвис Клер – сам Бог. Мария Корелли удержалась...

Мэвис Клер возникла на страницах книги не сразу, сначала там появился другой писатель, и можно было подумать, что это и есть Фауст. Джефри Темпест живёт в Лондоне, снимает комнату, пребывает в нищете, даже голодает. У него маленький талант и заскорузлая нравственность. Мэвис Клер прекрасно осведомлена о его зависти к её гениальности. Она вообще – осведомлена. Все, что не случится в Лондоне, ей известно, все без исключения циркулирующие сплетни. Для чистой девы – это немного странно, но писательница не замечает противоречия и добросовестно предаётся демагогическим оргиям: Мэвис Клер способна восхитить пастора. Её возраст специально не разглашается, но, судя по всему, она – ровесница молодой леди Сибиллы. Та возникла по ходу сюжета, Джефри Темпест получил в наследство пять миллионов фунтов, и леди Сибилла должна стать его женой. Она провела детство в поместье по соседству с коттеджем Мэвис Клер, ей запрещали играть с рыжеволосой девочкой из коттеджа. Она очень об этом сожалеет.

Свадьба леди Сибиллы и Темпеста проходит с пышностью, но торжество омрачено чем-то и оставляет после себя гадостное ощущение. Скоро Сибилла вообще умрёт. В ней откроется греховная страсть к красавцу Лючио Риманцу. Супружеский долг перед каким-то типом, Джефри Темпестом, оказывается, нужно было соблюдать.Ещё до свадьбы погибла леди, не позволявшая дочке играть с рыжеволосой девочкой в замке. Мать Сибиллы утратила красоту, много лет разбита параличом и под «знакомую музыку» корчится в когтях дьявола... Фантазия рыжеволосой девочки ставит последнюю точку, со снисходительной усмешкой Мария Корелли оставила в живых набожную тётку леди Сибиллы. Старая дева не конкурентка для Мэвис Клер ни в чём. Папа Сибиллы после ужасной кончины жены сходится с пошлой американкой...

Собственно, молодая леди Сибилла гибнет вынужденно. Какой-то особой досады у писательницы на неё нет, но, скорей всего, Мэвис Клер сама должна выходить замуж. Джефри Темпест – товарищ по цеху... Нельзя приготовить омлет, не разбив яиц. Фантазии о молодом миллионэресмешиваются с чем-то реально существующим. На протяжении всего повествования Мэвис Клер демонстрирует отсутствие интереса к происходящему, но все её комплексы оказываются удовлетворены, почти не извлекаясь на свет. Рыжеволосая писательница из коттеджа парит над текстом книги, как её смысл.

На прямое, как палка, намерение выйти замуж делается только несколько косвенных намёков. Это обстоятельство, почему-то, запутывается. При этом сначала будущий муж отдаётся сопернице... После этого леди Сибилла, конечно, обречена. Как эти женщины любят друг друга. Ещё в связи с какими-то мифами женского сознания Джефри Темпест выпачкан сажей вместе со своей книгой, после смерти леди Сибиллы тонет в море, носится вместе с обломками яхты между небом и землёй. Он пообещал быть с Богом и только с Богом, вроде бы, Мария Корелли удержалась... В результате Джефри Темпест отстиран от всякой сажи и готов к бракосочетанию. Вообще-то, этот тип совершил странную подлость. Он написал в журнал статью, захлёбываясь гадкой критикой по поводу последней книжки Мэвис Клер. Но лично я здесь логику не ищу. Более того, здесь какой-то недоступный моему сознанию логос...

Кажется, что Мария Корелли натягивает на себя победный вэйланс религиозной личности, врагов которой карает сам Бог, но это было бы слишком просто. Концы всё равно не сходятся, по крайней мере, у меня. Какая-то трещина бежит между примитивностью повествования и моей способностью его понять. Я в очередной раз почувствовал себя тупым. После того, как Джефри Темпест поклялся «быть с Богом и только с Богом», черты чудовища плавно переходят в черты красавца. Это – знакомый «Аленький цветочек», но, если бы всё было так просто... Джефри Темпест выжил, состояние, правда, потерял, зато его книга стала продаваться и приносить маленький доход. Такое впечатление, что иногда Мария Корелли выныривает в реальность.

Мысль жениться на Мэвис Клер Джефри Темпесту подсказал сам Сатана. Интересно, почему такой нравственной девушке, как Мэвис Клер, невозможно выйти замуж, не прибегая к помощи дьявола? Разумеется, в их будущем доме может быть только один хозяин. Это – Мэвис Клер. И она сама пишет Джефри Темпесту записку с предложением посетить её. Она берёт мужскую инициативу в свои руки в деле замужества. Это – логично. Нельзя оставлять серьёзный вопрос на самотёк. Я окунул голову в философский чан.

Авраамические религии подчинили миф самок, лишили его голоса и навязали женщинам мужские представления: муж должен быть защитой, опорой... Но, кажется, женский миф Марии Корелли расправил крылья. Для неё муж должен быть тряпкой. В тряпку женщина заворачивает уязвимые места души и тела, и это как-то похоже на «защиту и опору». Мужские и женские представления могут сосуществовать друг с другом. По мнению Марии Корелли, акцент должен стоять на женских. Разумеется, дань вежливости мужским представлениям будет отдана: Мария Корелли сразу смотрит на жизнь глазами будущего «мужа», повествование ведётся от имени Джефри Темпеста. Заодно это позволит ей его лучше понять, так что проявлять конформизм с авраамическими религиями женщина готова с похвальным энтузиазмом. При этом Мария Корелли слепо на себя полагается, в любви к себе не сомневаться. Это – тоже здравая позиция. Её возьмут замуж: напишет записку – и дело в шляпе. Её задача – как можно полнее скомбинировать свои «хотелки», и это понятно по-человечески. Она хочет быть хозяйкой положения. Тут возникает «страж порога». Выйти замуж можно только, выполнив всякие условности: потребности плоти совместить с безупречной нравственностью, ещё надо совместить богатство с нравственностью... Это для всех е просто – совместить желаемое и действительность в одном сознании. Желаемое – это ханжество, описывающее мир. Девочки учатся лучше мальчиков.

В итоге, Мария Корелли оказывается для нас проводником в область неожиданных представлений. Религиозность и помощь дьявола выглядят противоположным смыслом для современного дискурса. На самом деле, дьявол – и есть религиозность. Только он может совместить в безупречный брак все эти условности и потребности. Медуза Горгона и прочие символы женского сознания с языческих времён пребывают в аду. Теперь дьявол – представитель ада. Мэвис Клер нужна поддержка своего «божества», но держится она перед ним независимо. «Фауст» у Марии Корелли оказался женским. В итоге религиозность не соответствуют ничему, зато выражается, как положено. Мария Корелли делает мужа управляемым и предсказуемым для себя: это законно и нравственно (от слова «нравиться»), резонно и оправдано с её стороны. С какой стати доверять чудовищу, даже превратив его в красавца? До принца Джефри Темпест не дотягивает без денег, но Мария Корелли над этим работает.

«Проклятые поэты» придумали способ обойти общественную скуку. Они воспели «женщину с прошлым», но писательница различает женское счастье по-своему. Ей нужен богатый муж, она собирается установить с ним значимые для себя отношения, при этом такие же снисходительные, как с птицами и собаками. Это – прямая линия.

Религиозный образец патриархата устроен так, что позволяет втиснуть в себя любое содержание. Принципиально для мужских религий, чтобы самки не проявляли сексуальную инициативу. После этого у них не будет и никакой прочей. Множество конкретных патриархальных представлений перекрывают для женских представлений возможность выражать себя в чистом виде. В итоге любая женская инициатива должна себя шифровать. И мы наблюдаем, как Мария Корелли бьётся в этих сетях... Наделив Джефри Темпеста деньгами собственного божества, она начинает выкручиваться: хочет, чтобы деньги вернулись к ним после свадьбы, но прямо хотеть этого нельзя. Сам Темпест «только с Богом, только с Богом», деньги потерял и не ищет, но их ищет банк, то есть – профессионалы. Мария Корелли оставляет за кадром своё окончательное торжество, но её намёки не возбраняют читателю самостоятельно додумать счастливый исход. К тому же деньги по-хорошему надо бы отдать на церковь, и есть полный резон говорить: «А денег нет!». Сознание у женщин крученое, как поросячий хвост. И это сделал с ним тысячелетний лозунг неба: «Истончим эмоции ханжеством».

Мужчинам нравится «чесать блуд», женщинам – иметь мужа. Откуда ещё, кроме неба, могли взяться мужские религии, такие скучные для мужчин и загнавшие женское сознание в ад?

Когда у нашего хомячка Рони появилась самка, он похудел, косточки стали выглядывать, и шерсть полезла. А после третьего помёта хомячков Роня вообще умер. Самка то и дело замирала в позе, удобной для сношения, и он не мог себе отказать, хотя был сообразительный, сам установил с нами контакт. Когда мы проходили мимо клетки, он вставал на задние лапы и кивал нам головой: «Мол, привет! Ну, что будем делать?». К тому же он был раскрашенный, как бурёнка. Скоро Роня стал бегать по квартире и по нам бегал. Самка тоже бегала время от времени, но по углам, как посторонняя мышь. Её брали на руки, она шипела. Тем не менее, при соответствующих намёках с её стороны бедный Роня поделать с собой ничего не мог.

Я думаю, если к «самкам» вернётся их сексуальная инициатива, мир превратится в ферму по выдаиванию козлов.

Но религия нас разделила и развела. Вернее, это сделал патриархат, узду на кулак наматывая постепенно, проводя сквозь эпохи, при чём у всех народов (глобально), линию подавления женской сексуальной инициативы. Времени не существует. Он различил опасность для самцов, но не торопился себя понять. Ещё в древнем мире мы можем прочесть про сексуальные отношения, которые оставались безразличны к формам секса. Скорей всего, это безразличие – женский подход к делу. «Вакханки» Еврипида, возможно, – жуткий реализм или сюрреализм. Пока женщины не были заморочены. Мария Корелли тоже сначала отдаёт «суженого» сопернице... Это – какая-то совсем другая нравственность.

Патриархат обрамляет древний мир, Восток, Запад византизм, католицизм, протестантизм, ислам... Ко времени Ницше он достиг полного подавления женской инициативы в сексе. Это произошло вместе с мужской... по-другому, видимо, не бывает. Чтобы подавить сексуальную инициативу, пришлось подавить всякую инициативу. Стал замирать и процесс жизни. Поэтому современное сознание с трудом оперирует в действительном мире. Патриархат коварен, лицемерен, жесток: всё, что в этом мире делается, грех. Ницше почувствовал многослойность общественной лжи и бросил ей вызов. Его бросила на свой лад и Мария Корелли, правда, полностью растворившись в этой лжи. Девушке невозможно выйти замуж, не прибегнув к помощи дьявола. Дьявол – гарантия успеха «мероприятия». Мы видим, что в конце книги Бог поднимается, как флаг в советском кино, но это пропаганда, в которой писательница запуталась. Целью религий является мужское выживание, поэтому понимание Бога у Марии Корелли не соответствует ничему. А «фетиш – естественный объект общественного сознания». «Чудище обло, огромно и лаяй». Миф, лежащий в основе работы фантазии Марии Корелли, совпадает с внешним миром, как и положено. Она стремится олицетворить миф собой, но это, почему-то, получается у неё в соответствии с заскорузлой нравственностью Джефри Темпеста. Он – тоже ипостась Марии Корелли, но признать это выше её сил. Судя по всему, в коттедже Мэвис Клер живёт всю жизнь. Где её старшие родственники, которые есть у Сибиллы? Тоже Бог покарал? Людям не под силу «возлюбить ближнего», и эта нелюбовь имеет красочную статистику: «В США автор книги о семейной гармонии «Как сохранить брак» застрелил свою жену и выложил в Fаcеbook фотографию трупа. Дейл Карнеги, автор книги «Как завоевывать друзей», умер в полном одиночестве, Бенжамина Спока, автора множества книг о воспитании детей, его собственные сыновья хотели сдать в дом престарелых». Львиная доля вины за эту статистику, конечно, принадлежит старшему поколению, но близкие вообще вызывают друг у друга сильные эмоции. «Где брат твой, Каин!?», – вопрошает Бог, как в начале времён и слышит в ответ ложь. Это интеллектуальное и нравственное убожество следовало реформировать. Бог обращается к Ницше: – Скажите им, что меня вообще нет! И Ницше сказал: «Бог умер!». Он назвал Сократа евреем и приковывал к позорному столбу. Тот в своё время выдвинул формулу разум= добродетель= счастье: «Сократ проник в эллинский мир, придумал добродетель, которая тиран над инстинктом, чтобы этот мир разрушить!». Рене Декарту тоже досталось. Он выводил cogito из субстанции, то есть из Бога.

Cogito Декарт обосновал следующим образом: «Я счёл нужным допустить, что нет ни одной вещи, которая была бы такова, какой она нам представляется. Поскольку есть люди, которые ошибаются даже в простейших вопросах геометрии, я, считая и себя способным ошибаться не менее других, отбросил, как ложные, все доводы, которые прежде принимал за доказательства. Наконец, принимая во внимание, что любое представление, которое мы имеем в бодрствующем состоянии, может явиться нам во сне, не будучи действительностью, я решил представить себе, что всё когда-либо приходившее мне на ум не более истинно, чем видение моих снов. Но я тотчас обратил внимание на то, что в это самое время, когда я склоняюсь к мысли об иллюзорности всего на свете, было необходимо, чтобы я, рассуждающий таким образом, действительно существовал. И заметив, что истина: я мыслю, следовательно, я существую, – столь тверда и верна, что самые сумасбродные предположения скептиков не могут её поколебать, я заключил, что могу без опасений принять её за первый принцип искомой философии».

Ницше на это возразил:«Мыслят, значит, существует мыслящее» – к этому сводится аргументация Декарта. Но это значит предполагать нашу веру в понятие субстанции «истиной уже а рriоri», ибо когда думают, что необходимо должно быть нечто, «что мыслит», то это просто формулировка нашей грамматической привычки, которая к действию полагает деятеля. Короче говоря, здесь уже выдвигается логико-метафизический постулат – не только нечто констатируется. По пути Декарта мы не достигаем чего-либо абсолютно достоверного, но приходим лишь к факту очень сильной веры». Выражаясь современным языком, Ницше определил доказательство Декарта, как нарративную практику, основанную на вере в истинный мир.

Кант тоже с какой-то долей сомнения относился к тезису Декарта и считал его общей посылкой: «Всё мыслящее существует». – Но если мы внимательно посмотрим на то, что говорит Декарт, то должны признать, что он выводил cogito не из этой посылки, а из различения. Кант переводит рассудочное познание Декарта в чувственное отождествление. Насколько это правомерно? Дедукция сравнивает большую и малую посылку, отождествляет их: «Все лебеди белые. Это – лебедь. Значит, он – белый». Долгое время большая посылка в этом умозаключении считалась дедуктивной. Когда во дворце турецкого султана крестоносцы встретили чёрных лебедей, оказалось, что «все лебеди белые», – индуктивное умозаключение на основе опыта. Кант, по сути, вводит такую же оплошность в рассудочное познание Декарта, потом выражает сомнение в том, что сам сделал. Это можно описать сравнительно. Мы способны манипулировать своим отражением в зеркале, например, взять и поднять руку. Само отражение не может поднять за нас руку. Кант тоже переставляет активное и пассивное местами. Эта ошибка не сильно бросается в глаза, потому что реальность и её отражение в сознании меняются местами на каждом шагу. Это – оправдание Канта. Но когда-то он сам написал: «Аналитические понятия чистого разума, – самый надёжный и плодотворный способ познания». Аналитические понятия приводили его в энтузиазм, на их основании он полагал, что возможны и априорные синтетические сужения чистого разума. Гегель опроверг это. Тем не менее, полярность эмоций представляет синтетическую структуру. На этом основании можно высказать следующее предположение. Если что угодно коррелирует с зеркальным смыслом эмоций, то с ними коррелируют и априорные синтетические понятия чистого разума, и априорные аналитические понятия чистого разума. Что касается аналитических понятий, с ними просто: это определённость эмоционального полюса. Истинные понятия и суждения являются олицетворением полюса. Синтетические понятия чистого разума собой представляют уже всю эмоцию: оба полюса и связь между ними. Как истина представляет собой баланс лжи и правды, так и априорные синтетические понятия чистого разума – баланс противоположных эмоциональных полюсов.

Кажется, напрасно Кант не стал думать о причине, по которой разум стремится оперировать за пределами опыта. Он только зафиксировал изъян. Зато против он Декарта выдвинул своё рассыпающееся на глазах сogito. Что он это заметил, конечно, заслуга. Но после этого Гегель отступил от «я».Делёз тоже присоединился к cogito Канта, но составил собственную экспертизу того и другого сogito: «Форма, в которой неопределённое существование становится определяемым через «я мыслю», есть форма времени. Моё неопределённое существование может быть определено только во времени, как существование феномена. Спонтанность, которую я осознаю в «я мыслю», может быть понята только как переживание пассивного мыслящего существа, чувствующего, что его мышление, его собственный рассудок, то, чем он говорит «я», производится в нём и на нём, но не им самим. Одним словом, надлом или трещина «я», пассивность мыслящего субъекта – вот, что означает время... Декарт сводил cogito к мгновению, исключая время». Вот с этим у нас никаких проблем. Декарт – наш человек!

Кант и Делёз просто попали в плен формы созерцания, пытаясь через время определить «я». Время для них не отменимо. Именно из-за этого «я» оказывается представлением, стал зыбким, меняющимся, неопределённым. Что-то «простое и тождественное себе самому» никак не находится. Очаг на холсте находится, перерисовываемый то и дело. Это и есть cogito Канта!

Нарисованный очаг пребывает во времени, «я» перерисовывает его «вне времени», – это ещё одна проблема. Если к аналитическому понятию чистого разума Кант прибавил время, то опять получил синтетическое понятие чистого разума. Cogito Канта именно такое понятие. К простому прибавляется время, после этого у простого понятия возникает свойство бесконечно разлагаться, но это не хаос. В этом случае парадоксальный элемент Делёза – «зеркало», которое правое делает левым и оказывается временем, после этого созерцание изменений подаётся счёту.

«Чистое событие – это разом весть и вымысел, но никогда не актуальная реальность». Эти слова Делёза точно определяют природу эмоций без упоминания о них. У эмоций дихотомическая структура бытия-небытия. Бытие одного из полюсов автоматически означает небытие другого, а как течёт время в небытии? Неравномерность течения времени, которое стремится к нулю, для единства эмоции сосуществует с равномерностью течения времени. Полюс бытия изменяется и что-то накапливает, а тот, что в небытии, будет неизменным. Друг друга полюса отрицают, но сосуществуют они вместе. Мы ощущаем, как материальное, так и идеальное, вернее, идеальное мы мыслим. Эмоцию можно представить себе как число с мнимой частью. Мнимое число, возведённое в квадрат, даёт минус единицу. Это – число отрицательное, но уже реальное. И ощущение отражает объективную реальность. Его эмоциональная интенсивность – от ноля и выше – тоже оказывается феноменом.

Присоединившись к cogito Канта, Делёз попал в бесконечные противоречия. В «трещину» вносится неразбериха: «Мы видели, что несогласованность способностей, обусловленная исключительностью постигаемого каждой из них трансцендентного объекта, тем не менее, содержит в себе согласие, благодаря которому они по бикфордову шнуру передают друг другу неистовую силу; но это «несогласованное согласие». Оно исключает форму тождества, совпадения и сотрудничества, присущую обыденному сознанию». «Микроскопическая трещина становится макроскопической, философский стиль – художественным, трещина бежит по «я», миру и Богу. Космос превращается в хаосмос. Божественный порядок – в дьявольский».

Свободу обосновывает нравственность, потому что подчинение ей без свободы воли делает человека автоматом. (Кант). Философы дотянулась и до альтернативы нравственному закону, ею оказалось Ничто – состояние бытия, выступившего за пределы сущего, или ужас. «Только на основе изначальной явленности Ничто человеческое присутствие в состоянии подойти к сущему и вникнуть в него». (Хайдеггер). Кажется, Гегель разобрался в этом раньше. Его логическое начало включает бытие и ничто. Но, оставив в стороне «я», Гегель оставил в стороне и операционную систему. По мнению Гегеля, в объективной логике непосредственное является тем простым, с чего всё начинается. Истина – уже результат и опосредованное. Простое – едино и т.д. Само простое не было конкретизировано, но это разъяснение потребовалось Гегелю, чтобы заострить внимание на единстве противоположностей: «Познание логического положения о том, что противоречащее себе не переходит в нуль... есть не отрицание всего, а отрицание определенной вещи, которая разрешает самое себя, стало быть, такое отрицание есть определённое отрицание и, следовательно, результат содержит по существу то, из чего он вытекает... новое понятие, но более высокое, более богатое понятие, чем предыдущее, ибо оно обогатилось его отрицанием или противоположностью. Оно, стало быть, содержит предыдущее понятие, но содержит больше, чем только его, и есть единство его и его противоположности».

Маркс придал абсолютный характер борьбе противоположностей, их единство, как положено здравомыслящему человеку, он считал неустойчивым моментом. Нами будет подробно рассмотрена зависимость здравого смысла от эмоций при разборе «полётов» с невестой в седьмой главе. Цель здравого смысла не столько совпадать с логикой, сколько потакать эмоциям, которые его сфабриковали. Что за прелесть здравый смысл, можно понять только «в итоге». Этот итог есть и в марксизме. Как правило, его демонстрируют и старики, выжившие из ума. В рамках собственных представлений они ведут себя рационально. Так же прошла «слава мира» и для Фрейда. Надо полагать, он хорошо понимал собственное учение изнутри, когда на его основе выдумывал, что Юнг бунтует против него, как сын против отца. Фрейд на время стал популярной формой речи и «способом говорить», но время смывает любую рациональность. Любой здравый смысл не навсегда.

Простое и безусловное – это логическое требование Канта к началу мышления. Он сам не смог найти ни «безусловное», ни «простое», и до сих пор самыми разными авторами высказывается озабоченность по этому поводу. Ими предпринимаются попытки определитьначало мышления. В своё время Гегель объявил безусловным «пустое логические начало», тоже не смог указать ничего простого. И,спустя сто пятьдесят лет, М. Фуко опять констатирует проблему: «Мы неизбежно будем двигаться к бесконечно удалённой точке, никогда не присутствующей ни в какой истории и являющейся лишь своей собственной пустотой... голосом тихим, как дыхание, фактом письма, представляющим собой только пустоту собственного следа... Все начала могли бы быть только воображением и сокрытием, а, по правде говоря, тем и другим одновременно».Таким образом, объявляя началом мышления эмоции, представляющие собой нерушимое единство (простое), мы хотим поставить точку в этом вопросе. Из этой точки выводится тождество всех явлений сознания и мироздания, с ней связано существование внешнего по отношению к психике «я», на её основании разработана субъективная логика (пока только с точки зрения человека совести), но субъективная логика должна быть написана и с точки зрения Нарцисса.

Впечатление, что открытия никто не систематизировал. Кант подошёл с одной стороны, Декарт – с другой... Согласившись с cogito Канта, Делёз и Гваттари уже не стремились утверждать никакого «я». Они считали его представлением (фактом психологии), даже упрекали Мелани Клейн, что она «не избавляется от той идеи, где шизопараноидные частичные объекты отсылают к некоему целому, которое то ли изначально встречается на первичной стадии, то ли должно прийти в будущем в конечной депрессивной позиции (полный Объект)». В «Анти-Эдипе» реальное у Делёза и Гваттари есть результат пассивных синтезов желания. Если желание производит, то производит реальное. Желание у них обосновано фантазией, следовательно, реальное тоже обосновано фантазией, но как реальность выводится из фантазии, ими не исследуется. «Желание ни в чём не испытывает нехватки, ему не испытать нехватки в своём объекте. Скорее, именно субъект не достигает желания или же в желании отсутствует постоянный субъект: постоянный субъект бывает лишь благодаря подавлению». Этоповторение в очередной раз cogito Канта. «Постоянный субъект»испытывает нужду во всём из-за наличного бытия. Наличное бытие,(общезначимый смысл для «других» и для себя). Оно противопоставлено логическому началу Гегеля, которое само выглядит проблематическим. Выдвинув его, Гегель сохранил возможность начинать с чего угодно, с любого места. Для религиозного сознания «наличным бытием» будет Бог... Маркс исходил тоже из наличного бытия. Пожалуй, никто и не может начинать с пустого логического начала. Данная работа тоже начиналась с представления о себе.

Эмоциональность не редуцируется ни к Надежде на бессмертие, ни к воле к смерти. «Вещь в себе» не мыслится только нашей чувственной или рассудочной способностью, то есть не сводима к понятию, зато «вещь для всех» вполне сводима. «Я» тоже неопределим, как «вещь в себе», но вполне определим, как «вещь для всех». Нередко «наличным бытием» оказывается обида, задающая «структуру мышления». Эта обида подбирает чувственные аргументы, поддаётся рефлексии, но может существовать и непосредственно (без всякого осознания). При этом обиды будут меняться и выдумываться, а структура «души» остаётся неизменной.

Кант, конечно, понимал не хуже Гегеля, что объективировал «я» и, чтобы осмыслить своё открытие, написал «Критику практического разума». Он подчинил себя нравственному и вызвал смех. Как оказалось, заклинать «вещь в себе» нельзя, световодозвуконепроницаемый смысл делает, что нравится: нравственный ~ свободный. Ницше отверг субъект, предикат, логику, поставил на место «я» инстинкты и погрузился в психику. Сверхчеловек – нарциссическая идея. Тем не менее, благодаря Ницше, возникла свобода мыслить моральное: «Наш мир стал ложным благодаря тем свойствам, которые составляют его реальность: благодаря изменчивости, становлению, множественности, противоречию, противоположности».С этим можно только согласиться. Честный подход – это нравственно. Его слова были услышаны, Фрейд вслед за ним поставил на место «я» либидо. Как и Ницше, он остался в рамках психики. Легко понять, что либидо не безусловность, если подвергается сублимации. То, что либидо сублимирует, безусловней. Но Фрейд создал «буквы» психоанализа и написал с их помощью своё слово. Из этих букв можно написать и другое слово: и Юнг написал своё, Адлер – своё и т.д.

Нужно сказать, что«Воля к власти» Ницше осталась в черновиках. Дело могло быть ещё в установлении взгляда. «Вечное возвращение», как крайняя форма нигилизма, – очень относительная истина. Так не могло оставаться. Нигилизм оказывался безусловней, чем «вечное возвращение», хотя имел исторические предпосылки, по Ницше, он результат христианской цивилизации. Так как в качестве основополагающих идей «воля к власти» и «вечное возвращение» противоречили друг другу, столкновение этих идей было неизбежно. Ницше надо было выбирать, либо обосновать связь этих идей: не имеет смысла ответ на вопрос, кто вечно возвращается, если возвращаются инстинкты или цикличность природы. Николай Фёдоров достаточно обоснованно критикует Ницше: «…когда он говорит о воле, стремящейся к власти, он забывает о теории бесконечных возвратов (несогласимой с волей), а когда говорит о неизбежности последних, забывает о власти воли».

Ницше нашёл связь этих идей. «Вечно возвращается только то, что отличается». Но напряжение ума было велико. В глазах упавшей лошади, возможно, он увидел то, что заставило пробежать по разуму «трещину», но к этому времени уже успел предсказать свою судьбу: «Философ появляется, когда настаёт время опасности. Когда колесо истории набирает скорость, философия и искусство занимают место исчезающего мифа. Но они далеко опережают свое время, потому что внимание современников обращается на них только медленно и постепенно».

Приложение к пятой главе.

 

«Желающее производство», по Делёзу и Гваттари, есть бесконечная прямая линия. Если закрыть глаза и вообразить себе такую линию, её можно проводить в пустоте бесконечно, но окружающее пространство отличается от формы своего созерцания, глаза всё время натыкаются на предметы.

Предметы можно считать материей с её вечным изменением. Материя текуча, но течёт далеко не всё, что мы можем себе представить. Инграммы Хаббрада, например, не ветшают. Правда, они и не материя.

Возможно, что длина, ширина, высота, прошлое, настоящее и будущее воздвигают свои лабиринты в нашем восприятии, благодаря прямой линии Эона, которая растягивается в обе стороны, как отталкивающие друг друга полюса или одинаковые заряды. Эон олицетворяет эмоции, ускользающие к внешнему и внутреннему, и о лабиринте прямой линии Делёз говорит, как о самом страшном.

В существовании такого лабиринта мне пришлось убедиться на личном опыте. Правда, я не знаю, как повторить эксперимент и снова туда попасть по своей воле. По сути, уже видение себя взрослым в клетчатой рубахе, когда лёгкие резала пыль, было попаданием в этот лабиринт. Пыли не было нигде: Пыль – это разрушение Нарцисса. Однажды это разрушение встретилось мне и с другим эффектом. С моим сознанием происходили события, времени для которых не было вообще. В обоих случаях спутанность времени была несовместима с его обычным течением. Сначала приводимый ниже текст был коротким рассказом, начинавшимся так: «Толкнув дверь магазина, я сразу услышал шум многолюдной толпы. Ноги, почему-то, приросли к полу. Сделав остановку, я обратил внимание на руку, которая осталась лежать на ручке двери с вывернутым вверх локтем. Рука вела себя исключительно самодовольно. Я удивился, отметив её глумливое сопротивление скромности и красоте, всегда сопровождающим мои действия. Некая робость поправить руку вызвала у меня весёлое настроение... Укол действительного страха возник следом. Рука опиралась на ручку двери тем же неприличным образом, не смотря на обращённое внимание. Злясь на себя, я силой решил призвать её к порядку. Почему-то сократились мышцы ног, наиболее далеко отстоящие от руки». Причина, по которой «ноги приросли к полу», ускользнула от меня, и я стал её искать. На это ушло много лет. В итоге, «ноги» унеслись на несколько сот страниц. Множество мысленных ходов открылось мне и исчезло за те секунды, которую я мог простоять в дверях. Я вспоминал потом это, будто, пятясь назад. Есть причина не считать это более поздними выдумками. Без этих воспоминаний у рассказа нет начала. А теперь через сотни страниц я могу прийти к моменту, когда ноги приросли к полу. Столько мыслей даже в быстрой фантазии не могло уместиться. Это было очень оживлённое место, а меня даже толкнуть не успели.

Желание обойти все обувные магазины Риги стало выдыхаться к обеду. Каблуки старых туфель проваливались в снежный наст, и я вытаскивал их, всё глубже погружаясь в задумчивость... Исходив в поисках обувных магазинов много квадратных километров большого города, я через месяц попаду в последний магазин. После этого можно будет начинать сначала: ассортимент уже сменится... На самом деле, у меня была всего одна неделя, загруженная сессией, и желание к тому же обессмысливалось. В трёх магазинах подряд мне встретились одни и те же туфли, не вызывавшие никакого вожделения. Я, наконец, сказал себе: «Действительность на другом конце страны та же, что и дома». Шуба стала давить на плечи...

Печально было прощаться с мечтой, но я принял сознательное решение покончить с поисками. Времени сразу стало много. Я шагал, внутренне уже никуда не спеша.

Доводы разума запустили процесс разрушения мечты, но пока он шёл незаметно: туфли сияли в моём сознании по-прежнему ярко. Я спохватился, что не слежу за процессом: важно было не пропустить кульминационный момент метаморфозы сознания. Казалось, иллюзия должна скоро потерять краски, стать чёрно-белой, сморщиться и почернеть. Потом от неё начнут отваливаться куски. Я решил за этим наблюдать, но специально свою мечту к могиле не подталкивал.

С поисками было покончено ещё метров пятьдесят назад, но надежда на туфли сияла в моём сознании самыми свежими красками, и они не собиралась тускнеть. Я забеспокоился и стал напоминать себе резоны. Их было много. Тем не менее, краски на «туфлях» сверкали во всех подробностях, и перед мысленным взором эти чудесные туфли, по-прежнему, находились в свободной продаже. Я надеялся встретить их где-то на окраине города в малоизвестном магазинчике на прилавке, изрезанном хлебным ножом. «Нет никаких туфель, соблазнительно выглядывающих из серой картонной коробки на прилавке, изрезанном хлебным ножом!». Мне, почему-то, представлялся этот прилавок как в сельмаге. Магазин тоже был деревянным домишкой, сразу за ним поднимался голый лес, пронизанный холодным ветром, и начинало смеркаться. Я прошагал уже метров сто, а ничего в сознании не менялось. Краски на туфлях и не думали тускнеть. Я стал откровенно подыгрывать резонам, высмеивая постыдную химеру: «Нет давно прилавков, изрезанных хлебным ножом!». Я лил на неё ледяную воду неотразимых доводов. Она превратилась в цветную, твёрдую ледышку, тем более, не желавшую рассыпаться. Я не понимал, как мой разум сосуществует с ней в одной голове? Казалось, логические доводы должны превратить иллюзию в обугленную головёшку, но ничего такого с туфлями в моей голове не происходило. Я себе вопил: «Нет никаких импортных туфель на прилавке на окраине города!». –Тем не менее, мой разум был не в силах отстоять собственные позиции, он и химера одинаково принадлежали мне. Я дошёл уже до угла тихой улочки. Теперь нужно было перейти широкую проезжую часть, но я просто повернул, чтобы не отвлекаться от своих мыслей.

Край сознания стал фиксировать большие, белые буквы на той стороне улицы. Их смысл сначала не доходил до меня: «ОБУВЬ». Наконец сознание сработало. Я раздосадовано остановился. Было глупо искать полдня магазины и не зайти. Мне всё равно не хотелось этого делать.

Отсутствие машин на проезжей части, будто, приглашало перейти дорогу. Они терпеливо стояли на светофоре. Я, наконец, шагнул на неё и, не спеша, пошёл к белым буквам.

Мне не пришлось даже прибавить шага. Машины так и не двинулись с места. Нога снова встала на тротуар. Я бесстрастно пересёк его и толкнул дверь магазина...

Крикливые нотки, вскакивая друг на друга, понеслись на меня, суетливо сверля воздух. В лицо повеяло знакомой сыростью, и вяло вспыхнула какая-то апатия. За первой вспышкой последовали другие. Они становились всё чаще и сильней и скоро достигли степени полноценного горя. Казалось, я открывал эту дверь в течение долгих лет сотни, если не тысячи, раз...

Моя грудь глубоко стеснилась и снизу стала последовательно и тщательно выжимать из себя воздух. Тем временем, горе катилось по прямой, не останавливаясь. Я мог даже рассмотреть в некотором отдалении на этой прямой грань, отделяющую меня от смерти, но сомнения, что это именно смертельная грань, мешали мобилизовать волю и остановить легко катившийся комочек. Я только намеренно усмехнулся.

Мои щёки, почему-то, судорожно напряглись. Усмешка сбила дыхание ещё и по горизонтали. В щеках натянулись нити, по которым сбежал электрический ток в сторону заранее занывшей челюсти. Он медленно змеился в лицевых мышцах, подбираясь к связкам челюсти. На всякий случай, я соединил зубы, чтобы громко не клацнули... Ток в моём воображении сначала уколол связки скул, боль в них круто возросла и стала, как настоящая. Из-за сжатых зубов она продолжала бы резко увеличиваться. Я решил снова разъединить зубы.

Язык тут же распластался и вылез между ними, как красная пиявка. Челюсть неожиданно дрогнула. Зубы слегка прокусили язык; кажется, я почувствовал кровь во рту. Челюсть дрогнула ещё раз сильней: язык был прокушен уже глубоко. Лужа крови появилась во рту. Почти откушенная часть языка держалась только на тонкой нижней кожице. По идее, она должна была бы повиснуть, но сохраняла горизонтальное положение. Кожица порвалась после моей мысли. Часть языка булькнула в чёрную лужу. Жидкость в ней грузно колыхнулась... Теперь кровь хлынула, наполняя рот. Я был ошеломлён, казалось, я уже захлёбываюсь ею... Но горло оставалось сухим. Кровь не текла и по подбородку. Губы были тоже сухими!

Видимо, всё происходило в моём воображении. На всякий случай, я втянул язык поглубже. Почти в тот же момент зубы оглушительно щелкнули, за первым щелчком последовал второй и третий.

Щелчки возникали через краткие промежутки времени. Я осторожно подвигал языком. Он онемел, но ворочался. Под ним катались отдельные, твёрдые крошки. Это возбудило у меня какие-то подозрения. Между двумя щелчками я быстро провёл языком по зубам. После этого твёрдых крошек стало гораздо больше. Движение языком в обратном направлении рассыпало почти все зубы. Из десен торчали только острые осколки. Я понял, что это навсегда. Лучше было глубоко прокусить язык.

Но, видимо, щелчки были тоже воображаемые, и я решил просто сжать зубы, чтобы избежать всех сценариев. Длинные иглы боли в скулах казались наименьшим злом.

Они тут же появились. Боль глубоко проколола скулы и была, как настоящая. В воображении я «потерял» от неё сознание на какой-то миг, но тут же очнулся. Нужно было, наконец, сжать зубы. Но одновременно стремясь сжаться и расслабиться, лицевые мышцы окаменели и не двигались... Сбегающий электрический ток уже оглушительно шелестел у самой челюсти. Я приготовился к нестерпимой боли, но его лента вдруг изогнулась, прошла в притирку с костью и бесследно исчезла. Круглый, горячий след остывал на десне. Скоро он стянулся в точку. Как только точка исчезла, натянутые нити из щёк тоже пропали. Не стало и оглушающего шелеста во рту.

Я стоял ещё с заложенными ушами и плохо понимал, что чувствую. В горле скользил спазматический комок. Я вполне мог его не заметить, но случайно обратил внимание... Комок был крупный. Проходя сквозь узкий для себя участок горла, он даже забуксовал, едва не развалился на куски, но, проскрежетав горловыми хрящами, протиснулся под собственной тяжестью и после какого-то зигзага оказался на просторе. Это могла быть только моя грудь. Глаза не имели возможности видеть, но взгляд пронёсся по чёрной трубке и тоже остановилось на каком-то просторе в полумраке.

Из-за чёрного угла появился светлый, эфемерный шарик. Он двигался среди чернеющих органов, как призрак. Шарик вызвал у меня умиление. Казалось, его не может быть! Шарик, тем не менее, был. Я глянул каким-то угасающим взором за угол, из-за которого он появился. Прямой ряд непроницаемо чёрных кубов, стоящих, как по линейке, открылся там. Видимо, шарик пролетел по этому проходу. Дальний край кубов смазывался и сливался с мраком. Слабый свет шарика туда не достигал. Почему-то, мне показалось, что это чернеет моя память.

Светлый шарик двигался, будто, не зная, куда податься. Он робко блуждал из стороны в сторону. Я смотрел на него во все глаза. Шарик, действительно, был! Он даже регулярно содрогался.

Я заметил связь между этими содроганиями и встряхиванием моих нервов. Резкие, невидимые мне судороги сначала возникали в отдалении, после этого вибрации шарика резко подскакивали, по нему бежала крупная дрожь и долго не гасла. Шарик даже терял форму, становился похож на сгусток тумана. Крупная дрожь постепенно замирала, но шарик после этого долго мелко трясло. Кажется, эта дрожь не прекращалась никогда. Потом нервы опять невидимо и грубо дергались. Всё начиналось сначала. Состояние покоя у шарика вообще не наступало. Свои дёргающиеся нервы я не видел и даже не делал такой попытки. Сразу стало понятно, что нервы вне сферы внимания. Мне, наверное, стоило опасаться этого шарика. На памяти ещё ничего такого в грудь не проваливалось. В лучшем случае, там летели какие-то зигзаги длинными, пунктирными линиями слева направо. Возможно, это были разбившиеся спазмы. Я их и раньше проглатывал. А этому спазму удалось уцелеть. Теперь он погружался в меня плавно с левой стороны груди. Все прочие летели всегда слева направо. А этот так и остался слева. Видимо, в этом и было дело.

Я заметил, что белый шарик стал сиреневым и теперь ничем не отличался от цвета окружающих органов. Возможно, он был отсюда. Наверное, я выдумывал его проглатывание. Ещё он мог быть зеркальным и отражать цвет вокруг себя. Казалось, это уже и не шарик, а двухмерный кружок, который сливается со всем, что рядом. Сейчас он совсем исчезнет. Я воспринимал его только благодаря регулярным содроганиям.

Эта дрожь стала меня интриговать. Казалось, шарик дёрнется в очередной раз и развалится на куски. Его туманный сгусток вытянется полоской и уде не сможет сгруппироваться. Потом полоска станет редеть, рассосётся и исчезнет.

Видимо, эта судьба и ждала его. После приключений в горле он был внутренне разбит, не мог долго жить. Я взволновался от этой мысли. Его жизнь пульсировала у меня на глазах, она могла вот-вот оборваться!

Сквозь повлажневшие глаза шарик стал не отчетлив. По моим расчётам у него оставался ещё десяток секунд. Я с содроганием следил, как они истекают. Но выцветший, сиреневый кружок вдруг украдкой слился с фоном, даже не мигнув. Всё! Жизнь шарика кончилась.

Это случилось незаметно и без всякого звука. Я почувствовал от такого финала разочарование. Мои опасения по поводу него не имели смысла, моя жалость к нему тоже была напрасной. Я был не удовлетворён и заподозрил какой-то подвох. Моё зрение напряглось, но это было напрасно. Шарика не существовало. Я решил проявить бдительность, напряг глаза ещё острее, потом ещё... На сиреневом фоне появилась овальная белая чёрточка, она могла быть чем угодно, но я твёрдо сказал себе: «Это шарик!». Мне непременно хотелось его видеть. Во что бы то ни стало! Я впивался в белую чёрточку глазами и все усилия приложил к тому, чтобы видеть больше.

Скоро круглый бок обозначился. На фоне мрачных органов белый шарик опять полетел. Я задышал умиротворённо... Ослепительный шарик неожиданно загудел, содрогнулся, весь исказился и заскрежетал. Я глядел во все глаза! Он втягивался в разрушительный для себя поворот. Я представлял уже самые печальные последствия. Казалось, он рассыплется на куски.

Шарик не рассыпался, перестал скрежетать, повернул под правильным прямым углом и полетел дальше, пересекая мою грудь уже горизонтально. Он только не перестал нервно дёргаться. Грудная клетка была пройдена им до самых рёбер. На секунду мне показалось, что шарик сейчас вылетит через мой бок, но он опять загудел, повернул под правильным прямым углом и полетел вниз. Мне были видны все подробности его движения.

На этот раз погружение оказалось в два раза короче. Шарик, опять затрясшись, повернул, но прямой угол поворота не был соблюдён. Снова следующий отрезок пути оказался в два раза короче, прямой угол поворота опять не был соблюдён. Шарик уже летел извилисто. Повороты громоздились друг на друга. Казалось, он не успевает восстанавливать свою круглую форму. Долго это продолжаться не могло.

Шарик шёл вразнос, его повороты сливались уже вдали от моего зрения. Я только чувствовался их зуд и обречённо ждал конца, но зуд поворотов не утихал.

Это была уже какая-то фантазия. Я решил отвлечься от неё и вернуться к реальному восприятию действительности. Моё зрение опять оказалось снаружи.

На груди что-то вздувалось и зигзагообразно двигалось. На коже на всём протяжении этого вздутия поднимались дыбом и опускались мелкие волоски. Я чувствовал щекотку. Мой ужас поплёлся вслед за средоточием щекотки... Вздувающаяся дорожка следовала примерно по тому же пути, что и шарик, когда я видел его изнутри, оба пути подозрительно совпадали.

Я сосредоточился на себе, ошарашенный до дрожи. Что-то мной было проглочено. Я вспомнил, как на лице возникла слабенькая усмешка. Что-то попало в рот!

Внутри в полной темноте длинно чиркнула световая полоска, упала на овальное дно и стала плавно подниматься по инерции вверх. Как я мог это видеть? Инерция медленного движения полоски уже иссякла. Я подождал ещё немного. Она поднималась вверх, хотя инерция должна была кончиться уже несколько раз. Кажется, я галлюцинировал эту полоску. Я сфокусировал на ней взгляд, чтобы рассмотреть свою галлюцинацию. Полоска покладисто приблизилась к глазам. Галлюцинация оказалась с подробностями. На самом кончике полоски вращался чёрный шарик. Он был в несколько раз мельче, чем белый, который я видел вначале, но также ослепительно блестел и даже резал глаза, переполняясь какой-то чёрной энергией. Этот блестящий шарик на кончике светлой полоски не замедлялся в своём вращении. На него не действовала сила трения. Из-за его вращения на одном месте мне показалось, что и полоска тоже встала. Я отстранил глаза, чтобы увидеть картину в целом.

Полоска довольно быстро поднималась. Мелкий шарик на её вершине просто летел вверх. Я подумал о возможности препятствий на их пути и, действительно, заметил какую-то кость, которая в непосредственной близости от их траектории вдаётся в ткани тела.

Всё перевернулось. Казалось, я смотрю на кость и пикирую, вижу с позиций шарика. На самом деле, моё сознание должно было лететь вверх. Ориентация в пространстве, почему-то, перепуталась. Глазомер тоже не настраивался. Я не мог измерить: далеко ли до кости, и случится ли столкновение? Казалось, белая полоска прямо стремится на кость.

В любом случае до столкновения было ещё далеко. Траектория полоски трудно просчитывалась и ещё могла измениться. Я решил, что полоска пройдёт вплотную. Мне хотелось, чтобы шарик прошёл мимо. Ноздреватый, тусклый выступ кости, казалось, втягивает энергию моего взгляда. Я перестал на него смотреть и снова увидел картину в целом. Чёрный, как на негативе, костяной мыс возвышался над окружающей мякотью тела, как утёс. Светлая полоска ползла вверх, стремясь к нему. Где-то на ней находился красивый, чёрный шарик. Я решил, что не будет столкновения... Вдруг раздался резкий трезвон! Столкновение с костью состоялось.

Чёрный шарик немедленно погас: своими ноздрями кость выпила всю его красивую энергию, но красивой сама при этом не стала. Шарик покрылся ноздреватыми пятнами отталкивающего цвета, как она, и замертво полетел головой вниз. Казалось, он падает быстрей, чем позволяла его собственная тяжесть. Где-то внизу шарик гулко стукнулся о твёрдую, горизонтальную перекладину. Возможно, это было моё ребро. Ещё раз, перевернувшись через голову, он продолжил падение и скоро перестал ощущаться в тканях тела.

Покатый костяной мыс, на который шарик напоролся, казался мне ужасно знакомым. Я мог нащупать у себя такую кость пальцами в центре груди, но знал её, загнутой внутрь. Теперь я видел её, вдающейся в мягкие ткани тела. Кажется, к этой кости крепились рёбра...

Подумав так, я почувствовал себя снаружи. Лёгкие дёрнуло самым тяжким образом. Последовал оглушительный, звонкий удар, как будто, что-то тяжёлое и твёрдое ударилось обо что-то не менее основательное. Из легких вылетел весь воздух. Солнечное сплетение засаднило. В нём возникла длительная тяжесть. Я знал, что усилием воли неприятные ощущения в солнечном сплетении не гасятся. Нужно было набраться терпения и дышать поверхностно. Это было особенно досадно при сбитом дыхании. Тем не менее, мои рёбра слегка двинулись, чтобы в лёгкие набралось хоть немного воздуха. Вместо воздуха в них, почему-то, втянулся вакуум. Лёгкие стали больно рваться. Мне удалось остановить смертный вдох, но это было слабое утешение. Я захлебывался почти без кислорода и имел очень мало времени, чтобы повести себя правильно... В этот момент из груди опять донесся грузный удар. Моя коротенькая усмешка, наконец, упала на дно. Какие-то энергетические зигзаги разлетелись до самых ребер... Ушибленное место судорожно дёрнулось, будто, под тяжестью упавшей пудовой гири. Это было уже чересчур...

Я с ужасом заметил, что ничего ещё не кончилось. Что-то плавно потекло из груди в живот; кажется, мои лёгкие погружались в него всё глубже и глубже. Дальше им мешали двигаться другие органы. Лёгкие остановились, но через секунду опять потекли... Всего этого не могло быть! Лёгкие должны были стоять на месте! Я, тем не менее, чувствовал, что их ком непрерывно движется вниз. Он оказался уже в брюшной полости. Низ живота надулся, как пузырь... Воздух из лёгких попал в живот каким-то образом! Длинный и извилистый кишечник прямиком пропустил его. Я запутался совершенно.

«Лёгкие и кишечник связаны через желудок». Это было воспоминание из анатомии. Что-то в этой мысли было неправильным. Кажется, отдельная трубка ведёт в лёгкие. А в желудок – пищевод. Между грудью и животом ещё диафрагма.

Слово «диафрагма» прилетело издалека. Оно набирало звук и казалось выдуманным мной, я засомневался. что существует диафрагма? Эти сомнения удалось побороть: диафрагма существует! Плотная такая мышца, – кажется, разделяет грудь и брюшную полость. Диафрагма представилась покрытой дырками, большими и малыми. Большие дырки от воздушного ветра, гулявшего в теле, хлопали своими краями, как простыни. То ли диафрагма порвалась только что, то ли всегда была такая? Я не чувствовал внутри мокроты. Значит, крови не было. Мне не приходилось видеть диафрагму. Может, она в дырках для каких-нибудь сосудов?

В воздушном пузыре внизу живота появилась резь. Эластичный кишечник мог не выдержать давления воздуха и лопнуть! Я испугался и захотел, чтобы он выдержал. Резь покладисто отупела. Воздушный пузырь сдулся наполовину, потом ещё сдулся и через некоторое время вообще исчез. Даже живот присосало к спине Я с удивлением обратил внимание на то, что ещё жив, хотя удушье должно было наступить...

Последняя струйка воздушных пузырьков с шумом протопала в легкие по узкой трубке. Потом пузырьки разбежались в разные стороны, делясь на тонкие цепочки, в конце концов их жиденькие шеренги исчезли на широких просторах груди. Дополнительный кислород всосался в кровь. Меня посетила мрачная мысль, что сейчас будет коротенькая эйфория. После неё удушье станет ещё нестерпимей. Настроение испортилось без всякого подъёма.

Действительно, удушье стало только обширней. Мышцы почувствовали глубокую, запредельную отраву. Казалось, заглянул в свои клетки. Там стояла пелена газа, как густой табачный дым. Этот газ совсем не походил на кислород. Кровь уже закипала от этого яда. Мне требовалось срочно вдохнуть! Внимание переместилось к кончику носа. Я захотел не пропустить первый трепетный момент вдоха, стать его свидетелем от начала и до конца. Струйки пузырьков коснутся ноздрей, потом побегут в грудь и смешаются с кровью... Мне захотелось немного задержать вдох и лучше сосредоточиться. В моём отчаянном положении это было уже опасным безумием, и я решил его не откладывать. Внимание и так сконцентрировано на ноздрях.

Тут я заметил, что через ноздри непрерывными струйками выходит воздух. Я по-прежнему выдыхал. Мышцы груди, начавшие когда-то выдох, теперь выжимали из себя последние силы, опустошали уже верхушки легких. Я мог себя убить! Сознание уже гремело и чернело от удушья, но мне удалось заметить, что пока что я его не потерял. Это была какая-то случайная удача. Во что бы то ни стало ею следовало воспользоваться! Я стал изо всех сил расслаблять туго сведённые межрёберные мышцы, чтобы форсировать вдох, но несколько попыток закончились неудачей. Рёбра оставались сжаты и стремились только к сжатию. Мне пришло в голову обеспечить, хотя бы, механический доступ воздуха в грудь, пока выдох туго стискивает рёбра. Это была бесполезная надежда, но я решил её не убивать: «Пусть воздух свободно приникает к верхушкам лёгких». Я открыл рот. Нужно было хоть что-то делать.

Горло ничем не наполнилось. Я скосил глаза на препятствие между губами и окружающим пустым пространством, по идее, наполненным воздухом. Он должен был автоматически оказаться во рту, но почему не оказался. Я искал препятствие между окружающей пустотой и ртом, не думая увидеть воздух. Пустота приникала к лицу свободно со всех сторон. Видимо, воздух был и во рту... В этот момент внимание привлёк цвет пространства.

Тягучие сумерки пеленали отдалённые предметы. Воздух незаметно помрачнел и густо прилипал к ним, оставаясь более светлым в отдалении. Сквозь чёрную плёнку предметы светились, как лампочки. Тут я вспомнил, что мне не удалось вдохнуть. После оглушительного, чёрного рёва сознание стало остро звенеть. Наконец, я поднял глаза и посмотрел в лицо смерти.

Мне не сразу удалось понять, что я вижу перед собой сияющую, свежую белизну. Кажется, это были деревья, заваленные чистым пушистым снегом. Оказалось, я отлично вижу! Предметы искрились, будто, вымытые. Ровное дыхание незаметно возобновилось. Легкие были наполнены воздухом. Я был в полном порядке.

После случившегося в глазах мелькали ещё какие-то прозрачные глюки. Видеть сквозь них не составляло никакого труда, но я решил дождаться, когда эти вытянутые инфузории перестанут летать в глазах, чтобы посмотреть на мир без них, даже приготовился немного поскучать.

Моё внимание сосредоточилось на исчезновении инфузорий, а не на предметах внешнего мира, и, чтобы наблюдать за ними, приходилось косить глазами куда-то в сторону. Инфузорий было то ли семь, то ли восемь. Пять из них фиксировались одним взглядом, остальные требовали отдельного акта внимания. Влетая к тем, что были сосчитаны одним взглядом, они вылетали назад. Туда же к ним перемещались сосчитанными. Я все время запутывался.

Стало складываться впечатление, что инфузорий вообще больше десятка. Кажется, я считал их в двух глазах сразу. Я разделил инфузории пополам. Получалось все равно больше десятка. Они откуда-то прилетали. Изучая шаг за шагом площадь глаза, я обнаружил невидимую точку, из которой они возникали. Она была, правда, перемещавшейся. Тонкая струйка инфузорий сначала становилась видимой, как бесплотные прозрачные точки. После самостоятельного полета точки приобретали объём. Их струйка носилась в разные стороны по полю моего зрения, будто гоняемая ветром. Казалось, их объём надувает тот же самый ветер, что гоняет струйку. Кроме объёма, инфузории имели ещё чернеющий, теневой овал. Теперь они густо летели в одну сторону, обрываясь у невидимой черты. Густой снег помех снова сыпался после такой же неосязаемой черты с другой стороны глаза. Таким образом, в его центре находилось чистое пространство. Это была какая-то граница прямого взгляда. За неё не смели залетать инфузории.

Инфузории распространялись в зоне периферического зрения; летели целым роем в направлении справа налево, возможно, одни и те же по обеим сторонам прямого зрения. Я видел бы предметы без всяких затруднений, но ни на один из них не хотелось направлять внимание. Это наскучивало быстрее, чем сам взгляд достигал цели. Инфузории же на периферии зрения, густо пятнавшие линии предметов, возбуждали азарт. Мне хотелось смотреть на мир краешками глаз, и я смотрел. Мир был виден сквозь инфузории и понятен в целом. Трудности начинались, когда я пытался проследить отдельные линии предметов. Память, почему-то, плохо удерживала направление этих линий, а самое большое затруднение вызывали стыки. Почти неразличимые по толщине и цвету линии предметов пересекались и после этого нужно было прослеживать несколько возможных разветвлений одной линии. Видимые места и пробелы на изогнутых линиях движущегося мира к тому же хаотично менялись местами. Я следил глазами какую-то линию, но потом не мог вернуться по ней назад и проверить возможные ошибки. Запутываясь в линиях, я запутывался и в том, что вижу.

Казалось, взгляд проникает сквозь тела прозрачных инфузорий без труда, но какие-то движущиеся тени примешивались к самим инфузориям. Теневые, овальные черточки на каждой инфузории испещряли окружающий мир всё в новых и новых местах, ломая линии мира. Мелких, непрозрачных полосок сыпалось слишком много. Линии мира хаотично открывались и закрывались в разных местах. Чёрные полоски, отбрасываемые инфузориями, закрывали много перемещающихся предметов во множестве мест. Мой взгляд нетерпеливо сорвался и полетел к предметам. Я обогнул один прозрачный строй инфузорий, встретил ещё один, обошёл его, нырнул за очередной строй, потом ещё раз нырнул и, в конце концов, остановился то ли перед седьмым или восьмым слоем инфузорий, то ли перед распавшимися линиями мира.

Я собрался пресечь полёт инфузорий в своих глазах по своей воле, но, почему-то, безразличие победило. Кажется, у меня поднялась примитивная, архаичная фантазия из глубин сознания... Моё воображение разыгралось. Я позволил глюкам пожить ещё немного. Как явление иллюзорного мира, они должны были, вообще-то, сами исчезнуть. Рассматривать в деталях что-то несуществующее было даже интересно. Я решил их изучить. Когда ещё представится такая возможность.

Тени беспрепятственно мельтешили по периферии зрительного круга. Их густые теневые пятна смешивались с линиями реальных предметов за ними и запутывали взгляд, стремящийся к действительности, но прямо передо мной пространство оставалось чистым. Я мог увидеть, что захочу, если бы сосредоточил внимание в области прямого взгляда, но этого мне, как раз, и не хотелось. Наконец, из живота полезло тошнотворное чувство.

Как будто, стало совсем мало света. Большие движущиеся тени появились. Кажется, моя фигура в дверном проёме образовала густую тень... Чтобы вокруг себя увидеть дневной свет, который, почему-то, перестал рассеиваться в моей тени, я сознательно осмотрелся. Странная картина открылась сначала. Свет прямо передо мной был, но в виде белого пятна, которое, как тусклое солнце, освещало только себя. Во все стороны от него распространялся фиолетовый сумрак, вращаясь вокруг пятна, как вокруг воронки. Это явление не могла образовать моя тень. Я вспомнил, как много света у меня за спиной, стал с недоумением к нему поворачивать голову. Глаза побежали от белого пятна. Фиолетовая мгла в глазах стала неуклонно чернеть, ещё немного, и, казалось, надо мной зажгутся звёзды. Движение моей головы замедлилось. Я преодолел замешательство и повернул её до конца к источнику дневного света за спиной. После щечка в области шеи всякий свет вообще исчез. Быстрый поворот головы назад к пятну, его тоже не обнаружил. Кромешная темень была вокруг...

Казалось, я только что очнулся в полном одиночестве в огромном, чёрном пространстве, совершенно забыв, как я здесь оказался. Густая темень набилась в глаза плотно. Казалось, я не мог даже моргнуть ими. Но веки, на самом деле, хлопали по глазам. Как я здесь очутился, и почему стою, а, например, не лежу? Мне захотелось лечь на бок и даже вздремнуть, пока здесь не загорится свет. Всё равно никому не видно: стою я или лежу. По идее, все, кто сюда попал тоже ошарашены. На моё поведение никто не обратит внимания. Возможно, внимание и некому обращать. Я здесь один. Когда свет начнёт загораться, я успею встать и даже отряхнуться... Ни один мускул в теле, особенно в ногах, не шевельнулся. Я засомневался, что мышцы нужно заставлять что-то делать. Зачем именно ложиться? Вдруг под ногами мелко растеклась лужа. Во мне проснулась осторожность. Удобно ли окажется лежать на земле? Не лягу ли я в грязь? Ноги стояли на чём-то гладком, или очень кстати под ступнями оказались две гладких поверхности. Я не стал проверять и переступать. Может, вся поверхность была здесь гладкой, а, может быть, и нет. Стоило сдвинуть ноги с места, и ступни могли оказаться стоящими очень неудобно на каких-нибудь покатых, неровных местах. Да ещё в разные стороны покатых. Будет непросто вернуть их на место, шаря по полу в темноте руками. Кажется, я и так едва поддерживаю равновесие, рискуя упасть на острые камни, которые в темноте вопьются мне в бока, как шипы.

Тёмное пространство казалось огромным. В нём раздавалось что-то. Как будто, членораздельное слово звучало слева, но было непонятно далеко оно звучит или близко. Машинально голова повернулась на звук. К моему удивлению, зрачки, как обычно, сфокусировались: темень тут же отлетела от них на расстояние взгляда. По краям зрительного круга плыл белёсый туман, наталкиваясь в центре на ослепительно чёрный квадрат. Он находился там, откуда звучал голос. Я с опаской искоса взглянул на коварно блестящий квадрат. Он, как будто, излучал в меня слепоту. Глядя на него прямо, можно было снова перестать видеть. Поэтому я старался смотреть рядом. Возможно, кто-то говорящий стоял возле чёрного квадрата, возможно, чья-то рука или нога торчала из-за него, как из-за щита... Взгляды по касательной ничего не позволяли заметить, тогда я отважился на рассеянный прямой взгляд. Где вообразилась слепящая тьма, плыл сумрачный туман со слабым гудением. Он был пуст. В отдалении этот туман превращался в отвесный, сиреневый занавес. Он ещё прятал в себе какую-то тьму. Я подумал, что именно за занавесом скрывается злонамеренный шутник. Подозрительный занавес в одном месте вибрировал время от времени с каким-то писком. Через секунду лёгкий звон появлялся рядом со мной. Он походил на членораздельное слово. При чём слово было знакомое, хоть и на иностранном языке, но между мной и смыслом этого слова, будто, стоял толстый иллюминатор: «сессия, сессия...». «Город на другом краю страны!», – вдруг прилетел целый ряд торжественных новых слов. Слова были понятны и вообще по-русски, но я почему-то, стал недоумевать на них. Они имели ясный, но неожиданный смысл. «На другой край страны надо ехать целую неделю!». Я считал, что нахожусь дома и только что открыл знакомую дверь. На всякий случай стал вспоминать перестук колёс. В памяти никакого перестука не было. Иногда поезд стоит в тишине посреди пути, потом рельса начинает звенеть и возникает медленное движение... Таких воспоминаний тоже не было. Я чувствовал себя дома. Мои уши не помнили стука вагонных колёс. Чтобы выглядеть совсем уж добросовестно в своих глазах, я подумал ещё об одной возможности: «На самолёте можно добраться на любой край страны быстро и без всякого стука колёс». Это было правдой. Попадание, особенно, «на другой край страны», к этой мысли подходило, как нельзя лучше. Давящего на уши гула самолётных двигателей я тоже не помнил. Что я привязался к этим случайным словам?

Какое-то псевдовоспоминание салона самолёта без гула двигателей, правда, у меня было ясным. Я воображал его освещённым неоновым светом без всяких теней, но в ушах стояла комфортная тишина. Полёт проходил, как будто, неподвижно. Я хотел осмотреть «салон» и увидеть других пассажиров. Вместо этого глаза побежали в сторону чёрного иллюминатора. Самолёт шёл на посадку. Внизу сверкнули электрические огни города, раскинувшиеся до краёв горизонта. Мне вспомнились светлые озёра и поменьше. Их паутинки утопали в холоде ночи между чёрными подземными и воздушными безднами чуть раньше. Светлые паутинки были зыбкими и вызвали острое чувство печали своей непрочностью. Это живое представление печали возбудило у меня подозрение о каком-то недавнем реальном переживании.

«Я прилетел на самолёте домой?». Вопрос об отъезде из дома пронёсся в моей голове, но память была пуста. «Может, я улетел из дома?». Это было бы логичней предполагать, если ничего другого не вспоминалось. Зачем я прилетел куда-то? Вопрос снова вызвал пустоту в памяти. Неожиданно возник ответ на вопрос о смысле первого слова.

«Кажется, «сессия» имеет отношение к учёбе!». Случайно найденный ответ возбудил у меня энтузиазм. Две мысли могли быть связаны. В чём их связь состояла: учёба и город на другом краю страны? «Школа мной давно закончена». Я мягко себя поправил: Сессия имеет отношение не к школе. Связь «сессии» и «города на другом краю страны» расставляла всё по своим местам, но какое всё это имеет отношение ко мне? «Сессия – это техникум или даже институт...». Я тут же мягко сказал себе ещё одно слово, произнося его нараспев: «Университет!». – Сердце гордо застучало.

Я хотел казаться себе совершенно добросовестным и стал вести рассуждение с самого начала: «Университет и в нашем городе есть!». Специализированные университеты далеко не в каждом городе бывают. Я решил не отпускать эту мысль. Верхнее чутьё уловило какую-то связь. Я мог учиться в другом городе в университете. В этой мысли всё было правильно и логично. Следующие слова я произнёс себе с нарастающей скоростью и восторгом: «Я летал в город на другом краю страны на сессию!». У меня была сессия? Как она прошла!?. Последний вопрос серьёзно встревожил меня, но память опять зевнула пустотой. Шестерни моего мозга ещё раз прокрутились. В результате их работы появилась мысль: «Сессия ещё не прошла, она ещё идёт?». Какого-то течения сессии я тоже не помнил: «Ещё не начиналась! Самолёт приземлился только этой ночью». Я говорил себе, будто, выдумывая на ходу: «Электрические озёра под крылом!», – но эти мысли текли, будто, понарошку. Я даже вспомнил название города, в который прилетел, но тут же его замял, будто, скрыв в памяти от самого себя.

Тождество личности – это тождество памяти. «Вообще-тонеттакойштукипамять...Этопроцесс,прикотороммозгменяется,происходятизменениявсилесинапсов,ростдендридныхшипиковипроисходятхимическиеизменения,которыеусиливаютоднинейронныесетивущербдругим.Этиизмененияпроисходятповсемуобъемумозга».Я всегда пребываю в мозгу рядом со своей памятью, и вдруг это начинает откровенно плыть... Уже слово диафрагма прилетело ко мне издалека. Я пребываю где-то вдали от своего мозга. Из этого можно сделать вывод: «Я» не представим в формах созерцания – ни времени, ни пространства.

 

 

Библиография:

 

А. Белый, «Петербург».

 

Гегель Г. В. Ф., «Наука логики».

 

Гумилёв Л. Н., «Чёрная легенда»!

 

Ж. Делёз, «Логика смысла».

 

Ж. Делёз, «Повторение и различение».

 

Ж. Делёз, «Мишель Турнье и мир без Другого».

 

Ж. Делёз и Ф. Гваттари, «Капитализм и шизофрения».

 

Камю А., «Человек бунтующий».

 

Кант И., «Критика чистого разума».

 

Ницше Ф., «Воля к власти».

 

Ж.П. Сартр, «Тошнота».

 

Хаббард Р, «Дианетика».

 

---

Дата добавления: 2018-02-28; просмотров: 339; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!