Глава 3. Координаты сознания и логика 15 страница
Вообще же, в мышлении рассудочное и чувственное сочетаются. Мысли, как правило, формулируются рассудочно. В них добавляется чувственный момент для ясности. Пример такой формулировки можно привести из плана к сочинению школьника Лёни:«План незаконной женитьбы Крота на Дюймовочке». Здесь всё рассудочно, вставлен только один чувственный момент: «незаконной».
Мы помним, что совесть и Нарцисс совместно нападали на логику, тем самым, они выступали, по сути, против рассудка. Они – чувственность. Ещё совесть и Нарцисс уживаются друг с другом, как правильно и красиво, и отталкивают друг друга, как одинаковые заряды. Они – одно и то же. Между ними их противоположность не создаёт непроходимой стены. Совесть и Нарцисс мыслят тождествами, «узнают» мир, – и мы должны признать, что различение – не их способность. Не смотря на свою «борьбу», они вместе борются с различением. Можно также сказать, что они борются за различение себя, лезут различению на глаза.
Если я что-то различил, я говорю: «я». Я при этом не стремлюсь себя с чем-то отождествить, могу разотождествиться с чем угодно: с дискурсом, с социальной группой, к которой принадлежу... со сказанными словами. Совесть мешает? Подключив Нарцисс, я справлюсь: разотождествлюсь, хоть с совестью. Некоторые личности умудряются разотождествиться даже с собственным полом, так что я ещё не самый способный. Можно противостоять и совести, и Нарциссу, оттолкнуться от чего угодно, эстетически или этически. Я – не есть это сознание. Возможно, я – трещина между совестью и Нарциссом или безусловная сила в этой трещине? Совесть отождествляет себя с «другим». Это что-то внешнее по отношению ко мне. Она не знает об этом. Она отвечает у меня за внешнее и заботится о нём, как о себе самой. Нарцисс отождествляет себя с внутренним. Он устремляет вовне своё самолюбование, но замечает там только себя. Беда с этим Нарциссом! Он сам косит себя, как траву, из-за этого противостояния внутреннего с внешним. Дело сейчас в том, что для меня всё это различимо. Это – не моя логика, когда внутреннее губит, а внешнее спасаемо. В то же время я не есть только это различение, чего угодно. Я могу себя отождествить, хоть с совестью, хоть с Нарциссом. Я – сила, которая расталкивает совесть и Нарцисс, отводит их от своей судьбы, заботится о них, как мать. Нарцисс сам готов попадать во внешнюю беду. В нужный момент, опережающе отражая действительность, я говорю ему: «Куда вас, сударь, к чёрту понесло?», – а совесть в это время спасает «другого», как самого себя. Иногда я смотрю на это скептически.
|
|
|
Мой Нарцисс попадает во внешнюю беду по какому-то закону, он носит её в себе. Я мог бы хладнокровно предсказать ему судьбу, но, на самом деле, мне не всё равно. Я – не совесть. Я пристрастно отождествляюсь с Нарциссом. Он видит только свою красоту. Он стремится в беду, полагая её своим счастьем. Совесть тоже ни черта не видит без меня. Моё мнение о себе, как о «Гадком Утёнке», было сформировано ей, только учёт мнения Любки позволил изменить ситуацию. Если совесть, такая умная, почему не исправила всё сама? Когда Нарциссу стало лучше, она не пострадала, не понесла никакого урона и продолжала доминировать.
|
|
|
Координаты лишены чего-то, что присуще мне. Они – автоматизмы. Кстати, почему я не Нарцисс? Почему моей ведущей координатой не стал Нарцисс?! Я мог бы выбрать слёзы. Нарцисс тоже эффективен. Я был в шаге от этого, но, оценив перспективы, решил, что сил станет только меньше.
И вообще, почему я не помню слёз, которых боялась мать? Я не заметил, что контролирую её слезами! У моего аналайзера не оказалось другого выбора в тот момент, кроме терпения. Это – судьба! Ручки бы меня не выручили. Дышать в тесном пальто было всё равно трудно. Я бы расслабился на ручках, даже задремал, но мне было важно дышать. Ходьба подталкивала дыхание. Двигаться, изнывать, но двигаться. Сесть на землю тоже – не выход. Я переставал идти и опять впадал в сонливость, и всё равно трудно дышать. Лучше идти, куда бы то ни было...
|
|
|
Выбор Нарцисса, разрывающего себе грудь плачем, был нелеп. Грудь как раз стиснута пальто. Я бы сделал себя идиотом на всю оставшуюся жизнь. Я тогда не отказался от своих умственных способностей. Вот, что я сделал! Это потом совесть их отключала.
Я знал, сколько идти, чтобы вернуться домой, но возвращение произошло бы не сразу. Мать тащила бы меня за руку. Сразу идти домой очень хотелось, но главное было дышать. Я передвигал ноги со стеснённой грудью по жаре, но не было другого разумного выбора, до гостей было дальше, чем до дома, но там определённо наступала передышка... После всех расчётов я не стал плакать. Я тогда случайно выбрал ведущую координату. Но, если бы я заметил, что слёзы контролируют мать... Я мог рассчитывать на успех.
Я мог бы преследовать мамины интересы и, если бы плакал. Я вёл бы себя, как «негодный ребёнок», но меня можно было бы определить, как утешение для мамы в долгосрочной перспективе. Я же в тот момент случайно преследовал её сиюминутные интересы. Ощущение «Гадкого Утёнка» возникало и в связи с завязанным узлом сзади. К сожалению, я не помню, что было раньше: гости или узел?
|
|
|
Отношение к узлу появилось, как результат раздумья. Собирая меня в садик, мать стягивала шарф сзади. В первый момент я чувствовал лёгкое удушье, но часто забывал об этом и дышал вполне нормально. Всё-таки я заметил, что узел сзади мне не доступен: иногда хотелось его растянуть. Моя просьба завязывать узел спереди была встречена противоречием и отказом, но я не закатываю истерик, я привычно чувствую себя Гадким Утёнком и шагаю в садик. В тот момент силы у меня не подорваны. На истерику их достаточно. Но я уже избегаю препирательств, во мне звучит единый Голос Бытия: «Ы».
Свою мать я не боялся, но препирательства опережающе вызывают у меня тоску. Выбор координаты был уже сделан. Этот выбор делает меня автоматом.
Вроде бы, различающий «вектор» может возникнуть из-за примерности тождества совести и Нарцисса. Они всё-таки различаются между собой. Но мы, скорее, можем привести примеры затемнения способности к различению из-за несовпадения между ними. Всё-таки, они тотально отождествляют! В частности мой Нарцисс, пользуясь средствами выражения совести, которая полагается на внешнее, приводил к такому затемнению.
Наша компания подростков придерживалась мнения, что толстушки в сексе – самый смак. А молодой сосед вставил в разговор свои пять копеек, сказал: «Худые подтягиваются и прилипают, полные так не могут». В моём мнении секс вообще-то был унижением женщин, а, оказалось, что они сами потакают этому с омерзительным энтузиазмом. Что «это дело» им тоже нравится, я тогда не различил. «Что ты думаешь, то тебе, типа, и говорят», – я тогда отождествил.
После слов соседа гадость женского унижения стала материальной. До этого она пребывала в моей голове в прозрачном виде и не причиняла ни мне, ни миру вреда, теперь же я расценил потакание женщин своему унижению, как омерзительную особенность самой жизни. Логику это, конечно, отменяло, но логику вообще отменяет, что угодно.
Спазмы «тошноты» стали возникать у меня при мысли о любимом занятии человечества. Я был отравлен на десятки лет. У самого давно были сексуальные отношения, но я только материализовал ими унижение женщин. Юношеское представление прилипло. И знакомство с девушками, уколовших меня своей красотой, я тормозил на подсознательном уровне. Много лет моим идеалом были смазливенькие. Картина мира тогда покосилась в моей голове, потому что я подумал: «Он-то знает!».
Интересно, что перед этим сосед казался мне каким-то противным. Это был новый человек на нашей улице, они приехали из деревни, купили дом у бабы Нюры, которая вышла замуж... Мистика состоит в том, что я, будто, предчувствовал, что сосед причинит мне вред, и заранее испытывал к нему отвращение. При чём оно возникло по каким-то внешним признакам. Будто, что-то звенело в этом соседе. Он показался мне какой-то гадостью. «Гадость», действительно, распространилась на самое ценное представление моей жизни, будто, в награду... Здесь имеет место прямое подобие, будто, прямая линия тождественного воздаяния, которая опять выглядит непонятной, как стыд перед петухом.
Говоря строго, сосед не заслужил моё презрение. Он просто оказался на лично мне близкой территории бабы Нюры. Я решил относиться к деревенским свысока, хоть я не жлоб и не Нарцисс. Но тут Нарцисс из меня вылез, почему-то, подавленная координата включилась.
Почему слова Любки, что я симпатичный, послужили просветляющему воздействию тоже при критическом к ней самой отношении, а слова соседа внутреннему затемнению? Почему слова «других» оказываются серьёзным фактором на долгие годы? «Структура восприятия мира» в одном случае губит, а в другом спасает? Дело не в пресловутой лживости слов. Других слов просто не существует.
«Другой» – структура восприятия мира, – но это ещё не значит, что я не согласен на его смерть. Он сам грозит мне нападением...
Доверчивость, как дар неба, сияет в глазах детей и детёнышей животных, но личная история, будто, землёй всё это засыпает. Жизнь приносит опыт и меняет знак доверия на противоположный. В глазах взрослых особей он гаснет. Собственный опыт уже отождествляет Надежду на бессмертие с напряженным выживанием...
Доверие, видимо, не исчезает, но становится невыраженным. Вместо него проявляется инстинкт самосохранения, но, по-прежнему, согласие на смерть «другого» оказывается равнозначно согласию на свою смерть. Мы связаны друг с другом «надперсональным слоем психики», и, кажется, индивидуальное сознание не контролирует эту связь.
Самосохранение оказывается чем-то легковесным по сравнению с волей к смерти...
Сознательно согласие на свою смерть давал «Очарованный странник» у Лескова. Ему очень хотелось помереть за русский народ. Это был императив Нарцисса.
Чужой опыт для ребёнка имеет тот же смысл, что и свой собственный. При этом он случайно затемняет «вектор» или просветляет его на основе доверия. Слова Любки послужили просветлению. Они апеллировали к сиюминутной эмоциональности, а слова соседа запустили отложенные на будущее эмоции к женщинам. Хотя какая-то сиюминутность и отложенность присутствовали в том и в другом случае, но, видимо, акцент в одном случае упал на сиюминутность, а в другом на отложенность отношения.
Примеров «затемнения» и «просветления» существует довольно много и в литературе. Такое явление не могло пройти незамеченными. «Человек-патефон» у Салтыкова-Щедрина требует «молчать», «не допущать», «ходить строем». По сути, он добивается, чтобы вели себя «рационально». Он мрачен: все эмоции им запрещаются. И «человек в футляре» Чехова выражает только одни бесспорные истины: «лошадь кушает овёс». Это можно заметить и на собственном опыте. Направлять на это внимание –рациональная охранительность этого внимания от других каких-то мыслей, которые могут лезть в голову. Это будто, лабиринт для них. Что они там в себе затемняют, эти люди – не сиюминутные ли эмоции?
Фильм «Игра» Дэвида Финчера, наоборот, – об удачной попытке извлечь человека из футляра. Окружающий мир стал футляром, лакированная жизнь им стала.
Ещё можно всю жизнь собак или кошек разводить – тоже рациональное обращение со своими эмоциями. Это исключает сильные эмоции. Животные вызывают их, но это – как войну по телевизору смотреть. А вот «Дама с собачкой» у Чехова, на самом деле, посылала знак, что эмоции есть. До них только нужно добраться через собаку.
Борьба рациональности и сиюминутных эмоций чревата драматичными коллизиями.
«Заполяпоявился у нас втретьемклассе примерно через месяц после начала занятий. До этого он учился в соседней школе, его выгнали оттуда, потому что, по его словам, на уроке он психанул и «запулил» вучилку резинкой. В первый день мы разговаривали. На второй уже дружили, потому что всё понимали одинаково.ВообщеЗаполя удивил меня только раз. Он показал мне девочку, в которую влюбился, а я обращал на неё не больше внимания, чем на последнюю парту в третьем ряду, за которой она сидела.
Это была высокая второгодница вся из густых красок: зелёные глаза с отчётливыми зрачками, как у кошки, густые чёрные брови, прямые чёрные волосы, плечи тоже прямые, длиннющие прямые руки и ноги, с красноватым оттенком кожа. На мой взгляд, одни сплошные недостатки. Я решил оспорить внешность второгодницы. К моему удивлению, Заполя отстоял и широкие плечи, и прямые брови, и большие, зелёные глаза. Ещё она была на голову выше него, но он не обращал на это внимания. Считал, что сам тоже вырастет.
Я всё равно едва не пожалел его.Было бы глупо предлагать ему любить ту девочку, которую я сам любил. Я удержался, новсё равно понять его не мог.Мне не удалось побороть равнодушие к второгоднице даже из солидарности с другом.
Когдамывыросли, Заполя показалещеодну девочку, в которую влюбился, она была точно такой же, я увидел много общего.Густыми масляными красками можно рисовать таких девушек. Художник Петров-Водкин выбирал себе их в модели, но мненравятся те,которыхлучше рисоватьакварельными красками.Правда, однажды на меня произвелавпечатление и такая, какая бы понравилась Заполе. В тот момент её пробивали остывающие лучи солнца, все её краски горели изнутри. Я оценил Виталин вкус, когда его уже не было на свете...
Два года в начальной школе мы общались регулярно, потомвстречались изредка. Учились далеко друг от друга, а жили всегда далеко. Виталя что-то рассказывал про своего тренера по классической борьбе, вроде бы, тот с ним серьёзно занимается. Я не придал значения, но мне пришлось проглотитьслюни зависти,когда я увидел Заполины мышцы в шестнадцать лет.
Символом красоты тогда считался мраморный Аполлон. Я бы сам сошёл за Аполлона, но стоять рядом с Заполей на пляже было стыдно. Стыдно быть уродом...
Большие физические нагрузки для Витали были обычным делом. Чтобы рыбачить на острове, он по собственной инициативе переплывал Обь с сумкой закидушек, которая весила килограмм пять из-за грузил. Мне он рассказывал, что однажды чуть не бросил её на обратном пути: до берега оставалось метров двадцать, а силы кончились, но всё-таки дотащил... Ему было тогда лет тринадцать. Лично я переплывал множество раз ковш, который в три раза уже и не имеет течения. Виталя мог бежать три минуты изо всех сил, потом говорил, что дыхалка сбивается. У меня от такого бега дыхалка сбивалась после минуты.
Окончив школу, он уехал поступать в спортивный институт. На одно место там ломилось человек пятнадцать... Не поступил. Помню летнюю жару, когда услышал об этом от бывшего одноклассника. Он сказал, что Заполя уже вернулся домой, и злорадно добавил: «Пьёт каждый день».
Я даже не пошёл проверять Этот слух не вязался ни с чем. Но, когда жёлтые листочки уже появились, мы столкнулись с Заполей лицомклицу в городе. Его вид заставилменяоторопеть. Кожа уже «загорела» от водки. Он даже обрадовался мне,какалкоголик, и виртуозно продемонстрировал все замашки пьяниц, всю их бестолковость, пока я онемев, стоял, глядя на него, воодушевлённо предложил выпить. Это, будто, самособой разумелось. Пока я ещё не проронил ни слова. Заполя жаднопоинтересовался моими деньгами. Я выдавил, что денег нет. Упорствуя в желании «отметить встречу», Заполя со вздохом извлекиз потайного кармана грязных спортивныхштанов три рубля и купил какую-то бормотуху. Мы пошли искать место,селив случайном дворе, заваленном горами строительногомусора, уже заросшего бурьяном, натрубутеплотрассы. Заполя сказал: «Подальше от ментов».
Я пить отказался. Он сам высоко запрокидывал бутылку горлышком вверх и похваливал «винцо». Ему и мне в каждое ухо по тысяче раз говорили, что пить плохо. Я сидел просто рядом, наполняясьвселенскойпечалью.
Между прибаутками алкашей Заполя рассказал и о том,что с ним случилось. Интонации из его голоса исчезли.
Передэкзаменами состоялись спаринги. Первый поединок былс каким-то солдатом, и оказался очень изматывающим. Он закончился в ничью, но Заполярастянул связку на плече. На следующий день он подошёл ктренеру и сказал про связку. Ему казалось, что тренер освободит от спаррингов и допустит до экзаменов. Это, возможно, было вероломством с его стороны, но с другой стороны ему семнадцать лет, и в оба уха твердят о гуманности советской системы. Он, возможно, проявил к этой пропаганде рациональное отношение. Тренеросвободил от спаррингов, но до экзаменов не допустил... Виталя никак не обозначил своих мыслей по этому поводу...
На самом деле, он не пил, а тушил себя, как лампу. Я не мог понять, что с ним случилось? На мой взгляд, так резко измениться не было причины.Он предавал мать, брата, сестру, бабку, даже пьющего отца, я чувствовал, что тожепредан.
Виталя стал какой-то неожиданный. В моём сознании стало темней.
По сути, мы пришли в этот мир недавно, выдумывали желания: в итоге, всё выходило как-то не так. Проблемы не решались нашим утлым опытом. Случайные удачи, на которые можно было бы опереться в своих мыслях, практически отсутствовали, а иногда оставались и не замеченными. Мы с Виталей, оказывается, отличались. Я не испытывал испепеляющих желаний, а он с двенадцати лет ходил на тренировки, как на работу. Ему требовался какой-то статус, а мне до сих пор никакой не требуется.
Всё равно по причине возраста мы мыслили примерно одинаково и имели одну и ту же жизнь перед глазами. Отсутствие опыта только порождало одинаковые проблемы, но мы отличались с ним по человеческому типу. Тургенев выделил их два: Дон Кихот и Гамлет. Дон Кихот всегда действует, нападая хоть на ветряные мельницы, а Гамлет сомневается. Когда всё совершенно ясно, когда дух отца всё рассказал, он всё равно ничего не делает. Мы так сражались с ним на шпагах однажды. Дело было у него дома. Мне досталась длинная ветка. Он взял короткий гладиаторский меч, выпиленный из доски. Подозреваю, чтобы воспользоваться. При этом он выразил уверенность, что меня обязательно заколет: «Короткий меч – самое лучшее оружие».
По итогам наших поединков это было совсем необязательно, но мне, почему-то, показалось, что он знает, что существует преимущество короткого меча...
Когда мы приступили, я почувствовал, что недосягаем. Кончик моей шпаги качался возле самой его груди. В глазах Заполи выразился страх быть заколотым. Я всё равно не колол. Меня охватили сомнения в эффективности простого прямого выпада, а других я не знал.
Тут он стал действовать. Своим коротким мечом отбил мою шпагу и устремился вперёд. Длинная ветка на короткой дистанции была только обузой. Я был заколот.
Нередко подобное неделание для меня было досадным. Я знаю о нём. Но пока я просто рос, Виталя отчаялся от физических перегрузок. Собственно, он от них и отказался, став пить.
У него были взгляды. Помню, как он съязвил по поводу отсутствия у меня чёткой цели учить иностранные языки... Насколько в пятнадцать лет могут быть выверенными наши цели? Я пришёл к своей идее путём маниловской мечтательности. Лучше всего мне показалось тогда знать английский язык. Но досадное недоразумение состояло в том, что в школе я учил немецкий. Это мешало слиться в экстазе с блистательной идеей. Впереди были выпускные экзамены, а в девятом классе я не мог читать учебник за пятый класс. Не до уроков мне было с картами! Мне пришлось выбрать немецкий в качестве компромисса. Для изучения других языков была вся жизнь впереди.
Помню, как я семьраз подряд на уроке спрашивал у соседа по парте Толи Снегирёва,какпереводится слово«geben». Он терпеливо отвечал. Я тут же забывал. Но это стало моим первым открытым проявлением интереса к языкам. Тогда же я решил не ограничивать свой интерес фактором времени. Меня устроило и расплывчатое представление о том, как можно использовать знание языков. Зато сразу же придумался эффективный способ двигаться вперёд. Я учил по двадцатьновыхсловвдень. Скоро я выяснил, что слова забываю: всё равно впереди была вся жизнь. Я записывал их снова и снова учил.
Дата добавления: 2018-02-28; просмотров: 303; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!