О народности в литературе
С некоторых пор вошло у нас в обыкновение говорить о народности, требовать народности, жаловаться на отсутствие народности в произведениях литературы, но никто не думал определить, что разумеет он под словом народность.
Один из наших критиков, кажется, полагает, что народность состоит в выборе предметов из отечественной истории, другие видят народность в словах, то есть радуются тем, что, изъясняясь по-русски, употребляют русские выражения.
Народность в писателе есть достоинство, которое вполне может быть оценено одними соотечественниками — для других оно или не существует, или даже может показаться пороком. Ученый немец негодует на учтивость героев Расина, француз смеется, видя в Кальдероне Кориолана, вызывающего на дуэль своего противника. Все это носит, однако ж, печать народности.
Климат, образ правления, вера дают каждому народу особенную физиономию, которая более или менее отражается в зеркале поэзии. Есть образ мыслей и чувствований, есть тьма обычаев, поверий и привычек, принадлежащих исключительно какому-нибудь народу.
О причинах, замедливших ход нашей словесности
Причинами, замедлившими ход нашей словесности, обыкновенно почитаются: общее употребление французского языка и пренебрежение русского. Все наши писатели на то жаловались, — но кто же виноват, как не они сами. Исключая тем, которые занимаются стихами, русский язык ни для кого не может быть довольно привлекателен. У нас еще нет ни словесности, ни книг, все наши знания, все наши понятия с младенчества почерпнули мы в книгах иностранных, мы привыкли мыслить на чужом языке; просвещение века требует важных предметов размышления для пищи умов, которые уже не могут довольствоваться блестящими играми воображения и гармонии, но ученость, политика и философия еще по-русски не изъяснялись — метафизического языка у нас вовсе не существует; проза наша так еще мало обработана, что даже в простой переписке мы принуждены создавать обороты слов для изъяснения понятий самых обыкновенных; и леность наша охотнее выражается на языке чужом, коего механические формы уже давно готовы и всем известны.
|
|
|
Но русская поэзия, скажут мне, достигла высокой степени образованности. Согласен, что некоторые оды Державина, несмотря на неровность слога и неправильность языка, исполнены порывами истинного гения, что в «Душеньке» Богдановича встречаются стихи и целые страницы, достойные Лафонтена, что Крылов превзошел всех нам известных баснописцев, исключая, может быть, сего же самого Лафонтена, что Батюшков, счастливый сподвижник Ломоносова, сделал для русского языка то же самое, что Петрарка для итальянского; что Жуковского перевели бы все языки, если б он сам менее переводил.
|
|
|
Александр Радищев
Автор начинает повествование с исторического факта, суть которого в том, что несколько молодых людей были отправлены Екатериной II в Лейпцигский университет. Учение не шибко им помогло, большая часть их осталась безвестна, двое прославились – один как посредственность, другой – несколько иначе.
Вопрос 1. Биография.
А. Р. родился около 1750-го года, учился сначала в Пажеском корпусе, универская жизнь ему мало помогла, не выучился латинскому и немецкому хотя бы для понимания слов профессоров. Тесно дружил с Ушаковым, который был немного старше Р., но уже служил секретарем при тайном советнике Теплове. Друзья увлекались «пошлой и бесплодной метафизикой» Гельвеция, о чем последнего некий Гримм уведомил.
Р. написал «Житие Ф.В. Ушакова». Ушаков умер на 21 году жизни, перед смертью попросив друзей дать ему яда. Р. не согласился, но потом тема самоубийства стала одной из любимых.
Р вернулся в Питер, поступил на госслужбу, женился, был уважаем в обществе как сочинитель. В то время существовали некие мартинисты - странная смесь мистической набожности и философического вольнодумства, бескорыстная любовь к просвещению, практическая филантропия ярко отличали их от поколения, которому они принадлежали. Радищев попал в их общество. Он написал свое «Путешествие из Петербурга в Москву», сатирическое воззвание к возмущению, напечатал в домашней типографии и спокойно пустил его в продажу.
|
|
|
В 1791 году это было преступлением, «Путешествие в Москву» называется весьма посредственной книгою; однако Р. признавался П. преступником с духом необыкновенным. П считает, что Р. заблуждался в своей сатире. Книга меж тем произвела шум, императрица была возмущена и отдала писателя под суд. Его сначала приговорили на смерть, но затем лишили чинов и дворянства и сослали в Сибирь, где провинившийся смирненько продолжил писать.
Павел I вернул Р из ссылки, вернул и чины, и дворянство и взял обещание не писать ничего против правительства. Р не отказался от сего любезного предложения. Определили его в комиссию составления законов, но забылся и предался в проекте, представленном начальству, идеям юности. На что граф З. сказал ему с упреком: «Эх, Александр Николаевич, охота тебе пустословить по-прежнему! или мало тебе было Сибири?». Р испужался и успешно отравился.
|
|
|
Вопрос 2. Анализ творчества.
Стихи и проза Р (кроме «Путешествия») изданы были в 1807 году. Самое пространное - философическое рассуждение «О Человеке, о его смертности и бессмертии». Умствования оного пошлы и не оживлены слогом. Радищев против материализма, но в нем все еще виден ученик Гельвеция. Между статьями литературными замечательно его суждение о Тилемахиде и о Тредьяковском, которого он любил по тому же самому чувству, которое заставило его бранить Ломоносова: из отвращения от общепринятых мнений. Как считает П, лучшее стихотворение Р - «Осьмнадцатый век», написанное древним элегическим размером.
Хвалит первую песнь «Бовы» - характер Бовы обрисован оригинально, и разговор его с Каргою забавен. Однако, ни в «Бове», ни в «Алеше Поповиче», другой его поэме, нет и тени народности, необходимой в творениях такого рода; но Радищев думал подражать Вольтеру, потому что он вечно кому-нибудь да подражал. Вообще Радищев писал лучше стихами, нежели прозою. «Путешествие» - очень посредственное, слог называет варварским. Сетования на несчастное состояние народа, на насилие вельмож и проч. преувеличены и пошлы. Порывы чувствительности, жеманной и надутой, иногда чрезвычайно смешны.
Вопрос 3. Форменный разнос.
П считает, что в Радищеве отразилась вся французская философия его века: скептицизм Вольтера, филантропия Руссо, политический цинизм Дидрота и Реналя; но все в нескладном, искаженном виде. Он - истинный представитель полупросвещения. Невежественное презрение ко всему прошедшему, слабоумное изумление перед своим веком, слепое пристрастие к новизне, частные поверхностные сведения, наобум приноровленные ко всему, — вот что мы видим в Радищеве.
П неодобряет в Р то, что он как будто старается раздражить верховную власть своим горьким злоречием, хотя лучше указать на благо, которое она можетсотворить. Он поносит власть как явное беззаконие - хотя не лучше ли представить правительству и умным помещикам способы к постепенному улучшению состояния крестьян; он злится на ценсуру, но не дает никаких советов, чтобы и волки сыты, и овцы целы: дабы с одной стороны писателям было хорошо, мысль не стала бы рабой управы, но и не служила преступной цели. Но все это было бы просто полезно и не произвело бы ни шума, ни соблазна. Какую цель имел Радищев? – спрашивает автор, и утверждает, что и сам Р не смог бы ответить на этот вопрос. Влияние его было ничтожно. Все прочли его книгу и забыли ее, несмотря на то, что в ней есть несколько благоразумных мыслей, несколько благонамеренных предположений, которые не имели никакой нужды быть облечены в бранчивые и напыщенные выражения и незаконно тиснуты в станках тайной типографии, с примесью пошлого и преступного пустословия. Они принесли бы истинную пользу, будучи представлены с большей искренностию и благоволением; ибо нет убедительности в поношениях, и нет истины, где нет любви.
Последний абзац привожу полностью, ибо, по моему мнению, он важен. И опять не могу сказать, в чем был неправ Пушкин. Поэтому не буду запечатлевать здесь свои сомнения. Пушкин – это же ж свято))) Его как-то опасно критиковать в работе для ВВС. Прошу прощения за длину, я старалась максимально ужать.
Наброски предисловия к "Борису Годунову"
<I.>
<С> отвращением решаюсь я выдать в свет <свою трагедию> и хотя я вообще всегда был довольно равнодушен <к> успеху иль неудаче своих сочинений, но признаюсь, неудача Бориса Годунова будет мне чувствительна, а я в ней почти уверен. Как Монтань, могу сказать о своем сочинении: C'est une œuvre bonne de foi. Писанная мною в строгом уединении, вдали охлаждающего света, трагедия сия доставила мне всё, чем писателю насладиться дозволено: живое вдохновенное занятие, внутреннее убеждение, что мною потреблены были все усилия, наконец одобрения малого числа [людей избранных].
Тр.<агедия> моя уже известна почти всем тем, коих мнениями я дорожу. В числе моих слушателей одного недоставало, того, кому обязан я мыслию моей трагедии, чей гений одушевил и поддержал меня; чье одобрение представлялось воображению моему сладчайшею наградою и единственно развлекало меня посреди уединенного труда.
<II.>
Изучение Шекспира, Карамзина и старых наших летописей дало мне мысль облечь в драмматические формы одну из самых драматических эпох новейшей истории. Не смущаемый никаким светским <?> влиянием, Шексп.<иру> я подражал в его вольном и широком изображении характеров, в небрежном и простом составлении типов, Карамз.<ину> следовал я в светлом развитии происшедствий, в летописях старался угадать образ мыслей и язык тогдашнего времени. Источники богатые! умел ли ими воспользоваться — не знаю — по крайней мере, труды мои были ревностны и добросовестны. Долго не мог я решиться напечатать свою драмму. Хороший иль худой успех моих стихотворений, благосклонное или строгое решение журналов о какой-нибудь стихотворной повести доныне слабо тревожили мое самолюбие. Критики слишком лестные не ослепляли его.
Читая разборы самые оскорбительные, старался я угадать мнения критика, понять со всевозможным хладнокровием, в чем именно состоят его обвинения. — И если никогда не отвечал я на оные, то сие происходило не из презрения, но единственно из убеждения, что для нашей литературы il est indifférent, что такая-то глава Онегина выше или ниже другой. Но признаюсь искренно, неуспех драмы моей огорчил бы меня, ибо я твердо уверен, что нашему театру приличны народные законы драммы Шекспировой — а не придворный обычай трагедий Расина — и что всякой неудачный опыт может замедлить преобразование нашей сцены. (Ермак А. С. Хомякова есть более произвед.<ение> лирическое, чем драмм.<атическое>. Успехом своим оно обязано прекрасным стихам, коими оно писано).
Приступаю к некоторым частным объяснениям. Стих, употребленный мною (пятистопный ямб), принят обыкновенно англичанами и немцами. У нас первый пример оному находим мы, кажется, в
Аргивянах; А. Жандр в отрывке своей прекрасной трагедии, писанной стихами вольными, преимущественно употребля<ет> его. Я сохранил цезурку французского пентаметра на второй стопе — и, кажется, в том ошибся, лишив добровольно свой стих свойственного ему разнообразия. Есть шутки грубые, сцены простонародные. — Хорошо, если поэт может их избежать, — поэту не должно быть площадным из доброй воли, — если же нет, то ему нет нужды стараться заменять их чем-нибудь иным.
Нашед в истории одного из предков моих, игравшего важную роль в сию несчастную эпоху, я вывел его на сцену, не думая о щекотливости приличия, con amore, но [безо всякой дворянской спеси]. Изо всех моих подражаний Байрону дворянская спесь была самое смешное. Аристокрацию нашу составляет дворянство новое — древнее же пришло в упадок, права уровнены с правами прочих состояний, великие имения давно раздроблены, уничтожены и никто, даже самые потомки <?> и проч.— Принадлежать старой арист.<окрации> не представляет никаких преимуществ в глазах благоразумной черни, и уединенное почитание к славе предков может только навлечь нарекание в странности или бессмысленном подражании иностранцам.
Дух века требует важных перемен и на сцене драматической. Может быть и они [не удовлетворят] надежды преобразователей. Поэт живущий на высотах создания яснее видит, может быть, и недостатки справедливых требований и то, что скрывается от взоров волнуемой толпы, но напрасно было бы ему бороться. Таким образом Lopez de Vega, Шекспир, Расин уступали потоку; но гений, какое направление ни изберет, останется всегда гений — суд потомства отделит золото ему принадлежащее от примеси.
О прозе
Д'Аламбер сказал однажды Лагарпу: не выхваляйте мне Бюфона, [этот человек] пишет — Благороднейшее изо всех приобретений человека было сие животное гордое, пылкое и проч. Зачем просто не сказать лошадь. Лагарп удивляется сухому рассуждению философа. Но Д'Аламбер очень умный человек — и, признаюсь, я почти согласен с его мнением.
Замечу мимоходом, что дело шло о Бюфоне — великом живописце природы. Слог его цветущий, полный всегда будет образцом описательной прозы. Но что сказать об наших писателях, которые, почитая за низость изъяснить просто вещи самые обыкновенные, думают оживить детскую прозу дополнениями и вялыми метафорами? Эти люди никогда не скажут дружба — не прибавя: сие священное чувство, коего благородный пламень и пр. Должно бы сказать рано поутру — а они пишут: Едва первые лучи восходящего солнца озарили восточные края лазурного неба — ах как это всё ново и свежо, разве оно лучше потому только, что длиннее.
Читаю отчет какого-нибудь любителя театра — сия юная питомица Талии и Мельпомены, щедро одаренная Апол ... боже мой, да поставь — эта молодая хорошая актриса — и продолжай — будь уверен, что никто не заметит твоих выражений, никто спасибо не скажет. резренный зоил, коего неусыпная зависть изливает усыпительный свой яд на лавры русского Парнаса, коего утомительная тупость может только сравниться с неутомимой злостию ... боже мой, зачем просто не сказать лошадь; не короче ли — г-н издатель такого-то
журнала.
Вольтер может почесться лучшим образцом благоразумного слога. Он осмеял в своем Микромегасе изысканность тонких выражений Фонтенеля — который никогда не мог ему того простить.*
Кстати о слоге, должно ли в сем случае сказать — не мог ему <того простить> — или<не мог ему то простить>? Кажется, что слова сии зависят не от глагола мог, управляемого частицею не, но от неопределенного наклонения простить, требующего винит. падежа. Впроч.<ем> H. M. К.<арамзин> пишет иначе. Точность и краткость — вот первые достоинства прозы. Она требует мыслей и мыслей — без них блестящие выражения ни к чему не служат. Стихи дело другое (впрочем в них не мешало бы нашим поэтам иметь сумму идей гораздо позначительнее, чем у них обыкнов<енно> водится. С воспоминаниями о протекшей юности литтература наша далеко вперед не подвинется).
Вопрос, чья проза лучшая в нашей литтературе. Ответ — Карамзина. Это еще похвала не большая — скажем несколько слов об сем почтенн<ом>
Н. Гоголь
Дата добавления: 2016-01-04; просмотров: 19; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!