Некоторые черты духовной жизни 1895 – 1917 годов 16 страница
{137} Особенности репертуара и его интерпретации в 1895 – 1907 годы
Связь литературной и театральной жизни с главенствующими тенденциями времени не только отмечалась, но и прямо декларировалась. О ней говорилось в известной полемике, вызванной статьей Ленина «Партийная организация и партийная литература» (ноябрь 1905 года). Несколько позже В. Ф. Боцяновский писал в журнале «Театр и искусство»: «Несомненно и литература, и общественная жизнь идут рука об руку и всегда так тесно переплетаются, что разделить их может только опытный хирург путем чисто оперативным». Современные художники, говорил он дальше, не могут не откликаться на злобу дня, и не только в погоне за модой. «Прежде всего — они люди. А кто же из нас, даже из самых мирных обывателей, теперь спокоен?»[247] В новых пьесах и в рецензиях на спектакли громко звучал протест против неприемлемых социальных условий, выражались антибуржуазные, антимещанские настроения.
Особенности периода легко заметить, обращаясь к постановкам в эти годы пьес Чехова, Горького и Ибсена, в значительной мере перетолкованного в соответствии с духом времени.
И чеховские пьесы воспринимались как крик о том, что «так жить нельзя». Неприемлемыми представали и те условия жизни, при которых страдали действовавшие в них хорошие люди, и собственное их существование без «общей идеи», безвольное, пассивное.
Современники отмечали, что не об отдельных трагических ситуациях и коллизиях рассказывается в этих пьесах, не о трагичности индивидуальных судеб, а о «групповом трагизме», как выразился К. И. Арабажин. «Это истинная трагедия русских будней, где место фатума занимает всесильная захолустно-обывательская пошлость <…>, не отдельные люди выведены здесь», — отзывался Л. Жданов (Л. Г. Гельман) на постановку «Трех сестер». О правдивом и широком, обобщенном отражений современности в чеховских пьесах говорило большинство критиков. Рецензент «Петербургского листка», например, отмечал, что «Дядя Ваня» рисует «во всей ужасающей наготе интеллигента наших дней с его рефлексами и тоскою, что в значительной мере объясняется сознанием его бесполезности». Н. И. Иорданский сказал, что Чехов разрабатывал «проблемы не индивидуальной, а коллективной души русского обывателя, блуждающего в предреволюционной полутьме». Арабажин утверждал, что {138} «Вишневый сад» — «наиболее полная картина современной драмы русской жизни», а в «Трех сестрах» проникновение автора «в глубочайший трагический смысл» отечественной действительности достигает, «можно сказать, гениального прозрения»[248]. О том, что Чехов явился наиболее глубоким выразителем драмы русской обыденщины, «отравленного болота» будней жизни с их «каиновым клеймом подлости», писал М. М. Тареев.
|
|
|
«Разочарованность» части публики и прессы «Тремя сестрами» и «Вишневым садом» обусловливалась именно верностью отражения действительности, вызывавшей нежелание смотреть в театре на то, чем «сыты» в жизни. Д. В. Философов, А. Р. Кугель говорили о «нудных чеховских буднях», которые МХТ предлагает вместо «праздников» зрителям, уставшим от житейской суеты. В. А. Поссе без обиняков называл причиной неприятия этих произведений некоторыми критиками то, что Чехов «ранит прямо в сердце пошлость и ничтожество, которыми “живы” представители нашего мещанского общества»[249].
|
|
|
Почти во всех рецензиях на чеховские постановки мелькало слово «настроение», так что Философов назвал его «пресловутым». «Здесь единство действия заменено единством настроения, которое заражает зрителя и почти обязывает к определенным выводам о смысле жизни», — заметил И. Н. Игнатов. «Драматизм в настроении, разлитом в атмосфере пьесы», — отметил автор статьи в «Северном курьере»[250].
Элементы метафоричности в чеховских пьесах, а главное, то обобщение, которое свойственно подлинно высокому искусству, заставили современников заговорить о символизме (А. Белый, А. С. Глинка, Т. И. Полнер, Н. О. Ракшанин, В. Э. Мейерхольд в письме Чехову 1904 года и другие). Как известно, и Горький сказал о них: «Новый род драматического искусства, в котором реализм возвышается до одухотворенного и глубоко продуманного символа».
|
|
|
Для неуспеха чеховской «Чайки» в начале этого периода в петербургском казенном театре (1896) были исторические основания. Тогда еще многим автор представлялся юмористом Антошей Чехонте. Еще не знали его «Мужиков», сильно затронувших и народников, и марксистов, «Человека в футляре», «Крыжовника», «Ионыча». Правда, в конце 1880‑х годов повсеместно {139} ставился «Иванов». Но это еще не «новая драма». В ней действовали привычные персонажи и привычно играли актеры. «Пьеса жизни» неожиданно появилась на очень «театральной» сцене, застав врасплох зрителей, критиков и самих актеров. После провала премьеры на втором представлении пришел успех, о котором телеграфировала автору Комиссаржевская, и спектакль повторялся пять раз, но событием не стал. В 1902 году, когда Чехов был уже драматургом-классиком, «Чайку» на александринской сцене возобновили.
«Соавтором» Чехова на театре, как известно, явился МХТ, впервые раскрывший глубину его пьес и новаторство драматургических приемов. Зрители видели результат сотворчества и воспринимали пьесы так, как далеко не всегда могли бы воспринять при чтении. Одной из главных заслуг МХТ признавалось именно «открытие» Чехова. Философов отмечал, что театр понял «ту связь, какая существует между пресловутым “настроением” чеховских пьес и “настроением” русской жизни», связал литературное явление с общественным явлением, и именно благодаря этому стали очевидны широкой публике сила и значительность Чехова. В. А. Ашкинази, не принадлежавший к безусловным почитателям МХТ, писал, что у «Вишневого сада» два автора: Чехов и Художественный театр; наравне с драматургом создали Раневскую — Книппер, Петю Трофимова — Качалов, а Гаева и Епиходова даже больше, чем автор, — Станиславский и Москвин. «Какое счастье выпало на долю драматурга! Какое счастье выпало на долю театра!» И Чулков констатировал: «Один только Художественный театр раскрыл тайну творчества Чехова»[251].
|
|
|
Некоторые критики, в согласии с устремлениями эпохи, сетовали на недостаток социального оптимизма. А. Л. Волынский возражал против непрерывных «рыданий и томлений», отсутствия «проблеска того будущего, которое одним краем уже коснулось настоящего <…>, уже вырывается иногда у миссионерских натур в новых освободительных словах» (1901)[252]. Пассивность чеховских героев делала их неприемлемыми для социал-демократов. Их отрицал Луначарский, для которого борьба была непременным условием жизни. В. В. Боровский советовал молодым людям «разлюбить вишневые сады» и заняться трудом.
Однако преобладало восприятие чеховской драматургии как пьес ободрения, надежды. Не получило распространения мнение Ченко из «Нового времени», что эти произведения — сатира.
Л. Н. Андреев писал: «И целую неделю не выходили у меня из головы образы трех сестер, и целую неделю подступали {140} к горлу слезы, и целую неделю я твердил: как хорошо жить, как хочется жить! <…> “Три сестры”, слезы, уныние — и вдруг: жить хочется! Однако это верно — и не для меня одного, а и для многих лиц, с которыми мне пришлось говорить о драме». П. М. Ярцев, цитируя эту статью, вошедшую затем в сборник статей Андреева и С. Глаголя «Под впечатлением Художественного театра», подтверждал, что то было общее впечатление: «Его можно читать на всех лицах в зрительном зале Художественного театра». «Зритель уходит из театра подавленный, но и возмущенный, унося в душе твердое решение: так жить дольше нельзя», — сообщал А. И. Богданович[253].
Л. Жданов в цитированной статье говорил о зрителях чеховского спектакля: «… их собственная жизнь становится им понятнее, и открывается исход из мрачного заколдованного круга прозы и пошлости». В упомянутой статье А. Рейнгольдта говорилось о драме современного человека в «Дяде Ване» с нотой оптимизма. «Да, мы отдохнем, когда сумрак жизни уступит место яркому солнцу», — заключал критик процитированные им утешительные слова Сони. В. М. Дорошевич заметил в чеховских пьесах хоть и слабую, но все же «полоску утренней зари». В. Ф. Боцяновский видел в них «надежду на лучшее». Об «обаянии идеала» писал А. С. Глинка.
Само восприятие судьбы героев как трагической несло в себе протест против нее. И животворящей оказывалась чеховская любовь к жизни, пронизывавшая пьесы в постановках МХТ. Чехов безгранично любит жизнь, и чувствуется, как душа его болит оттого, что эта жизнь «обесцвечена», писал С. Б. Любошиц, поэтому его творчество «зовет не к пессимизму, не к отчаянию». Чулков подчеркивал, что «мудрый гуманизм» русской литературы нашел в Чехове «завершение и идеальное воплощение», причем драматург еще и провидец новой эпохи, «вестник новой жизни, восстающей из пепла грядущей всемирной революции»[254]. Известен, в частности по рассказу Немировича-Данченко, огромный успех монолога Тузенбаха в «Трех сестрах»: «Пришло время, надвигается на всех нас громада, готовится здоровая, сильная буря, которая идет, уже близка и скоро сдует с нашего общества лень, равнодушие, предубеждение к труду, гнилую скуку».
В. М. Соболевский писал Чехову в 1900 году, что «Чайка» и «Дядя Ваня» господствуют «в репертуаре не только театра, но и вообще умственного обихода интеллигенции. На них упражняются, учатся думать, разбираться в жизни, искать выхода и т. д.». {141} Чеховских героев любили как действительных людей. Есть сообщение Станиславского, что были лица, которые свыше ста раз смотрели «Дядю Ваню», не пропускали ни одного представления «Трех сестер». А. А. Измайлов писал, что на постановки чеховских пьес «идут как в дом вернувшихся старых знакомых»[255].
Перед первой русской революцией пьесы Чехова появлялись на многих сценах. Уже упомянут репертуар театров В. Ф. Комиссаржевской и Л. Б. Яворской, Василеостровского. Кроме того, они ставились сборными труппами в разных театральных залах, в пригородных театрах: в Озерках, Ораниенбауме и прочих.
По-новому трактовал в эти годы МХТ чеховского «Иванова» (1904), снизив образ его героя (Иванов — Качалов). Как уже замечено, в преддверии революции «новые силы, новые бодрые настроения русского общества повелевали увидеть в Иванове лишь досадную помеху на пути прогресса»[256]. Игнатов указывал: чтобы лучшие силы общества не становились, как прежде, «лишними людьми», «нужно, чтобы присутствующий в театре зритель, ужасаясь и волнуясь зрелищем человеческого разложения, ощутил свою рознь с ним, почувствовал в себе силы для свержения “ветхого человека” и для того, чтобы с новыми силами добиться нового счастья. И уже по одному этому <…> постановка “Иванова” имеет сейчас важное значение»[257].
Антибуржуазный, антимещанский пафос эпохи наиболее резко проявился в пьесах М. Горького.
Ко времени постановки его пьес Горький был уже знаменит как писатель и как бунтарь. И не только в России, но и в Западной Европе, известен и в Америке. Тиражи томиков с горьковскими рассказами превысили все, известные до того в русской книжной торговле. Уже в концу 1890‑х годов ясны были его симпатии к революционному марксизму (летом 1905 года вступил в партию большевиков). Это привлекало демократическую молодежь. В то же время интерес подогревался и ницшеанскими идеями, тоской о сильном «естественном» человеке, образ которого виделся в горьковских босяках.
Свободолюбивые горьковские герои, стремившиеся к активной жизни, борьбе, отразили общественный подъем и сами питали новое, бодрое и деятельное настроение, оптимизм. «Все его герои — люди беспокойные, стремящиеся к абсолютной свободе и свету. <…> Всякий читатель Горького, все равно, разделяющий {142} порывы автора или нет, должен сказать о нем то же, что Лежнев сказал про Рудина: “В нем есть энтузиазм, а это самое драгоценное в наше время качество”», — говорил В. Ф. Боцяновский[258]. В. М. Фриче, характеризуя развитие русской литературы, говорил, что Горький принес в царство «хандры и скуки» «бодрые песни и веру в жизнь» («Правда», 1905). Горьковское: «Ничто не уродует человека так страшно, как уродует его терпение, покорность силе внешних условий» — противостояло толстовскому «терпению» и «неделанию», тихим «малым делам» либерального народничества. «Новый романтизм. Новый закон о радостях жизни», как выражался Вл. И. Немирович-Данченко, увлекал, захватывал.
От Горького ждали нового положительного героя. Для предреволюционных и революционных лет характерно требование героя борющегося, верящего в победу. Известны слова Луначарского, что в современной литературе нужна фигура «человека-борца, человека-протестанта» (1903). Сходны высказывания и тех, кто мечтал о преобразованиях внереволюционным путем. Характерна позиция И. Н. Игнатова. Он указывал на симпатии публики к произведениям, отличающимся «бодрым и деятельным настроением» и объясняющим существующие пороки не свойствами человеческой природы, а неудовлетворительностью общественных условий. Выступая против философского идеализма («этим движением часть общества будет отвлечена на путь застоя и реакции»), Игнатов в то же время ставил вопрос об изображении идеала в искусстве, который способствовал бы продвижению к совершенству. Защищая Чернышевского от современных идеалистов, он одновременно говорил, что теперь можно разрешить искусству «иметь идеал, для которого действительность не дает конкретных примеров», что сам Чернышевский дозволил бы ему «творить, то есть исправлять природу, соответственно идеалу того гармоничного человека или тех гармоничных отношений, которые живут в душе художника», и, может быть, вычеркнул бы из диссертации тезис, что прекрасное в объективной действительности вполне удовлетворяет человека[259].
Драматургия великого пролетарского писателя и отношение к ней критики исследовались в ряде работ. Но отнюдь нельзя сказать, что понимание пьес Горького его современниками вполне вскрыто. В книге Г. М. Гиголова «Драматургия М. Горького 1902 – 1906 гг. в современной ей критике и публицистике» (Тбилиси, 1975) анализируется много тогдашних рецензий. Но толкования этих отзывов и в особенности побудительных к ним мотивов нередко неверны, характеристики ряда критиков основаны {143} на случайных цитатах и собственных домыслах[260]. Ниже, наряду с напоминанием некоторых известных высказываний, приводятся неизвестные или неверно ранее истолкованные.
Постановка в МХТ «Мещан», показанных и на гастролях в Петербурге, вызвала много откликов, констатировавших экстраординарную социальную значимость пьесы.
Она привлекала как изображение борьбы двух настроений — «бодрого и усталого, гордого и приниженного, жизнерадостного и подавленного» — и как призыв к борьбе. Е. А. Соловьев говорил, что Нил и Поля жизнь «берут прежде всего как борьбу и — люди сильные, бодрые, верующие — радуются ей». «Перед нами развертывается картина борьбы. И эта борьба захватывает нас, энервирует, увлекает», подтверждал Н. П. Ашешов, пьеса «намечает крупный и важный общественный вопрос, касающийся “гущи” современной жизни, дает ряд превосходно и правдиво изображенных типов, подчеркивает, хотя и очень осторожно и сдержанно, значение новообразований жизни (в лице Нила)». «Пьеса жизнерадостная, светлая!.. Столько в ней мощи, силы, жизненной бодрости»; «Долой плевелы и сорные травы, долой устарелые формы и условности. Будущее за бодрым, работящим, гордым и сильным!» — так формулировал свое впечатление от пьесы Б. И. Бентовин. И в другой статье он доказывал, что «будущее человечества в крепких руках Нила». «Красноречивым обвинительным актом» против мещанской морали назвал пьесу Игнатов. «Будем довольны тем, — писал он, — что с тех же самых подмостков, на которых так художественно изображались бессилие и разложение человеческого духа, раздается теперь призыв к энергии. <…> И в этой перемене сценического направления будем видеть одно из указаний на перемену в общественном настроении». «И красиво, и сильно, и молодо, и правдиво, и умно, и бодро», — заявил о пьесе С. Сутугин, утверждая, что Нил «бесспорно герой». Его восхищали слова Тетерева: «Лучше замерзнуть на ходу, чем сгнить, сидя на одном месте», заявление Нила, что есть своя прелесть езды под дождем и в метель — в противоположность тому, что поэзия веками воспевала очарование покоя, уюта и тепла[261].
{144} Борьбу за социальные преобразования российская интеллигенция не отрывала от вопросов нравственности («каким быть»). В этом плане интересно высказывание о «Мещанах» Л. В. Собинова, сообщенное интервьюером: «Горький задел самый жгучий вопрос, как жить, как уйти от мещанской пошлости житейского обихода, налагающего свою тяжелую печать на весь общественный строй», показал, «что не мешает задуматься и над собственной жизнью, что мещанство не в происхождении, а все зависит от склада и образа мыслей человека и проистекающих отсюда поступков»[262].
С антимещанскими настроениями связаны и отрицательные отзывы о Ниле. Ю. И. Айхенвальду, Н. О. Ракшанину он казался мещански эгоистичным и приземленным. Отчасти проявилось в неприятии Нила (например, С. Яблоновским) отрицательное отношение к ницшеанскому физически сильному, самодовольному и жестокому герою и «отталкивание» от тех, кто этого героя мог чем-то напомнить.
Известен потрясающий успех мхатовской постановки «На дне». Она стала главным событием сезона. После второго акта вся публика рванулась к рампе, неистово аплодировала, кричала, вызывала актеров и автора. Спектакль, как уже упомянуто, шел все последующие годы.
«Картина социального зла развертывается перед вами ярко и отчетливо, — писал о пьесе Ашешов. — Гибель человеческих жизней, по существу не менее достойных высоких ступеней лестницы, какие занимаем и мы, — не может не воздействовать на нас, не трогать наших душ», не требовать «внимания общественной совести».
Более всего говорили и спорили о Луке. Новейший исследователь верно установил три основные трактовки образа Луки. Согласно одной он проповедник милосердия и всепрощения, по другой — жулик, корыстный и вредный человек, по третьей, выраженной на сцене И. М. Москвиным, — человек благородной души, неуемный искатель «лучшего», ради чего живет человек[263]. В спектакле МХТ главным героем стал Лука в исполнении Москвина, и его фигура обусловила определенный смысл спектакля.
Было широко распространено восприятие пьесы как глубоко гуманистического произведения, утверждающего свободу и права личности, в противовес приниженности духа и социальной угнетенности современного человека.
Ашешов говорил, что герои Горького переносят в мир, дышащий свободой и независимостью личности. Арабажин, писавший о своем большем сочувствии героям гауптмановских «Ткачей», {145} чем босякам, отмечал при этом «бесспорно высокую и симпатичную» «основную идею Горького о человеке как высшей ценности, себе довлеющей». «Протестующая поэма Горького потрясла зрительный зал во имя громкой и сильной защиты прав человека», все «проникнуто одним общим призывом, одной общей и страстно прочувствованной идеей святости человеческой личности!..» — восторженно сообщал Ракшанин. Не проповедь примирения услышал в речах Луки Игнатов: «Нет, деятельная любовь странника, обращающегося к лучшим сторонам человеческой природы и в каждом признающего человеческое достоинство, способна поднять самых отчаявшихся и сделать их способными к жизненной борьбе». «Вера в себя, вера в пользу своего существования, вера, что в человеке правда, летит к нам могучим вдохновенным призывом, — раздавался “голос из публики”. — <…> Только такая вера, бесспорно, обусловливает успех каждого труда, является бодрым всемогущим двигателем в жизни отдельного маленького “я”»[264].
Уже отмечено в литературе, что бытовавшее мнение о неуспехе «На дне» в Петербурге ложно[265]. Демократические зрители верхних ярусов принимали спектакль с громадным энтузиазмом, о чем вспоминал писатель и режиссер Б. А. Рославлев через тринадцать лет как о «всем памятном» событии[266]. Последнее гастрольное представление закончилось дружной овацией зрительного зала. На прощальном ужине, данном петербургской интеллигенцией, говорилось о заслугах театра и достоинствах пьесы; восторженным поклонником нового произведения Горького выступил, в частности, известный адвокат, впоследствии защитник в деле Бейлиса, А. С. Зарудный[267].
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 56; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!