ПУШКИН И ПРОБЛЕМА ЧИСТОЙ ПОЭЗИИ 16 страница
4 Ср. еще там же:
А там и дружный смех, и песни вечерком,
И вальсы резвые, и шепот за столом,
И взоры томные, и ветренные речи,
На узкой лестнице замедленные встречи...
5 Аналогичный пример представляет собой работа Пушкина над «19 октября» (1825). В первоначальной редакции первой строфы было: «Дохнул мороз на убранное поле». Впоследствии заменено: «Сребрит мороз увянувшее поле». «Увянувшее» было, по-видимому, подсказано соседними роняет, багряный, проглянет. Но этот эпитет не только в звуковом отношении более подходит к общему колориту строфы, но и в эмоциально-смысловом. Тут пришлось пожертвовать аналогичным эмоционально-смысловым дохнул. Однако это открыло возможность найти лексему, в другом отношении обогащающую строфу: сребрит в противостоянии к багряный придает целостному образу, слагающемуся из отдельных слов, большую колоритность.
6 Ту же функцию выполняет и согласная ч (иногда еще в сочетании с ш — щ) — всего 15 случаев. Ср. «Кавказ», где наличествует тот же, что и в «Анчаре», образ-символ: «Там ниже мох тощий... А там уже рощи..., Где птицы щебечут, где скачут олени... И ползают овцы по злачным долинам... И нищий наездник таится в ущелье... (Зверь) завидевший пищу из клетки железной... Вотще! нет ни пищи ему ни отрады: Теснят его грозно немые громады».
7 Работа Пушкина над первой строкой «Анчара» представляет интерес еще в одном отношении. Корнелий Зелинский в своей интереснейшей книге «Поэзия как смысл» (М., 1929) отметил, что в первоначальной редакции последний стих этой строфы читается так: «Растет один во всей вселенной». Здесь, говорит автор, «появилась механическая логика образа, которая оттеснила первоначальную, тоже логически развивавшуюся мысль поэта. Эта первоначальная логика была в том, что анчар как растение, конечно, растет. Но анчар, это — часовой пустыни. А часовой не растет, стоит» (с. 117). В связи с этим необходимо указать на следующее. Весьма вероятно, что образ дерева-часового заимствован Пушкиным у Вяземского: «С деревьев, на часах стоящих, Проезжим мало барыша» («Станция», 1825, а «Анчар» написан в 1828. О своего рода «сотрудничестве» Пушкина с Вяземским см. в моей работе «Пушкин и Вяземский», Годишник, 1939). Любопытно, что Пушкин не сразу заметил, что у Вяземского «дерево-часовой» стоит, а не растет — или что, во всяком случае, не сразу убедился в логической правоте Вяземского. Характерный пример психологии процесса поэтического творчества.
|
|
|
8 Отмечу здесь совпадение с Пушкиным И. Анненского. У него в «Внезапном снеге», выражающем то же самое настроение, в одиннадцати четверостишиях — 8 слов с префиксом за: занесен, завороженной, затеканий, запрокинутых, заснул, закат, забывшим, зародили — плюс один случай употребления предлога за и 4 — слов с коренным ударным за: глаза, терзанье, обмерзанье, перегрызать.
|
|
|
9 Maurice Grammont, Le vers francais, 3-е изд., 1923, ч. II.
10 Ср. подобный случай у Марины Цветаевой:
Молниеносный
Путь — запасной:
Из своего сна
Прыгнула в твой.
(«С моря»),
где сна явно приглушается за счет своего, что, конечно, не вяжется со смыслом этой фразы.
11 Считаю нужным остановиться на этом потому, что, сколь ни много сделано в последнее время в области изучения мастерства Пушкина, как раз этому вопросу, насколько я знаю, не было до сих пор уделено внимания. Впрочем, оговариваюсь, что далеко не вся новейшая литература о Пушкине была мне доступна.
12 Показательно, что у гениальнейшего русского поэта последней поры, Есенина, творчество которого, по его собственному признанию, развилось преимущественно под влиянием пушкинского, есть ряд вещей на сходные темы, написанных как раз также хореическим размером, например «Мелколесье. Степь, и дали...», «Слышишь — мчатся сани...», «Нивы сжаты, рощи голы», «Топи да болота...» и др. Не свидетельствует ли это о том, что Есенин глубже, чем кто другой, — пусть бессознательно — понял Пушкина?
|
|
|
13 К «триптиху» можно было бы присоединить и «Анчар», где сказывается та же ритмическая тенденция, опять-таки в согласии с его «однотемностью»: идеи зла. Но в «Анчаре» эта тенденция выражена гораздо менее резко.
14 Они вообще часты в пушкинском четырехстопном ямбе, — как в отдельных коротких вещах, так и в онегинской строфе.
15 Разнообразием «содержания» «Евгения Онегина», эмоционально-смысловой разнокачественностью его «материала» обусловлено и чрезвычайное ритмическое разнообразие его строф, так что, по-моему, является натяжкой всякая попытка подвести их структуру под какую-нибудь одну определенную схему. Л.В. Пумпянский («Медный всадник» и поэтическая традиция XVIII века — Пушкинский временник, т. IV—V, 1939, с. 100), например, утверждает, что «перенос чужд онегинскому стилю». Это совершенно ошибочно. Приведу примеры таких переносов (или захождений), которыми мерное чередование стиховых единиц нарушается особенно резко: «...только вряд Найдете вы...» (I, 30), «Ее изнеженные пальцы Не знали игл...», «С послушной куклою дитя Приготовляется шутя К приличию...» (II, 26); почти вся 32-я строфа III главы: «Татьяна то вздохнет...», также 38-я — с захождением в следующую; IV, 41 — несколько случаев; V, 21: «Спор громче, громче; вдруг Евгений Хватает длинный нож, и вмиг Повержен Ленский; страшно тени Сгустились; нестерпимый крик Раздался...», там же 30-я строфа — почти целиком, также — 37-я VI главы («Быть может, он для блага мира...»); VII, 1 — целиком, также 14, 15; VIII, 22. Повторяю, я здесь намеренно ограничился самыми крайними примерами — да и то не всеми. С по такой схеме построенными строфами резко контрастируют те — и их также множество, — где имеются юмористические различного рода перечисления и где обычно выдерживается совпадение фраз со стиховыми единицами (см. примеры, приведенные выше).
|
|
|
16 Смешно утверждать, как это делает, например, Charles Chassé в своей книге «Styles et Physiologie». P., 1928, с. 22 сл., ссылаясь на Jean Psichari, что газетные хроникеры и даже составители объявлений руководятся в таких случаях заботою о «красоте слога». Все дело в просодической структуре общего языка.
17 Приведу несколько примеров, взятых мною намеренно из двух прозаических вещей, ни в каком отношении ничего общего между собою не имеющих. Это — «Записки декабриста» Якушкина и «Двенадцать стульев» Ильфа и Петрова.
Якушкин: «Я убедился, что в словах их много правды, и переехал на житье в деревню»; «На третий день поутру взошел ко мне с обыкновенной свитой плац-адъютант...»; «В то время я никак не догадался, что это было что-то вроде искушенья»; «на другой день (...) взошел ко мне тихо ефрейтор и подал мне крупичатую булку»; «...дверь с шумом отворилась, и Трусов вошел ко мне с обыкновенной свитой».
Ильф и Петров: «Под капитанской рубкой Кого-то распекали»; «Надпись поползла вниз, и кусок кумача, казалось, был испорчен безнадежно», «Тогда Остап, с помощью мальчика Кисы, перевернул дорожку наизнанку и снова принялся малевать»; «Казалось, что в отчаянии он бьет себя ушами по щекам». Также — хорей: «Он налепливал на стены рукописные афиши».
И это еще далеко не все случаи, имеющиеся и у Якушкина, и у Ильфа и Петрова.
Приведу еще два примера, попавшиеся мне случайно на странице объявлений в одном журнальчике: «Музыкальные инструменты для дома, концертов и путешествий по доступным ценам»; «Итак, карбуратор “Гретцин” отличается и превосходит другие нам известные системы».
18 Ср. еще: «...и то из них одно Дождливой осенью совсем обнажено...».
19 Ср. «эскиз» этого пейзажа в «Странствии Евгения Онегина», XVI:
Иные нужны мне картины:
Люблю песчаный косогор,
Перед избушкой две рябины,
Калитку, сломанный забор.
На небе серенькие тучи...
20 Ср.: «Текут ручьи любви, текут полны тобою...».
21 Париж, 6-е изд., 1926.
22 Пушкин и Некрасов. Сб. «Пушкин в мировой литературе», с. 329.
23 «Скажи ты мне, — говорит Евпалинос в его диалоге Eupalinos ou l’Architecte, — ...не заметил ли ты, прогуливаясь в этом городе, что из зданий, находящихся в нем, одни — немы, другие — говорят, и, наконец, еще некоторые, самые редкие, — поют». Ср. слова Сократа в том же диалоге: «Я сближаю и вместе различаю (искусства); мне хочется слышать пение колонны и вообразить себе в чистом небе архитектурный памятник какой-то мелодии (Іе monument d'une melodie). Так при помощи воображения я легко подхожу к тому, чтобы отвести одно место музыке и архитектуре, и другое — прочим искусствам» (цит. по 6-му изд. nrf, с. 105, 123).
24 Ср. «Зимняя дорога»: «Звучно стрелка часовая Мерный круг свой совершит...»
25 Подчеркиваю здесь окружась, чтобы лишний раз отметить столь характерный для Пушкина прием словесных «подсказываний».
26 Так в «Безумных лет»..., в «Я помню чудное мгновенье...» Ср. еще монолог Сальери: «Быть может, посетит меня восторг, И творческая ночь и вдохновенье; Быть может, новый Гайден сотворит Великое — и наслажуся им...» Эти примеры можно было бы умножить.
27 Alfred Colling. Gustave Flaubert, 1941, с. 214.
ПРОБЛЕМА ЧЕЛОВЕКА У ГОГОЛЯ
Гоголь — несравненный мастер комического. Нет другого художника слова, у которого с такой последовательностью и такой смелостью использованы общеизвестные средства речевого строения, лексики, служащие для выражения юмора, иронии, сарказма, — например, сочетания посредством союза и, ничего общего не имеющих по прямому смыслу между собою высказываний, как, например, губернатор «был большой добряк и даже сам вышивал иногда по тюлю», где «и» подкреплено «даже», выполняющим у Гоголя еще другую функцию — присоединения к уже высказанному нового высказывания, не придающего больше вескости первому, а, напротив, являющегося как бы опровержением его: «Прочие тоже были более или менее люди просвещенные: кто читал Карамзина, кто "Московские Ведомости", кто даже и совсем ничего не читал», и тому под., где абсурдность речи фиктивного «повествователя» усугубляет характер всего, что является предметом повествования, сообщает общий тон ему. Но есть у Гоголя и иные, ему одному принадлежащие средства комической экспрессии, на функцию которых, если я не ошибаюсь, еще не было обращено должного внимания и ознакомление с которыми приводит к пониманию подлинной функции и тех средств, какие на первый взгляд могут быть истолкованы просто как опять-таки элементы абсурдности, алогичности комической речи, как, например: «Но теперь он (Чичиков) не взглянул ни на подбородок, ни на лицо...» На них, этих «родимых пятнышках» Гоголя, я и считаю нужным остановиться. Далее увидим, что они-то и проливают свет на доминанту его творчества.
Чичиков предлагает Коробочке пятнадцать рублей ассигнациями за ее «мертвых душ». Раз уже предложена такая покупка, значит, «мертвые души» — товар: «Лучше ж я маненько повременю, авось понаедут купцы, да применюсь к ценам». Напрасно пробует Чичиков разубедить ее:
Кто ж станет покупать их? Ну какое употребление он может из них сделать? — А может, в хозяйстве-то как-нибудь под случай понадобятся..., — возразила старуха, да и не кончила речи, открыла рот и смотрела на него почти со страхом, желая знать, что он на это скажет. — Мертвые в хозяйстве! Эк куда хватили! Воробьев разве пугать по ночам в вашем огороде, что ли? — С нами крестная сила! Какие ты страсти говоришь! — проговорила старуха, крестясь.
Неизвестно, что у нее было в голове, когда она вообразила, что умершие крестьяне «в хозяйстве понадобятся». В разговоре Чичикова с Собакевичем о том же деле подобный психический процесс выявлен отчетливее. Коробочка идиотка, Собакевич далеко не дурак. Однако, торгуясь с Чичиковым, он поддается такому же соблазну мечты, он говорит о покойниках как о живых людях:
...Максим Телятников, сапожник: что шилом кольнет, то и сапоги (...) А Еремей Сорокоплехин! Да этот мужик один станет за всех (...). — Но позвольте, — сказал наконец Чичиков (...): зачем вы исчисляете все их качества? Ведь в них толку теперь нет никакого, ведь это все народ мертвый (...) — Да, конечно, мертвые», — сказал Собакевич, как бы одумавшись и припомнив, что они в самом деле были уже мертвые (...).
Всего более человек поддается привычке. На следующий день после ссоры с Иваном Никифоровичем Иван Иванович в обычное время
(...) остановил глаза на соседнем дворе и сказал сам себе: «Сегодня я не был у Ивана Никифоровича. Пойду-ка к нему». Сказавши это, Иван Иванович взял палку и шапку и отправился на улицу, но едва только вышел за ворота, как вспомнил ссору, плюнул и возвратился назад.
При внимательном чтении нельзя не увидеть аналогичные примеры и в других вещах у Гоголя. Так в «Ревизоре». Почтмейстер сообщает собравшимся у городничего, что чиновник, которого они приняли за ревизора, «был не ревизор». «Как не ревизор? — Совсем не ревизор, — я узнал это из письма». Но городничему это еще словно ничего не говорит: «Да как же вы осмелились распечатать письмо такой уполномоченной особы?» И хотя далее почтмейстер утверждает, что Хлестаков «не уполномоченный и не особа», что он «ни се, ни то, черт знает что такое», городничий не может отказаться от своей мечты: «Знаете ли, что он женится на моей дочери, что я сам буду вельможа, что я вас в самую Сибирь законопачу?» И это еще не все. Уже после того, как письмо прочтено, Анна Андреевна отказывается признать истину: «Но это не может быть, Антоша: он обручился с Машенькой...»
У Аммоса Федоровича «навязчивой идеей» являются охотничьи собаки. Когда он узнает о «счастье», выпавшем на долю городничему, он старается использовать это, предлагает ему купить «того кобелька, которого торговали». — «Нет, мне теперь не до кобельков», — говорит городничий. Но Аммос Федорович как бы не слышит этого, вернее — понимает это по-своему: «Ну, не хотите, на другой собаке сойдемся».
Уже из этих примеров видно, как одержимость «мечтою» — все равно, привлекательной или отталкивающей, устрашающей, — создает в сознании призму, в которой преломляется воспринимаемое. Достаточно сослаться на сцену первой встречи городничего с Хлестаковым: до какой степени превратно каждый из них понимает то, что говорит другой. Параллель этому в диалогах Анны Андреевны и Марьи Антоновны:
Это Добчинский, маменька! — Какой Добчинский! Тебе всегда вдруг вообразится этакое! Совсем не Добчинский (...) — А что? а что, маменька? Видите, что Добчинский? — Ну, да, Добчинский, теперь я вижу, — из чего же ты споришь?
Анна Андреевна болеет «комплексом зависти» к дочери. Вообще, «мечта», центр притяжения всех восприятий, становится у гоголевских персонажей исходной точкой различных «комплексов». Убеждая себя в том, что ему «нужно жениться», Подколесин начинает думать, что и портной и сапожник уже догадываются о его намерении:
— Ну, а не спрашивал ли (портной), для чего, мол, барин из такого тонкого сукна шьет себе фрак?
Степан. Нет.
Подколесин. Не говорил ничего о том, что не хочет ли, дескать, жениться?
Степан. Нет.
Подколесин. А когда он (сапожник) отпускал тебе ваксу, не спрашивал, для чего, мол, барину нужна такая вакса?
Степан. Нет.
Подколесин. Может быть, не говорил ли: не затевает ли, дескать, барин жениться?
У Гоголя каждый человек находится так или иначе во власти какой-нибудь «идеи» и автоматично подчиняется ей. Так, у Собакевича привычка отзываться не слишком хвалебно обо всех своих знакомых, даже о приятелях: «...весь город там такой: мошенник на мошеннике сидит и мошенником погоняет. Все христопродавцы. Один там только и есть порядочный человек — прокурор...», но, сказавши это, он тотчас же поправляет себя: «да и тот, если сказать правду, свинья».
Следует перейти к другому, особо важному вопросу: как зарождается такая «идея», становящаяся центром комплекса? У Чичикова, вполне понятно, из чисто практических соображений. Также у Акакия Акакиевича. Он «влюбляется» в шинель, потому что шинель действительно необходима ему. Но это — исключительные случаи. Вообще у гоголевских персонажей этот процесс возникает совсем по-другому. Для усмотрения общей направленности гоголевской «антропологии» можно сопоставить две редакции явления посещения Хлестакова городничим в гостинице. В ранней редакции на приглашение городничего перейти к нему Хлестаков отвечает:
Нет, я не хочу. Я знаю, что значит «к вам»: то есть, это — в тюрьму. Нет, я не хочу в тюрьму. Зачем же меня в тюрьму?... Я... я... Ему... Я заплачу... Меня вы не имеете права... Я имею вид... Я вам и подорожную... Я чиновник. Я губернский секретарь (...) Я служу по министерству финансов. Я... меня представят скоро к ордену... (про себя, П.Б.): Ей-богу, не поддаваться! Нужно эту бутылку и, если... (вслух, П.Б.): Вы меня не смеете... Я буду жаловаться на вас министру (...) Я хоть вам и кажусь таким, однако ж меня сам министр знает.
Отсюда уже легко было бы перейти и к «тридцати пяти тысячам одних курьеров» и к «посланникам», приезжающим к нему играть в карты. В окончательной редакции это место значительно сокращено. Хлестаков, правда, и здесь грозится пожаловаться министру («я прямо к министру!»), однако ж еще не начинает врать о своем служебном положении; он только напоминает о том, что его приняли за «значительную персону», и тогда сам словно начинает верить этому.
В «Предуведомлении для тех, которые пожелали бы сыграть как следует "Ревизора"» Гоголь сам дал это толкование личности Хлестакова:
Он разговорился, никак не зная в начале разговора, куда поведет его речь. Темы для разговора ему дают выведывающие. Они сами как бы кладут ему все в рот и создают разговор (...) Обед со всякими лабарданами и винами дал словоохотливость и красноречие его языку. Чем далее, тем более входит всеми чувствами в то, что говорит, и потому выражает многое почти с жаром. Не имея никакого желания надувать, он позабывает сам, что лжет. Ему уже кажется, что он действительно все это производил, о чем врет (...) Влюбляется он и в мать и в дочь почти в одно (недописано). Просит денег, потому что это как-то само собой срывается с языка и потому что уже у первого он попросил, и тот с готовностью предложил (Соч. Гоголя под ред. Н.С. Тихонравова, изд. Маркса, 1900 г., т. XI, с. 189).
Говоря вообще, «идея» возникает у гоголевских персонажей в результате какого-либо толчка извне. Обратимся к предельным случаям. Когда чиновники убеждаются окончательно, что Хлестаков никакой не ревизор, они задают себе вопрос: как же это они могли так одурачиться? «Ну что было в этом вертопрахе похожего на ревизора!» — восклицает городничий. «Ничего не было! Вот просто на полмизинца не было похожего — и вдруг все: ревизор! ревизор! Ну, кто первый выпустил, что он ревизор? Отвечайте!» И, конечно, все накидываются на Добчинского и Бобчинского, хотя помнят, что они обосновали свое сообщение только тем, что приезжий, остановившись в трактире, «денег не платит» (слова Луки Лукича). И по-своему они вполне правы. По крайней мере, ни Бобчинскому, ни Добчинскому и в голову не приходит оправдываться тем, что они ведь никаких доказательств в пользу предположения, что Хлестаков — ревизор, не приводили, а только поделились своей догадкою. Вместо этого каждый из них пытается свалить с себя вину на другого («Ей-богу, это не я, это Петр Иванович. — Э, нет, Петр Иванович, вы ведь первые того... — А вот и нет, первые-то были вы».) — как раньше они спорили между собою о том, кому из них первому принадлежит заслуга сказать «э».
Дата добавления: 2020-04-25; просмотров: 118; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!