Офицер в рясе был героем-любовником 13 страница

       — Ну и солдаты! Откуда набрали таких! лучше гвардейцев... Эх, дать бы к ним немецких генералов! — выпалил доктор.

       — Борис, Борис, — захлебываясь от смеха, еле вы­говорил генерал Крупенский.

       Ложь и обман, замалчивание потерь и неудач, по­стоянное преувеличение успехов, составлявшие язву ар­мии в течение всей войны, ярко сказались на этой опера­ции. Мы уже видели, как доносил генерал Рененкампф о действиях своей армии. А вот другой образчик. При первом наступлении I-ой армии, на участке, где действовала 29 пехотная дивизия, состязались 40 наших орудий с двенадцатью немецкими. Последние скоро за­молчали, а вечером обнаружилось, что немецкие войска оставили поле сражения. Когда наши части уже без бою двинулись вперед, то нашли семь брошенных немцами орудий. При этом присутствовал полковник Генерального Штаба Бучинский. Как очевидцу, ему пришлось состав­лять реляцию о действиях дивизии, и он честно и прав­диво изобразил происшедшее. Начальник дивизии гене­рал Розеншильд-Паулин, — и это был один из лучших наших генералов, — прочитав описание, остался недо­волен. «Бледно», — сказал он и вернул описание Бучинскому. Не понимая, какая красочность требовалась от правдивого изложения фактов, последний обратился за разъяснением к начальнику штаба.

       — Разве не понимаете? — ответил тот. — Надо написать, что орудия взяты с бою, — тогда начальник дивизии, командир полка и командир роты получат ге­оргиевские кресты.

       Сам начальник штаба после этого составил реляцию, но, вероятно, и он всё же воздержался от излишней красочности, ибо ни начальник дивизии, ни командир полка не получили георгиевских крестов. Погоня {152} начальников за георгиевскими крестами была настоящим несчастьем армии. Сколько из-за этих крестов предпри­нято было никому не нужных атак, сколько уложено жизней, сколько лжи и обмана допущено! Это знают все, кто был на войне.

       Однажды генерал М. В. Алексеев, в бытность свою начальником штаба Верховного Главнокомандующего, почти с отчаянием жаловался мне:

       — Ну, как тут воевать? Когда Гинденбург отдает приказание, он знает, что его приказание будет точно исполнено не только каждым командиром корпуса, но и каждым унтером. Когда он получает донесение, он мо­жет быть уверен, что именно так и было и есть на деле. Я же никогда не уверен, что даже командующие армиями исполнят мои приказания. Что делается на фронте, я никогда точно не знаю. Ибо все успехи пре­увеличены, а неудачи либо уменьшены, либо совсем скрыты.

       Ложь, часто начиная с ротного донесения, всё нара­стала и до Ставки уже долетала не настоящая, а фан­тастическая картина.

       Характерно было и положение Ставки. Ставка на­поминала очень чувствительного и чуткого, но живущего за границей, вдали от своих имений помещика. Он по­лучает донесения от своих управляющих, часто далекие от истинного положения дел, очень волнуется по поводу всяких неудач и радуется по случаю успехов. Но плато­ническим сочувствием или несочувствием дело часто и ограничивается. Когда же не знающий истинного поло­жения помещик начинает вмешиваться в дело, то иногда выходит так, что худым управляющим он не помогает, а хорошим мешает. Я не решаюсь сказать, что такое сравнение совсем точно, но утверждаю; что в известной степени оно отвечало действительности. Лучшие штабы, как Юго-западный, или вернее — лучшие военачальники, как генерал Алексеев, очень жаловались на Ставку и были в самых натянутых отношениях с фактическим {153} заправилой ее оперативной работы — генералом Дани­ловым; худшие, как мы видели и дальше увидим, не получали от Ставки должного направления и научения. Ставка была более барометром успешного или неуспеш­ного положения на фронте, чем рычагом, направляющим действие боевой силы.

       Началась расправа за проигранное дело. Главнокомандующий Северо-западным фронтом ге­нерал Жилинский 4-го сентября был заменен командую­щим III-й армией генералом Рузским, только что за взя­тие Львова пожалованным званием генерал-адъютанта. Увольнению Жилинского предшествовала поездка Вер­ховного в Белосток, где тогда помещался штаб Северо-западного фронта. Беседа великого князя с Жилинским, кажется, была очень бурной и не особенно продолжительной. Во время этой беседы к поезду великого князя подлетел на автомобиле командир I-го корпуса генерал Артамонов. Осунувшийся, почерневший, страшно взвол­нованный — он имел ужасный вид. Сказав мне несколько несвязных слов, из которых я только и уловил: «Надо кончать»..., он быстро повернулся и уехал по направлению к вокзалу. Я хорошо знал генерала Артамонова, как большого фокусника и актера, но тут у меня явилось {154} опасение, как бы он не сделал чего над собой. (В бытность командиром I арм. корпуса, он, зная религиоз­ность вел. князя, Главнокомандующего войсками Петербургского округа, приказал, чтобы в каждой солдатской палатке (его кор­пуса) в Красносельском лагере была икона и перед нею заж­женная лампадка. Когда я в 1914 г. посетил этот лагерь, ген. Ар­тамонов провел меня по палаткам и настойчиво тыкал в углы, где горели лампадки. Рассказывали, что, остановившись в Вильно при проезде на фронт, он зашел в кафедральный собор и попро­сил разрешения обратиться к молящимся со словом. Конечно, ему, как корпусному командиру, разрешили. В своем слове он громил немцев и в конце заявил: «Не бойтесь: я еду воевать!» Когда в августе 1917 г. на Московском соборе пронесся взволновавший всех слух, что немцы могут взять Киев, генерал Артамонов с кафедры заявил: «Будьте спокойны! Киев не может быть взят, ибо я укрепил его». В начале ноября 1917 г., побывавши в соборной депутации у большевиков, ген. Артамонов на заседании со­борного совета докладывал: «Да это же отличная власть, они так любезны, внимательны, так понимают народные нужды; с ними можно будет делать дело»... ).

И я на автомобиле бросился вдогонку за ним. Я застал его в переполненном офицерском зале I класса. Он сидел за столом, опершись головой на обе руки. Долго я беседо­вал с ним, пока не успокоил его. При прощании он горячо благодарил меня, уверял, что я спас его, ибо он решил, было, уже покончить с собой. Как ни велик был тогда удар для его честолюбия, после проигранной битвы, однако, я и теперь думаю, что он ловко разыгры­вал роль отчаявшегося и ни за что не покончил бы с собой.

       Случай этот каким-то образом стал известен вели­кому князю, и он потом благодарил меня за оказанную Артамонову нравственную поддержку. Всё же моя нрав­ственная поддержка не спасла ловкого генерала от кары за поражение. Генерал Артамонов и другие два коман­дира корпусов, оставивших поле сражения, XXIII — ге­нерал Кондратович и VI — генерал Благовещенский, были отстранены от должностей (И первого и второго я хорошо знал по Русско-японской войне. Ген. Кондратович командовал 9 Восточно-Сибирской стрел­ковой дивизией, в которой я тогда — с марта по декабрь 1904 г. служил полковым священником и дивизионным благочинным. Доб­лестная дивизия дала ген. Кондратовичу георгиевский крест и в известном отношении имя. Но в дивизии ген. Кондратович имел дурную славу: в стратегический талант его не верили, все счи­тали его трусом, «втирателем очков», лучшие командиры полков дивизии, как, например, доблестный и талантливый полковник Лисовский открыто выражал ему свое неуважение и он, очевидно, чувствуя свою вину, терпеливо сносил это. Ген. Благовещенский был тогда дежурным генералом при Главнокомандующем. Упорно говорили тогда, и я имею основание утверждать, что разговоры были справедливы, — что дежурною частью больше ведал и рас­поряжался друг ген. Благовещенского, полевой священник при Главнокомандующем, прот. Сергий Алексеевич Голубев. Добрый по сердцу, простой, но вялый, отставший от строевого дела, штатский по душе и уже старый, ген. Благовещенский только по ужаснейшему недоразумению мог быть приставлен к коман­дованию корпусом в боевое время. Ему место было в Алексан­дровском комитете попечения о раненых, куда назначались потерявшие способность к службе генералы, — а не на войне. К сожалению и несчастью, он был далеко не единственным в этом роде.).

Благовещенский после {155} этого, кажется, совсем отошел от военного дела; Кон­дратович долго оставался в резерве. В отношении же Артамонова, корпус которого принадлежал к Петербург­скому военному округу, сказалась черта великого князя не забывать своих сослуживцев.

       Когда был взят Перемышль, великий князь назначил Артамонова комендантом Перемышльской крепости. Ар­тамонов и тут очень быстро «отличился». Как хорошо известно, крепость Перемышль своею сдачей была обя­зана беспутству и крайней распущенности защищавших ее австрийских офицеров. Трудно было представить себе более позорную сдачу. Артамонов же, вступив в долж­ность коменданта павшей крепости, не нашел ничего лучшего для начала своего управления, как обратиться к австрийским офицерам с приказом, в котором он вос­хвалял мужество, доблесть и самоотвержение, прояв­ленные всем гарнизоном и в особенности офицерами при защите крепости. Приказ этот, отпечатанный на русском и немецком языках, был расклеен на всех столбах и стенах Перемышля. На что рассчитывал Артамонов, издавая такой приказ, этого я не знаю. Но финал был не в его пользу. Только что расклеили злополучный при­каз, как в Перемышль прибыл родной дядя Верховного, принц Александр Петрович Ольденбургский, — верхов­ный начальник Санитарной части. Увидев расклеенный приказ, старик обезумел от возмущения. Немедленно по­летела в Ставку телеграмма с требованием изгнать Ар­тамонова из Перемышля. И Артамонов был уволен. Через {156} некоторое время он опять очутился на ответственном месте, благодаря той же привязанности великого князя к своим прежним сослуживцам.

       Генерал Рененкампф ускользнул от кары. Всю вину за неудачи в операции он свалил на своего начальника штаба генерала Милеанта, который и был устранен от должности. Вне всякого сомнения, что тут большую службу Рененкампфу сослужил генерал Белосельский-Белозерский. Везде, где только можно: при Дворе, в Ставке, среди знакомых он настойчиво трубил об уди­вительных дарованиях генерала Рененкампфа, потерпев­шего неудачу, вследствие бездарности других генералов. 9-го и 10-го сентября я сам испытал это, когда завтра­кал у генерала Рененкампфа, а затем совершил с ним объезд нескольких частей. Князь Белосельский-Белозерский пользовался каждой минутой, чтобы внушить мне, что Рененкампф — первоклассный полководец. Труды Белосельского-Белозерского не пропали даром, и значи­тельно виновный в катастрофе генерал Рененкампф не только сохранил место Командующего армией, но в выс­ших кругах, пожалуй, еще более упрочил свою славу, хоть и не надолго, до следующего поражения.

 

IX

 

На Юго-западном фронте.

Воссоединение галицийских униатов

 

       Св. икона из Троицко-Сергиевской Лавры прибыла в Ставку, помнится, 30-го августа. Встретили ее торже­ственно: наряд войск с оркестром музыки выстроился на перроне вокзала; тут же к приходу поезда собрались Верховный со штабом, духовенство, прибывшее крестным ходом из церкви, и множество народа. Я в полном облачении вошел в вагон и, приняв Св. икону из рук сопровождавшего ее иеромонаха Максимилиана, вынес ее из вагона и осенил ею народ. Великие князья и стар­шие чины штаба приложились к иконе, и все мы крест­ным ходом двинулись в церковь, где был отслужен молебен.

       Я вспомнил свой сон 15-го августа. Картина тепе­решнего крестного хода тогда почти фотографически представилась мне.

       Верховный ликовал от радости, уверенный, что при­бытие Св. иконы принесет счастье фронту, что помощь Божией Матери непременно придет к нам.

       Действительно, в этот же день случилось нечто не­ожиданное и удивительное. Только что мы вернулись из церкви, как из штаба Юго-западного фронта получи­лось сообщение о большой победе: взято 28 тысяч плен­ных, множество офицеров, много орудий. Часа через два была получена другая телеграмма о большой победе французов на Марне. Замечательно, что после прибытия в Ставку Св. иконы во все богородичные праздники (1-го октября, 22 октября, 21 ноября и т. д.) Ставка неизмен­но получала радостные сообщения с фронта.

       В 5-м часу вечера Верховный с начальником и свитой выезжал на вокзал, чтобы посетить раненых в проходившем через Барановичи санитарном поезде. Я {160} ехал в автомобиле с великим князем и никогда, ни рань­ше, ни позже не видел его в таком восторженном на­строении.

       Великий князь обошел весь поезд, беседуя с ранены­ми. Многих наградил георгиевскими крестами.

       Достигнутый Юго-западным фронтом успех был на­чалом той огромной победы, которая дала нам обшир­нейшую территорию с г. Львовом почти до Перемышля и Кракова, до 400 тысяч пленных, множество орудий и несметное количество всякого добра, компенсировав та­ким образом наши неудачи в Восточной Пруссии.

       Победа в значительной степени обязана была каче­ствам австрийской армии, разношерстной и разнуздан­ной, по стойкости и искусству сильно уступавшей гер­манской: как наши войска с трудом и частыми неуда­чами боролись с германскими, так австрийские войска всегда бывали биты нашими. Но нельзя не воздать должного и нашим военачальникам. Там, кроме Главно­командующего генерала Н. И. Иванова, были генералы Рузский, Брусилов, Лечицкий (командующие армиями), Корнилов, Деникин, Каледин (начальники дивизий) и др. Оказавшийся же нераспорядительным добрый старик барон Зальца (командующий 4 армией), был заменен после первого боя в половине августа генералом А. Е. Эвертом.

       Мне казалось, что имя начальника штаба Юго-за­падного фронта генерала М. В. Алексеева в Ставке как будто оставалось в тени. Несмотря на огромные размеры победы, о нем почти не говорили, в то время как гене­рал Иванов сразу вырос в огромную величину.

       Честь и слава за победу пали прежде всего на долю генерала Иванова, потом на генералов Рузского, Бруси­лова, на Ставку и лишь одним уголком своим коснулись М. В. Алексеева, украсив его орденом Св. Георгия 4 ст., одновременно с этим украсившим сотни грудей самых младших офицеров фронта. Между тем, и тогда для {161} многих это было ясно, а теперь, кажется для всех не­сомненно, что великой победой в Галиции Россия обя­зана таланту не умевшего ни кричать о себе, ни даже напоминать о своих заслугах, начальника штаба Юго-западного фронта генерала Алексеева.

       5-го или 6-го сентября я выехал из Ставки на Северо-западный фронт. 8 сентября я обходил госпи­тали в Гродно, переполненные ранеными воинами, бесе­довал с последними, наделял их иконками и крестиками, принимавшимися с радостью и благодарностью. Некото­рым давал деньги.

       Посещение госпиталей всегда доставляло мне огром­ное нравственное удовлетворение. Тут я не только боль­ным приносил утешение, но и (еще более) для себя лич­но черпал новые силы, встречаясь на каждом шагу с примерами удивительного терпения, самопожертвования, кротости и мужества, на которые так способны были эти простые, часто неграмотные, во многом невеже­ственные люди.

       В Гродненском местном лазарете, в то время раз­вернувшемся в огромный военный госпиталь, было боль­шое отделение для тифозных. Я попросил провести меня в палату самых тяжелых больных. Меня ввели в большую комнату, где лежало около 40 больных; одни бредили, другие еще не потеряли сознания. Я подходил к каждой постели, вступая в разговор с последними. В левом углу комнаты, — как сейчас помню, — на кроватях лежали два солдата: оба маленького роста, с жиденькими бородками; оба уже не молодые — лет по 40; один шатен, другой рыжеватый. Оба — костромские. Когда я под­ходил к ним, они оба устремили на меня глаза и протя­нули руки для благословения.

       — Батюшка, — обратился ко мне один, — попро­сите, чтобы меня скорее отправили на фронт. А то земляки там воюют, а я тут без толку лежу.

       — И меня тоже, — прошептал другой.

{162} — Вы одинокие? — спросил я.

       Оказалось, что у одного четверо, у другого пять человек детей, и жены дома остались. По их лицам я не мог определить серьезности их положения и поэтому тихо спросил сопровождавшую меня сестру.

       — У обоих температура около 40; положение очень серьезное, — ответила она.

Мне оставалось только успокоить их, что они будут отправлены на фронт тотчас, как только немного окреп­нут, и попросить, чтобы терпеливее ждали этого момен­та и собирались с силами.

       Вспоминаю другой случай. На перевязочном полко­вом пункте. Я — около умирающего от страшного ра­нения в грудь солдата. Последние минуты... Жизнь, ви­димо, быстро угасает. Склонившись над умирающим, я спрашиваю его, не поручит ли он мне написать что-либо его отцу и матери.

       — Напишите, — отвечает умирающий, — что я счастлив... спокойно умираю за Родину... Господи, спаси ее!

       Это были последние его слова. Он скончался на моих глазах, поддерживаемый моей рукой.

       Еще пример. 17 октября 1915 г. я был на Западном фронте в 5-ой дивизии. В одном из полков (кажется, в 20 пехотном Галицком полку), после моей речи и переданного мною полку привета Государя, выходит из окружавшей меня толпы солдат, унтер-офицер и, покло­нившись мне в ноги, произносит дрожащим голосом:

       — Передайте от нас этот поклон батюшке-царю и скажите ему, что все мы готовы умереть за него и за нашу дорогую Родину...

       Солдатское громовое ура заглушило его дальней­шие слова.

Вернувшись однажды в 1916 году с фронта, где я {163} посетил много бывших на передовых позициях воинских частей, наблюдал, как трудности и опасности окопной жизни, так и высокий подъем духа в войсках, — я, по принятому порядку, явился к Государю с докладом о вынесенных мною впечатлениях и наблюдениях. Помню, — у меня вырвались слова:

       — На фронте, ваше величество, всюду совершается чудо...

       — Почему чудо? — с удивлением спросил Государь.

       — Вот, почему, — ответил я. — Кто воспитывал доселе нашего русского простого человека? Были у нас три силы, обязанные воспитывать его: церковь, власть и школа. Но сельская школа сообщала тем, кто попадал в нее, минимум формальных знаний, в это же время часто нравственно развращая его, внося сумбур в его воззрения и убеждения; власть нашему простому челове­ку представлялась, главным образом, в лице урядника и волостного писаря, причем первый драл, а второй брал; высокие власти были далеки и недоступны для него; церковь же в воспитании народа преимущественно огра­ничивалась обрядом. И несмотря на всё это, русский крестьянин теперь на позициях переносит невероятные лишения, проявляет чудеса храбрости, идейно, самоот­верженно и совершенно бескорыстно страдает, умирает, славя Бога.

       — Да, совершенно верно, — согласился Государь.

       Я часто задумывался, стараясь разгадать секрет способной к самым высоким подъемам души простого русского человека. Веками слагался характер ее. При этом, из указанных мною сил — школа только в недав­нее время, 40-50 лет тому назад, более или менее ощу­тительно коснулась души простого человека. Власть. Простой человек гораздо чаще видел бичующую и ка­рающую, чем милующую и защищающую руку ее. И в одной только церкви он слышал вечные глаголы правды, {164} мира и любви; в ней только он успокаивался и отдыхал от своей серой и неуютной, грязной и часто голодной жизни. Храм, величественный, как царский чертог укра­шенный, этот храм служил для него и домом молитвы и музеем искусств и лучшим местом для отдыха, тем более дорогим, что каждый входящий в храм мог ска­зать: это и мой храм, мой дом, куда во всякое время я могу придти и отвести душу свою.

       К сожалению, руководство церкви в отношении рус­ского народа не было разносторонне воспитывающим. Священнослужители, по большей части, ограничивали свою пастырскую работу церковно-богослужебным де­лом: совершением богослужений в храме и отправлением треб в домах. Проповедь, когда она раздавалась в церкви, почти всегда была отвлеченной и, так сказать, надземной: она много распространялась о том, как че­ловеку попадать в Царство Божие, и мало касалось того, как ему достойно жить на земле.

---

Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 156; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!