Сентября 1963 года. Из статьи под названием «Железка». Автор – член Союза журналистов СССР Кирилл Теплов.
«…Вот уж кто полностью не соответствует своей кличке, так это Витька‑Кролик – старый матерый волк Лякин! Неоднократно он был осужден за спекуляцию золотом и валютой. Несколько раз сидел в тюрьме. Выходил на свободу и с еще большим размахом продолжал преступную деятельность.
Лякин не брезговал ничем. Золото, платина, бриллианты, золотые монеты царской чеканки, американские доллары, английские фунты, шведские кроны… На него «работали» десятки перекупщиков и фарцовщиков. Опытный и осторожный хищник, он ходил всегда по набережным Невы и ленинградских каналов. Чтобы при опасности ареста иметь гарантированную возможность выбросить в воду то, что в этот момент могло бы послужить для него неопровержимым компроматом. И никогда не носил драгоценности в карманах – только в руках. Однажды Лякину показалось, что за ним следят, и он, не колеблясь, швырнул в Фонтанку пятьсот граммов платины. Тревога оказалась ложной, но Витька‑Кролик не жалел о потере. Что значит полкило платины – плевать он хотел на нее! Свобода дороже…
Пять месяцев идет следствие. Пять месяцев молчит Витька‑Кролик. Он отказывается давать показания. Он вообще от всего отказывается. Он не подписал ни одной бумаги, ни одного листа протоколов допроса. А их за время следствия накопилось сотни! Даже знаменитый адвокат Яков Семенович Киселев, вознамерившийся было выступить защитником гражданина Лякина В. Е. в предстоящем громком процессе, заявил, что в его многолетней адвокатской практике он впервые встречается с таким подследственным. И отказался от защиты.
|
|
|
Однако вся махровая деятельность «Витьки‑Кролика» отражена в показаниях его партнеров по промыслу, в заявлениях свидетелей и чистосердечных признаниях ряда подследственных…»
Кирилл Петрович и сам многое подзабыл. Так давно все это было.
Единственное, что он помнил всегда абсолютно точно, что ни в одних показаниях на Витьку‑Кролика, на подследственного Лякина В. E., ни в доносных подписухах, ни в свидетельских заявлениях, ни в «чистосердечных признаниях» о сотрудничестве с Кроликом – нигде не стояла подпись Рафика‑мотоциклиста. Ни разу не прозвучал голос Рифката Шаяхметовича Алимханова.
– А вот мне нравится, что Рафик не закладывает Кролика! – как‑то после очередного допроса Рафика признался Леха Петраков. – Есть в этом что‑то…
– Только один – сволочь, а второй – талантливый, собака! Просто – Кулибин, мать его!.. Я про Рифката, – пояснил Николай Иванович.
– А вот мне лично не хватает показаний Алимханова! – раздраженно заметил Костя. – Больно мягкие вы стали… Пластилиновые. Откуда он‑то золотишко доставал для своих игрушек?!. Кому еще свои липовые червонцы втюхивал? Не только же Кролику! И один молчит, и другой… А мы теряем возможность выйти на настоящие «Ямы». Взяли пару упакованных «Дыр» и успокоились…
|
|
|
– Может быть, просветите меня? – обиделся Теплов. – «Ямы», «Дыры»…
– Проще пареной репы, – сказал Леха. – «Дыры» финансируют перекупщиков, отстегивают им их вонючий процент и забирают весь дневной улов. А потом все самое ценное у «Дыр» скупают «Ямы»…
– Которых почти никто никогда не знает, – добавил Зайцев.
– Потому что от «Ям» все прямиком идет за бугор, – негромко сказал Костя Степанов.
– А с «Ямами» работают комитетчики! А нам положено только говно за ними разгребать и под пули подставляться! – разозлился Леха.
– Но писать тебе об этом не надо. Опасно, – ухмыльнулся Костя.
– Конечно, если бы Кролик и Мотоциклист колонулись бы… Но об этом можно только мечтать, – вздохнул Леха.
– Уважают друг друга, – негромко произнес Николай Иванович Зайцев. – Профессионалы высокого класса…
Тут Николай Иванович был абсолютно прав.
«Кролик» был не просто профессионалом, он был академиком своего неправедного дела!
Это он за достаточно короткий период времени сумел вынести из Ленинградского телефонного завода «Серп и молот» двадцать девять килограммов платины. Да не одним куском, не бухтой платиновой проволоки, а в уже готовых изделиях – крохотных релейных контактах для боевых ракет «земля‑воздух».
|
|
|
Если же учесть, что каждый такой платиновый контакт весил всего тридцать семь сотых одного грамма, можно с легкостью представить себе, сколько наших ракет так никогда и не взлетели в свой «воздух»…
А как Кролик все знал про золото!..
Он своей газовой горелкой мог расплавить любой золотой лом – от зубных протезов до неизвестно откуда взявшихся самородков. А потом по цвету окалины остывающего драгоценного металла с полной ответственностью сказать – было ли это золото уже в изделиях или нет, с какого прииска оно украдено, какой процент содержания в нем серебра, шихты, посторонних примесей…
Недаром управляющий Ленинградским отделением «Росювелирторга», в очередной раз вызванный в Большой дом в качестве независимого консультанта, доверительно сказал Косте Степанову:
– Ах, Константин Сергеевич! Не был бы этот ваш Витька‑Кролик… виноват, Виктор Евдокимович Лякин, преступником, не сидел бы он сейчас у вас в тюрьме, пригласил бы я его к себе на должность Главного специалиста по драгметаллам, да еще и персональный оклад для него в Москве выбил бы. Ну, да авось отсидит, одумается, выйдет…
|
|
|
– Ногами вперед, – прервал его Костя. – У него статья расстрельная.
…Так что уж если сам Витька‑Кролик, предварительно измерив, взвесив и опробовав «золотые» червонцы Рафика всеми кислотами и реактивами, покупал их со святой уверенностью в их подлинности, то лучшей рекомендации для замечательных творений Рифката Шаяхметовича Алимханова было попросту не найти…
Вот следственная бригада и захотела собственными глазами увидеть, как этот преступно‑гениальный Рафик делает такие червонцы.
Тем более что все его оборудование для изготовления «золотых» николаевских десятирублевиков: все эти муфельные печи, огнеупорные фарфоровые тигели, пуансоны, матрицы, штамповочные гидравлические прессы, смеси‑наполнители, устройство для снятия копий с монет и медалей методом электролиза, мерные кольца, полный комплект оборудования для гальванопластики, аккумуляторы, трансформатор, вакуумный насос и, черт знает, какие‑то неведомые механизмы и приспособления – так и оставалось в опечатанной квартире гражданина Алимханова.
Конечно, кроме небольшого количества настоящего золота и маленьких старинных аптекарских весов с плоскими маркированными гирьками‑«разновесами» – главной улики против любого «золотишника». Ну, и целой технической библиотеки по снятию копий с монет и медалей. Все это было аккуратненько изъято еще при аресте подследственного.
А крупное и тяжелое оборудование уже давно следовало бы перевезти с Обводного канала, 27, на Литейный, 4. И сдать на специальный склад вещественных доказательств различной преступной деятельности.
Так что в то время на Рифкате Алимханове еще не было ни одной татуировки…
«…сегодняшнюю среднестатистическую российско‑мужскую смертность я пережил на двадцать один год… – думал старик Теплов. – Я перешагнул через целое поколение! Если со мной ЭТО и случится – все справедливо. И на том спасибо. Но Зойка же остается одна! Одна‑одинешенька… Совсем одна».
…Кирилл Петрович лежал в своей кровати, а санитар – высокий тощий негр во всем белом, чуть ли не с десятком разноцветных шариковых ручек в нагрудном кармане (стойкая непоколебимая мода всех служащих немецких клиник!), в роскошных дорогих очках на широком расплющенном носу – быстро катил кровать перед собой по длинному коридору онкологического отделения. Левой ладонью Теплов прижимал к груди тоненькую картонную папочку со своей историей болезни, анализами и результатами предыдущих исследований.
Сверху папочки – листок с графическим изображением человека в разрезе и процедуры введения крохотной видеокамеры в легкие пациента. Чтобы пациент знал – как он будет выглядеть изнутри. На этом же чертеже, в специальной графе, расписка в том, что он – «Herr Kirill Teplow» – дает свое полное согласие на эту процедуру. В чем собственноручно и расписывается. Так что с клиники взятки гладки. Хоть она, так сказать, и «университетская».
Если же вышеназванный «Herr» во время совершения данной процедуры случайно и откинет копытца – сердчишко не выдержит или тромбик оторвется и чего‑нибудь там закупорит, то виноват в своей безвременной кончине будет только сам пациент. Вот, пожалуйста, смотрите: его личная подпись.
Правая же ладонь Кирилла Петровича была в теплой руке Зойки, идущей рядом с кроватью.
– Кирюша, миленький… Ради всего святого, прости меня… Я, конечно же, должна была появиться раньше, но… Спускаюсь в восемь в гараж, сажусь в машину – бак почти пустой… Пришлось смотаться на заправку. Да! Я привезла тебе последнюю почту – «Аргументы и факты», «Новую газету» и берлинскую «Европу‑экспресс»… Потом почитаешь. Я их оставила на твоей тумбочке. Влетаю в палату, а этот Рифкат, с дивной и редкой фамилией Коган, говорит: «Только что увезли. Беги к лифту – догонишь…» Я и рванула, – бормотала на ходу Зойка.
Санитар вкатил кровать в специальный большой лифт. Поехали вниз.
– Спасибо, кисуля… – вяло ответил Кирилл Петрович. – Знаешь… Я, оказывается, когда‑то в Ленинграде был знаком с этим Рифкатом… Очень давно. Еще до тебя… За пару лет до твоего появления. В шестьдесят третьем. Ты же возникла во мне годом позже, да?
– Я в тебе возникла со дня своего рождения на свет, – твердо сказала Зойка. – Ты просто понятия об этом не имел. И я, слава богу, многого про тебя не знала. Про всех твоих тогдашних профурсеток…
– Господи… О чем ты говоришь?!. – польщенно произнес Кирилл Петрович слабым и лживым голосом. – Мне через несколько дней – восемьдесят. Я старше тебя на одиннадцать лет…
Разговаривать становилось труднее и труднее. Очень хотелось закрыть глаза. Наверное, начала действовать та успокоительная таблетка, которую ему дали пятнадцать минут назад в палате. А будет еще и наркоз.
– Тем не менее, несмотря ни на что, ты превосходно выглядишь! Уж, во всяком случае, не на восемьдесят, – как обычно, сказала Зойка.
– Ну, да… Больше семидесяти девяти никто не дает. – Кирилл Петрович даже попытался улыбнуться Зойке, чтобы та прочувствовала его несгибаемое мужчинство.
Которого, честно говоря, в нем сейчас не было ни на грош.
– Довольно древняя шуточка, – презрительно ласково проговорила Зойка и на ходу погладила Кирилла Петровича по щеке. – Из клоунского репертуара цирка Чинизелли конца девятнадцатого века и телевизионной программы «Аншлаг» начала двадцать первого…
Лифт остановился. Черный санитар в дорогих очках, очень смахивающий на кого‑то из африканских королей, выкатил кровать с Кириллом Петровичем в большой холл и направил ее в левый от лифта коридор. С нескрываемым интересом он зслушивался в незнакомый русский язык и наконец спросил на хорошем немецком:
– Откуда вы?
– Из Ленинграда, – ответила ему Зойка. – Из Санкт‑Петербурга то есть…
– Прекрасный город! – восхитился санитар.
– Вы были там? – спросила Зойка.
– Нет. Я читал каталог одного бюро путешествий.
Он остановился у больших двустворчатых дверей с табличкой «Bronchoskopie», придвинул кровать Кирилла Петровича к стене, оставляя в коридоре широкий проезд еще для чьей‑нибудь кровати, и сказал:
– Момент. Я спрошу у доктора…
Ох, черт побери…
Если бы можно было умереть, никого не мучая, не заставляя усталых и обессилевших любимых и близких возненавидеть тебя только за то, что ты все еще жив…
Если бы удалось сдохнуть, не страдая от невыносимых болей, раздирающего кашля, рвот… от неподвижности собственного разлагающегося тела… от застойных запахов пота, лекарств, дезинфицирующих смесей, испражнений и мочи, пропитавших постельное белье, матрас, занавески, салфетку на тумбочке у кровати… Воздух в палате, которым дышать невозможно!
…Какое низкое коварство
Полуживого забавлять,
Ему подушки поправлять,
Печально подносить лекарство,
Вздыхать и думать про себя:
Когда же черт возьмет тебя!
Вот, пожалуйста, – и Александр Сергеич о том же.
Уж ему‑то мы должны верить!..
Это про него лет полтораста тому назад Аполлон Григорьев туманно‑пышно сказал: «Пушкин – это НАШЕ ВСЕ!» Теперь эту фразу в России горделиво пихают во все дырки по любому тухлому поводу.
К примеру: «Недра, дарованные нам Господом, – это НАШЕ ВСЕ!» Или…
Да ну их ко всем свиньям – эти многозначительно претенциозные примеры. Все у нас теперь заграничное. В любой лавчонке. Своего собственного ни хрена нету. Кроме недр. Собою, можно сказать, торгуем. Как трассовые поблядухи с почасовой оплатой…
…Если бы можно было отдать концы вот так, как сейчас – в идеальной чистоте, среди невиданной аппаратуры с экранами компьютеров разной величины, на которых остатки твоей собственной жизни таинственно вспыхивают и подмигивают, меняя цвета и формы…
…И еле слышный, симпатичный, обволакивающий мягкий говорок профессора, какая‑то милая улыбчивая суетня его ассистента и медицинской сестры.
Если бы можно было просто с облегчением прикрыть глаза и, еще почти осязаемо, вполне отличая сон от яви, тихо‑тихо начать куда‑то уплывать – без малейшего смятения и ужаса, отчетливо понимая, что Оттуда ты можешь и не вернуться… Ах, если бы все это когда‑нибудь произошло именно так! Благостно, с хорошим запахом и тихой музыкой старинного романса голосом Нани Брегвадзе…
И уж, конечно, без этого – унизительного:
– Герр Теплов, у вас есть зубные протезы?
– Да.
– Пожалуйста, снимите их и положите вот в эту салфеточку.
О боже!.. Да Кирилл Петрович даже дома по утрам, когда чистил зубы, закрывался в ванной комнате на задвижку. Чтобы Зойка не смогла увидеть его с провалившимся ртом… Так он этого стеснялся!
А тут, перед посторонними людьми?!.
«Знаете ли вы украинскую ночь?..»
«Тьфу, черт!.. Да при чем здесь это?!. Прямо мозги враскорячку… – беззвучно и слабо сердился Кирилл Петрович сквозь наркотическое погружение в мягкий сон. – А говорили, что анестезия будет очень поверхностная. Дескать, ощущений никаких, я просто задремлю, а звуки почти все буду слышать. Но почему же я слышу только то, что было тогда – в шестьдесят третьем… Или в шестьдесят втором?.. Рафик!.. Алимханов, где ты?.. О, ч‑ч‑черт… Он же в камере! Как – в камере?!. Да что же это со мной, мать вашу в душу! Зоя! Зойка‑а‑а! Что со мной?..»
…Начальство тогда выделило следственной группе Кости Степанова комнату на третьем этаже Большого дома.
Комната была большой, светлой, с высокими потолками. Спустя несколько лет, во времена парада пятиэтажных панельных хрущевок, такие потолки стали называть «сталинскими». Две массивные двери с промежуточным тамбуром, огромный сейф и четыре канцелярских письменных стола с овальными жестяными инвентарными номерами, прибитыми на самых видных местах. Три стола – для следственной бригады, четвертый поставили специально для Теплова.
Следствие длилось уже около месяца, все сидельцы внутренней тюрьмы и свидетели, привлекавшиеся по этому делу, своих «гражданинов начальников» хорошо знали в лицо, и нужно было им как‑то объяснить появление четвертого, незнакомого им человека в этой комнате.
Ни в коем случае нельзя было дать понять, что Теплов журналист! Чтобы за толстыми стенами Большого дома никто не смог оказать на него даже малейшего давления.
– Своих не подставляют, – помнится, сказал тогда Николай Иванович.
И в большинстве случаев в то время это было действительно так…
Решили назвать Кирилла Петровича Теплова «проверяющим следствие», специально приехавшим для этого из Москвы. И при любом арестованном, выдернутом из камеры на допрос, или свидетеле, вызванном по повестке, на любой очной ставке обращаться к Теплову уважительно и только лишь по имени‑отчеству. Ну, а когда в комнате оставались только свои, тогда – как хочешь, так и называй…
– Знаешь ли ты, наш любезный, временно прикомандированный друг – товарищ Кира, что любая рублевая чайная чашечка или блюдечко с золотой каемочкой из обычной посудной лавки расписаны самым настоящим золотом? Правда, в этой каемочке реального золота всего лишь ноль целых, хер десятых или сотых грамма, однако… – спросил тогдашнего Теплова тогдашний оперативный уполномоченный уголовного розыска капитан милиции Леха Петраков.
Он стоял у своего стола, упираясь тощим задом в древний стальной сейф конца девятнадцатого века легендарной фирмы «Мюллер».
Когда‑то эти сейфы тяжкой поступью прошли долгий и славный исторический путь. От дореволюционной Санкт‑Петербургской сыскной полиции до Комитета государственной безопасности, включая все промежуточные советские спецслужбы. А уже оттуда, списанные, попали в нашу родную милицейскую «уголовку».
В шестьдесят третьем (Теплов хорошо помнил) в этом сейфе хранились вещественные доказательства, «проходившие» по делу следственной группы Кости Степанова, к которой по заданию редакции и примкнул на время член Союза журналистов тридцатидвухлетний Кирилл Петрович Теплов.
А в сейфе – золото, платина… Во всех видах – россыпью, самородками, в прекрасных и безвкусных изделиях, в беспощадно сплющенном «ломе». Моток платиновой проволоки толщиной в два с половиной квадрата, весом килограмма на полтора и стоимостью в какую‑то феерическую, неслыханную по тем временам сумму!.. Но еще дороже платины стоила обычная большая узбекская пиала для супа‑лагмана, доверху заполненная бриллиантами разной величины, кем‑то вылущенными из драгоценных оправ. Для более удобной транспортировки за бугор. А еще в сейфе валялись большие слесарные «кусачки».
Там же лежало табельное оружие Лехи и Ивана Николаевича Зайцева и несколько толстеньких папок с документами и еще не обработанными матерьялами допросов, обысков, рапортов о задержаниях и полуграмотными доносами от целого штата «добровольных» информаторов.
Хранились там и штук пятнадцать «золотых» десятирублевиков образца 1893 года, безукоризненно и собственноручно изготовленные Рафиком‑мотоциклистом. Рифкатом Шаяхметовичем Алимхановым.
Одну ногу капитан Леха Петраков поставил на стул, подстелив под промокший стоптанный ботинок старую, потемневшую от влаги газету, и, согнувшись в три погибели, большими ножницами стал неторопливо и аккуратно подстригать и подравнивать размихрютившиеся и промокшие обшлага своих добротно выношенных «гражданских» брюк…
– Даже вот этот ободочек на стеклянном стакане, из которого Николай Иванович сейчас свой кефир трескает, и тот из настоящего чистого золота!.. – сказал капитан Леха.
Не снимая ногу со стула, Леха в последний раз щелкнул ножницами, будто бы нанес последний завершающий мазок кистью на полотно, которому в ближайшее же время суждено стать шедевром.
Он разогнулся и слегка откинулся, чтобы оценить всю глубину замысла своего творения в развернутой перспективе. И, как истинный мастер, склонил голову набок, очень профессионально прищурив левый глаз. Ножницы он, словно кисть живописца, приподнял вверх и чуть завел за плечо, явно довольный тем, что он только что создал:
– Ну, как?
– Здорово, – сказал Степанов. – Но лучше бы ты купил себе новые портки. А то скоро дострижешь их до размера семейных трусов.
– А на что?! На какие такие тити‑мити? Я дочке пальтишко новое не могу справить, перед всем детсадом совестно. Жена Лидка из сапог вываливается. Чиню, чиню… Погода сами видите какая. Закончим дело, может, премийку подкинут…
– Ага. Догонят и еще подкинут, – усмехнулся Николай Иванович и допил свой кефир.
– Ладно, хватит. Давайте работать. Вызывайте сюда наших… – Степанов раскрыл папку, проглядел какие‑то свои записи. – Евдокимова и Алимханова. И этого… Ну, как его? С Дулевской фабрики… Гаврил ид и. Заводить по одному. Послушай, Теплов, ты на вопросы и жалобы подследственных не отвечаешь. Отшучиваешься. Крутись, как можешь. Они уже про тебя все знают.
– Вчера в изоляторе такой базлон стоял, в параши кричали: «Хмыря на нашу бригаду из Москвы прислали! Так что кой‑кому «вышак» светит!!!» – рассмеялся капитан Леха Петраков.
– Как это «в параши кричали»? – не понял Теплов.
– Водопроводная система, смывающая все отхожие места, – едина. Они и орут туда. В парашу своей камеры. Особенно когда воду спускают. Вот их голоса совместно с их же дерьмом и плывут из камеры в камеру. Как телефон… Слышно – не бог весть как, но разобрать можно, – объяснил Николай Иванович Зайцев и стал звонить в следственный изолятор.
– Такая тюремная физика, – весело захохотал Петраков. – Принцип «сообщающих» сосудов. Шутка!..
– А насчет настоящего золота на стакане тоже – шутка? – снисходительно спросил тогдашний Теплов, усаживаясь за «свой» стол.
– Нет, Кирилл, – негромко произнес Костя Степанов. – Это совсем не шутка. Про такое золото я тебе сам потом расскажу. Леху вот Петракова чуть на тот свет не отправили, когда он приехал под Москву, в Дулево, брать пару жлобов с их фарфорового завода. Которые это золотишко оттуда слизывали.
– Извините, ребята… – помнится, сказал тогда Теплов.
– Ладно тебе, – смутился Леха.
И, снимая напряженность, повисшую под высоким потолком большой и светлой комнаты, дурашливо добавил:
– Жив‑здоров и готов выполнить любое задание партии и правительства!
Резко меняя тему, спросил у Зайцева:
– Николай Иванович! Вы ж у нас самый что ни на есть… аксакал нашей конторы! Вот как вы думаете, когда мне «майора» дадут? А то я в «капитанах» уже полгода перехаживаю!..
Из отчета ГУВД в Ленинградский обком КПСС о резком снижении уровня преступности в Ленинграде и Ленинградской области.
«…11 мая 1965 года в ходе ликвидации эстонской банды грабителей большегрузных автофургонов с ценными грузами на трассе Ленинград – Выборг в районе поселка «Каменка» был убит старший оперативный уполномоченный Управления уголовного розыска ГУВД при Ленгорисполкоме майор милиции А. В. Петраков. Похоронен на Северном кладбище города Ленинграда за счет Управления хоз. обеспечения ГУВД. Семье погибшего сотрудника оказана матпомощь в размере месячного оклада покойного…»
«Вот так. Без единой запятой… – мелькало в затуманенном мозгу Кирилла Петровича. – Его убили тогда, когда Зойка уже заканчивала аспирантуру института Репина при Академии художеств и готовилась к защите диссертации. А тема диссертации у нее была… Или она уже защитилась?.. О, ч‑ч‑ч‑черт!.. Сегодня‑то какая разница?.. А в это время убивали Jlexy Петракова… Он так хотел быть майором! Кстати, а милиция как тогда называлась?.. «ГУВД» или «УООП»? Одинаково бездарно и нелепо. Ни хрена не помню…»
Тут Кирилл Петрович закашлялся и, кажется, совсем проснулся…
И увидел Зойку. И, слава богу, сразу же почувствовал во рту свои протезы. Значит, он почти в порядке… Во всяком случае, выглядит нормально.
Зойка сидела рядом с кроватью, держала его за руку и до того момента, пока Кирилл Петрович не раскашлялся и не открыл глаза, наверное, читала «Новую газету». Потому что газета лежала рядом с ней, а на Зойке были большие «читабельные», как говорилось в их доме, очки в голубой оправе, которые они как‑то заказали для Зойки в Лос‑Анджелесе, в «Костке» – гигантском супермаркете, при котором лихо работала чуть ли не целая фабричка по изготовлению любых очков. Маленький, толстенький филиппинец – врач‑офтальмолог был невероятно быстр, ловок и поразительно весело вежлив. Господи… Ну почему в такой момент, когда ты стоишь одной ногой где‑то уже там, за самой главной чертой, вспоминается какая‑то чудовищная ерунда?! При чем тут толстенький филиппинец?.. Какие очки?!.
– Заинька…
– Спи, мой родной. Поспи еще немного…
– Что сказал доктор? – еле выговаривая слова, спросил старик Теплов.
– Сказал, что ты должен выспаться.
– А насчет опухоли?
– Ну, откуда это может быть сейчас известно? Отщипнули кусочек твоего легкого и отправили на биопсию… Ты же помнишь, как это трижды делали со мной. Перед каждой моей операцией. Спи.
– А где Рафик?
– Тоже спит. Ему вкатили слоновью порцию обезболивающих.
– Полина к нему приходила?
– Нет. По отношению к этому несчастному разрисованному Рифкату она, по‑моему, законченная сука. Если когда‑нибудь, не дай господь, случится еврейский погром, я бы посоветовала начать с нее. Спи!
– Но ты спрашивала, что у меня за опухоль? Злокачественная или…
– Ну, конечно, спрашивала. Мне сказали – пятьдесят на пятьдесят.
– Хотел бы я знать, какие «пятьдесят» – мои, – тихо сказал Теплов.
– Закрой глаза. Тебе сейчас очень важно отдохнуть и быть в форме. Спи!..
То ли Зойкина команда так гипнотически подействовала на обессиленного Кирилла Петровича, то ли еще не до конца утратил силу тот легкий наркоз, при котором обычно проводят бронхоскопию, но на Теплова снова стала накатываться неодолимая сонливость. Он с трудом приподнял отяжелевшие веки, посмотрел слабеющим взглядом на Зойку, закрыл глаза и невнятно пробормотал:
– Какая ты красивая…
Несмотря на свои шестьдесят семь, Зоя Теплова была действительно очень красива. За последние двадцать лет она перенесла три онкологические операции. Дважды по удалению левой груди в Институте онкологии под Ленинградом. Первая операция была косметически‑щадящей, вторая – кардинальной. До ребер…
Третью – метастазы в печени – сделали несколько лет тому назад уже здесь, в Мюнхене, в этой же клинике.
От нескончаемой химиотерапии, обязательной и по сей день, у нее совсем поредели волосы, и она уже давно носила парики, четко соблюдая их полное соответствие со своим возрастом. Седоватые, превосходно причесанные самой Зойкой. Из‑под паричка выползали остатки своих собственных редких волосиков, и Зоя Александровна Теплова замечательно насобачилась зачесывать их вместе с париком в единый, если можно так сказать, ансамбль. Поэтому почти никто и не догадывался о ее париках. Дома эти парики иронически назывались «шапочкой» и надевались только на «выход в люди» или в ожидании чьего‑либо визита…
…А ведь и вправду не шутил тогда Леха Петраков! Когда, слегка по‑пижонски, с чувством нескрываемого превосходства и легкой зависти к своему сверстнику – корреспонденту центральной газеты Кириллу Теплову, говорил про рублевую фаянсовую чашечку из простой посудной лавки и стеклянный стакан, из которого ветеран ленинградской милиции Николай Иванович, товарищ майор Зайцев, прихлебывал свой любимый кефир.
Оказалось, что и чашечка, и стакан были действительно расписаны настоящим золотом.
…Кирилл Петрович тихо и устало плыл в своем старческом болезненном сне над землей…
И вот что дивно! Плыл старик Теплов в сегодняшнем, недобром для него двадцать первом веке и видел, как чуть ли не пол столетия тому назад еще живой тогда Леха Петраков, в аккуратно подстриженных выношенных цивильных брючатах и великоватой ему куртке‑«москвичке» (чтобы не было видно наплечной пистолетной кобуры), копался в сейфе.
Достал оттуда пару обычных, опечатанных бутылок с густой темно‑коричневой маслянистой жидкостью и одну, помнится, протянул тогда Теплову:
– Возьми… Возьми в руку. Только осторожно. Не урони.
Сильный в то прекрасное молодое время, хорошо тренированный Теплов только усмехнулся, взял бутылку. И действительно, чуть не выронил ее от неожиданности. Такая она была тяжелая!..
– Ох, елочки точеные…
– А ты как думал! – обрадовался Леха. – Что мы здесь… этим самым… груши околачиваем? В этом растворе из сивушных масел, висмута и родия – от тридцати двух до пятидесяти семи процентов настоящего пылевого золота!
– Какого золота?.. – не понял Теплов.
– «Пылевого». Ну, в пыль перетертого…
– А потом?
– А потом – суп с котом, – хохотнул Леха.
– Не дури, – поморщился Николай Иванович, – тебе все хиханьки да хаханьки. Объясни по‑человечески. А то потом напишет хрен знает что… Стыдно будет людям в глаза смотреть. Слушай сюда, Кирюха… Художник кисточкой наносит каемочку на еще не обожженное изделие и в печку его. А там обжиг – полторы тысячи градусов! Химикаты в момент выгорают, а золотишко вплавляется в структуру фарфора или стекла так, что ты его нипочем оттуда не выцарапаешь! И чем больше этой хреновины на изделии – тем оно дороже. Понял? Вот наши клиенты и придумали таскать эту краску со всех фарфоровых заводов. Но это всего лишь первый этап…
На столе у Степанова раздался звонок телефона внутренней связи.
Степанов ответил, выслушал кого‑то и, плотно прикрыв ладонью микрофон телефонной трубки, жестко сказал:
– А ну, кончайте балаган. Арестованных привели. Петраков! Поставь краску на место и закрой сейф.
Теплов сообразил, что приказание Степанова относится к нему в равной степени. Он отдал бутылку Jlexe и поспешно уселся за свой стол.
– Момент… – проговорил Костя в трубку.
Внимательно проследил за тем, как Леха прячет бутылки с золотой краской в старинный сейф. При последнем повороте большого затейливого ключа и шифрового набора Костя Степанов убрал ладонь с микрофона трубки и сказал:
– Давай заводи голубчиков!
Вот тогда‑то Кирилл Теплов и увидел впервые Рафика‑мотоциклиста – Рифката Шаяхметовича Алимханова – коренного ленинградца, двадцати шести лет от роду…
Господи… боже мой! Ну почему это все должно было так угнездиться в голове старого, усталого и очень больного человека, да еще и являться ему в его постнаркотическом сне?..
Словно строчки, навсегда засевшие в детской головке третьеклассника Кирюши Теплова:
Как ныне сбирается вещий Олег
Отмстить неразумным хазарам,
Их села и нивы за буйный набег
Обрек он мечам и пожарам…
Тогда маленький Кирюша не понял почти ни одного слова – что такое «вещий», какие «хазары», что за «нивы», «обрек» – это кто?..
Однако задано было выучить, и Кирюша Теплов выучил. Как теперь говорится, на всю оставшуюся жизнь…
Но это стихи… А на кой леший всякая трусливая государственная хрень несуществующей страны, погубившая когда‑то черт‑те сколько собственного народа, так дословно, добуквенно застряла в его памяти?!.
Как случилось, что ЭТО засело в его мозгу, словно кривой, четырехгранный, кованный в деревенской кузнице ржавый гвоздь, вбитый в иссохшее бревно. И не распилить, и не вытащить – так глубоко и страшно засело! Только сжечь целиком.
Так ведь бревно‑то сгорит, а гвоздь все равно останется!.. Вот в чем беда. Мать их в душу…
Он даже сегодня, сейчас, в этом с недавних пор постоянном обессиливающем омерзительном состоянии страха смерти и отчетливом отсутствии даже малейшего признака мужественности, которое в Зойке присутствовало всегда, при любых, казалось бы, самых безвыходных обстоятельствах, мог наизусть процитировать ту выдержку…
…из Уголовного кодекса РСФСР, утвержденного третьей сессией Верховного Совета РСФСР пятого созыва 27 октября 1960 г.
Вот, пожалуйста!..
Статья 87. Изготовление или сбыт поддельных денег или ценных бумаг.
Изготовление казначейских билетов, билетов Государственного банка СССР, металлической монеты, государственных ценных бумаг или иностранной валюты – с целью сбыта…
…наказывается лишением свободы на срок от трех до пятнадцати лет с конфискацией имущества…
Те же действия, совершенные в виде промысла, – наказываются лишением свободы на срок от десяти до пятнадцати лет с конфискацией имущества…
…или СМЕРТНОЙ КАЗНЬЮ… с конфискацией имущества (в редакции Закона Верховного Совета РСФСР от 25 июля 1962 г.).
– Он – гений! – еще позавчера про Рафика‑мотоциклиста – про подследственного Рифката Шаяхметовича Алимханова – сказал майор Николай Иванович Зайцев – лучший милицейский специалист Ленинграда и Ленинградской области по фальшивомонетчикам всех мастей.
Недавно знакомый кадровик шепнул ему, что с окончанием этого дела Николая Ивановича выпихнут на «гражданку», вроде бы по возрасту. А на его место возьмут выпускника Горного института, племянника самого главного милицейского начальника города Ленинграда.
Но Зайцев еще одну зацепку знал, по которой его будут увольнять…
И очень ясно представлял себе свое ближайшее светлое будущее: какое‑то время он будет получать унизительно крохотную пенсию, а через пару лет или сопьется, или тихо умрет в поисках хоть какой‑нибудь работы и дополнительного заработка.
Так было с очень многими милицейскими отставниками. Кроме всего прочего, Николай Иванович точно знал, что никто за него здесь не вступится. И никому не нужен его тридцатилетний милицейский опыт. И он сам никому не нужен. А всякая праздничная газетно‑журнальная болтовня про их «профессиональное милиционерское братство», разные там пословицы, типа: «Сам погибай, а товарища выручай!» – это все херня собачья. И поэтому Николай Иванович теперь ни черта не боялся.
– Он гений – этот Рифкат, мать его в дышло! – упрямо, с явным вызовом повторил Зайцев на следующий день после следственного эксперимента. – Я всю жизнь с «фалыпаком» вожусь, а такого не видел… Вообще‑то им гордиться нужно, а мы его – к ногтю!
– «Гений» с незаконченным средним образованием, – усмехнулся руководитель группы, следователь по особо важным делам, советник юстиции (…какого‑то там ранга или класса, Кирилл Петрович никогда так и не мог запомнить…) Костя Степанов.
Но усмехнулся Костя не потому, что Николай Иванович назвал Рафика‑мотоциклиста гением, – с этим умный Костя был почти согласен. Он усмехнулся, чтобы как‑то свести на нет свое искреннее недоумение.
Действительно, ситуация диковатая: Костя и сам чувствовал к этому Рифкату какую‑то, непозволительную для своего служебного положения, уважительную и жалостливую симпатию. Ибо он, прокурорский «важняк», лучше всех знал, чем поправка к статье 87 УК РСФСР грозит этому удивительному Рафику‑мотоциклисту. Ибо подследственный Алимханов Р. Ш. по «инкриминируемым ему деяниям в виде ПРОМЫСЛА…» подпадает под самую последнюю, СМЕРТЕЛЬНУЮ часть этой статьи…
Впрочем, об этом догадывались и все остальные.
Кроме Теплова.
– А для гениев у нас всегда «вышак» припасен. Хочешь по кодексу, хочешь по «вертушке» сверху. С очень высокого верху. «Партия сказала – надо, комсомол ответил – есть!» – рассмеялся старший оперуполномоченный уголовного розыска капитан Леха Петраков.
– Но высшая‑то мера за что?!. – взбеленился тогда Теплов. – Он же не современные деньги подделывал! Он же царские монеты изготавливал! Николаевские, черт бы вас всех побрал! Одна тысяча восемьсот девяносто третьего года! А сегодня – тысяча девятьсот шестьдесят третий!
– А тебе в твоем Союзе журналистов не вдолбили, что в нашей стране – все советское, все государственное! – презрительно процедил майор Зайцев. – И ты, и я, и фальшивые червонцы имени Рафика‑мотоциклиста… А ты спрашиваешь «за что»?
– А чтоб не умничал, – уже серьезно сказал Леха и закурил свой тошнотворный «Памир». – У нас этого не любят.
Тут Кирилл Петрович Теплов впервые увидел, как Костя угрожающе постучал по столу, демонстративно обвел глазами высокий потолок и негромко промурлыкал всего лишь полстрочки популярной в то время торжественно‑парадной песни: «…Родина слышит, Родина знает…»
«И здесь тоже?!.» – помнится, поразился тогда молодой Теплов.
Потому что точно так же вел себя опытный и осторожный заведующий ленинградским корреспондентским пунктом очень важной «центральной» газеты с устрашающим «органом», когда в их небольшом служебном помещении на Невском начиналась этакая же вольтерьянская трепотня…
Что не мешало ему, «выездному» аристократу от журналистики, с тайным и незабываемым наслаждением прослужившему за границей своего горячо любимого СССР несколько лет в отвратительном французско‑растленном и враждебно‑капиталистическом окружении, два раза в месяц, под специальным псевдонимом, писать отчеты именно «ТУДА» – на четвертый этаж Большого дома. Куда даже сотрудники первых трех милицейских этажей без специального пропуска доступа не имели.
Но в шестьдесят третьем Кирилл Теплов об этом даже не подозревал…
…Уже перед самым пробуждением в палате онкологического отделения «Neuperlach Klinikum» старик Теплов приснился себе совсем маленьким, шестилетним, больным, с теплым компрессом на тоненькой вспотевшей шейке…
Из далеких, растворившихся во времени глубин подсознания на стене его детской, оклеенной обоями с барабанящими зайчиками, возникли ходики с цепочкой и чугунной гирькой в виде еловой шишечки.
Было пять часов утра. В доме все еще спали. Глотать было больно, и мелкий озноб потряхивал Кирюшино худенькое тельце в байковой пижамке и толстых базарных самодельных шерстяных носках…
Он вылез из‑под одеяла, прошлепал через всю комнату и вскарабкался на широкий мраморный подоконник своей детской. Посмотрел в окно с высоты второго этажа на улицу Чайковского, где в конце тридцатых они жили с папой, мамой и домработницей Симой…
Внизу, у дома, стояла обычная извозчичья пролетка, а к ней три человека в форме сотрудников НКВД тащили очень большого, наголо обритого, босого человека в белых полотняных кальсонах и ночной рубашке без воротника. Лысый кричал, вырывался!..
Маленький Кира узнал в нем дядю Шуру с третьего этажа. Мама говорила, что дядя Шура работает рядом – на Литейном, в Большом доме. Очень серьезным начальником.
Кирюше стало невыразимо страшно.
Но даже в сегодняшнем сне он знал, что произойдет дальше.
Он это действительно когда‑то видел… И не во сне, а наяву!
Он запомнил это на всю свою жизнь – до глубокой старости.
Поэтому сейчас, во сне, он просто зажмурился. Чтобы больше не видеть, как один в форме вытащит из кобуры «наган», перехватит его за ствол и рукояткой нагана сильно ударит дядю Шуру по чисто выбритому затылку. Брызнет кровь, испачкает гимнастерку и лицо одному из троих в форме. Тот отскочит подальше, выругается, оботрется кое‑как, а огромный, босой, в кальсонах и ночной рубашке дядя Шура, только что яростно сопротивлявшийся, рухнет под колеса извозчичьей пролетки…
Маленький шестилетний Кирилл откроет глаза и снова посмотрит в окно только тогда, когда те трое в форме будут неловко, с руганью и нелепой суетней, втаскивать огромное обмякшее тело тяжелого дяди Шуры в извозчичью пролетку. Они положат его лицом вниз прямо на узенький войлочный пол, а сами расположатся втроем на сиденье, поставят свои ноги в черных сапогах на широченную розовую спину дяди Шуры в задравшейся к шее белой ночной рубашке, пропитанной кровью. И укатят…
Ошеломленный Кирюша Теплов сползет с подоконника, заберется под одеяло, озноб у него усилится, и он тихо, по‑щенячьи, начнет поскуливать, а потом и вовсе горько расплачется.
– Господи… Кирилл! Ну, проснись, миленький. Ну, что же ты себя так вздрючиваешь?.. Боже мой! Ну, ничего же еще не известно!.. Проснись, Кирюша! Может быть, это вообще – обычная немецкая перестраховка. Проснись, пожалуйста…
Бумажной салфеткой Зоя Александровна вытирает мокрое от слез, покрытое сетью старческих морщин, сонное лицо Кирилла Петровича.
– Приснилось, видать, чего‑то… – сочувственно говорит Рифкат. – Петрович! Пока биопсия не покажет, хрен ли так тратить себя?.. Может, она там вообще – доброкачественная…
Зоя Александровна мягко и ласково теребит Кирилла Петровича:
– Открывай, открывай глазки. Два часа проспал. Что ты ночью будешь делать?
– Со мной будет базарить, – превозмогая разлившуюся по всему телу боль, усмехнулся Рифкат. – Да, Петрович? Есть что вспомнить, Зоинька…
Первым делом Кирилл Петрович языком внутри ощупывает рот. Слава богу, он в протезах! И тут же в голове открывается какая‑то таинственная заслонка, и возникает слегка размытое по краям воспоминание – окончание бронхоскопии. А в середине этой картинки…
…Оказывается, он не все время спал. Он даже слышал, как шеф отделения легочной онкологии и доктор Кольб тихо переговаривались, глядя на большой дисплей. А там, в розовато‑фиолетовых внутренностях Кирилла Петровича, медленно прогуливался тонкий, отчетливо различаемый, длинный… ну, как его назвать, черт побери?! Шланг – не шланг… Катетер, что ли?., с чем‑то таким, что давало там внутри у Кирилла Петровича прекрасную освещенность и красочную картинку на весь экран. Будто из какого‑то научно‑популярного фильма.
И Кирилл Петрович, скосив глаза, вполне сносно мог и сам наблюдать на дисплее за ползающей внутри него этой ловкой черной хреновиной.
Он помнит, что из‑за этой картинки он все время боролся со сном – так ему хотелось самому увидеть свою опухоль!.. И он увидел ее. Вернее, догадался, что это она самая. Она и по цвету отличалась от всего, что ее окружало. Большая, овальная, какого‑то тоскливого серо‑желтого цвета.
И еще Кирилл Петрович увидел, как тоненькая ползущая черная штука остановилась, прикоснулась к ней, что‑то такое сделала, и оттуда, из этой желто‑серой опухоли, потекла струйка крови…
Боли Кирилл Петрович не почувствовал ни малейшей и в полузабытьи закрыл глаза.
Открыл он их только тогда, когда все было закончено – дисплей выключен, и сестры вместе с доктором Кольбом перекладывали его на кровать. А шеф был настолько любезен, что даже показал на мгновение проснувшемуся Кириллу Петровичу маленький кусочек его правого «подозрительного» легкого. И сказал, улыбаясь:
– Теперь подождем анализа, герр Теплов. Все остальное нам скажет биопсия.
Тут на Кирилла Петровича навалилась такая усталость, что он даже ответить ничего не смог. Только смотрел на этот пинцет с маленьким розовато‑серым рыхлым комочком и думал:
«Черт меня подери… какая гадость!.. В этом отвратительном кусочке – сейчас вся моя жизнь… Со всеми глупостями, радостями, удачами и обидами. Неужели все, из чего состояло мое существование на протяжении восьмидесяти лет, выглядит так ничтожно? Просто – никак. Какая гадость… и цвет у него омерзительный!..»
Кирилл Петрович высморкался в бумажную салфетку, виновато шмыгнул носом и даже попытался улыбнуться:
– Какая‑то дрянь причудилась…
И вдруг сообразил, что он и понятия не имеет – что же ему такое приснилось? Спроси его Зойка: «Что тебе пригрезилось?» – а он и слова сказать не сможет…
Помнил только, что во сне его что‑то очень испугало. И все.
…Когда еще в ноябре шестьдесят второго года на «Железке» менты замели с поличным нескольких мелких перекупщиков, особо серьезным «золотишникам» пришла в голову добротная идея. Не связываться с разной советской «нищей шушерой», волочащей колечки и сережки своих бабушек в скупку, чтобы оплатить задолжность за свет, газ и свои вонючие коммунальные норки.
«Железку», по возможности, миновать и доставать золото прямо в бутылках. В виде золотой краски. Непосредственно – с фарфоровых фабрик.
А уж потом‑то кто‑нибудь – типа Рафика‑мотоциклиста – сообразит, как избавиться от химического раствора из сивушных масел, висмута и родия, чтобы получить, по выражению ныне подследственного гражданина В. Е. Лякина, – «чистое рыжье»…
По «данному эпизоду уголовного дела», – как по сей день выражаются все служивые милицейско‑судебно‑прокурорской системы, – специальный корреспондент одной из самых серьезных газет страны – Кирилл Теплов – потом, по окончании следствия, не без оживляющего сарказма, напишет…
6 сентября 1963 г. Из статьи журналиста К. Теплова «Железка».
«…снарядили «экспедиции» под Москву, на Украину, в Молдавию – чуть ли не на все фарфоровые заводы страны. Не был забыт и Ленинградский завод имени Ломоносова. Каждая «экспедиция» была укомплектована деньгами для «оплаты услуг», заранее сфарцованными заграничными тряпками для местных пижонов, имевших отношение к росписи фарфора. Все начиналось с водки. «Фартовые» ленинградские ребята угощали и расплачивались по счетам. Мало того, разбрасывали направо и налево заморские одежки. Кому пестренькие носочки, кому и рубашонку с шикарным клеймом… Специалисты по росписи фарфора благодарно икали и что‑то подписывали и подписывали…
А наутро происходил короткий разговор:
«Водку пил? Пил. Шмотки брал? Брал… Тащи золото!»
И обалдевшему клиенту показывали подписанную им бумагу, на которой он обязуется поставлять препарат жидкого золота…»
Дальше автор статьи К. Теплов достаточно элегантно сочинил и изобразил десятки честных и мужественных советских людей, которые бросали в физиономии «соблазнителям» их заграничное барахло, отдавали последние, честно заработанные деньги за вчерашнюю водку и прямиком бежали в милицию! Однако…
Тут автор, не скрывая своего гражданского возмущения, писал, что «отдельные опустившиеся аморальные личности» все‑таки выносили из стен заводов бутылки с золотым препаратом.
А дальше, по категорическому требованию редакции, автор статьи все ставил с ног на голову и в бессмертной манере соцреалистической и современной «заказухи», на голубом глазу уверял миллионы читателей, что таких вороватых людишек было «ничтожное количество». А честных и порядочных – не сосчитать!
На самом же деле «честных и порядочных», вернее, до смерти запуганных, было всего человечка два‑три. А «ничтожное количество» вороватых – на каждом фарфоровом заводе исчислялось десятками.
Перерывая свой архив, Кирилл Петрович и по сей день, при встрече с собственными образцами этаких перевертышей, неожиданно начинает ощущать отвратительный вкус во рту. Его передергивает от отвращения к самому себе и от низости некоторых своих прошлых упражнений.
А ведь когда‑то, на заре своей журналистской юности (и частично – зрелости…), он был почти убежден, что это и есть профессиональная норма, потому что именно «печатное слово – воспитатель и организатор масс!»…
Не находя в себе сил выбросить всю эту высохшую и пожелтевшую от старости макулатуру, подписанную его именем (ну, слаб человек, слаб!..), он зарывал эти заметки подальше, в самые старые потрепанные папки с еще советскими канцелярско‑ботиночными шнурками. И утешал себя тем, что у него было достаточно много смелых очерков и хороших статей, иногда заставлявших полстраны говорить о том, что написал Кирилл Теплов.
Но уж если продолжать разговор начистоту, то Кирилл Петрович прятал вот такие свои давние заказные статейки не от себя, а от Зойки. От любимой, родной, ироничной, но иногда бескомпромиссной и беспощадной Зойки.
Он до сих пор пребывает в стыдливо‑счастливом неведении, не зная, что Зоя все это уже давным‑давно прочитала. И простила Кирилла Петровича.
За сорок с лишним лет их совместной жизни она ему простила очень многое и многих…
6 сентября 1963 г. Из статьи журналиста К. Теплова «Железка»:
«…но с некоторых пор перевозить бутылки с золотой краской стало тяжело и опасно. И тогда кому‑то из «Дыр» средней руки в голову пришла прекрасная идея!
Каждому художнику по росписи фарфора выдается определенное количество колонковых, беличьих или барсучьих кисточек и специальных тряпочек для вытирания этих кистей. К концу смены пропитавшиеся золотой краской тряпки сдаются по счету и сжигаются. Пепел пакуют в специальные посылки, опечатывают и фельдсвязью отправляют в Москву. На фабрику вторичных драгоценных металлов. В этом пепле тридцать шесть процентов чистого золота (!), и называется он – «золотосодержащие отходы». Вот эти‑то «отходы» и приковали внимание преступников! Те, кто раньше воровал «жидкое золото», стали выносить из стен фабрик вот такие, еще не отправленные в Москву, посылки. Весь «золотой пепел» поступал Витьке‑Кролику – подсудимому В. Е. Лякину. Он – газосварщик, ему, как говорится, и горелка в руки…»
– «Кролик», бывало, за один день, Зоинька, из этого пепла граммов по семьсот золотишка выплавлял! У него был такой кювет из нержавейки… – морщась от непрерывной боли, покряхтывая, с трудом выговорил старый и разрисованный Рафик Алимханов. Рифкат Шаяхметович Коган…
Нескончаемая боль во всем теле сбивала дыхание. Между фразами неожиданно возникали долгие паузы. Вот и сейчас Рифкат отдышался, повернулся к Кириллу Петровичу:
– Помнишь, Кира? Этот кювет еще по вещдокам… ну, по вещественным доказательствам, тогда вместе с его сварочным аппаратом проходил. Тебе «следаки» наверняка показывали…
– Нет, не помню.
– Ну, корытце такое квадратное! С высокими бортами. В одном углу – слив. Носик вытянутый.
Чтобы расплавленное золото удобнее было в формы сливать.
– Столько лет… Как ты‑то помнишь такие подробности?
– Так я же сам ему этот кювет делал!
Рафик откинулся на высоко поднятую подушку, зажмурился от боли:
– Ох, чччерт… сестру позвать, что ли? И Полина тоже… Гусь лапчатый! Обещала прийти, белье чистое принести, мать ее… А то перед персоналом прямо неудобно… Третий день не меняно. Ничего ж больше не нужно – принеси чистое – носки, трусики там, маечку, штаны пижамные… И иди, гуляй по фломарктам со своими Могилевскими жлобихами! А потом дуй в еврейскую гемайнду – общину, значит, за бесплатными бананами! Или чего там еще так, без денег можно нашустрить?.. Мацу? Давай сюда и мацу! Как говорит Полина: «Раз положено – пусть дают!» Кому «положено»?.. За что «положено»? Я эту мацу в упор не вижу, а ей – лишь бы на халяву! У нее это прямо как болезнь. Будто отравленная.
Зоя Александровна погладила Кирилла Петровича по щеке, встала и решительно подошла к кровати Алимханова. Облокотилась на заднюю спинку, где висела табличка: «Herr R. KOGAN».
– Рифкат Шаяхметович! Вы с Кириллом Петровичем… – Зоя неожиданно занервничала. – Ну, короче. Вы знакомы уже столько лет… Я могу говорить вам «ты»?
– Господи, Зоенька… Да ради бога! Как подарок… Петрович! Ты не против?
Теплов на мгновение даже забыл про себя, испуганного и несчастного. Сказал с презрением:
– Дурак ты старый!
Старый Рифкат счастливо рассмеялся.
– Так вот, Рафик, – продолжила Зоя Александровна. – Ты считай, что я теперь к вам обоим прихожу: и к тебе, и к Кириллу. Одинаково. Если что надо – не стесняйся. Я ж на машине… Сейчас смотаюсь в какую‑нибудь ближайшую лавку, привезу тебе все чистое, новое. А ношеное домой заберу. И запихну в стиральную машину, вместе с Киркиным барахлом… Мне это – раз плюнуть.
– Да ты что, Зой!.. Ну ты даешь. Деньги‑то возьми! В тумбочке…
– Обойдусь. – Зоя профессионально оглядела лежащего Рифката. – Размер – сорок шестой, рост – второй. Вернусь минут через сорок…
Она деловито перекинула свою сумку через плечо, по‑свойски подмигнула двум старикам и вышла из палаты.
Как только она закрыла за собою дверь и оказалась в коридоре отделения онкологии, силы окончательно покинули ее.
Словно сами собой, с нее бесшумно осыпались стальные рыцарские латы, в которые она еще с утра, дома, заковывала себя перед тем, как спуститься в гараж, сесть за руль и поехать в больницу.
Неудержимо захотелось просто расплакаться.
Не сдерживая себя, не в носовой платочек, а с открытым, некрасивым и опухшим от слез лицом, отрешенным от всего земного, – вслух, навзрыд, со всхлипываниями, с нормальными, жалостливыми бабскими причитаниями, с матерной руганью и проклятиями…
Со всем тем, что подлинно могло бы отразить весь трагизм вероятных и невероятных последствий происходящего, всю нестерпимую боль возможно предстоящей потери, всю тяжкую, неумолимую и страшную поступь надвигающихся перемен…
Но этого не произошло. При посторонних этого просто не могло произойти. Вообще – ни при ком… А тут, как назло, навстречу ей, явно в палату к геррам K. Teplow und R. Kogan, по коридору двигалась небольшая процессия.
Маленькая, толстенькая медицинская сестричка в коротких белых брючках, при взгляде на которую Рафик недавно проявил некий неопределенный и невнятный сексуальный интерес, несла в двух руках всю систему для установки обычной капельницы, а доктор Кольб и уже знакомый Зое Александровне анестезиолог катили некий странный и очень красивый аппарат на колесиках.
В это чудо медицинской техники было вмонтировано тоже что‑то вроде капельницы, но там еще поблескивал прибор со стрелкой и веселенькими разноцветными градациями на квадратном «циферблате», что ли… Рядом – маленький темный дисплей. Словно экран навигатора, вмонтированный в приборную доску дорогого автомобиля.
А еще оттуда тянулись электрические провода, каждый окрашенный в свой собственный, неповторяющийся цвет. Тонкая прозрачная эластичная трубочка была свернута кольцами и аккуратненькой бухточкой висела в специальном зажиме. Конец прозрачной трубочки защищал белый полупрозрачный матерчатый мешочек. Очень похожий на презерватив.
Ярко‑красный свободно свисающий провод заканчивался небольшим грушевидным выключателем с кнопкой. Эта кнопка очень смахивала на ушедшую в далекое довоенное прошлое «сонетку» для вызова домработницы в гостиную, к столу, на котором, по ее же вине, чего‑то явно не хватало…
И Зое Александровне вдруг почему‑то представилось, что именно эта кнопка и есть – самое главное в продлении человеческой жизни.
От постоянной, терзающей его боли во всем теле старый Рифкат Коган лежал, свернувшись клубочком и закрыв глаза.
Кирилл Петрович захотел писать. Встал с постели, пошел в туалет. Там сделал свои немудрящие дела, спустил воду и, моя руки, посмотрел на себя в зеркало. Подумал, что выглядит отвратительно…
Вспомнил Джеральда Даррелла. Где‑то он написал:
«…Когда я показываю кому‑нибудь животное, не наделенное привлекательной внешностью, мне неизменно задают вопрос: «А какая от него польза?» Таким образом, спрашивая «Какая от него польза?..», вы требуете, чтобы животное доказало свое право на жизнь, хотя сами еще не оправдали своего существования…»
В коридоре Зою остановил доктор Кольб. Он махнул рукой анестезиологу и медицинской сестре:
– Начинайте без меня. Я сейчас подойду. Фрау Теплов…
– Так что, доктор, все‑таки – злокачественная? – прямо спросила его Зоя неожиданно севшим голосом.
– Скорее всего – да. Хотя это лишь экспресс‑анализ. Мы ждем биопсию. А пока – проведем курс химиотерапии.
– Операция неизбежна?
– Она неизбежна в любом случае.
У Зои Тепловой ее химиотерапии были всегда после операций. У нее «химия» продолжается и по сей день. Уже несколько лет. Только теперь в таблетках.
– Зачем же тогда химия сейчас? Почему не после операции?
– Чтобы остановить рост плохих клеток и локализовать опухоль. Она расположена слишком близко от важных сосудов. Это опасно.
– Господи! Ему же через несколько дней восемьдесят…
– В этом есть даже некоторое преимущество. К старости опухоль замедляет свой рост и капсулируется. Вы его проинформируете сами или?..
– Сама. Пожалуйста, пока скажите ему, что это общеукрепляющие витамины. А потом мы вместе подготовим его.
Зоя показала на прибор с колесиками, который уже вкатывался в палату:
– Это тоже ему?
– Нет. Это для герра Когана. Анестезирующий автомат. Завтра вы будете у своего мужа?
– Я вернусь сюда через полчаса.
И совершенно выпотрошенная, почти теряющая сознание от внезапно навалившейся дикой, болезненной усталости, пошла к лифту, чтобы спуститься в гараж.
Ее вообще очень выматывала необходимость хорошо говорить по‑немецки. Язык она знала неизмеримо лучше Кирилла Петровича. Но легкости переключения с русского на немецкий и обратно, как этим счастливо владел Кирилл Петрович, в ней никогда не было. Ибо она постоянно старалась говорить правильно, грамотно строя фразу, соблюдая почти все языковые нюансы, а Кирилл Петрович болтал по‑немецки, как бог на душу положит. Ему было наплевать на грамматику, на верный порядок слов во фразе, на элементарную грамотность. Теплову были важны две вещи: немцы должны были понять, что говорит он, а он должен сообразить, о чем же говорят немцы.
Отсюда в нем проявилась забавная лингвистическая способность – чем хуже говорил его собеседник по‑немецки, тем лучше его понимал Кирилл Петрович. Поэтому, если на него не накатывал некий «языковый ступор» (а случалось и такое!..), то с человеком, обладавшим таким же, как и он, чудовищным немецким, старик Теплов мог болтать без умолку…
6 сентября 1963 года. Из статьи журналиста К. Теплова «Железка»:
«…И тогда Алимханов обегал все магазины старой книги Ленинграда. Он скупил всю давным‑давно издававшуюся литературу о старинной технологии гальванопластики и способах снятия копий с монет и медалей. Скупил и сел изучать. Параллельно с сугубо технической подготовкой он денно и нощно штудировал учебники уголовного права и криминалистики.
Когда теоретический курс был окончен, Рифкат Алимханов приступил к организации лаборатории…»
6 сентября 1963 г. Из этой же статьи К. Теплова:
«…наконец, были изготовлены пуансоны и матрицы для оттиска фальшивых золотых десятирублевиков.
Алимханов сам приготавливал металл для будущих «золотых» монет. По понятным причинам мы не будем описывать состав сплава. Скажем лишь то, что из этого сплава он изготавливал так называемые «лепешки», выдавливал оттиск монеты и методом электролиза покрывал его высокопробным золотом. И появлялась «золотая» монета, на одной стороне которой явственно виднелся герб Российской империи, а на другой стороне – изображение самодержца всея Руси»…
К сожалению, при подготовке этой статьи к печати из нее титаническими усилиями бдительных редакторов, от ужаса всегда мчавшихся впереди обязательного цензурного надзора, вылетели несколько ключевых фраз. Например:
«…досконально изучив Уголовный кодекс, Р. Алимханов убедился в том, что статья 87 УК РСФСР к нему отношения не имеет и золотые червонцы образца 1892–1896 годов не являются ни валютой, ни металлической монетой Государственного банка СССР…»
Ну не мог знать Рифкат Алимханов, что спустя год после начала его деятельности эта же статья УК РСФСР без каких бы то ни было внятных оснований будет усилена до самого высшего злодейского предела!
Выпал и один забавный эпизод.
Вернее, не столько «выпал», сколько его вышвырнули при окончательной московской правке. Что это, дескать, за хиханьки и хаханьки в серьезном заказном проблемном очерке?!!
Речь в этом эпизоде шла о следственном эксперименте с «золотыми» червонцами Рафика‑мотоциклиста. То есть – подследственного Рифката Шаяхметовича Алимханова все‑таки.
«…обвиняемого по статье 87 УК РСФСР, части второй… А с применением редакции Закона Верховного Совета РСФСР от 25 июля 1962 года…»
Короче говоря, по этой новой редакции Закона Верховного Совета Рафику‑мотоциклисту грозил РАССТРЕЛ.
– Вот из‑под этого его надо срочно уводить… – туманно и негромко сказал Николай Иванович Зайцев. – Такой паренек – один на сто миллионов.
– Он, может, Ломоносов наших дней, – добавил Леха Петраков. – А то и так уж – ни вздохнуть, ни пернуть.
Костя Степанов промолчал. Делал вид, что вчитывается в последнее донесение одного из своих особо ретивых информаторов.
А Кириллу Теплову вдруг причудился он сам – в детстве… Пяти… или шестилетний, больной, с замотанным горлом, температурой… И холодный мраморный подоконник в их довоенной квартире на Чайковского… Вспомнил соседа с третьего этажа – огромного, наголо бритого дядю Шуру…
– Можно сказать? – неуверенно спросил Кирилл.
Степанов не ответил. Вчера, как и сегодня, допросы и очные ставки затянулись глубоко за полночь, и когда Костя под утро вернулся домой на Петроградскую, он увидел, что от него ушла жена. И увезла восьмилетнюю дочь Лизу.
«Я люблю другого человека. Пожалуйста, оставь нас в покое».
Вот и все, что было написано на листе ученической тетрадной бумаги в косую линеечку. К кому она ушла, Костя знал.
– Черт подери! Можно мне наконец сказать? – раздраженно проговорил Теплов.
– Нет. – Степанов даже не поднял глаз от донесения.
И подумал, что с «тем человеком» ей, конечно же, будет лучше.
– Мы же с самого начала договорились с тобой, что ты будешь только наблюдать и помалкивать, – сказал он Теплову.
Теплов выскочил из‑за стола, задохнулся от возмущения:
– Я при ваших подследственных хоть слово проронил?! Уже месяц я, как мудак, торчу здесь день и ночь! Вы работаете, и я работаю!
– Вот ты, как мудак, мне тут истерики и не устраивай. С меня и сидельцев хватает. Тебя сюда никто не звал, – жестко сказал Степанов и представил себе, что Лизе придется менять школу. «Тот человек» жил совсем‑совсем в другом конце города, на Выборгской стороне. – Вали‑ка ты, товарищ корреспондент, отсюда к такой‑то матери и занимайся своим делом. А мы будем заниматься своим.
Кирилл Теплов передохнул и неожиданно спокойно и холодно произнес:
– А хрен тебе в грызло, Костя. Теперь это и мое дело. Слышишь, Степанов? Теперь это мое дело не меньше, чем твое. И я не дам тебе подвести Алимханова под высшую меру! Болт я забил на ваши сраные запоздалые, людоедские дополнения к Уголовному кодексу. Нужно будет, я через свою газету на весь Союз так пасть открою, что, поверь мне, очень многим мало не покажется!
Он прекрасно знал: все, сказанное им сейчас, – бред собачий! Его газета никогда не напечатает ничего подобного. А за попытку выступить против любого решения Верховного Совета он будет выкинут из журналистики ко всем чертям. Это в лучшем случае. В худшем – психушка.
Но сейчас ему нужно было если не на весь Союз, то хотя бы вот в этой большой комнате с высокими «сталинскими» потолками что‑то сломать в традиционно послушном ведении следствия:
– Необходимо собрать всяких официальных спецов по драгметаллам, чтобы не мы, а они доказал и твоей прокуратуре, что изделия Алимханова – фальшивка и его монеты – не что иное, как хорошо выполненные игрушечные модели царских империалов конца прошлого века. О чем говорят даты на самих подделках – тысяча восемьсот девяносто третий год, и так далее… И денежными единицами Советского государства они никогда не были! Оборота в пределах СССР не имели, а как истинно русские сувенирные матрешки и балалайки, уходили за бугор….
– …чем подрывали враждебную нам западную капиталистическую экономику! – облегченно и радостно заржал Леха Петраков.
Майор Зайцев очнулся от оцепенения, даже головой покачал:
– Толково.
– Не очень, – буркнул Степанов. – «За бугор» – не наша компетенция.
Он потыкал пальцем в потолок. В четвертый этаж, полностью отданный Комитету государственной безопасности.
– Но попробовать можно. В конце концов, сравнительный следственный эксперимент мы провести обязаны. Все свободны. До завтра, – глухо проговорил Костя и подумал:
«Застрелиться, что ли?..»
Было три часа ночи.
«Ах, как не вовремя уехала Зойка!.. – глядя на капельницу, тоскливо думал старик Теплов. – Когда она рядом – все как‑то проще и понятней…»
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 168; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!