Применение концепции множественных реальностей

к шизофреническим расстройствам

 

Клиницисты, работающие с больными шизофренией, стал­киваются с трудностями, потому что, с одной стороны, знают о шизофрении очень мало, а с другой, кажется, знают очень много. В той мере, в которой терапевты имеют дело с болезнью смыслов, шизофрения представляет собой идеальный проек­тивный тест — картину, в которую можно вчитать любой смысл, – и мы, клиницисты, можем привнести в феноменоло­гию шизофрении многое из того, что свойственно нам самим. Поскольку мы не можем длительное время существовать, а тем более действовать, в отсутствие причинно-следственных свя­зей, мы постоянно пытаемся усмотреть смысл и отреагировать на него. Чем больше я работаю с шизофрениками, тем более я стараюсь не сбрасывать со счетов вероятность проекции. В це­лом мой опыт сводится к следующим основным положениям: 1) во время шизофренических эпизодов значимые объекты па­циента обретают идиосинкратические свойства, специфически отличающиеся от тех, которые устанавливаются в течение обычного формирования константности объекта; 2) изучение онтогенеза восприятия дает ключ к пониманию развития этих идиосинкратических объектов; 3) полученные теоретические выводы приводят к выработке терапевтических стратегий, ос­нованных на попытке постичь идиосинкратические объекты, поставить пациента перед фактом наличия многоканального подхода к формированию смысла и аффекта, и превыше всего, помочь пациенту воспринимать терапевта в своем неустойчи­вом объектном мире как константный объект.

За каждым клиническим экспериментом стоят простые пред­ставления, именно это определяет сегодня терапевтическую ра­боту с шизофреническим пациентом. Как я отмечал в описании лечения Дороти JL, одним из моих клинических экспериментов было нетрадиционное использование мокрых простыней. Обычно их используют для усмирения сильно возбужденных па­циентов, но я применял их в работе с кататониками. В основе этого терапевтического маневра лежала гипотеза о страхе таких пациентов, будто любое их движение разрушит мир. Я предпо­ложил, что если обеспечу им неподвижность, они смогут сказать мне что-нибудь. Действительно, когда кататоников держали в простынях, некоторые из них начинали говорить. Но под­тверждает ли это гипотезу о наличии фантазии разрушения мира, и доказывает ли это, что эффективность обертывания про­стыней связана с заменой внутреннего контроля на внешний?

Одно убеждение стало для меня с обретением опыта особенно значимо — а именно, что усилие по отысканию смысла имеет те­рапевтический эффект само по себе. Хотя и это убеждение еще подлежит проверке, некоторые мои терапевтические стратегии основаны на нем. Например, если больной шизофренией отча­янно жестикулирует и явно галлюцинирует, для меня важно ка­ким-то образом привлечь его внимание. В одном из таких случа­ев, благодаря работе, проделанной с пациентом Питером, упо­минавшимся в третьей главе, мне пришло в голову, что галлюци­нации как-то связаны с его отцом. Когда я задал ему несколько вопросов по поводу галлюцинаций, пациент сказал: «Громче». Он продолжал повторять эго слово, пока я наконец не начал кричать. В этот момент, с выражением отвращения, он прервал меня: «Это я не тебе». Мне удалось заставить его почувствовать мое присутствие: он заметил меня, несмотря на галлюцинации. Чуть позже на этой же сессии он стал отвечать на некоторые мои вопросы. Если я хотел узнать, кто является ему в галлюцинаци­ях — бог или отец, - он мог сказать мне, что любое из предполо­жений правильно. Хотя ему этот вопрос казался глупым, он со­общил мне, что кто-то или что-то могущественное разговарива­ет с ним. Он знал, что для других людей отец и бог — не одно и то же, но для него этой разницы не существовало. Его жесты (он показывал на что-то вверху в кабинете) указывали на¹ то, что с ним разговаривает кто-то могущественный. Это казалось мне одновременно очень абстрактным и очень конкретным, но глав­ное — я тоже привлек его внимание. Мое присутствие было заме­чено: мой голос перебивал могущественный голос, которому он внимал. Он презирал меня, но снизошел до объяснения.

Мысль, что некоторые объекты шизофреника могут являть­ся скорее «характеристиками», чем людьми, и поэтому сильно отличаться от общепринятых или привычных психоаналитиче­ских объектов, привела к формированию идеи о «латентной се­мье» шизофренического пациента, которая кроется за его «ма­нифестной» семьей (Kafka and McDonald, 1965). Одна пациент­ка сообщила мне, что все голубоглазые члены ее семьи взаимо­заменяемы; все они представляли собой один объект. В трид­цать с небольшим лет у нее случился первый яркий психотиче­ский приступ, казалось, внезапно. Но однажды, гуляя с ней и ее мужем по территории больницы, я подсмотрел признаки того, что болезнь началась задолго до этого. С напряженно смею­щимся лицом пациентка взглянула на мужа и сказала: «Ты не мой голубоглазый муж». «Нет, я — не он», смеясь, ответил тот. Когда я спросил, давно ли она говорит подобные вещи, муж сказал: «Да, она шутила так еще до того, как мы поженились». А мы-то думали об остром психотическом эпизоде! Умение не замечать психотические проявления (то есть, абсорбировать психоз) в некоторых семьях поистине замечательно.

Во второй главе, обсуждая цитируемый Ариети принцип фон Домаруса, я указал на/то, что понятия «субъект» и «предикат» — не составные части опыта, а его результат. Если пациент воспринял некую характеристику человека как более сущест­венную, более продолжительную, более «идентичную», чем че­ловек в целом, то эта характеристика обретает качество субъек­та, а человек, воплощение этой устойчивой особенности, вы­ступает в качестве предиката. В этом случае «голубоглазость» выступила субъектом. Этот феномен наблюдался также у паци­ентки, описанной во второй главе, для которой наличие особен­ностей, характерных для Хайди, оказалось гораздо важнее и ус­тойчивее того, что Хайди — один и тот же человек. Как я пояс­нял ранее, такую устойчивость можно рассматривать исходя из концепции «субъективно эквивалентных стимулов» Клювера.

Клиницисты обычно говорят о конкретности шизофрени­ческого мышления, но мы знаем, что некоторые больные ши­зофренией вполне успешно занимаются весьма абстрактными предметами. Мне вспоминается пациент-музыковед, изучавший на очень сложном и высоко теоретическом уровне современные абстрактные ладовые системы и способы нотации. Од­но из преимуществ моего радикального взгляда на природу ши­зофренических объектов в том, что он позволяет совместить в одном представлении конкретное и высоко абстрактное.

Опытные клиницисты обычно замечают элементы проек­ции в своих теоретических построениях и вносят в них поправ­ки. Многие из тех, кто интенсивно и на протяжении долгого времени работал и с шизофреническими пациентами и остро осознали ограниченность нашего теоретического понимания э того расстройства, постоянно испытывают необходимость ох­ватывать феноменологию свежим взглядом. Имея новые кли­нические данные, мы можем менять теоретические взгляды. Тем не менее, в каждый конкретный момент каждый терапевт действует на основании эксплицитной или имплицитной тео­ретической модели расстройства, которое лечит. Он может по­степенно четко формулировать одни составляющие этой моде­ли и не затрагивать или только смутно очерчивать другие. Я хо­чу описать составляющие моей модели, представление о кото­рых я разработал достаточно подробно в ходе моей работы с больными шизофренией, и те стратегии лечения, с которыми они, на мой взгляд, связаны. Однако я сознаю, что эвристичес­кая ценность терапевтических стратегий не обязательно зави­сит от правильности предлагаемой модели.

Каждый динамически ориентированный терапевт, пишу­щий о шизофрении — как и многие терапевты других направле­ний — вынужден ссылаться на проблему границ между Я (или селф-объектом) и другими, между внутренним и внешним, между объектами. Эти вопросы, которые, на первый взгляд, мыслятся пространственно, переходят во временное измере­ние, когда мы говорим о проблеме константности объекта. Именно в работе с шизофрениками, у которых проблема (вре­менной) константности объекта занимала центральное место, меня не удовлетворяла реификация[33], привносимая пространст­венными характеристиками.

Центральный элемент моей концепции касается теории восприятия, потому что она может и должна быть интегрирова­на в психоаналитическое мышление. Гипотеза, что каждый перцептивный акт воспроизводит онтогенез восприятия, ле­жит в основе представлений о шизофреническом расстройстве мышления. (Kafka, 1964, 1977). Ранее я ссылался на экспери­менты Стейна (1949), в которых он предъявлял взрослым испы­туемым с помощью тахистоскопа на долю секунды таблицы Роршаха. На вопрос, что они видели, некоторые отвечали спер­ва, что это была всего лишь вспышка. Когда же эксперимента­тор настаивал, чтобы они сказали больше, испытуемые давали ответы, характерные для маленьких детей. К примеру, они го­ворили «что-то красное поднималось» и слова сопровождали жестом, указывающим направление.

Более поздняя и масштабная экспериментальная работа по восприятию, проведенная группой исследователей Универси­тета Лунда (Smith, G.L.W., and Danielsson, А., 1982; Westerlundh. В., and Smith, G., 1983), красиво продемонстрировала необхо­димость психоаналитических понятий для понимания экспе­риментальных открытий в этой области. Их метаконтрастная техника включала тахистоскопическое предъявление парных стимулов: в одной серии это были несвязанные стимулы, а в другой предъявлялось изображение угрожающего лица, со­здающего опасную ситуацию для молодого человека, изобра­женного рядом. На определенной стадии развития при виде уг­рожающего лица дети закрывали глаза сами. На следующей стадии они воспринимали изображение молодого человека, которому угрожают, с закрытыми глазами. Защитные реакции, которые можно измерить в этой сложной работе, — это вытес­нение, изоляция, проекция и фрагментация. К примеру, вытес­нение засчитывалось тогда, когда испытуемый сообщал, что вместо живого угрожающего лица видит безжизненную маску. Краткие предъявления при тестировании «перцепт-генеза» за­действовали онтогенетически ранние уровни функционирова­ния; ответы после более длительных предъявлений отражали актуальное функциональное состояние. Лундские исследователи показали, насколько грубо психоаналитики игнорируют восприятие вследствие преобладающего в психоанализе пред­ставления, будто восприятие — простое «отражение» реальнос­ти. Они продемонстрировали, как психоаналитическое пони­мание защитных операций в перцептивном акте по-новому ос­вещает их открытия (см. также Sandler, J., and Rosenblatt, В., I.962; Sandler, J.,, and JofFe, W., 1967).

Теперь я хочу от рекапитуляции в восприятии перейти к смежной мысли о том, что константность объекта проистека­ет из субъективно эквивалентных паттернов стимула, которые схожи, но не идентичны. Для тех, кто сочтет такое понимание константности объекта слишком узким и когнитивистским, я подчеркиваю, что стимулы, выбираемые нами из внешней и внутренней среды, которую мы непрерывно сканируем, сти­мулы, формирующие основу наших константных объектов, вы­бираются в зависимости от активированных в настоящий мо­мент влечений, потребностей, эмоций, различной силы настро­ений и компромиссов„между конфликтующими влечениями.

Говоря о шизофрении, нужно помнить, что акт восприятия может быть относительно завершенным, а может остановиться или прерваться до завершения.

Если все перцептивные акгы достигают относительной за­вершенности, субъективно эквивалентные объекты в конце перцептивных актов оказываются константными объектами в значении, принятом в общей психологии, без которого нельзя обойтись и в психоанализе, где упор, однако, часто делают на воспоминание об отсутствующем объекте. В любом случае, кон­стантным объектом общепринятой установленной реальности может оказаться константный стол и константный человек. Но мы исходим из допущения, что перцептивную действитель­ность шизофренических пациентов характеризуют стремитель­но сменяющиеся паттерны интенсивных влечений, результатом чего становится преобладание частичных или смешение частич­ных и завершенных актов восприятия. Поэтому нормальные паттерны константности объекта либо разрушаются, либо ни­когда полностью не образуются; вместо них в объектном мире пациента преобладают идиосинкратические шизофренические константности, организованные вокруг общих означающих ча­стичных или относительно завершенных перцептивных актов.

Центральное место в моей модели шизофренических расст­ройств отводится представлению о том, что повторяющие свой онтогенез процессы восприятия связывают аффективное и ког­нитивное развитие. Точнее, эти идеи относятся к положениям модели, которые мне удалось обдумать и детально сформулиро­вать. Эта модель может показаться амбициозной, но она совме­стима с различными конкурирующими гипотезами — психоана­литическими, психодинамическими и биологическими, — каса­ющимися генетики стремительной смены паттернов интенсив­ных влечений. Здесь моя модель открыта или незакончена.

Если более константные объекты относятся к высоко специ­фичной категории (например, все члены семьи с голубыми гла­зами или с определенной манерой двигаться; все предметы с блестящей поверхностью; все приятные существа и приятные предметы), попытка приложить к рассуждению о них обычную логику приведет к расстройству мышления. Общение с шизо­френическим пациентом станет невозможным, если не будет связи между логикой врача и логикой пациента. Идея приложе­ния одинаковой логики к разным константным объектам оп­равдается, если только: 1) выработана техника изучения идио­синкратических объектов пациента и 2) терапевт использует эти техники, чтобы понять, как превратиться в относительно константный объект в психотическом мире пациента.

Схематически моя основная терапевтическая стратегия свя­зана с предлагаемой моделью особенностей восприятия и кон­стантности объекта при шизофрении. Терапевт должен вре­менно отказаться от привычного представления о том, каковы константные объекты пациента. Какие объекты станут субъек­тивно эквивалентными и потому константными для пациента, зависит от их особых идиосинкратических характеристик. Когда терапевт полностью отказывается от здравого смысла в по­нимании характера константных объектов пациента, но продолжает обращаться с новыми обнаруженными им константа­ми при помощи обычных логических правил, пациент начина­ет чувствовать эмпатию терапевта и воспринимает ее как сня­тие главного препятствия к общению; временами он даже жаж­дет объяснить терапевту что-то относительно своего объектно­го мира. (Дороти Л. говорила, что хочет продолжать нашу рабо­ту, несмотря на долгое путешествие, которое ей. приходится проделывать, чтобы встречаться со мной, потому что она по­тратила слишком много времени на мое обучение).

Сочетание отказа от здравого смысла в одной области и со­хранения его в другой образует многоканальную систему ком­муникации терапевта, своеобразную смесь индивидуально приспособленного, временами безумного, временами здравого общения. Преимущество такого вида общения заключается в учете быстрой смены уровней организации Эго пациента. Ча­сто терапевт не успевает уследить за этими быстрыми измене­ниями, но шанс приблизиться к цели увеличивается благодаря разнообразию подходов.

Наконец, самое важное — «многоканальное» присутствие те­рапевта способствует включению различных его свойств в иди­осинкратическую сеть характеристик, лежащих в основе пат­тернов константности пациента, позволяя, таким образом, те­рапевту стать более константным объектом в мире пациента (вспомним эпизод о галлюцинациях Дороти JI., где я советовал ей обратиться в больницу). Только терапевт, который стал для пациента относительно константным объектом, может оказы­вать терапевтическое воздействие.

 

 

Глава шестая

ИНДИВИД И ГРУППА: СЕМЬИ И РИТУАЛЫ

 

Если говорить о множественной реальности в более широ­ком контексте, в центре внимания окажется ритуал, посколь­ку он связан с переходом из одной реальности в другую и с поддержанием непрерывности на фоне перемен. Антро­полога интересует место ритуала в обрядах инициации при переходе с одной стадии жизни на другую - при рождении, половом созревании, бракосочетании, смерти; он изучает ри­туалы, которыми отмечают смену времен года, которые со­провождают определенную смену ролей, например, облече­ние властью и сопровождающую ее коронацию. Хотя антро­полог изучает также индивида и отдельные семьи, его больше интересуют обряды инициации больших групп людей — пле­мен или народов.

Ритуалы и «ритуальное поведение», конечно, интересуют и психоаналитического терапевта. Первая часть этой главы представляет собой довольно абстрактный и теоретический анализ ритуалов и ритуального поведения с точки зрения мно­жественной реальности. Вторая часть посвящена преимущест­венно клинической проблематике.

Ритуалы занимают центральное место в расширенном применении концепции множественной реальности и заслу­живают пристального изучения, поскольку неизменно при­сутствуют в обрядах инициации при переходе от одной реаль­ности к другой, — реальности в моем понимании, как взаимо­связанного двуединства времени и пространства, внугреннего и внешнего (определяемого размером организма), одушев­ленного и неодушевленного в их парадоксальном сосущест­вовании. Так как клиническая практика позволяет прибли­зиться к этим формам реальности и взглянуть на них под но­вым углом зрения, клиницист, заинтересованный в интеграции психологических, социальных и культурных факторов, может сделать вклад в изучение различных аспектов поведе­ния индивида в группе, семье, организации, племени или этнонациональной общности.

 

 

Ритуалы и ритуальное поведение

 

На первый взгляд, клинициста больше интересует ритуальное поведение (поскольку это симптом), чем ритуал, а антрополог изучает ритуал как таковой. И здесь, и там присутствует повторе­ние. Ханс Лёвальд (1971) указывает, что не всякое повторение яв­ляется проявлением навязчивости. В своей статье он подчерки­вает различия между навязчивым, неознаваемым повторением и воспроизведением, активной проработкой того, что повторя­ется. Таким образом, Лёвальд впервые резко разграничивает две формы повторения, с которым имеет дело психоаналитик, — на­вязчивое повторение, где ведущим обертоном становится «навяз­чивое», и «проработку», в ее «исцеляющей» коннотацией. В рабо­те «Убывание Эдипова комплекса» (1979) Лёвальд развивает мысль, что одна и та же проблематика возвращается на разных этапах развития, воспроизводится и заново перерабатывается на каждом из них в контексте сменяющихся задач жизни. Здесь Лё­вальд снова сводит вместе выделенные им формы повторения. Активная переработка на разных этапах развития и в контексте разных жизненных задач имеет место как прямое следствие на­вязчивого несознаваемого повторения — я бы сказал рекапитуля­ции — той же проблематики в компульсивном проявлении и об­служивает ее. Разграничение и последующее соединение навяз­чивого повторения и проработки, проделанное Лёвальдом, род­ственны сходству и различию между ритуальным поведением и ри­туалом, т. к. можно усмотреть аналогию между его «навязчивым несознаваемым повторением» и неодушевленным с одной сто­роны и между «воспроизведением, активной проработкой» и мо­им «одушевленным» центром действия – с другой. Для меня важно то, что частью всех процессов; которые должны быть пе­реработаны. является непрерывная «перерабатывающая» река­питуляция восприятия. Психоаналитическое понимание дина­мики навязчивого повторения вполне применимо к микромиру перцептивных процессов.

Ритуал создает чувство завершенности — это целостный акт, законченная последовательность, достижение (по крайней ме­ре, на какое-то время) удовлетворения, пресыщения, возможно спокойствия. Но иногда, как в случае ритуального поведения, он, наоборот, вызывает ощущение механического повторения или бессмысленности, потери себя в бесконечной череде пре­рванных эпизодов. И ритуал, и ритуальное поведение возника­ют в связи с проблемой границ — таких, как границы между че­ловеком и группой, внутренним и внешним, между конкрет­ным или конкретизированным пространственным измерени­ем и психологически-временным.

Ритуал и ритуальное поведение несознаваемым, но, возмож­но, особо сфокусированным образом отсылают к этим, сущест­венным для нашего понимания психологической реальности, делениям. Мой тезис состоит в том, что и ритуал, и ритуальные действия одновременно бросают вызов общепринятой повсед­невной реальности и укрепляют ее, формализуя и драматизируя различия и переходы между разными формами реальности. Их цель — утвердить право человека на корни во всех формах реаль­ности и показать, что его связь с онтогенетически, а возможно и филогенетически предшествовавшими формами не отрезает его от более поздних реальностей, включая общепринятую, не­обходимую для выполнения большинства повседневных задач, конвенциональную реальность, основанную на одинаковой степени завершенности перцептивных актов. Подчеркиваю, что и ритуал, и ритуальное поведение призваны подтвердить инди­виду его прочную укорененность во множественных реальнос­тях, но, если ритуалу удается справиться с этой задачей, риту­альному присуща механистичность и навязчивое повторение, поскольку оно, по сути, является несостоявшимся ритуалом.

Ритуалы, с которыми имеет дело психоаналитик в повсед­невной клинической работе, — это проявления обсессивно-компульсивных побуждений. Несмотря на то, что степень Эго-дистонности таких побуждений и действий может варьи­ровать, как правило, они расцениваются анализандом как симптом и могут стать непосредственным поводом для психо­аналитического лечения. По мере того, как работа с пациентом продвигается, психоаналитик обнаруживает, что ритуальные особенности свойственны практически любому поведению па­циента. Как он входит в кабинет; особая манера ложиться на кушетку; как он встает — характерным рывком или медленно поворачиваясь, как здоровается или избегает приветствий — все это может в глазах аналитика иметь неосознаваемый пациен­том ритуальный характер, значимый для понимания анализанда и формулирования интерпретаций. В какой степени эти ри­туалы можно соотнести с теми, которые изучает антрополог, за­висит от концептуализации природы обоих видов ритуала.

Аналитик особо восприимчив к ритуальному компоненту поведения членов общества, в котором живет сам, — благодаря опыту взаимодействия с людьми, поведение которых не соот­ветствует социальным нормам, и вследствие углубления пони­мания индивидуальной динамики конформности. Моя собст­венная концепция происхождения ритуала заставляет меня ду­мать, что, несмотря на некоторые поверхностные различия, по­нятие «ритуал» в основе имеет’ одинаковое значение для клини­циста и для антрополога (Kafka, 1983). Обе дисциплины пони­мают структурную роль ритуалов как попытку обеспечения психологического гомеостаза, необходимого человеку для функционирования в социуме.

На мой взгляд, соблюдение ритуалов применительно к ро­дам, половому созреванию, свадьбе и похоронам выполняет стабилизирующую функцию в ситуациях, потенциально вызы­вающих неприятные чувства, от легкого дискомфорта до ужаса. Две главные особенности культурных обрядов проявляются также в клинической ситуации. Одна из них — это четкость вы­полнения ритуального действия, при котором упор на конкрет­ность ритуального объекта (сохранные мощи святого, опреде­ленное место паломничества) не снимает важности абстракт­ного символизма — лишенного материальности психического или духовного заряда, придающего смысл ритуалу или собы­тию. Таким образом,, в ритуале в сжатом виде сосуществуют крайние формы материального и психологического, конкрет­ного и абстрактного. (Отсылаю читателя к обсуждению матери­ально-пространственных  и психолого-временных «эквива­лентностей»), Вторая особенность ритуала — конфронтация проблемы границ индивида и отношений между индивидом и другим, внутренним и внешним (глубина индивидуального приятия уз, связывающих жениха или невесту, или послушни­ка с религиозным орденом).

Как я отмечал выше, в биологии единичное в некотором смысле определяют произвольно. Например, неясно, следует ли считать некоторые морские организмы колонией одноклеточ­ных организмов или единым животным. Антрополог сталкива­ется с проблемой границ при изучении обрядов инициации, когда индивид «становится частью» общества. Клиницист часто видит в ритуале отчаянную попытку пациента очертить свои границы или защитить их. Виктор Тернер (Turner, V., 1977) — ан­трополог, занимающийся главным образом изучением порого­вых состояний и ритуалов, выполняющих стабилизирующую функцию в ситуациях, когда тревога наиболее высока: человек покинул одно состояние и не вошел в другое — путь к алтарю, обряды оплодотворения, предсмертные обряды. Вероятно, Тер­нер и другие антропологи со схожими интересами согласятся, что изучаемые ими ритуалы касаются, прежде всего, таких про­блем, как трансценденция конкретного, материального, теле­сного, а затем — границ между индивидом и группой.

Открытия современной физики, опрокинувшие здравый смысл в его восприятии материи, энергии и времени, несо­мненно повлияли на дух времени и сыграли определенную роль в современной трактовке «вечных» вопросов, в том чис­ле проблемы связи психологического и временного. Я упо­минал, что различные авторы, изучавшие эти вопросы с раз­ных сторон, независимо друг от друга пришли к выводу, что эти предметы — психика и время — тесно взаимосвязаны. Хью Лонге-Хиггинс (Longuet-Higgins, Н.С., 1968), занимав­шийся, в числе прочего, теорией коммуникации и построе­нием математических моделей, предложил модель мозга, ус­троенную по принципу модели голограммы, при этом он преобразовал голограмму, придав временное, а не простран­ственное значение переменным в математической формуле, описывающей физические процессы в ней. В голографии каждая точка пространства несет некоторую информацию обо всех остальных точках пространства[34]; во временном ана­логе каждая «точка» времени обладала некоторой информа­цией о каждой другой точке (в прошлом и в будущем). Под­ход Лонге-Хиггинса к мозгу в терминах времени — а не в уко­рененных в здравом смысле, «материальных» конкретных понятиях, — возможно, приближает нас к выразительной ха­рактеристике «времени как... внутренней ткани того, что мы называем психическим», данной Лёвальдом (1962). Модель Лонге-Хиггинса проясняет наше понимание уникальной особенности человеческой психики и человеческого созна­ния — понимание того, что каждое мгновение, хотя и отлича­ется от предыдущего и последующего, обогащено памятью и предвосхищением, взглядом в прошлое и в будущее. Вне этих обогащающих связей сам момент, психологическое сей­час, утрачивает свой смысл. Любой «смысл» исчезает, если мы исключаем из настоящего память и опыт, ожидание и предвосхищение.

Чрезвычайно много написано о патогенных последствиях трансформации временного психологического события путем реификации, конкретизации, придания ему пространственного измерения. Жозеф Гибель опубликовал обзор литературы на эту тему в работе «La fausse conscience: Essai sur la reification» (1962). В ней он развил мысль, что отчуждение, свойственное идеоло­гии и шизофрении, коренится именно в реификаиии, прида­нии временному пространственных характеристик. «Реификация» политической идеологии итого, что он полагает неотъем­лемой «идеологической» природой шизофрении, имеют общее свойство: идеология неизменна, безжизненна, безучастна к внешней и. внутренней жизни. Понятие идеологии у Габеля имеет явно негативную коннотацию.

На первый взгляд (но я думаю, только на первый взгляд) это противоречит изначально позитивному отношению к идеоло­гическому элементу у Эрика Эриксона (1966), «элементу, обес­печивающему связь идей и идеалов», который «становится ча­стью формальных обрядов» в онтогенезе ритуализации. Эрик­сон пишет, что только после усвоения идеологического элемен­та «человек может считаться взрослым в том смысле, что спосо­бен следовать ритуальным целям и, в конечном счете, отвечать за «ритуализацию повседневности» в жизни своих детей» (кур­сив Д. К.). «Ритуализация повседневности» — это в то же время социализация.

Эриксон начинал изучение ритуализации у человека, срав­нивая ее с ритуализацией у животного, описанной этологами. Позитивная оценка ритуала связана у него с представлением о взаимодействии матери и младенца, например, их взаимного опознания, о радости, содержащейся в приветствии, формиру­ющем чувство собственного Я у ребенка и поддерживающем его у матери. Более негативную сторону ритуализации у челове­ка Эриксон видит в ее тесной связи с функционированием че­ловеческих «псевдовидов» — племен, кланов, классов, — кото­рые считают посторонних врагами. Эриксон выражал надежду на то, что человечество постепенно откажется от псевдовидовой розни. Я думаю поэтому, что для Эриксона идеология так­же подразумевает определенную конкретизацию. Позитивная оценка идеологического у Эриксона проистекает не столько из существенно иного представления об идеологии, нежели у Та­беля, сколько из положения, что на текущем этапе развития причастность к конкретизированной группе должна в опреде­ленной мере сосуществовать с индивидуализмом, который в противном случае выродиться в аутизм. Подобные диалекти­ческие конфликты характеризуют все стадии развития, описан­ные Эриксоном.

Трудности создает все та же недоказуемая, коренящаяся в здравом смысле идея: мы не должны принимать на веру то, что размер организма абсолютно неизменен. Исходная неяс­ность относительно того, является ли некое целое определен­ных размеров колонией простейших или отдельным живот­ным, наблюдается не только при изучении морских организ­мов. Неизбежная неопределенность в оценке такого сложного животного, как человек, возникает из-за того, что одно и то же лицо функционирует как индивид, как член диады (к примеру, диады мать-дитя) и как часть большей группы. Я уверен, что многочисленные примечательные усилия психоаналитиков в проведении различия между «Я» и «Эго» представляют собой попытку покончить с немаловажной двусмысленностью на внутриличностном уровне.

В сэлф-психологии, которая пытается прояснить вопросы, относящиеся к переживанию или сэлф-репрезентациям «обра­за Я», имя Кохута (Kohut, Н., 1971) в настоящее время значит­ся на первом месте. В этой связи часто критически комменти­руют двусмысленное использование Фрейдом понятия «Das Ich». Хотя понятие сэлф-репрезентации полезно в клиничес­кой работе, я думаю, что на более теоретическом уровне диф­ференциации Эго-сэлф оказывается псевдорешением — оно маскирует проблему с неразрешимым парадоксальным харак­тером, с которой интереснее иметь дело непосредственно. Об­суждая понятие Эго, Лапланш и Понталис упоминают историю употребления «Ich» в психоанализе и связанные с ним концеп­туальные проблемы:

Некоторые авторы пытались, добиваясь ясности, найти концептуальное различие между Эго — инстанцией или подст­руктурой личности и Эго — объектом любви самого индивида... X. Хартманн, например, предлагал способы устранить двусмыс­ленность, возникающую при употреблении таких терминов, как «нарциссизм» или «Эго-катексис»... При использовании термина «нарциссизм» нередко смешивают две пары противо­положностей: первая противопоставляет «Я» себя самого U объект, вторая противопоставляет Эго как структуру пси­хического другим подструктурам личности. Однако катексису объекта противопоставлен не катексис Эго, но катексис само­го себя, т. е. сэлф-катексис; говоря о сэлф-катексисе, мы не обозначаем, где он имеет место — в бессознательном, в Эго или в Супер-Эго. Мы добьемся некоторой ясности, если дадим опре­деление нарциссизму как либидинозному катексису сэлф, а не Эго.

 

Лапланш и Понталис продолжают:

Эта позиция, как нам кажется, использует чисто концеп­туальное различие, предвосхищая ответ на ряд существенных вопросов. Если противопоставить собственно психоаналитиче­скую трактовку « Ich » более традиционным его значениям, воз­никает опасность утраты значений, которые придавал ему Фрейд. А именно: Фрейд не только использовал традиционные значения термина « Ich », противопоставляя организм окруже­нию, субъект объекту, внутреннее внешнему, используя « Ich » на всех этих уровнях, но использовал все возникающие при этом двусмысленности так, что ни одно из значений Эго или Я ( « Ich ») не было забыто. Эту-то сложность и теряют те, кто ищет другое слово.

Хотя идея самонаблюдения весьма двусмысленна, именно конкретность и пространственность самонаблюдающего Я дела­ют эту двусмысленность особо труднопостижимой и мотивиру­ют тех, кто хочет ее устранить. Я думаю, что преимущества фрей­довской двусмысленности, которую Лапланш и Понталис тоже призывают сохранить, заключаются в избегании односторонней конкретизации («Ich»), которая тесно связана с пространственными характеристиками и несовместима с моими попытками нащупать новое понимание психологической реальности — по­нимание, которое уже отмежевалось от общепринятого, признав время «тканью психики» и в сущности уравнивая время и психи­ку. Дихотомия «сэлф» и «Эго» замораживает ситуацию (я готов признать, что такое замораживание имеет клиническую цен­ность и позволяет по-новому «взглянуть» на некоторые сэлф-репрезентации) и трудно сочетается с ранее разработанной кон­цепцией «оживления» и центра автономного действия.

Ритуалы, наблюдаемые клиницистами и антропологами, всегда выполняют функцию закрепления в реальности. К примеру, Эриксон, обсуждая ритуал узнавания-приветст­вия матери и младенца, подчеркивает формирование у инди­вида ощущения своего собственного существования и реаль­ности, которая через «цепную передачу» поколений (Эрик­сон использует здесь выражение Д. Рапапорта), то есть путем трансляции смыслов и ценностей от одного поколения к дру­гому, — присоединяет его к реальности группы. Ритуал узна­вания-приветствия, таким образом, связан с внутрен­ним внешним (размер группы) измерением рекапитуляции восприятия. Я должен напомнить мой основной тезис: река­питуляция онтогенеза восприятия служит фундаментом для установления константности объектов. Сканирование подра­зумевает временное измерение, а сила мотивации (к примеру, голод) обусловливает скорость сканирования. Далее, воспри­ятие времени — переживание и оценка времени — подверже­ны глубокому влиянию влечений и аффектов. Оценка време­ни основывается на субъективно эквивалентных интервалах времени, а ведущие аффекты и настроения определяют выбор референтного интервала. Мой упор на значимость бесконеч­но сужающихся и бесконечно расширяющихся временных сеток психической деятельности согласуется с позицией та­ких авторов, как Габель, которые противопоставляют времен­ную текучесть психических процессов «отчуждающей», неиз­бежно непсихологической конкретизации и помещению в пространственное измерение.

Здесь мы снова сталкиваемся со сложным уравниванием наиболее «чистых» психологических процессов с временными процессами. Практическая потребность иметь дело с кон­кретной реальностью подкрепляет наше сопротивление про­тив перевода психического во временное. Столкновение с этой проблемой позволяет нам выявить одну характерную черту, имплицитно подразумеваемую в некоторых эриксонов­ских замечаниях о ритуализации развития. Как мы отмечали, Эриксон привязывает необходимую (во избежание аутизма) ритуализацию, которая является частью «цепной передачи» поколений, к развитию чувства принадлежности группе, кла­ну или другому человеческому псевдо-виду. На языке Габеля операциональную конкретность, присущую псевдо-видам у Эриксона, можно рассматривать как психологически «лож­ную» в особом смысле, поскольку Габель считает проекцию чувств «плохих аспектов себя» превращением психологичес­кого (временного) в пространственное. Я покажу далее, что когда Эриксон связывает ритуал с основной дихотомией «ин­дивид-группа», структура этой дихотомии идентична дихото­мии психологического-конкретного (временного-простран­ственного) у Габеля.

Если цель ритуала — определение границы между индивидом и группой, — означает также задачу разграничения психологи­ческого (временного) и конкретного (пространственного), про­блема двусмысленности на одной границе совпадает с такой же проблемой на другой. Эриксон обсуждает двусмысленность в связи с ритуализацией, с собой и другим, с индивидом и груп­пой. Обрисовывая основные элементы ритуализации (начиная с приветствия-узнавания матери и младенца), он пишет:

Взаимность ритуализации основывается на встречных по­требностях двух неравных организмов и сознаний; при этом она объединяет их как в практической реальности, так и в символи­ческой действительности. Она носит крайне личный характер и при этом привязана к группе: она одновременно усиливает чувство принадлежности и собственной исключительности. Она напоминает игру и в то же время строго формализована, как в де­талях, так и в процедуре в целом. Становясь привычной благода­ря многократным повторениям, она, тем не менее, каждый раз вызывает удивление узнавания, обеспечивающее катарсис аф­фекта. И если этологи говорят нам, что ритуализация в живот­ном мире должна, помимо прочего, обеспечить недвусмыслен­ный набор сигналов, чтобы избежать фатальных недоразуме­ний, мы подозреваем, что для человека важнейшей целью ритуализации является преодоление амбивалентности (1966; курсив Эриксона).

 

Прежде, чем затронуть отдельные проблемы, поставленные перед нами эриксоновским текстом, остановимся подробнее на сопоставлении понятий двусмысленности и амбивалентности. Так как амбивалентность — сосуществование хороших и плохих чувств в отношении одного и того же объекта, она подразумева­ет априорную константность объекта, определенную устойчи­вость (конкретность) границ Я, прочность границ между внеш­ним и внутренним. Здесь уместно вспомнить формально логи­ческую структуру двусмысленности, обсуждавшуюся во второй главе, а также цитированные клинические данные, показываю­щие, что родительский страх перед двусмысленностью может являться патогенным элементом, ведущим к переживанию ре­бенком отстраненности и отчуждения при столкновении с неиз­бежными двусмысленностями и парадоксами жизни.

Вернемся теперь к постулату Эриксона о связи потребности в недвусмысленном наборе сигналов и преодолении амбива­лентности, отраженной в ритуализации у животных и человека. Вспомним: чтобы позволить младенцу сделать первый шаг, мать на какое-то мгновение должна поддаться иллюзии, что он не упадет. Эта иллюзия возникает в момент отсутствия психо­логической сепарации двух участников. В известном смысле перспектива дальнейшего развития ребенка обусловлена способностью матери посмеяться над собой и своей иллюзией, когда он, не получая при этом серьезной травмы, все-таки па­дает. Я бы добавил, что именно эта иллюзия позволяет матери в это мгновение недвусмысленно сигнализировать ребенку, что стоит попробовать сделать шаг. Недвусмысленный сигнал ока­зывается возможным в тот момент, когда двусмысленно само определение личности, когда границы между матерью и ребен­ком размыты. (Здесь нужно отметить также, что психоаналити­ческая теория позволяет установить понятийную связь между амбивалентностью с одной стороны и двусмысленностью от­носительно того, что считать единицей в диаде мать-ребенок, с другой. Поскольку ребенок уравнивает хорошее с удовлетво­рением своих потребностей, а плохое с отсутствием удовлетво­рения — то есть потребностью, чем-то, чего он не может сам до­стичь, — дифференциация внутреннего и внешнего в опреде­ленном смысле соответствует зарождению представления о плохом и хорошем). Основу того, что Эриксон называет «пре­одолением амбивалентности», являющимся «важной целью... ритуализации», составляет адекватная стадии развития степень легкости, с которой мать пересекает границу между слиянием и дифференциацией (со своим ребенком).

Хотя термин «преодоление амбивалентности» означает го­товность к действию, он может вводить в заблуждение. Амби­валентность нельзя «преодолеть», ее приходится выносить. Это важное различие, поскольку значение «преодоления» создает ложные ожидания. Эриксон пишет:

То, что мы любим и чем восхищаемся, в то же время предста­ет угрожающим, страсть превращается в страх... Поэтому ритуализованное утверждение значения, сначала представляющее шутливую импровизацию, становится необходимым в качестве возобновляемого переживания и должно находить новые формы в контексте новых задач развития. Его извращение или отсутствие, в свою очередь, создает ощущение угрозы или обеднения... Са­мое раннее утверждение становится вскоре переопределением пе­ред лицом того факта, что опыт, посредством которого человек достигает новой степени близости, неизбежно подвергает его це­лому ряду отчуждений. Первое из них — чувство одиночества и по­кинутости, вызывающее у матери комплементарное пугающее ощущение собственной ненужности; и то и другое преодолевает­ся путем пылкой периодической демонстрации близости и взаим­ности (там же).

 

Конечно, сепарация происходит и должна происходить, но я согласен с Эриксоном, что самое раннее подтверждение близо­сти сохраняется в воспроизводящемся ритуале. Но ритуал, так как он представляет крайнюю конфронтацию сферы конкрет­ного, четко определенного, индивидуально очерченного и про­странственного с одной стороны и сферу безграничного, пси­хологического, временного — с другой, также становится пери­одическим воспроизведением начала — первого принятого ма­терью самостоятельного шага.

 

Зарождающиеся таким образом элементы ритуала и ритуаль­ного поведения являются весьма распространенными, если не вездесущими. Когда клиницисты и антропологи обращают бо­лее пристальное внимание на ритуалы, как их традиционно изу­чают в соответствующих областях знания, становится очевид­ным сходство структурно-качественных характеристик ритуала, а различия оказываются скорее количественными. Во всех риту­алах психо-общественно-временные/конкретно-индивидуально-пространственные двусмысленности не «преодолеваются», но люди различаются по способности выносить напряжение на этой границе, а следовательно, по частоте и особенностям, оп­ределяющим либо их переживание расширенной или парадок­сальной реальности, либо ритуальную защиту от такого пережи­вания. Ритуалы сами по себе различаются в их отношении к психо-обшественно-временным/конкретно-индивидуально-пространственным напряжениям и двусмысленности. Точ­нее, напряжение полюсов, которое является причиной зарожде­ния ритуала и определяет его базовую структуру, проявляется в его дальнейшей эволюции.

Вот, например, религиозный ритуал, который иллюстрирует прикладную ценность этой парадигмы. С разрушением Второ­го Храма и исходом в Вавилон иудейский ритуал претерпел значительную эволюцию, освободившись от привязки к кон­кретным жертвоприношениям в определенном и неизменном месте, иерусалимском Храме: жертвоприношение стало духов­ным. Иудаизм стал передвижной мировой религией (Graetz, 1893). Тем не менее, в иудейском культе сохраняется напряже­ние, и противодействие полюсов конкретного снова и снова проявляется в таких аспектах конкретизации слов и мыслей, о которых говорит Габель, обсуждая «идеологию» (Gabel, 1967). Несмотря на то, что ни конкретного места, ни конкретных жертвоприношений не осталось, ортодоксальный иудейский ритуал утверждает значимость определенного и предписанного порядка — например, на должной молитве в должное время, ус­тановленных одеждах и ношении ермолки. Абстрактное, пси­хологическое приведено к конкретизации, обусловливая при­митивизацию религиозного ритуала.

В религиозных группах напряжение между традиционалис­тами, придерживающимися конкретных формальностей, и те­ми, кто хочет их сузить и сократить в предпочтении духовного и идейного начала, всегда лежит на поверхности. Я не хочу ис­пользовать слово «идеологическое» из-за значения конкретно­сти, которую придает ему Габель, но само мое избегание этого понятия отражает легкость, с которой обычно происходит «возвращение конкретного» по аналогии с «возвращением вы­тесненного» в психоанализе. В эволюции ритуала безусловно допустимым считается то, что воспринимается как субъектив­но эквивалентное предшествующему ритуалу; его воспроизве­дение подкрепляет определенную систему эквивалентностей и утверждает некое представление о реальности, например, тот или иной миф о сотворении мира. Оно также служит защитой от иного восприятия реальности.

Клиницистам знакомы эти явления, поскольку ритуалы па­циентов также могут служить одновременно якорем в некоей реальности и зашитой от других точек зрения на нее. Многие тома в области психопатологии посвящены конкретному мыш­лению шизофренических пациентов (Габель обильно их цити­рует). Клинициста, знакомого с этой литературой, иногда за­хватывает врасплох высокий уровень абстракции, демонстри­руемый некоторыми больными шизофренией в таких областях, как математика, теория гармонии или музыкальная компози­ция. Как я подчеркивал в предыдущей главе, описывать объек­ты шизофреника как абстрактные либо как конкретные непра­вомерно. Константность объектов больного шизофренией, вы­растающая из смешения завершенных и приостановленных перцептивных актов, идиосинкратична и иногда бывает одно­временно очень конкретной и очень абстрактной. («Хайдизм» был более константным, чем любой человек). Объекты шизо­френика, таким образом, походят на ритуальные объекты, не­сущие особенно концентрированный абстрактно-символичес­кий и конкретно-специфический заряд. С одной стороны, До­роти Л., пациентка, которой помогал утвердиться в реальности образ «хайдизма», несомненно имела дело с высоким уровнем абстракции, с другой - демонстрировала поведение, в котором проявлялась шизофреническая конкретность. Во время одного из шизофренических эпизодов она буквально соблюдала свое личное табу, которое можно было рассматривать как негатив­ный ритуал. Психиатр, заведующий отделением больницы, считал важным, чтобы пациентки следили за своим внешним видом. Если до госпитализации они ходили раз в неделю в са­лон красоты, их побуждали делать это и во время госпитализа­ции. Если дома пациентка имела обыкновение брить ноги, от нее требовали брить их и в больнице. Дороти Л. отказалась эго делать, сказав, что у нее «папины ноги». В сущности, она провозгласила такое представление о реальности, в котором она составляла единое целое со своим покойным отцом и кон­тролировала части его тела. По выходе из шизофренического эпизода ритуалы поклонения отцу приняли более конвенцио­нальные формы — она гуляла в тех местах и в те часы, которые некогда предпочитал он.

В привычной психоаналитической работе с невротическими пациентами легко можно увидеть «ослепляющую» функцию ритуального поведения. К примеру, ритуальное повторение од­ной и той же манеры двигаться в кабинете позволяет избежать телесных ощущений, которые воспринимаются как угрожаю­щие, так как связаны с бессознательными эротическими жела­ниями, направленными на аналитика, или потому, что они лег­ко приводят — в обнаруживаемой в конечном итоге бессозна­тельной фантазии — к агрессивному действию или жесту. По­мимо этого, ритуалы в кабинете аналитика могут соотноситься со специфическими для разных стадий развития влечениями и защитами против них; ритуальное поведение часто выглядит как манифестация компромисса в этой области. Иначе говоря, определенная ритуально поддерживаемая ригидность букваль­но создает слепые пятна. Например, пациентка не в состоянии смотреть на картину в кабинете аналитика, потому что та не со­ответствует ее представлениям о его личности, — представлени­ям, которые она должна удерживать и которые, согласуются с текущей стадией развития переноса.

Идиосинкратические особенности и повторяемость некото­рых форм поведения, их вычурность и монотонность, могут привести клинициста к мысли об их ритуальной природе, хотя однозначно обособить их от других форм симптоматического поведения довольно трудно. Изоляция аффекта особенно от­четливо проявляется в поведении, которое терапевты склонны называть ритуальным вследствие того, что «драматическое развитие» (Эриксон, 614) последовательности действий резко противоречит явно механистическому характеру их исполне­ния. В клиническом сеттинге то, что называют ритуальным действием, часто является безжизненной драмой. Именно это определение лучше всего характеризует манеру поведения ми­стера Брауна, упомянутого в первой главе, который переме­щался от жены к любовнице и обратно в ходе своего анализа. Его переезды от одной к другой сопровождались громкими драматическими сценами, носившими, однако, псевдоаффективный, компульсивный и механистический характер. Вслед­ствие инсайта, что переезды связаны с его приемными родите­лями с одной стороны, и идеализированными биологическими родителями – с другой, разыгрывание этой конкретной без­жизненной драмы заметно уменьшилось, как и ритуально-ма­нерное поведение в целом, у пациента возросло чувство боль­шей связности в его жизни и отношениях. Трудность отличить ритуальное поведение от ограждающих от импульсивных про­явлений защитных компромиссов, называемых симптоматиче­ским поведением — или просто от других форм поведения, по­скольку любое социализированное поведение содержит компо­нент такого симптомоподобного компромисса — связана с тем, что оно только количественно более драматично и более выхо­лощено. Ритуал, строящийся на двуединстве пространства и времени, как я его понимаю, пронизывает деятельность чело­века и все его существование.

Если ритуал выполняет функцию закрепления в реальности, неудивительно, что он так вездесущ, но что нам дает понима­ние этого? И что общего между безжизненной драмой ритуаль­ного поведения в кабинете аналитика и экстатическими ритуа­лами? Однажды на аналитической сессии безжизненная драма одного моего пациента распадалась, изолированный аффект начал распознавать свой объект, и пациент испытал ощущение большей свободы и автономии. Позднее он засмеялся над вне­запной мыслью, посетившей его, пока он стоял на платформе метро. Ощущая, как уменьшилась тяжесть привычного психо­логического груза, он подумал: «Даже жить и умирать — это не вопрос жизни и смерти». Я думаю, это переживание есть квинт­эссенция успешного ритуала — высвобождения из области ри­туального. Хотя пациент в тот момент сознательно не воспри­нимал себя членом группы, звеном в цепи поколений, облегче­ние, которое он испытал, уменьшило чувство изоляции и дало неосознанное ощущение причастности к остальному человече­ству. Это и есть то, на что направлено ритуальное поведение, и что порой достигает ритуал. Возможно, чем более полно пе­реживается это ощущение, тем реже возникает необходимость его повторения, и наоборот, чем меньше удается его достиг­нуть, тем чаще необходимо автоматически воспроизводить су­хие ритуальные действия, направленные на его достижение.

Веселящее чувство, будто жить и умирать — не такая уж се­рьезная вещь, не «вопрос жизни и смерти», аналогично слия­нию матери и младенца, в котором мать испытывает иллюзию, что младенец не упадет, когда сделает первый шаг. Внезапный смех анализанда, когда у него возникла эта освобождающая мысль, напоминает также эриксоновское «удивление от узнавания, обеспечивающее катарсис аффектов» (там же; курсив Эриксона), элемент ранней ритуализации, берущей начало в приветствии и узнавании между матерью и ребенком.

Благодаря повторяющемуся характеру наших аффективно насыщенных, детерминированных влечениями процессов вос­приятия, мы непрерывно движемся сквозь множественные ре­альности — что может порождать слияние или разделение вну­треннего и внешнего, одушевленного и неодушевленного, вре­мени и пространства, — по направлению к конвенциональной общепринятой реальности. Ритуалы, в известном смысле, пуб­личным, драматическим образом фиксируют эти индивидуаль­ные путешествия, которые обычно происходят неосознанно и внутренне, неявным для других образом. Мы слишком хоро­шо знаем об опасности, которую таят в себе ритуалы, призван­ные актуализировать и придать ценность «регрессивным» при­митивным структурам реальности. Скажем, объяснения, под­черкивающие делегирование функции Супер-Эго, и описания проективных и интроективных феноменов в ритуалах нацист­ских манифестаций должны быть дополнены оценкой соответ­ствующих «расстройств» восприятия или других «организаций реальности» в таких ситуациях. Роль наркотиков в ритуалах — таких, как мескалин в религиозных обрядах американских ин­дейцев — свидетельствует о значимости драматического и пуб­личного переживания опыта прохождения через множественные структуры реальности.

Ритуал подтверждает и поддерживает повседневную реаль­ность тем, что бросает ей вызов, в том смысле, что актуализи­рует другие реальности, преодоленные в эволюции этой теку­щей реальности. Когда проявляется ее историчность, повсед­невная реальность наполняется жизнью. Хорошо известное выражение Эрнста Криса (Kris, Е., L952) «регрессия на службе Эго» относится к так необходимой для любого творчества сво­боде в перемещении вперед и назад по пути рекапитуляции. Ус­пешные ритуалы допускают, в институционально санкциони­рованных формах, возможность усомниться в любой реальнос­ти и побуждают к свободному передвижению по пути рекапи­туляции. Однако среди паттернов субъективных эквивалентно­стей на этом пути могут быть и такие, которые представляют реальности, особо конфликтные вследствие индивидуальных, связанных с историей развития причин, что соответствуют не­вротическим точкам фиксации. Прерывистый характер риту­ального поведения связан с этими точками фиксации, и успеш­ное аналитическое лечение — такое, которое трансформирует ритуальное действие в возможность успешного, обогащающе­го, быть может, даже экстатического ритуала, который утверж­дает в исправленной реальности, включающей теперь утрачен­ный было потенциал развития.

Перформанс как вид искусства вывел приватный ритуал в публичную сферу. Это та область, где особенно трудно разгра­ничить ритуалистическое и ритуальное. Не возникает сомнений, однако, что ритуалы в перфомансах некоторых художников до­вольно хорошо демонстрируют структуру множественной реаль­ности, которую я обрисовал. Превращая приватный ритуал в публичное действие посредством перфоманса, художник дек­ларирует, кем является. Иногда ритуал в перфомансе воплощает в себе сжатое сообщение о личном развитии художника, истоках его протеста, его взглядах и убеждениях, о принятии (или чаше неприятии.) социальных ценностей. Творения хорошо известно­го немецкого художника Бойса[35]’, его «ритуалы» (представьте перфоманс, в котором он, в котелке, стоит на стуле посреди пу­стой комнаты и дробит на части кусок стекла) можно воспри­нимать как заявление о потребности Бойса в «ритуализации», несмотря на его разочарование — в постнацистский период — в смысле ритуала во всех социальных структурах: семье, церкви и национальных сообществах. Ритуализация, которую подразу­мевает Бойс, — его личный акт, — несмотря на аутистический характер представляет торжественное действо, родственное привычным для нас формализованным религиозным или госу­дарственным торжествам.

 

Независимо от того, считаем ли мы такое сознательное ау­тистическое представление, как перфоманс, искусством, само обозначение действия отдельного человека, имеющего предпо­ложительно узко-личностный смысл, как ритуала (а не ритуаль­ного симптома) производит впечатление чего-то необычного — что и является целью — и подчеркивает, что обычные ритуалы привязаны к группе. Ритуалы необязательно отправляются в группе — хотя обычно предпочтение отдается их групповому отправлению (например, миньян в иудейской службе); но даже ритуал, соблюдаемый индивидуально, указывает на уважение и принадлежность к группе, а для художника перфоманса — на протест против ценностей и убеждений группы. Интересы груп­пы, конечно, лучше всего иллюстрируют ритуалы, отмечающие вхождение человека в группу (обряды инициации), принятие статуса, санкционированного группой (брак и создание семьи).

До сих пор в нашем теоретическом и довольно абстрактном исследовании ритуала граница между индивидом и социальной группой занимала видное место. Социальной единицей, при­влекшей наиболее пристальное внимание клиницистов, стала семья, и именно в клинической работе с семьей характерные для нее ритуалы стали особо заметными.

Пациент в семье

 

В этой главе я попытался провести связь между примеча­тельным проявлением групповой жизни, ритуалом, и тем, что я узнал в ходе индивидуальной аналитической работы о струк­туре множественной реальности. Так как размер организма сам по себе является изменчивым элементом в контексте обсужда­емых реальностей, термин индивидуальное лечение также, можно трактовать расширительно, как некую аналитически ориенти­рованную теорию систем. Обсуждая соотношение теории и клинической практики, до сих пор я в значительной степени сосредоточивал внимание на индивидуальном лечении. Но связь между теорией и клинической практикой можно про­иллюстрировать и на примере семейной терапии. Специалис­ты в этой области постепенно смешают акцент с психического заболевания как характеристики индивида на представление о том, что нарушения у одного из членов семьи являются симптомом функционирования семьи в целом. Независимо от / того, занимаем мы такую объяснительную позицию или нет, в интенсивной психоаналитически ориентированной терапии госпитализированного пациента, чье лечение может быть пре­рвано его семьей, особые аспекты семейной динамики имеют практическое значение.

Часто приходится слышать, что пациента забирают из тера­пии, если его улучшение угрожает семейному равновесию или может привести к разоблачению семейных секретов. Некото­рые исследования больше сосредоточены на этиологическом влиянии семейной динамики на развитие той или иной психопатологической картины (см. Lidz and Fleck, 1960; Wynne et al, 1958). Другие исследователи делают упор на терапевтические аспекты работы с семьей (например, Ackerman, 1963) или на те­рапию и этиологию одновременно (Bowen, 1961).

Подход к работе с семьей, о котором я собираюсь рассказать, сложился постепенно в частной психоаналитически ориенти­рованной больнице, где все пациенты, значительная часть ко­торых состояла из хронических шизофреников, проходили ин­тенсивную индивидуальную терапию. Я изложу кратко исто­рию развития работы с семьями в этих условиях.

Поначалу руководство больницы считало, что необходимо защищать пациента от его семьи и семью — от пациента. При этом нужно было в достаточной мере информировать се­мью о состоянии пациента, чтобы она продолжала финансиро­вать и поддерживать лечение. Другой традиционной функцией работы с семьей было использование ее членов в качестве ис­точника информации о биографии пациента. Хотя терапевт па­циента, заведующий отделением и другие медики периодичес­ки встречались с членами семьи, работу по сбору данных вы­полнял социальный работник. Более тесный контакт с семьей обычно возникал в связи с кризисом в жизни пациента или другого члена семьи.

По мере того, как работа с семьей развивалась, акцент смес­тился на более тщательное и непосредственное исследование семейного взаимодействия во время визитов в больницу, а ино­гда и прямых наблюдений в домашней обстановке. Складыва­ющийся гибкий подход строился на понимании, что интенсив­ную индивидуальную психотерапию как главный терапевтиче­ский инструмент полезно сочетать с групповым подходом и средовой терапией[36]. Техники, которые я здесь описываю, складывались в условиях, где проводилась преимущественно психоаналитическая терапия врачами, имеющими установку на индивидуальную работу; функции личного терапевта и леча­щего врача обычно выполняли два разных психиатра, а заведу­ющие разных отделений оказывались сторонниками разных философий и стилей руководства, что подразумевало большие расхождения в манере взаимодействия с семьями пациентов.

Особенности сеттинга и пациентов в нем, тот факт, что многие семьи жили далеко от больницы, и упор на индивиду­альный подход к лечению, — все это способствовало созда­нию крайне гибкой манеры работы с семьями. Мы отказа­лись от общего подхода семейной терапии, согласно которо­му семью в целом рассматривают как пациента. Несмотря на то, что часто приходилось признать наличие многосторонних девиантных отношений, пациентом считали только госпита­лизированного члена семьи. В так называемой традиционной семейной терапии работа ограничивается встречей всех чле­нов семьи с терапевтом, и нет конкретного человека, иденти­фицированного как пациент. В нашей больничной ситуации всегда существовал идентифицированный пациент, прохо­дивший интенсивную индивидуальную психоаналитически ориентированную терапию. В традиционной семейной тера­пии границы и состав семьи фиксируют в начале лечения. В нашей работе «семья» представляла собой достаточно от­крытое множество и постепенно могла расширяться, вклю­чая более далеких родственников. Еще одно отличие от обыч­ной семейной терапии было в том, что всем членам семьи не приходилось посещать все сессии; мы зачастую становились свидетелями того, как присутствие одних членов семьи и из­бегание визитов в клинику другими повторялись из раза в раз с ритуальной ригидностью. Такие фиксированные паттерны рассматривались как возможные индикаторы семейной ди­намики; мы стремились специально поощрять одновремен­ное присутствие избегающих друг друга родственников и предпринимали попытки нарушить стереотипное и ритуа­лизированное общение между членами семьи, явно вырабо­танное для поддержания status quo.

Вместо того чтобы структурировать семейные сессии в смыс­ле продолжительности, числа встреч и момента окончания, мы допускали гибкость и в этой области, снижая активное участие семьи, по мере того как пациент приближался к выписке, часто переходя при этом в статус частного пациента своего больнич­ного терапевта. Вместо условия,- на котором настаивает семей­ный терапевт, чтобы вся информация, предоставляемая члена­ми семьи, обсуждалась всеми из них, терапевт соглашался вы­слушать «конфиденциальные» сведения от идентифицирован­ного пациента, но не от его родственников, хотя, в конечном счете, все члены семьи обычно раскрывали свои секреты. В от­личие от привычной практики работы семьи с одним и тем же терапевтом на протяжении всего лечения, мы допускали смену терапевта, если это было желательно или того требовали обсто­ятельства. Например, при госпитализации некоего пациента, социальный работник и лечащий врач, в сущности, менялись ме­стами, поддерживая активный контакт с семьей на протяжении различных этапов лечения. Нужно подчеркнуть, однако, что, поскольку в этой больнице отмечался крайне постоянный со­став кадров, любой член персонала, встречавшийся с членами семьи пациента — личный терапевт, психиатрический социаль­ный работник, лечащий врач, медсестра или трудотерапевт, обычно могли присутствовать на семейных групповых встречах, если это оказывалось клинически оправдано.

Наиболее важной технической особенностью этой работы по мере ее развития стало то, что члены семьи и персонала встречались и общались в самых разнообразных комбинациях. Часто работники больницы намеренно и целенаправленно планировали состав участников, и вопрос о том, кто встречает­ся с кем, сам по себе становился объектом изучения, с точки зрения его потенциального динамического значения. Мы ста­ли понимать, что тенденция определенных родственников из­бегать встречи друг с другом сохранялась как в стенах больни­цы, так и вне ее. Поразительно, насколько долго такие паттер­ны могли оставаться незамеченными и семьей, и персоналом больницы, пока последний не начал специально уделять вни­мание исследованию такого избегания. В случае одной семьи, к примеру, только после нескольких лет работы — в течение которых встречи с родственниками проводили почти во всех воз­можных комбинациях — работники больницы заметили, что ни разу пациентка и ее отец не присутствовали на встрече вдвоем без кого-либо еще из членов семьи; этот факт приобрел особое звучание в свете убедительных, выявленных в ходе индивиду­альной и семейной терапии клинических данных, что до госпи­тализации периоды, когда отец и дочь оставались наедине, ока­зывались особенно травматичными для пациентки.

Броуди и Хэйден (Brody, W. and Hayden, М., 1957) отмечали, что взаимодействие членов персонала клиники может в более мягкой форме воспроизводить значимые семейные конфлик­ты. Эти наблюдения подтвердились в наших условиях, и наш гибкий подход в отношении образования различных семейных комбинаций позволил обнаружить параллели между манерой избегания внутри семьи и среди работников больницы. К при­меру, в одном случае, когда мать и пациентка игнорировали от­ца, заведующий редко видел социального работника и терапев­та. Более того, мы заметили, что семья, члены которой посто­янно проверяют устойчивость внутрисемейной структуры вла­сти, может параллельно тестировать прочность структуры вла­сти медицинского персонала. Например, семья, подвергавшая сомнению власть отца, постоянно проверяла, не будет ли глав­ный врач больницы отменять решения заведующего отделени­ем. Когда всех членов административной иерархии больницы проинформировали относительно этого семейного паттерна, и они изменили свой подход к этой семье, устойчивая семейная практика переводить пациента из одной больницы в другую по­сле недолговременной госпитализации оказалась изжита.

Исследуя, какие комбинации формируют между собой чле­ны семьи, а каких они упорно избегают, мы сделали неожидан­ные открытия относительно поведения медицинского персона­ла. В нашей работе не подтвердилось, что семья пытается за­брать пациента из клиники, когда его улучшение угрожает вну­трисемейному равновесию. Иногда, казалось, существовал бес­сознательный сговор между терапевтом и членами семьи, стремившимися выписать пациента на этапе позитивного переноса. При этом терапевт обвинял, семью в самовольном прерывании лечения на фоне явного улучшения. Но, если наша работа с се­мьей изменяла ситуацию и пациент оставался в больнице, не­долгое улучшение отношений в переносе зачастую исчезало; те­рапевты не всегда были нам благодарны за работу с семьей, в ре­зультате которой обнаруживалось, что лечение не завершено.

Один из вариантов техники множественных комбинаций за­ключался в намеренном приглашении дальнего родственника или друга на одну из встреч с семьей, особенно в случае, когда некая явная психотическая коммуникация пациента в индиви­дуальной терапии указывала на то, что этот человек «другой», то есть меньше сливается с остальными членами семьи. Опыт показывал, что такой человек часто мог сообщить какой-то се­мейный секрет. К примеру, приглашенная нами тетя пациент­ки, туманно упомянутая ею в качестве постороннего человека, на одной из сессий рассказала то, о чем восемь близких родст­венников не упомянули ни разу за пять лет регулярных визитов в клинику — а именно, что мать пациентки эффективно кон­тролировала семью при помощи неоднократных убедительных суицидальных попыток.

Часто сообщения пациента о его семье не имели смысла, ес­ли мы работали только с «манифестной» семьей, посещавшей больницу. Нашу технику можно рассматривать как попытку до­браться до латентных, скрытых за манифестным фасадом эле­ментов. Существует три значения термина «латентный» приме­нительно к работе с семьей. Во-первых, он может означать по­тенциал и силу семьи, которые обнаружатся, если будут достиг­нуты цели терапии. Второе значение тесно связано с концеп­цией Мюррея Боуэна, представленной на симпозиуме по ши­зофрении в Университете Джорджтауна в 1961 г., касающейся постепенного выявления главы клана. Новый глава семьи по­является только тогда, когда дееспособность действующего до­стигает своего предела. Практическая задача обнаружения чле­на семьи, могущего принять решение относительно госпитализации в финансовом и других отношениях,, за долгие годы сделала нас особо восприимчивыми к возможности появления скрытых лидеров. Скажем, муж, манифестный глава семьи, го­ворит: «Мы не можем позволить себе ее содержание в этой больнице». В этот момент какой-то. казалось, второстепенный двоюродный дядя тихо произносит: «Обсудим этот вопрос поз­же». Атмосфера меняется и клинические вопросы, связанные с госпитализацией, улаживаются.

Третье значение понятия латентный относится к идиосин­кратическим особенностям отношений внутри семьи, которые не видны постороннему. Наше внимание к этому третьему зна­чению вызвано наблюдением, вынесенным из индивидуальной психотерапии психотиков в наших условиях, состоящем в том, что речь шизофренического пациента часто вскрывает особые темы семейной мифологии, а иногда полностью сконцентриро­вана на них. Пациентка миссис В. часто говорила о бандитах и убийцах. В ходе ее лечения создалось впечатление, что в своих галлюцинациях она слышит сначала голос матери, а сразу после этого голос сестры. Постепенно, однако, стало ясно, что, строго говоря, это не было галлюцинацией. В предыдущих главах я го­ворил, что для психотического пациента одна характеристика какого-либо лица обладает большей устойчивостью, чем само лицо. Для миссис В. характеристика матери и сестры были важ­нее их. Эта характеристика проистекала из ведущей темы семей­ного мифа, которым была поглощена миссис В. Она верила, что в ее семье есть убийцы. Когда-то в результате длительных кон­сультаций родители пациентки решили, что ее брату необходи­ма операция. В ходе операции ребенок умер и миссис В. стала воспринимать свою мать, которая, по ее мнению, несла ответст­венность за принятие решения, как убийцу. В дальнейшем кате­гория «убийц в семье» прочно закрепилась в ее психике. Все, ко­го она считала «убийцами», были субъективно эквивалентны друг другу и ничем не различались. Когда тема убийства захва­тывала пациентку, ее мать и сестра становились для нее субъек­тивно эквивалентными. На определенном этапе терапии она задалась вопросом, не является ли убийцей она сама.

С другой стороны, в моменты, когда она оказывалась погло­щена заботой о внешнем облике, миссис В. была совершенно уверена, что она, кареглазая и темноволосая, — отдельный от ее матери и сестры человек, поскольку те были голубоглазыми блондинками. Всегда, когда она говорила о внешности, ее сест­ра и мать становились субъективно эквивалентны. Когда же она задавалась вопросом, кто из членов ее семьи более дружелюб­ный, «теплый и легко налаживает контакты», она и мать стано­вились субъективно эквивалентными, в отличие от сестры.

Помимо манифестной семьи — братьев, сестер, мужей и ро­дителей, с которыми встречаются работники больницы, — в психической реальности пациента существует набор латент­ных семей, состав которых обусловлен контекстом, всплыв­шим в лечении. Разные члены семьи могут слиться для пациен­та в одного, если какая-либо общая особенность делает их субъективно эквивалентными. Понятие множественной реаль­ности, таким образом, здесь имеет прямое клиническое прило­жение. Поэтому, если пациент и члены его семьи встречаются на сессиях в разном составе, пациенту, поглощенному отдель­ными темами, это может помочь сформировать и поддержи­вать растущую устойчивость идентичности людей в противопо­ставлении идентичности объединяющих тем. Например, после нескольких сессий с членами семьи, присутствовавшими в раз­ном составе, эта пациентка смогла разобраться в идентичнос­тях, сказав: «Я отличаюсь от тебя, мама. Я никого не убиваю, и у меня фигура лучше. А ты даже не умеешь водить машину».

Таким образом, гибкий подход к работе с семьей в условиях больницы может способствовать развитию более устойчивого чувства идентичности у пациента. Кроме этого, описанные мной техники позволяют семье развить толерантность к сбоям равновесия, связанным с лечением госпитализированного род­ственника. Это, в свою очередь, помогает избежать преждевременного прекращения лечения.

Свойства членов семьи, определяющие образования под­групп, альянсов и вражеских лагерей, имеют некие аналогии в масштабе человечества. В основе внутрисемейных группиро­вок могут лежать открыто «этнические» признаки, когда, к при­меру, одни члены семьи ведут свое происхождение с севера Ита­лии, а другие — с юга. Эриксон, как мы видели, рассматривает эт­нические единицы как псевдовиды (Eriksoti, 1966) и выражает надежду, что когда-нибудь они отомрут. Однако на меня произ­вело сильное впечатление, что в кругах, где в 1930 годы слово «национализм» считалось ругательством, а идеи создания все­мирного правительства и распространения международного языка эсперанто вызывали большой энтузиазм, сейчас к нацио­нализму относятся весьма лояльно. Разумеется, это отношение смягчается порицанием шовинизма, и выражение «различные, но равные» звучит мило, однако история расовых отношений учит нас, что этот лозунг служит вежливым прикрытием для дис­криминации.

Изучение меняющихся тенденций исторической моды на Эго-идеалы было частью работы Комитета по международным отношениям в рамках Группы за развитие психиатрии (ГРП)[37]. Отчет ГРП «Мы и они: психология этнонационализма» (1987) опирается на некоторые концепции множественной реальнос­ти и задействует представления, связанные с примитивизацией восприятия. «Нарциссизм малых различий» становится очеви­ден, когда наблюдаешь ожесточенную борьбу этнически родст­венных групп. Для стороннего наблюдателя различия в верова­ниях, стиле жизни, даже одежде между соседствующими пле­менами могут быть практически незаметны. Но в разгар схват­ки чуждая деталь в одежде противника из вражеского племени, даже если она объективно ничтожна, обретает угрожающие размеры и чрезмерную символическую значимость. При бли­жайшем рассмотрении становится ясно, что примитивизация перцептивных процессов в периоды стресса вызывает большие интрапсихические различия, в то время как завершение пер­цептивного акта, оценка различий в мирный период привели бы к осознанию их ничтожности. В конечном счете, и здесь я возвращаюсь к своей основной теме, когда личные и культур­ные достижения и изменения подвергаются опасности, разли­чия переходят из внутренне-психологически-временного-одушевленного измерения во внешне-материально-пространственно-неодушевленное. В крайних случаях враг утрачивает по­следние человеческие признаки или даже качество одушевлен­ности. С ним могут обращаться как с куском дерева, камнем или грязью.

 

 

Глава седьмая

ПСИХОАНАЛИЗ И МНОЖЕСТВЕННАЯ РЕАЛЬНОСТЬ: СОВМЕСТИМОСТЬ, КЛИНИЧЕСКАЯ ПРАКТИКА И ПЕРСПЕКТИВЫ

 

В заключительной главе я задействую клинический и теоре­тический материал, как поступал на протяжении всей книги. Однако здесь я позволю себе углубиться в теорию и размышле­ния, которые вызваны открытиями в других областях. Идеи, упоминавшиеся вскользь, нужно оценить с точки зрения их соответствия психоаналитической теории, а затем выдвинуть эмпирические программные предложения относительно того, как их можно использовать в реальных и «мысленных» экспе­риментах.

По существу, я проделываю здесь рекапитуляцию онтогене­за моего собственного восприятия поведения человека, психо­анализа, интересных мыслей и данных из таких областей, как философия, эпистемология, физика и нейробиология. В по­добных случаях обозначение жестких границ между категория­ми разрушает эффект, достигнутый многократным взаимным наложением различных областей и их влиянием друг на друга. Цель, к которой я пришел вследствие частной практики и рабо­ты в клинике, — достичь большей толерантности к двусмыслен­ности. Снова и снова отказываясь от удобства строгих очерта­ний, мы парадоксальным образом прокладываем путь к новым — более понятным, более точным — эпистемологическим, диа­гностическим и терапевтическим находкам.

Схема множественной реальности, представленная в этой книге, связана с понятием о научении в зависимости от «состо­яния», используемым в современной психиатрической литера­туре, предшественником которого является введенное Федерном понятие состояния Эго (1952). Оба понятия относятся к относительно независимым друг от друга разнообразным органи­зациям психического функционирования. Моя концепция множественной реальности добавляет два фактора к этим фор­мулировкам: 1) она определяет измерения, или параметры, структур реальности и 2) она подчеркивает непрерывный пер­цептивный процесс рекапитуляции организации реальности. В совокупности два эти фактора порождают взаимосвязанные клинические и теоретические последствия.

Сначала обратимся к клинической стороне вопроса. Психо­анализ — не краткосрочное мероприятие, и в длительном тера­певтическом процессе определенные ограничения, а возможно искажения, неизбежные для некоторых диагностических клас­сификаций, становятся очевидными. За долгий период у каж­дого пациента проявляется много различных «расстройств». Это соображение — не призыв к отмене диагноза как такового и не безыскусный упрек, что мы за диагнозом не видим челове­ка. Призывать к подобным вещам — означало бы только повто­рение всеобщей, но обычно игнорируемой в век технологичес­кой медицины максимы. В контексте текучего развити орга­низаций множественной реальности сама структура диагнос­тического мышления может стать иной. Главной в такого рода диагностическом подходе становится толерантность к такой текучести, и ей соответствует то, насколько меняется и увели­чивается толерантность в ходе лечения; может быть, правиль­нее сказать, что центральным моментом в гибком диагностиче­ском подходе становится то, в какой мере правильное лечение может устранить препятствия на пути творческого расширения толерантности к двусмысленности у пациента. Забота о толе­рантности к изменению мало чем отличается от заботы о «силе Эго» или «гибкости Эго», но я уточнил некоторые параметры структур множественной реальности, в которых такое Эго должно быть и гибким, и подвижным.

Во введений я упоминал, как с некоторых пор стало модно создавать специализированные клиники — клиники депрессии, клиники предменструального синдрома, клиники фобий, — так же как и специализированные или, лучше сказать, компартментализированные условия для лечения пограничных и различных психотических расстройств. Однако сам факт, что термин погра­ничное расстройство так часто употребляют, может отражать не­работоспособность слишком ригидных диагностических рамок. Можно предположить, что понятие «пограничного расстройст­ва» обязано своим относительным долголетием тем различным значениям, которые ему приписывают разные специалисты. /Для Гарольда Сирлса, к примеру, оно означает синдром на границе между психотическим и невротическим диагнозом. Дру­гие, особенно Отто Кернберг, считают, что оно указывает на уникальную констелляцию симптомов расстройства, в частнос­ти, на преобладание защит определенного уровня. Третьи поме­щают пограничное расстройство на границе между аффектив­ными и когнитивными расстройствами. Спектр мнений отра­жен в представительном списке из двадцати восьми авторов книги «Пограничные личностные расстройства», изданной Пи­тером Хартоколисом (Hartocollis, P., 1977)[38], критический обзор которой мне выпала честь написать (Kafka, 1981).

В обсуждении собственного взгляда на пограничные расст­ройства я показал[39]; как влияют на диагностические и терапев­тические суждения взгляды, учитывающие множественную ре­альность. Например, особое напряжение в контрпереносе ха­рактерно для работы с пациентами, которых терапевт склонен диагностировать как «пограничных». Так как большую часть времени эти пациенты живут в той же, что и терапевт, повсед­невной реальности и, по-видимому, придерживаются схожей системы взглядов и оценок, их своеобразие, их вызывающие порой ярость действия и ожидания снова и снова удивляют те­рапевта. В ходе анализа подобных «своеобразных» ожиданий и действий я обнаружил, что у таких пациентов особенно выра­жено смешение одушевленного и неодушевленного. Понима­ние того, что этот параметр схемы множественной реальности для них, по-видимому, имеет первостепенное значение, изме­нило мои контрпереносные реакции и, как следствие, технику моей работы. Открытия такого рода помогают уменьшить эле­мент конфронтации в «прояснениях», предлагаемых аналити­ческим терапевтом и влияют на выбор времени интерпретации. Если вовремя заметить, например, что способность пациента различать одушевленное и неодушевленное снижается — ста­новится более примитивной — при реакции на определенный конфликт, аналитик может сформулировать интерпретации, соответственно, в интересах усиления роста и развития способ­ности к такому различению.

Я отдаю себе отчет в том, что, подчеркивая значение дихото­мии одушевленного-неодушевленного, даю повод некоторым аналитикам, особенно О. Кернбергу, сказать, что я имею в виду скорее нарциссических, а не пограничных пациентов. Однако, по-моему, эта нарциссическая особенность характерна именно для пограничных пациентов и является центральной с диагно­стической точки зрения; я вернусь к этому ниже. Для моих си­юминутных целей не имеет значения, о каких чертах — погра­ничных или нарциссических – мы говорим, поскольку в пер­вую очередь я хочу проиллюстрировать применение схемы множественной реальности и показать, как она сочленяется с современными психоаналитическими подходами.

Отсутствие связи между понятием Эго-состояний Федерна и условиями, в которых происходит «научение в определенном состоянии», их раздельное восприятие имеет клинические следствия. Например, как я отмечал в пятой главе, Федерн считал, что с одним и тем же пациентом должны работать раз­ные терапевты, когда он в состоянии острого психоза и когда он в ремиссии. Согласно Федерну, терапевт, который общает­ся с пациентом во время психотического приступа, оказывает­ся контаминирован психозом и ужасом, который его сопро­вождает, и другой терапевт лучше справится с «психической гигиеной» — подходом, необходимым пациенту в ремиссии. Я согласен, что существуют состояния глубокого регресса, с ко­торыми трудно войти в контакт при ремиссии; согласно моим наблюдениям, одной из наиважнейших функций терапевта психотического пациента является вхождение в его объектный мир, а сделать это он может только в том случае, если понима­ет природу образования константного объекта у пациента. Как я говорил выше, объекты шизофренического пациента следует понимать как продукт формирования уникальных субъектив­ных эквивалентностей, в свою очередь возникающих из сме­шения перцептивных актов разной степени эквивалентности. Здесь также схема множественной реальности имеет особое клиническое применение.

Тут мы оказываемся в области, где слияние клинических и теоретических проблем особенно запутано. Я постарался по­казать, что психоаналитик сталкивается с проявлениями про­блемы множественной реальности и в клинической работе с невротическими пациентами — вспомним вопрос одушевленного-неодушевленного, возникший у миссис А., которой вдруг на мгновение показалось, будто ее муж мертв, «как кусок дере­ва». Я считаю, что момент, когда невротический пациент стал­кивается в психоанализе с этой проблемой, имеет огромное значение и связан со структурным изменением. Тем не менее, в лечении невротических пациентов подобные проблемы структурной реальности большую часть времени находятся на заднем плане, а основное внимание сфокусировано на обыч­ных конфликтах, защитных констелляциях и проблемах пере­носа, знакомых каждому психоаналитику. Обычно только в ре­троспективе можно осознать значение решающих моментов, подобных описанному выше. Однако бдительность аналитика по отношению к таким вещам может повысить его восприим­чивость и удержать от пренебрежения возникающими сущест­венными контрпереносными чувствами.

Напротив, в работе с некоторыми пограничными пациента­ми и особенно в лечении больных шизофренией, понимание терапевтом проблем структуры реальности должно играть ведущую роль. Здесь необходим анализ объектных формирований пациента, и такое понимание позволяет терапевту войти в объ­ектный мир пациента и занять в нем прочную позицию.

Что происходит, когда терапевт общается с пациентом в течение действительно длительного периода и замечает, что в контексте всей истории лечения, если представить ее «по­перечный срез», диагнозы могут заметно различаться на раз­ных этапах жизни пациента? В моей практике самое долгое общение с пациенткой имело место более тридцати лет. Единственной подгруппой шизофренических диагнозов, ко­торой к ней никогда не относили, была «гебефрения», а спектр непсихотических диагнозов, которые ей мог поста­вить незнакомый с ее историей клиницист, был еще шире. Здесь я хочу подчеркнуть, что во время ремиссий моя работа с ней практически не отличалась от психоаналитической те­рапии невротического пациента; в течение одного долгого периода, если бы кто-то рассмотрел его безотносительно пре­дыдущих, нашу работу с конфликтами, эдипальными про­блемами и конфигурациями переноса было бы трудно отли­чить от классического психоанализа.

Я уверен, что некоторые периодические трудности в работе психоаналитического терапевта с такими пациентами стано­вятся результатом убеждения, что случится беда, если они по­ведут себя слишком «аналитически». Когда аналитический те­рапевт чувствует себя комфортно в рамках того, что мы называ­ем множественной терапевтической реальностью, по крайней мере, некоторые пациенты способны извлечь из этого для себя пользу. Наша боязливость проистекает из ошибок, сделанных в нашей области давным-давно, когда некоторые аналитики пытались применить немодифицированный психоанализ с па­циентами, которых сегодня лишь условно можно счесть непси­хотическими. Такой подход действительно мог привести к се­рьезным последствиям. Однако если терапевт осознает глубину нарушений и следует за пациентом в ходе длительного лечения, когда тот обозначает свои желания, потребности, готовность и способность выдержать исследовательскую психоаналитиче­скую работу, ситуация меняется.

Интересно пофантазировать, в какие симптомориентированные клиники могла быть госпитализирована моя пациентка за эти тридцать лет. В те периоды, когда она особенно не стре­милась говорить о своих предыдущих госпитализациях, ее вполне могли направить в клиники, специализирующиеся на тревоге, фобиях, панике, депрессии и расстройствах пищевого поведения. Конечно, все за и против относительно симптомориентированного лечения нужно рассматривать, исходя из экономических соображений. Принято указывать на то, что борьба между сторонниками революции в психиатрии, кото­рые вытащили пациентов с чердаков и поместили их в специ­альные учреждения, и идеологами последующей революции, которые вывели больных из учреждений — и те оказались на улице, еще не закончилась. Ясно, что экономические сообра­жения, в которых нужно учесть как прямые, так и косвенные затраты, сложны[40]. Хочу затронуть только один момент, часто обсуждаемый в этой связи. Основываясь на результатах иссле­дований, некоторые психиатры рекомендуют обучать семьи шизофренических пациентов гасить проявление аффектов, чтобы снизить частоту срывов и повторных госпитализаций. Другие утверждают, что такие усилия обойдутся семье слишком дорого. Я пойду еще дальше и поделюсь наблюдением, что именно страх перед выражением аффекта, считавшегося ката­строфичным, буквально смертоносным для человека и для от­ношений, усугублял напряженность в семьях многих моих ши­зофренических пациентов. О патогенном действии невырази­мого писали не раз, и я настаиваю, что в погоне за расходосберегаюшими методами работы с тяжелыми психическими забо­леваниями нельзя упускать из виду пользу аналитического изу­чения как личных, так и семейных конфликтов.

Если перейти от клинических проблем к теоретическим, наиболее сложным аспектом концепции множественной ре­альности оказывается следующее обстоятельство: дихотомия времени и пространства сама по себе формируется в ходе развития и, следовательно, является «временным» достиже­нием. Непрерывная перцептивная рекапитуляция развития еще больше усложняет картину, и дихотомия времени и про­странства оказывается многократно отражена во времени. Как показало обсуждение в третьей главе, здесь мы далеки от здравого смысла.

Мы также, конечно, далеки от здравого смысла в модели Лонге-Хиггинса[41], где центральная нервная система подобна временной голограмме, «голофону», а каждая точка во времени хранит в себе информацию обо всех других точках во времени. И все же эта модель имеет глубокое психологическое значение. В каждой точке времени мы знаем что-то о своем настоящем, прошлом, и спроецированном будущем, что, в свою очередь, влияет на наше восприятие настоящего и прошлого. Я не могу подробно осветить высоко технические работы Лонге-Хиггин­са (1968, 1969, 1970), но некоторые поставленные им вопросы доказывают релевантность его работ в нашей области. Он по­стулирует наличие клеток коры головного мозга, которые реа­гируют специфично на определенные ритмы, — подобно тому, как некоторые описанные клетки реагируют только на опреде­ленные специфичные визуальные характеристики, или группы других клеток в случае кратковременной стимуляции разряжа­ются ритмически в течение некоторого периода времени. Он задается вопросом, изменится ли порог их ритмической разрядки под воздействием ритмической стимуляции.

То, что эта работа имеет прямое отношение к моим идеям относительно, например, феноменов deja vu, вполне очевидно. Мне удалось сопоставить результаты Лонге-Хиггинса с моей концепцией в сочетании с открытием Мариан Кафки, что ре­цепторы нейротрансмиттеров обладают разными циркадными ритмами, характерным образом изменяющимися под воздейст­вием различных психоактивных препаратов (М. S. Kafka et al., 1983) и что в рецепторах нейротрансмиттеров существуют ие­рархии ритмов. Мы обобщили эти идеи и некоторые положения концепции множественной реальности следующим образом:

 Модель временной голограммы постулирует нелокальную си­стему памяти. В мозге быстрые ритмы включают разрядку нейронов и рефракторный период; медленные ритмы, циркадные ритмы. Нейротрансмиттерные рецепторы имеют разные цир­кадные ритмы, специфично изменяющиеся под воздействием психоактивных веществ (а в более поздних исследованиях и без воздействия последних), что подтверждает предположение, что ритмические нейронные процессы встроены в иерархически организованные уровни интеграции. Константность объектов строится на основании субъективной эквивалентности пат­тернов стимуляции, сходных, но не идентичных. В актах вос­приятия может воспроизводиться процесс его онтогенеза. Устойчивость паттернов эквивалентности зависит от стабиль­ности завершения перцептивных актов. Нарушение временных связей нейронных ритмов случайным образом нарушает завер­шение перцептивных актов и может разрушить паттерны эк­вивалентности и привести к расстройствам мышления. По­скольку депрессивно окрашенный аффект, по-видимому, опреде­ляет выбор, в качестве референтных, интервалов пониженно стимулирующего действия, только часть нелокальной системы памяти оказывается доступна при депрессивном расстройстве со скорее сниженным, чем нарушенным, функционированием[42].

В этом обобщении «выбор, в качестве референтных, интер­валов пониженно-стимулирующего действия» отсылает к экс­перименту, описанному в первой главе (Kafka, 1957), где ис­пытуемых просили выбрать из серии временных интервалов в качестве основного один, с которым будут сравнивать все остальные. Результаты позволили предполагать, что депрес­сивный аффект связан с выбором в качестве референтного интервала с отсутствием стимула («темная комната»). Во вве­дении к этой книге я упоминал о возможных критических за­мечаниях, будто я слишком много внимания уделяю когни­тивной сфере и слишком мало — аффекту. Там же я выдвинул аргумент, что аффективно-когнитивная дихотомия логически не обоснована, потому что сканирующая активность, лежа­щая в основе перцептивных и когнитивных процессов, опре­деляется актуальным влечением, и, следовательно, аффектом. Но здесь, в связи с депрессивным аффектом, я говорю о сни­женном функционировании — обедненном или более медлен ном сканировании, очевидно связанном со снижением влече­ния. Это вызывает теоретический вопрос, насколько совмес­тимы такие представления с психоаналитической трактовкой депрессии.

Обсуждая в пятой главе нарушения мышления при шизо­френии, я отмечал, что исследователь может располагать раз­вернутым детализированным представлением относительно од­ной стороны научной модели и весьма грубыми или условными представлениями относительно других ее аспектов. Интуитивно мы склонны более прямо привязывать ко времени аффект, а не содержимое сознания — мы говорим о приливе приятного воз­буждения[43]; неподвижности, связанной с глубиной депрессии или, наоборот, об ажитированной депрессии, скрытом подъеме настроения и других сложностях феноменологии переживания времени, которые обсуждались в предыдущих главах.

Сама по себе констатация сниженного выражения влечения при депрессивном переживании и депрессивном расстройстве не очень информативна. Но вот Лео Стоун пишет, привлекая обширный и разнообразный клинический опыт для сопостави­тельного анализа ранних и современных психоаналитических теорий: «Это (депрессивное заболевание) — простой и емкий термин, описывающий все случаи, когда спонтанные первич­ные аффекты сталкиваются с преградой на пути к непосредст­венной разрядке или преобразованию в виде позитивного дей­ствия-» (1986, курсив мой. — Дж. К.). Многое, если не все, в ста­тье Стоуна можно рассматривать как поиск динамических при­чин, определяющих эту «преграду», это подавление, или воз­можно, замедление[44]. Он останавливается на таких темах, как утрата объекта, судьба нарциссического и аналитического объ­екта, агрессия, конфликт, оральность, вина и так далее. Хотя Стоун всегда торопится отметить, насколько фактура отдельно­го случая шире теоретических формулировок, в его тексте отчет­ливо прослеживается связь терминологии с клиническими дан­ными. Преграда к позитивному действию есть ни что иное как феноменологическое описание главной особенности депрес­сивного расстройства, но такая феноменология тесно связана с генетикой, динамикой и экономикой психической жизни. Я считаю, что и феноменология восприятия имеет такие же тес­ные связи с детерминантами психического функционирования. Хо гя я подробно аргументировал выгоду понимания этих связей в клинической работе, давайте снова обратимся к релевантным экспериментальным данным, приведенным в пятой главе, и к открывающимся теоретическим возможностям.

Смит и Даниэльсон (1982) и Вестерлунд и Смит (1983) по­казали, что понимание результатов их экспериментов по вос­приятию возможно лишь с привлечением защитных дейст­вий, объясняемых психоаналитической теорией. Другими словами, знакомые нам зашиты действуют и в микроскопиче­ских временных отрезках, доступ к которым обеспечивают тахистоскопические исследования восприятия. Одной из тех­ник, используемых в экспериментах с тахистоскопом, являет­ся «маскировка». Обзор результатов и литературы на эту тему сделан Хольцманом (1987). Такая техника обязательно вклю­чает последовательное предъявление как минимум двух раз­ных стимулов. Варьируя параметры разных предъявлений, можно определить, какой временной интервал между предъ­явлениями вызывает или не вызывает помехи в «восприятии» первого стимула. Больным шизофренией требуется больший интервал между двумя стимулами, чтобы увидеть первый сти­мул без помех, вызванных вторым, чем испытуемым кон­трольной группы.

Эти открытия совпадают с моими гипотезами и клиничес­кими наблюдениями относительно характерных моментов вос­приятия у пациентов-шизофреников. Параметры, которые можно варьировать в таких экспериментах с маскировкой, — это, конечно, не только интервалы между стимулами и продол­жительность предъявления, но также и содержание стимула. Содержание может быть представлено не только в виде таких «детерминант», как цвет или движения человека, животного или «неодушевленного» предмета (как в тесте Роршаха), но и в виде конкретных предметных сцен (подобных таблицам тематического апперцептивного теста) и даже в виде индивиду­ально подобранных сюжетов, учитывающих особенности исто­рии развития испытуемого и формирования его защит. Много­численные другие экспериментальные возможности позволя­ют проверить эти гипотезы — например, приборы, регистриру­ющие движение глаз, дают возможность изучать слежение.

С их помощью можно сравнить, как влияет на стиль восприя­тия параноидная бдительность и истерическая защитная кон­стелляция. Совокупные возможности методов визуализации мозга, таких как ПЭТ[45] или МРТ, могут позволить локализовать мозговую активность, когда, к примеру, в действие приведены определенные перцептивные процессы или перцептивные за­щиты. Возможности для использования, подтверждения, изме­нения или расширения психоаналитической теории на основе все усложняющихся исследований восприятия непрерывно растут. Клиницисты расходятся во мнениях относительно того, насколько развитие теоретического понимания может повли­ять на психоаналитическую терапевтическую технику в целом, и вопрос, повлияет ли психоаналитическое понимание перцеп­тивных процессов у депрессивных пациентов на приметаемую к ним психотерапевтическую технику, остается открытым. Тем, не менее, для меня лично теоретические исследования не толь­ко обогатили и углубили клиническую работу, но также тонким образом повлияли на нее даже в тех случаях, когда непосредст­венную связь нельзя продемонстрировать так наглядно, как в случае с формированием шизофренического объекта. Я счи­таю, что внимание аналитика к ранее отвергаемым «измерени­ям» позволяет ему более точно реагировать на происходящее в терапии.

Модель Лонге-Хиггинса, утверждающая, что память имеет временную или ритмическую организацию, также согласует­ся с пространственными локализациями, которые можно вы­явить благодаря новым методам визуализации мозга. Но я бы хотел на секунду отвлечься, чтобы обратиться к интересным выводам из его модели, касающимся размеров организма, проблемы внутреннего-внешнего. Говоря о воспоминаниях, которые отсылают скорее к определенному времени, чем пространству, он пишет: «Они ведут себя, как струны пиани­но, которые приведены в состояние вибрации путем пения внутрь пианино с удерживаемой педалью. В этом случае воз­дух служит одновременно каналом ввода и вывода и человек после этого слышит комбинированный эффект индивиду­альных вибраций» (Longuet-Higgins, 1968). Вероятно, в под­ходе к его технической работе я позволяю себе поэтические вольности, но, например, мысль о том, что воздух действует одновременно как канал ввода и канал вывода, напоминает рассуждения Левальда о единстве матери и ребенка, в кото­ром объекты помешаются, так сказать, между ними двумя. Легко приходит на ум и работа Арнольда Моделла «Объект­ная любовь и реальность» (1968). Изучая древнюю наскаль­ную живопись, он обнаружил, что доисторические художни­ки использовали трехмерные характеристики пещерных стен, изгибы которых напоминали формы конкретного жи­вотного и использовались в качестве структурных составляю­щих рисунка. Объект, таким образом, материализовался между «создателем» стены и создателем картины. Продвигаясь еще дальше в анализе проблемы размера организма, мы стал­киваемся с вопросом, кто или что производит запоминание, если запоминающая единица не фиксирована, а меняет свои размеры и временную конфигурацию? Сложности, связан­ные с нашей приверженностью здравому смыслу, которые об­суждались в третьей главе, никогда полностью не разрешаются.

Поскольку техники визуализации точек мозговой активнос­ти все более усложняются и существует модель временной ор­ганизации воспоминаний, мы, вероятно, сможем локализовать пространственно отделы мозга, в которых преобладают различ­ные ритмы. Здесь существует множество возможностей для ис­следований, сводящих воедино визуализацию областей мозга, информацию о дифференцированной активности и ритмах нейротрансмиттеров (Kafka, М. S. et al., 1986а, 1986b, 1986с), клинические данные об отсрочках фаз при депрессии и психо­аналитически ориентированное изучение поведения и воспри­ятия. Но я хотел бы перейти от этих представляющих практический интерес биологических лабораторных исследо­ваний в область более умозрительную, в сферу мысленных экспериментов, оперирующих пространственными и временными «структурами» в целом. При этом я хочу еще раз подчеркнуть возможные связи между структурным изменением в психоана­литическом смысле слова и различиями между одушевленны­ми и неодушевленными структурами. Последовательности, ко­торые возникают во временных структурах, также тесно связа­ны с вопросами причинности и, следовательно, со смыслом.

Прежде чем идти дальше, я позволю себе вернуться к некото­рым уже обсуждавшимся теоретическим проблемам. Философ­ская составляющая моего интереса к проблеме времени навеяна современной физикой. Материи в обычном смысле больше не существует. Даже биология занимается энергетическими систе­мами, — например, когда молекулярные биологи изучают про­исхождение клеточных мембран. Вспомним временную модель мозга Лонге-Хиггинса и наблюдение, что проблема времени позволяет по-новому взглянуть на проблему взаимодействия души и тела и вполне совпадает с радикальным представлением Лёвальда о времени как внутренней составляющей психики.

Внимание клиницистов к временным аспектам психическо­го дает множество “преимуществ. Связь между клиническими и теоретическими вопросами вырисовывается особенно рель­ефно, когда мы видим, что субъективный смысл ситуации зави­сит от того, когда она, с точки зрения индивида, началась и ког­да закончилась. Внимание к идиосинкратическим временным организациям и дезорганизациям увеличивает спектр возмож­ных значений, скрывающихся за поведением и словами паци­ента. Распространение понятия субъективной эквивалентности на временное измерение открывает новые клинические и теоре­тические перспективы. Несмотря на то, что термин субъективно эквивалентные стимулы относится к содержанию воспринимае­мого, понятие субъективной эквивалентности можно приме­нить также к формальным временным характеристикам. Мы знаем, что «объективно» различные по длительности интервалы могут восприниматься как равные, а «объективно» равные — как отличающиеся друг от друга. Нам известны некоторые факторы, влияющие на такое «искажение» восприятия времени. Мы ви­дим, что снова в рассуждении, которое казалось когнитивистски ориентированным, необходимо учесть действие аффектов. Бесконечно изменчивые паттерны искажений, паттерны пат­тернов, определяют перцептивную временную текстуру нашего соприкосновения с внешним и внутренним миром. Что будет восприниматься «константным» и само значение «константости» — это вопросы, обретающие новое измерение, если в нашем восприятии мира отчетливо представлена временная перспек­тива. И важность временной перспективы ведет нас дальше и опять в такую область, где встречаются клиника и теория.

Психоаналитическое слушание настроено на восприятие смежности. Вместе с этим, используя свободно плавающее (я предпочитаю термин парящее) внимание, психоаналитик пыта­ется освободиться от впечатления, которое смежность иногда подчеркивает или навязывает. Он, так сказать, непрерывно ме­няет временной объектив, используя весь набор — от широко­угольного до длиннофокусного. Он даже пытается использовать несколько одновременно. Почему? Во-первых, потому, что за­щитные операции — то есть защиты от проникновения в созна­ние некоторых смыслов и аффектов — пользуются временем как инструментом, задействуя временные разрывы и ложные связи. Поэтому психоаналитик, а в какой-то степени и любой динами­ческий терапевт, должен уметь в нужное время воспринимать более широкую временную перспективу, чем пациент. Расшире­ние временной перспективы пациента — одна из подразумевае­мых целей анализа, поскольку само понятие изменения, нового осознания, инсайта, предполагает как восприятие связности тех вещей, которые раньше казались несвязанными, так и отказ от ложных связей. Например, пациенту можно помочь осознать взаимосвязь между его чувством вины и смертью брата. В то же время ему нужно помочь понять, что его маленький брат не мог умереть просто от того, что пациент в какой-то момент захотел его смерти. Обнаружение смысла в том, что раньше казалось случайным, и выявление обманчивости мнимых связей (иначе говоря, повторное открытие случайного) суть неотъемлемые со­ставляющие психоаналитического процесса.

Однако помимо этого и сам «смысл смысла» глубоко коре­нится во временном измерении. Так как психоанализ научил нас приемам, с помощью которых можно обнаружить или раз­рушить смысл, поскольку он открыл дверь в бессознательное значение, такое расширение нашего сознания и самосознания относительно производимых действий также выдвинуло вопрос о том, продвигаемся ли мы когда-либо достаточно далеко в пост­роении, возобновлении и разрушении связей. Может быть, все­ленная лишена смысла, хаотична и обязана мнимой причинно­стью, порядком и смыслом нашим проекциям — проекциям потребностей в этих качествах[46]? В четвертой главе я говорил об эксперименте (Bavelas, 1970), показавшем стойкость ложных убеждений, касающихся причинности, и упорство, с которым люди отказываются признать случайный порядок событий. Подобное упорство занимает центральное место в гипотезе Жа­ка Монода (Monod J., 1972), согласно которой мы живем в хао­тичной вселенной, на которую налагаем, проецируем ложный порядок, нами самими создаваемый и конструируемый — лож­ную причинность и отрицание присущих ей случайности и ха­оса.

Мы сталкиваемся с этим философским вопросом в «лабора­тории» психоаналитической и психопатологической, где хаос и нарушение порядка может стать особенно явным, когда утра­чивается вера в одну причинную связь, а другие убеждения еще не укоренились, когда один способ понимания смысла после­довательности событий в жизни человека готов уступить место другой его интерпретации. Пусть новое понимание уже сфор­мировалось, но сам опыт радикального изменения, расшатыва­ния глубоких убеждений, когда заново проживаются и на пике психоаналитического переноса по-новому интерпретируются различные аспекты нашего развития, также подчеркивает, по крайней мере, теоретически, тотальную неопределенность нашего опыта. Удивительно новое переживание получаешь, на­блюдая, как новые убеждения мирно уживаются со знанием, что все взгляды могут меняться. Незадолго до окончания ана­лиза один пациент сформулировал это следующим образом: «Психоанализ — это выход из тупиков».

Порядок и структура — сферы, где клинические и философ­ские интересы сходятся. Как я говорил раньше, в клиническом психоанализе мы сталкиваемся со словом структура в контексте структурного изменения. В ходе ретроспективного анализа кли­нических материалов изучение изменения в психоанализе и оценка понятия структуры в этом контексте заставили меня за­думаться о тех аспектах множественной реальности, которые я описываю как проблему одушевленного и неодушевленного объ­ектов. Часто отмечают, что предъявление жалоб все меньше зани­мает пациента по мере продвижения лечения. Иногда это проис­ходит потому, что жалоба или симптом были лишь «формальнос­тью», уважительной причиной для обращения, в то время как другие, более глубокие причины были близки к осознанию с са­мого начала. Смену областей, в которых в ходе лечения присутст­вует «живое движение», чередование «оживленных» и «мертвых», неинтересных тем, вероятно, можно проследить вплоть до ран­ней дифференциации одушевленного и неодушевленного — дру­гими словами, может существовать связь между структурным изменением в психоаналитическом смысле слова переходом от инсайта к активному изменению и различением одушевленного и неодушевленного миров в раннем детстве. Под неодушевлен­ными объектами я в данном случае подразумеваю такие, которые либо не реагируют на наши действия, либо реагируют не так, как реагировали бы «живые». Здесь также уместно поставить вопрос о том, что реакция на смерть может быть особым образом связа­на (или не связана) с развитием у ребенка способности проводить различие между одушевленным и неодушевленным.

И в этой связи клинический материал, собранный в моей ра­боте, и результаты изучения младенцев напоминают о скорее философских проблемах, касающихся структуры одушевленно­го и неодушевленного. Приходит на ум данное Анри Бергсоном описание камня, который, в отличие от живой материи, может воспринимать вселенную только одним (неизменным) спосо­бом, — что снова поднимает тему времени. Восприятие подразу­мевает соприкосновение с объектом, взаимодействие, противо­положность, или хотя бы различие, а следовательно, движение назад и вперед во времени. Говоря о неизменном способе «вос­приятия» у камня, используя понятие, обычно употребляемое в отношении свойств живых существ, доводя этот термин до аб­сурдного, Бергсон указывает на основополагающее временное различие между сферами одушевленного и неодушевленного. Как я уже говорил, выделяемые Сартром «процесс» и «практи­ка»[47] относятся к различиям между событиями, являющимися следствием неодушевленных явлений (грозы, например), и те­ми, которые происходят в результате сознательного или бессоз­нательного побуждения одушевленного существа.

На этом чисто теоретическом уровне природа таких кон­кретных структурных различий заставляет вспомнить об удиви­тельной работе физика Ильи Пригожина[48] (Prigogine, I., 1976).

Он показал, каким образом при определенных условиях в фи­зических системах могут формироваться «новые» структуры. При крайних различиях температуры в разных частях жидкос­ти температурное перераспределение приводит не к диффузии, а к образованию гексагональных течений. Пригожин был уве­рен, что его открытие имело отношение и к формированию но­вых структур в биологических и социальных системах. Может быть, здесь можно отыскать связь с пониманием одушевлен­ных и неодушевленных структур и усмотреть хотя бы отдален­ное подобие с наблюдаемыми в клинике переключениями, оживлением и объективацией, о которых я говорил.

Биологический механизм смены маниакально-депрессив­ных состояний — еще один феномен переключения, которому теперь уделяют большое внимание в психиатрической литера­туре и которое вызывает огромный интерес. Приходит на ум не­мецкое слово liberschnappen, означающее внезапные изменения психического функционирования — от легких колебаний до су­масшествия или дезорганизации; оно в большей мере указыва­ет на нарушение мышления, хотя не исключает и аффективных изменений. В таких феноменах внимание психиатров обычно привлекает сходство между внезапными изменениями в физи­ческой системе и резкими переменами в клинической картине. Арнольд Мэндел[49] и др. (Mandell, А., 1982) выдвигает предполо­жение, что наблюдаемые психиатрами изменения могут быть связаны с реальными сдвигами в режиме нейронной передачи. Мэндел считает, что клеточная трансмиссия — то есть от нейро­на к нейрону — в определенных обстоятельствах может сменить­ся на способ передачи, при котором мозг или его часть вдруг на­чинает функционировать как желеобразная масса, которой в некотором смысле мозг и является. Если бы этот взгляд нашел эмпирическое подтверждение, представления о множественной реальности получили бы подкрепление в области, которую я да­же не имел в виду, когда формулировал свои идеи. Могут ли та­кие сдвиги быть связаны с переходом от пространственной ло­кализации к временной, с моими идеями, касающимися данной нам в опыте множественной реальности, колебаний в восприя­тии одушевленного-неодушевленного, различных временных, ритмических особенностей функционирования мозга?

Существует также ощутимая связь между дихотомией одушев­ленного-неодушевленного и аффективной жизнью. Представле­ние о себе как об одушевленном существе соответствует воспри­ятию себя как автономного центра действия. Это, в свою очередь, тесно связано со сменой настроения, поскольку оно крайне зави­сит от ощущения силы или беспомощности. Приподнятое наст­роение одной моей пациентки было следствием ее идентифика­ции с отцом, ярким и эксцентричным человеком: к примеру, бу­дучи ребенком, она, сидя у него на коленях, «контролировала» небольшой самолет, который он пилотировал, даже когда самолет делал петлю, не больше и не меньше. Сниженное настроение воз­никало, когда она впадала в немилость и испытывала в семье ощущение бессилия. Появление воспоминаний и реконструкция этого материала в длительном анализе с интенсивным развитием переноса оказали позитивное терапевтическое действие. Внешне картина болезни этой пациентки ничем не отличалась от наблю­даемой у пациентов, которым принято ставить диагноз «аффек­тивное расстройство» и назначать лечение литием (как и было с этой пациенткой до моей встречи с ней) или антидепрессанта­ми. Я же уверен, что эффективность терапии этих пациентов мо­жет повыситься, если допустить возможную связь между осью одушевленного-неодушевленного и полярными ощущениями, с одной стороны, собственного могущества (или власти), а с дру­гой — бессилия, с соответствующими им аффективными состав­ляющими. У моей пациентки, дочери выдающегося отца, стена, разделявшая отчетливо гипоманиакальные и тяжело депрессив­ные состояния, была очень высокой. Возможно, для разных со­стояний характерна разная степень одушевленности — по анало­гии с научением в зависимости от состояния или различными Эго-состояниями у Федерна.

Перейдем теперь к анализу этих проблем у пограничных и нарциссических пациентов. Такие пациенты не различают выделенные Сартром практику к процесс. — результат волевого действия живого существа или сил природы. Аналитический терапевт вынужден обращаться к этой теме, когда пациенты де­монстрируют убеждение, будто силы природы ведут себя с ни­ми особым, индивидуализированным образом. Силы природы, с их точки зрения, «не имеют права» быть неодушевленными.

Понятие «особых прав» ассоциируется с теорией нарциссиз­ма, и мое обращение к пограничным пациентам в этой связи не случайно. В схеме Кернберга нарциссические расстройства со­ставляют подгруппу пограничных личностных расстройств. Од­нако, на мой взгляд, поскольку расщепляющие защиты одно­временно занимают важное место в его понимании погранич­ных расстройств и являются центральными для его концепции нарциссизма, выделение подгрупп здесь приводит к понятийной путанице. Каким образом можно не просто описать, а понять, без ссылки на механизмы расщепления, которые одновременно являются главной отличительной чертой нарциссизма, такую особенность, как «слабость Эго», характеризующую, по Керн6epгy, пограничное расстройство? Я отмечаю здесь эти теорети­ческие тонкости, поскольку идея того, что слабость Эго может иметь отношение к трудностям в установлении и поддержании границы между одушевленным и неодушевленным в раннем детстве, согласуется с моим подходом к этим проблемам.

В ранней психоаналитической литературе нарциссические расстройства причисляли к психозам, так как считалось, что они связаны с дефицитом (внешнего) объектного и переизбыт­ком нарциссического катексиса. Федерн, чьи работы сейчас неоправданно забыты, видел в психозе недостаток катексиса на границах Эго. Согласно его концепции, психотик не может оп­ределить, поступает ли стимул извне или имеет внутреннее происхождение. К примеру, галлюцинации ему не удается от­личить от восприятия «реальной» действительности. Есть сход­ство между этой ранней психоаналитической гипотезой и моей идеей, что главной проблемой в психопатологии является уста­новление и поддержание границ между одушевленным и неодушевленным, или по крайней мере слабость этих границ.

Диагностическая значимость этого вопроса проблематична, и я намеренно не пытаюсь связать все проблемы дифференциа­ции одушевленного и неодушевленного с психотическим диагно­зом. Надеюсь, из моего изложения понятно, что необходимой со­ставляющей адаптивного и творческого использования множест­венной реальности я считаю способность воспринимать один и тот же объект как одушевленный в одних случаях и как неоду­шевленный — в других. Тем не менее, можно обнаружить неожи­данную связь между старым психоаналитическим использовани­ем термина нарциссическое расстройство и более современным употреблением этого понятия, если принять во внимание, что как новые, так и старые диагностические категории учитывают труд­ности в определении границ между одушевленным и неодушев­ленным и способы совладания с этими трудностями.

Способность воспринимать один и тот же объект как оду­шевленный и неодушевленный — это свойство, которое часто обсуждают в контексте развития, в связи с работами Винникота о переходных объектах. Во второй и четвертой главах, рассмат­ривая, каким образом пациент может использовать собственное тело в качестве переходного объекта, а также в анализе ритуалов говорилось о связи моих идей с представлениями Винникота. Очевидное сходство с его взглядами прослеживается также и в акценте, который я делаю на творческом и терапевтическом использовании множественной реальности, заключающей в се­бе реальность одного и того же объекта как одновременно оду­шевленного и неодушевленного; Винникот подчеркивает твор­ческое и терапевтическое использование объекта, который в оп­ределенные периоды развития и в полезные регрессивные мо­менты является ни одушевленным, ни неодушевленным, но тем и другим одновременно, или «переходным» между ними.

Я расширяю сферу переходного и выхожу за рамки положений Винникота, когда выдвигаю идею о переходной сфере между дву­мя измерениями: пространственным («материальным») и вре­менным, поскольку пространство связано с миром неодушевлен­ного, а время — с одушевленным. Представление Габеля (Gabel, J., 1967) об идеологии как о непсихологической, пространствен­ной и конкретной структуре, которую можно противопоставить временным характеристикам психической жизни, привело его к размышлениям о сходстве политических идеологий и психики больного шизофренией. Обсуждая ритуалы, я сходным образом рассаматривал психический вклад прошлого - и, таким образом, вероятно, идеологии — в связи с психопатологией, стагнацией и ритуальным поведением, в отличие от истинного ритуала, в ко­тором переходный опыт заново воспроизводится и вновь утверж­дается связь с первоначальным опытом. Ритуальный объект — од­новременно уникальный, крайне конкретный, особый неоду­шевленный материальный предмет — и наиболее емкий символ души, духа, живой и абстрактной интенциональности группы, племени, этнической или религиозной общины. Я подчеркивал и противоположное - патологичность «единичной реальности», конкретизации и «пространственности» психического. Мой те­рапевтический подход, соответственно, сосредоточен на мобили­зации, связанной с множественной реальностью.

 

Множественная реальность, как я полагаю, выстраивается вдоль: 1) пространственно-временной оси; 2) оси размера ор­ганизма (теоретически, начиная от клеточного, или даже вну­триклеточного, и кончая большими социальными структура­ми, хотя нас непосредственно интересуют личность и семья или группа) и 3) оси одушевлеиного-неодушевленного. Суще­ствуют определенные соответствия, связи и, возможно, урав­нивания между бесконечно изменчивыми положениями на осях схемы множественной реальности. Как я подчеркивал, на протяжении всей книги, пространственное соответствует ско­рее неодушевленному или материализованному, а временное — одушевленному, психологическому. Проблема размера орга­низма, по-видимому, привязана к материальному пространст­венному измерению, но человек, воспринимающий себя как часть группы, одновременно изменяет свою временную пер­спективу, поскольку масштаб, определяющий его «реаль­ность», может в этом случае простираться за пределы его соб­ственной жизни.

 

Обращение к понятию уравнивания (уравнения) в предыду­щем параграфе требует прояснения. Оно предъявляет к нам большие требования, но я уверен, его употребление оправдано, потому что оно как-никак касается отношения материального, пространственного ко времени. Одним из уравнений, изменив­ших наш мир, стало эйнштейновское е=тс². Размышление о до­стижениях современной физики в нашей сфере не новость. Ма­ри Бонапарт (Bonaparte, М., 1940) писала, что этот вопрос не ус­кользнул от внимания Фрейда, когда он размышлял о безвре­менности бессознательного, и что он был хорошо осведомлен относительно того, что я бы назвал множественной реальнос­тью теории волн и теории частиц. Мне кажется, что термин мно­жественная реальность уместен в ситуации, когда физики гово­рят нам, что определенные явления можно понять только в рам­ках теории частиц, в то время как другие следует рассматривать с точки зрения теории воли. Дихотомия между статичным-материальным-пространственным-неодушевленным и подвижным-временным-одушевленным, по-видимому, соотносится с понятиями частиц и волн. Несмотря на предостережение от поверхностной философизации и психологизации открытий современной физики, некоторые соображения, выводимые из этой дисциплины, могут обогатить психологические взгляды на множественную реальность, даже если материл, который тре­буется рассмотреть под таким углом зрения, поступает из каби­нета аналитика. В уравнении Эйнштейна установлена связь между энергией, массой и квадратом скорости света, то есть временем. Любое уравнение указывает на то, что факторы не «существуют» изолированно, а потенциально могут трансфор­мироваться или перемешаться; этот феномен присутствует и в резких изменениях, с которыми мы сталкиваемся в клинике, когда замороженная материализованная позиция, ригидная ус­тановка оживает или заново реанимируется, становится по­движной, психологически живой и привязанной ко времени. Поэтому трудно не думать о возможном применении теории от­носительности к проблеме души и тела, а следовательно, и к на­шей сфере, особенно теперь, когда Эрик Кэндел[50] продемонст­рировал на клеточном уровне структурные физические измене­ния, проистекающие из опыта нейрона (Kandell, E.R., 1983).

Если согласиться, что мир современной физики имеет от­ношение к работе в нашей области, нам откроются еще бо­лее широкие горизонты. Уравнение е~тс² означает также, что масса суть замороженная энергия. Современная космо­логия допускает существование первичного сгустка энергии, «Ид», которому недоставало «структуры» в том смысле, что в нем не могли существовать молекулы и атомы. В известном смысле в нем отсутствовали «объекты». Расширение Вселен­ной, сопровождавшееся понижением температуры, привело к образованию вещества, атомов и молекул: объектов[51]. Воз­можно, каждый перцептивный акт следует толковать не только как рекапитуляцию онтогенеза восприятия, но также как рекапитуляцию зарождения Вселенной. Перцептивный акт — это творческая экспансия от диффузной энергии к об­разованию вещества, структуры, объектов. Прежде чем за­кончить свое путешествие в космологию, я хочу привести крайний пример того, как непросто иногда понять действи­тельность, опираясь на здравый смысл. Некоторое время на­зад в прессе появилась статья, автор которой взял на себя труд объяснить читателю понятие обратной энтропии. Пуб­ликация в «Вашингтон Пост»[52] о физике Стиве Хокинге[53] носила заголовок «Размышления физика о направлении време­ни». Мысль о том, что психологическое настоящее определе­но или образовано двунаправленной временной перспективой, будущим и прошлым, вероятно, не кажется уже такой дикой на этом этапе истории, когда проблемы об­ратимости времени проникают даже на страницы газет.

Приложение к нашей области открытий теории вычисли­тельных систем к нашей области — дело не такое удивитель­ное. Согласно Майклу Рабину[54] (Rabin, М., 1977, 1987), когда большое количество компьютеров совместно работает над задачей по принятию решения, введение принципа случай­ности парадоксальным образом приводит к большей согла­сованности (и лучшим решениям). Это может иметь отноше­ние к моей критике гипотезы двойной ловушки, к идее, что именно отсутствие толерантности к двусмысленности, а не паттерн парадоксальной коммуникации, становится пато­генным. Я показал, как двигался от клинического материала к формальному доказательству Гёделя о необходимости дву­смысленности. Когда я обнаружил, что теоретики двойной ловушки проигнорировали один основной компонент «De Principia Mathematica» Б. Расселла, имя Гёделя не было на слуху за пределами математического сообщества. Позже Хофштадтер[55], написав книгу «Гёдель, Эшер, Бах», сделал его широко известным в интеллектуальных кругах. Должны ли мы, психоаналитики, изучая психику, понимать более формальные связи между работами Рабина и Гёделя, — осно­вополагающими для тех, кто занимается искусственным ин­теллектом? Не возможно ли, что полное отсутствие случай­ности ведет к нарушению, может быть, даже психотическо­му?

Грандиозные мысли о связи между темой множественной ре­альности и проблемой расширяющейся вселенной уместны в клинической работе по крайней мере с одной точки зрения. Хотя часто на разные лады говорят, что каждый человек - это вселенная и каждый создает свою Вселенную, попытка сформу­лировать техническое описание ее создания, независимо от не­избежных достоинств или ограничений такого описания, вос­питывает в терапевте уважение к тонкостям индивидуализиро­ванных процессов, с помощью которых каждый пациент фор­мирует как более эфемерные, так и более устойчивые свойства своей реальности. Такое дополнительное признание обогащает атмосферу аналитической работы и подчеркивает безоценочную позицию аналитика.

Для аналитика работа никогда не «стоит на месте». Концеп­туализация проблем пациента всегда должна оставаться неза­вершенной, потому что смыслы и реальности приходят и ухо­дят, а случайные связи сменяются правдоподобными, и наобо­рот. Когда аналитик обнаруживает, что может занять опреде­ленную точку зрения, он вместе с этим осознает, что любая позиция зависит от контекста и является реакцией на изменение позиции пациента в ответ на изменение ее контекста, как во времени, так и в пространстве.

Из-за подобных колебаний развитие безоценочной позиции воистину становится основной составляющей психоаналитиче­ского обучения. Доводы, будто достичь такой позиции на прак­тике невозможно, заставляют многих клиницистов отказаться от попыток к ней приблизиться. «Нравственные» вопросы в психоанализе, проблема намерения и воли (Smith, J. Н., 1976) в конечном счете сводятся к проблемам «свободной» воли и (психического) детерминизма. Рассматривая эту тему в рамках социобиологии, Уилсон[56] (Wilson, Е., 1975) приводит пример с пчелой, за которой наблюдает ученый, обладающий информа­цией о ее генотипе, развитии и среде обитания. В то время как ученый может сделать точные предсказания относительно пове­дения пчелы, сама она «ощущает» в своей «душе», что у нее есть полная свобода выбора. Хотя «межвидовой» характер этого при­мера усложняет картину, проблема свободы выбора сведена Уилсоном — а вместе с ним и другими авторами, которые дела­ют это по-своему, — к проблеме «внешнего и внутреннего», свя­занной с вопросом размера организма. При взгляде снаружи он «детерминирован», а при взгляде изнутри — «свободен». Мое об­суждение перцептивной рекапитуляции в условиях онтогенеза, филогенеза и даже космологии и бесконечно изменчивых раз­меров изучаемого (самопознающего) организма привели к ме­нее абсолютизированным и определенным взглядам относи­тельного того, что находится внутри, а что снаружи; внутренний мир и внешний можно рассматривать как находящиеся в непре­рывном движении или, если учитывать временную составляю­щую концепции, — как сосуществующие. Взаимодействие, свя­занное с переносом в психоанализе, расширяет спектр пережи­ваний относительно возможных размеров организма и, следова­тельно, позволяет пациенту почувствовать себя более автономным и активным, чем до анализа.

По мере того, как мои колебания от клинических данных к клиническим размышлениям и теоретизированию, а затем снова к эпистемологическим рассуждениям, берущим начало в том, что я называю «клинической лабораторией философии», затухают, я задаюсь вопросом, сколько знакомых струн я задел в читателе. Ощущает ли мой читатель с тем же сожалением не­достаток связей или признания их наличия между философ­скими и формальными логическими суждениями с одной сто­роны и психоаналитическим мышлением с другой, недостаток, о котором свидетельствует отсутствие слов «Фрейд» и «психо­анализ» в предметном указателе книги Хофштадтера «Гёдель, Эшер, Бах»? Глубокий клинический подход должен уделять внимание тому, как индивид выстраивает свою реальность — проблеме, которая выходит за пределы клинической сферы. Если мы остаемся глубоко и чутко восприимчивыми к переход­ной аморфности пациента, когда новые структуры еще только формируются, никакие суждения относительно природы ре­альности не будут слишком формальными.

Область психоанализа сама по себе служит иллюстрацией множественной реальности, поскольку она одновременно раз­вивается в разных направлениях, расширяющих и обогащаю­щих одновременно клинические и академические взгляды. Тот, кто изучает поведение человека и может принять такие разные подходы, не чувствуя острой необходимости выбирать между ними, обнаруживает, что загадки полученной в результате более сложной реальности становятся менее запретными и даже за­манчивыми.

Удалось ли мне задеть знакомые струны? Фрейд (1914) гово­рил, что завершение близко, когда анализанд (читатель?) чувст­вует, что все это он знал и раньше.

 

ЦИТИРОВАННАЯ ЛИТЕРА ТУРА

 

Abramson, Н. A.,ed. 1959. The use of LSD in psychotherapy. Mew York: Josiah Macy, Jr., Foundation.

Ackerman, N. W. 1963. Family diagnosis and therapy. In Current psychiatric thera­pies, vol. 3, edited by J. H. Masserman. New York; Grune & Stratton.

American Psychiatric Association. 1980- Diagnostic and statistical manual of men­tal disorders (DSM-III). 3d ed. Washington, D.C.: American Psychiatric Association.

Anderson, С, M. 1983. A psychoeducational model of family treatment for schizo­phrenia. In Psychosocial intervention in schizophrenia, edited by H. Stierlin, L. C. Wynne, and M. Wirsching. Berlin: Springer-Verlag.

Arieti, S. 1963. Studies of thought processes in contemporary psychiatry. American Journal of Psychiatry 120: 58-64.

Arlow, J. 1959. The structure of the deja vu experience. Journal of the American Psychoanalytic Association 7:611-31.

Artiss, K. L. 1962. Milieu therapy and schizophrenia. New York: Grune & Stratton.

Bakker, С. B. and Amini, F, B. 1961. Observations on the psychotomimetic effects of Sernyl. Comprehensive Psychiatry 2: 269-80.

Bateson, G„ Jackson, D. D., Haley, J., and Weakland, J. H. 1956. Toward a theory of schizophrenia. Behavioral Science 1: 251-04.

Bavelas, A. 1970. Description of experiment on persistence of erroneous convictions regarding «causality». In Problem-solving and search behavior under non-contingent rewards, edited by J. C. Wright. Ann Arbor, Mich.: University Microfilms.

Berlyne, D. E. 1966. Conflict and arousal. Scientific American 215: 82-87.

Bonaparte, M. 1940. Time and the unconscious. International Journal of Psycho- Analysis 21:427-68.

Borges, J. L. 1964. A new refutation of time. In Labyrinths, edited by D. A. Yates and J. E. Irby. New York: New Directions.

Boring, E. G. 1933. The physical dimensions of consciousness. New York: Century.

Bowen, M. 1961. The family as the unit of study and treatment. American Journal of Orthopsychiatry 31: 40-60.

Brody, W., and Hayden, M. 1957. Intra-team reactions: Their relation to the conflicts of the family in treatment. American Journal of Orthopsychiatry 27: 349-55.

Burnham, D. L. 1966. The special-problem patient: Victim or agent of splitting? Psychiatry 29:105-22.

Eissler, K. 1953. The effect of the structure of the ego on psychoanalytic technigue. Journal of the American Psychoanalytic Association 1:104-43.

Erikson, E. H. 1966. Ontogeny of ritualization. In Psychoanalysis - A general psy­

 

chology: Essays in honor af Heinz Hartmann, edited by R. M. Loewenstein et al. New York: international Universities Press.

Federn, P. 1952. Ego psychology and the psychoses. Mew York: Basic Books.

Freud, S. 1913. Totem and taboo. In Standard edition of the complete psychological works, vol. 13. London: Hogarth, 1955.

-. 1914- Fausse reconnaissance («deja vu raconte») in psychoanalytic treatment. In Standard edition of the complete psychological works, vol. 13. London: Hogarth, 1955.

-. 1915. The unconscious. In Standard edition of the complete psychological works, vol. 14. London: Hogarth, 1955.

-. 1919. The «uncanny». In Standard edition of the complete psychological works, vol. 17, London: Hogarth, 1955.

Fry, W. F„ Jr. 1968. Sweet madness; A study of humor. Palo Alto, Calif.: Pacific Books.

Gaarder, K. 1963. A conceptual model of schizophrenia. AMA Archives of General Psychiatry 8: 590-98.

Gaarder, K., and Kafka, J. S. 1963. An experimental case study of the effects of Sernyl. Presented at Chestnut Lodge Symposium, Rockville, Maryland.

Gabel, J. 1962. La fausse conscience: Essai sur la reiftcation. Paris: Les Editions de Minuit.

-. 1967. Ideologie und Schizophrenie: Formen der Entfrendung. Frankfurt am Main: S. Fischer Verlag.

Godel, K. 1931. Uber formal unentscheidbare Satze der Principia Mathematica und verwandter Systeme: I. Monatschtrifte fur Mathernatik Physik 38:173-98.

Goodrich, D.W., and Boomer, D. S. 1963. Experimental assessment of modes of conflict resolution. Family Process 2:15-24.

Graetz, H. 1893. Geschichte derJuden. Leipzig: Leiner & Lowit.

Green, A. 1977. The borderline concept. In Borderline personality disorders, edited by P. Hartocollis. New York: International Universities Press,

Green, H. 1964. / never promised you a rose garden. New York: Holt, Rinehart & Winston.

Greenspan, S. I. 1982. Three levels of learning: A developmental approach to «awareness» and mind-body relations. Psychoanalytic Inquiry 1: 659-94.

Grotstein, J. S. 1977. The psychoanalytic concept of schizophrenia: I. The dilemma. II. Reconciliation. International Journal of Psycho-Analysis 58:403-52.

Group for the Advancement of Psychiatry. In press. Us and them: The psychology of ethno-nationalism. New York: Brunner/Mazel.

Gunderson, J. G., and Carroll, A. 1983. Clinical considerations from empirical

 

research, irt Psychosocial intervention in-schizoDhcania.....edited bv H Stierlin. L. C. Wynne, and M. Wirsching. Berlin: Springer-Verlag.

Handke, P. 1969. Die Innenwelt der Aussenwelt der Innenwelt. Frankfurt am Main: Suhrkamp. Eng. trans. by Michael Roloff. New York: Continuum, 1974.

Hartmann, H. 1939. Ego psychology and The problem of adaptation, New York: International Universities Press, 1958.

Hartocollis, P., ed. 1977. Borderline personality disorders: The concept, the syn­drome, the patient. New York: International Universities Press.

Hayman, A. 1969. What do we mean by «id»? Journal of American Psychoanalytic Association 17: 353-80.

Hoch, R. H., Pennes, H.H., and Cattell, J. P. 1958. Psychoses produced by the administration of drugs. In Chemical concepts of psychosis, edited by M. Rinkel. New York: McDowell, Oblensky.

Hofstadter, D. R. 1979. Godel, Escher, Bach. New York: Basic Books.

Hohage, R., and Kuebler, J. C. 1985. The emotional insight rating scale. Paper pre­sented at Ulmer Werkstatt, University of Ulm.

Hollos, S., and Ferenczi, S. 1922. Zur Psychoanalyse der paralytischen Geistesstorung. Vienna: Internationaler Psychoanalytischer Verlag.

Holzman, P. 1987. Recent studies of psychophysiology in schizophrenia. Schizophrenia Bulletin 13: 49-75.

Israeli, N. 1936. Abnormal personality and time. New York: Science Press.

Jaffe, D. S. 1971. The role of ego modification and the task of structural change in the analysis of a case of hysteria. International Journal of Psycho-Analysis 52:375-93.

Kafka, J. S. 1957a. A method for studying the organization of time experience. American Journal of Psychiatry 114: 546^53.

1957b. On the experience of duration in psychotherapy. Presented at Chestnut Lodge Symposium, Rockville, Maryland.

-. 1964. Technical applications of a concept of multiple reality. International Journal of Psycho-Analysis 45: 575-78.

-. 1966. Practical and conceptual developments concerning work with families. Paper presented at Southern Divisional Meeting, American Psychiatric Association, Hollywood, Florida.

-. 1969. The body as transitional object: A psychoanalytic study of a self-mutilating patient. British Journal of Medical Psychology 42: 207-12.

-. 1971a. A psychoanalytic perspective on the organisation and integration of time experience. Paper presented at panel on the Experience of Time. American Psychoanalytic Association, December.

-. 1971b. Ambiguity for individuation: A critique and reformulation of double-bind theory. Archives of General Psychiatry 25: 232-39.

 

-. 1972. The experience of time. Report on panel, American Psychoanalytic Association, December 1971. Journal of the American Psychoanalytic Association 20:650-67.

-. 1977. On reality: An examination of object constancy, ambiguity, paradox, and time. In Thought, consciousness, and reality, vol. 2 of Psychiatry and the humanities, edited by J. H. Smith. New Haven: Yale University Press.

1981. Review of Borderline personality disorders, edited by P. Hartocollis. Journal of the American Psychoanalytic Association 29: 236-47.

-. 1983. Challenge and confirmation in ritual action. Psychiatry 46: 31-39.

Kafka, J. S., and Bolgar, H. 1949. Notes on the clinical use of future autobiographies. Rorschach Research Exchange and Journal of Projective Techniques 13: 341-46.

Kafka, J. S., and Gaarder, K. 1964. Some effects of the therapist's LSD experience on his therapeutic work. American Journal of Psychotherapy 18: 236-43.

Kafka, J. S., and Kafka, M. S. 1983. Timing process and mental illness. Abstracts, Seventh World Congress of Psychiatry. Vienna.

Kafka, J. S., and McDonald, J. W. 1965. The latent family in the intensive treatment of the hospitalized schizophrenic patient. Current psychiatric therapies, vol. 5, edited by J. S. Masserman. New York: Grune & Stratton.

Kafka, M.S., Benedito, M. A.; Blendy, J A., and Tokola, N.A. 1986a. Circadian rhythms in neurotransmitter receptors in discrete rat brain regions. Chronobiology International 3: 91-100.

Kafka, M. S., Benedito, M. A., and Roth, R. H. 1986b. Circadian rhythms in cate­cholamine metabolites and cyclic nucleotide production. Chronobiology International 3: 101-13.

Kafka, M.S., Benedito, M.A., Steele, L. K., et al. 1986e. Relationships between behavioral rhythms, plasma corticosterone and hypothalamic circadian rhythms. Chronobiology International 3:117-22.

Kafka, M. S., van Kammen, D. P., Kleinman, J. E., Nurnberger, J. I., Siever, L. J., Uhde, T. W.,. and Polinsky, R. J. 1980. Alpha-adrenergic receptor function in schizo­phrenia, affective disorders and some neurological diseases. Communications in Psychopharmacology 4: 477-86.

Kafka, M. S., Wirz-Justice, A., and Naber, D. 1983. Circadian rhythms in rat brain neurotransmitter receptors. Federation Proceedings 42: 2796-2801.

Kandell, E. R. 1983. From metapsychology to molecular biology: Explorations into the nature of anxiety. American Journal of Psychiatry 140:1277-93.

Kluver, H. 1933. Behavior mechanisms in monkeys. Chicago: University of Chicago Press.

-. 1936. The study of personality and the method of equivalent and non-equivalent stimuli. Character and Personality 5: 91-112.

Kohut, H. 1971. The analysis of the self. New York: International Universities Press.

 

Kris, E. 1952. Psychoanalytic explorations in art. New York: International Universities Press.

Laplanche, J., and Pontalis, J. B. 1967. The language of psychoanalysis. Translated by D. Nicholson-Smith. New York: Norton, 1973.

LeFever, H. 1961. To antipodes and back: Some observations on the LSD experi­ence. Paper presented at Chestnut Lodge Symposium, Rockville, Maryland.

Lichtenstein, H. 1974. The effect of reality perception on psychic structure: A psy­choanalytic contribution to the problem of the «generation gap». In Annual of psycho­analysis, vol. 2. New York: International Universities Press.

Lidz, Т., and Fleck, S. 1960. Schizophrenia, human integration, and the role of the. family. In The etiology of schizophrenia, edited by D. D. Jackson. New York: Basic Books.

Loewald, H. W. 1960. On the therapeutic action of psychoanalysis. International Journal of Psycho-Analysis 41:16-33.

-. 1962. The superego and the ego ideal. II. Superego and time. International Journal of Psycho-Analysis 43:264-68.

-. 1971. Some considerations on repetition and repetition compulsion. In Papers on psychoanalysis. New Haven: Yale University Press, 1980.

-. 1979. The waning of the oedipus complex. In Papers on psychoanalysis. New Haven: Yale University Press, 1980.

Longuet-Higgins, H. C. 1968. The non-local storage of temporal information. Proceedings of Royal Society, London 171: 327-34.

Longuet-Higgins, H. C., Willshaw, D. J., and Buneman, 0. P. 1969. Non-holograph- ic associative memory. Nature 222: 960-62.

-. 1970. Theories of associative recall. Quarterly Review of Biophysics 3: 223-44.

Luby, E. D., Cohen, B. D., Rosenbaum, G., Gottlieb. J. S., and Kelley, R. 1959. Study of a new schizophrenomimetic drug - Sernyl: AMA Archives of Neurology and Psychiatry 81: 363-69.

Malcolm, J. 1987. April 20. Reflections: J'appelle un chat un chat. New Yorker, pp. 84-102.

Mandell, A., Knapp, S., Ehlers, C., and Russo, P. 1982. The stability of constrained randomness: Lithium prophylaxis at several neurobiologies levels. In The neurobiology of the mood disorders, edited by R. M. Post and J C. Ballenger. Baltimore: Williams & Wilkins.

Meyer, J. S., Greifenstein, F., and Devault, M. 1959. A new drug causing symptoms of sensory deprivation. Journal of Nervous and Mental Disease 129: 54-61.

Modeli, A. 1968. Object love and reality. New York: International Universities Press.

Monod, J. 1972. Chance and necessity. New York: Random House.

Murray, H. A. 1938. Explorations in personality. New York: Oxford University Press.

 

Nagel, E., and Newman, J. R. 1958. Godel's proof. New York: New York University Press.

Noble, D. 1951. A study of dreams in schizophrenia and allied states. American Journal of Psychiatry 107: 612-16.

Novey, S. 1955. Some philosophical speculations about the concept of the genital character. International Journal of Psycho-Analysis 36: 88-94.

Olson, D. H. 1969. Empirically unbinding the double-bind. Paper presented at the annual meeting of the American Psychological Association, Washington, D.C.

Omstein, R. E. 1969. On the experience of time. Baltimore: Penguin Books.

Pollard, J. С. Bakker, C., Uhr. L., and Feuerfile, D. F. 1960. Controlled sensory input: A note on the technique of drug evaluation with a preliminary report on a comparative study of Sernyl, psilocybin and LSD-25. Comprehensive Psychiatry 1: 377-80.

Pribram, К. H. 1986. The cognitive revolution and mind/brain issues. American Psychologist 41:507-20.

Prigogine, I. 1976. Order through fluctuation: Self-organization and social system. In Evolution and consciousness: Human systems in transition, edited by E. Jantsch and С. H. Waddington. Reading, Mass.: Addison-Wesley.

Rabin, M. 1977. Handbook of mathematical logic, part C. Amsterdam: North Holland.

Rabin, М., and Halpern, J. 1987. Logic to reason about likelihood. Artificial Intelligence 32, no. 3: 379-405.

Rangell, L. 1981. From insight to change. Journal of American Psychoanalytic Association 29:139-41.

Rapaport, D. 1960. The structure of psychoanalytic theoiy. New York: International Universities Press.

Reiser, M. F. 1984. Mind, brain, body: Toward a convergence of psychoanalysis and neurobiology. New York: Basic Books.

Ringuette, E. L., and Kennedy, T. 1966. An experimental study of the double-bind hypothesis. Journal of Abnormal Psychology 71:136- 41.

Rose, G. J. 1980. The power of form: A psychoanalytic approach to aesthetic form. New York: International Universities Press.

Rose, S. R. 1980. Can the neurosciences explain the mind? Trends in Neurosciences 23: 2-4.

Ryder, R. G, 1966. Two replication of color matching factors. Family Process 5: 43- 48,1966.

-. 1968. Husband-wife dyads versus married strangers. Family Process 7: 233-38.

-. 1969. Three myths: Brief ruminations on interaction procedures while contem­plating the color matching tests. Paper presented at the annual meeting of the National Council on Family Relations. Washington, D.C.

-. 1970. Dimensions of early marriage. Family Process 9: 51-68.

Ryder, R. G., and Goodrich, D. W. 1966. Married couples' responses to disagree-

 

ment. Family Process 5:30-42.

Ryder, R. C., Kafka, J. S., and Olson, D. H. 1971. Separating and joining influences in courtship and early marriage. American Journal of Orthopsychiatry 41:450-64.

Sandler, J., and Joffe, W. 1967. The tendency to persistence in psychological func­tion and development, with special reference to fixation and regression. Bulletin of the Menninger Clinic 31: 257-71.

Sandler, J., and Rosenblatt, B. 1962. The concept of the representational world. Psychoanalytic Study of the Child 17:128-45.

Sartre, J. P. 1960. Search for a method. Translated by H.E. Barnes. New York: Knopf, 1967.

Savage, C. 1955, Variations in ego feeling induced by d-lysergie acid diethylamide {LSD-25). Psychoanalytic Review 42:1-16.

Schachtel, E. G. 1947. On memory and childhood amnesia. Psychiatry 10:1-26.

Schilder, P. 1935. The image and appearance of the human body. New York: International Universities Press, 1950.

Schizophrenia costs U.S. billions; more research, better care needed. 1986, December 19. Psychiatric News, p. 8.

Schulz, C. G., and Kilgalen, R. K. 1969. The treatment course of a disturbed patient. In Case studies in schizophrenia. New York: Basic Books.

Searles, H. F. 1960. The nonhuman environment in normal development and in schizophrenia. New York: International Universities Press.

-. 1965. On driving the other person crazy. In Collected papers on schizophrenia and related subjects. New York: International Universities Press.

Smith, G. J. W., and Danielsson, A. 1982. Anxiety and defensive strategies in child­hood adolescence. Psychological Issues, Monograph 52.

Smith, J. H. 1976. The psychoanalytic understanding of human freedom: Freedom, from and freedom for. Journal of the American Psychoanalytic Association 26:37-107.

-. 1983. Rite, ritual and defense. Psychiatry. 46:16-30.

Squire, L. R. 1986. June 27. Mechanisms of memory. Science 232:1612-19.

Stein, М. I. 1949. Personality factors involved in temporal development of Rorschach responses. Rorschach Research Exchange and Journal of Projective Techniques 13: 355-414.

Stierlin, H., Wynne, L. C., and Wirsching, М., eds. 1983. Psychosocial intervention in schizophrenia. Berlin: Springer-Verlag.

Stirnimann, F. 1947. Das Kind und seine fruheste Umweit. Psychologische Praxis, vol. 6. Basel: Karger.

Stone, L. 1986. Psychoanalytic observations on the pathology of depressive illness: Selected spheres of ambiguity or disagreement. Journal of the American Psychoanalytic Association 34: 329-62.

 

Strachey, J. 1934. The nature of the therapeutic action of psychoanalysis. International Journal of Psycho-Analysis 15:127-59.

Thoma, H., and Kachele, H. 1987. Principles. Vol. 1 of Psychoanalytic practice. Translated by M. Wilson and D. Roseveare. New York: Springer-Verlag.

Turner, V. 1977. Process, system, and symbol: A new anthropological synthesis. Daedalus 106. no. 3: 61-80.

• Unger, S. M. 1963. Mescaline, LSD, psilocybin, and personality change: A review. Psychiatry 26:111-25.

Vonnegut, K., Jr. 1969. Slaughterhouse-Five. New York: Delta.

Wallerstein, R. S. 1973. Psychoanalytic perspectives on the problem of reality. Journal of the American Psychoanalytic Association 21: 5-33.

Watzlawick, P., Beavin, J. H., and Jackson, D. 1967. Pragmatics of human commu­nication. New York: W. W. Norton.

Westerlundh, B., and Smith, G. 1983. Percept-genesis and the psychodynamics of perception. Psychoanalysis and Contemporary Thought 6: 597-640.

Whitehead, A. N., and Russel, B. 1910. Principia mathematica. Cambridge: Cambridge University Press.

Wilson, E. 1975. Sociobiology. Cambridge: Harvard University Press.

Winnicott, D. W. 1958a. Transitional objects and transitional phenomena. In Collected Papers. New York: Basic Books.

-. 1958b. Hate in the countertransference. In Collected Papers, New York; Basic Books.

Wynne, L. C„ Ryckoff, I. M„ Day, J., and Hirsch, S. I. 1958. Pseudomutuality in the family relations of schizophrenics. Psychiatry 21: 205-20.

 

[1] Я выражаю искреннюю признательность Наталье Кигай за редакторскую работу над русским изданием этой книги, а также Майе Немировской за перевод текста.

[2] The Random House College Dictionary; Revised Edition, 1980 (p. 445).

[3] Курт Гёдель - австрийский математик (1906-1978), с 1940 г. работал в США. Автор так называемой теоремы о неполноте, в которой показал, что состоятельность и полноту какой- либо логической системы можно установить, только поместив исходную систему в более широкую. При этом проблема состоятельности и полноты осложняется из-за усложнения логического языка. В частности, из теоремы о неполноте следует, что не существует полной формальной теории, внутри которой были бы доказуемы все истинные теоремы арифметики. В более широком контексте теорему Гёделя применяют для демонстрации невозможности отыскать универсальный критерий истины (прим. ред.).

[4] Jim Holt, "TIME BANDITS: What were Einstein and Goedel talking about (The New Yorker, Feb. 28,2005, pages 80-85); Rebecca Goldstein, "Incompleteness: The Proof and Paradox of Kurt Goedef (Atlas/Norton); Palle Yougrau, "A World Without Time: The Forgotten Legacy of Goedel and Einste (Perseus) ( прим . автора ).

[5] Поскольку вычисления астрономов относительно времени первоначального Большого взрыва приводят к бесконечно малым величинам, было выдвинуто предположение, что такого события не было, но что Большой взрыв постоянно происходит в настоящем. Эта мысль удивительным образом соответствует выводу о том, что отдельной от психических процессов реальности времени не существует (прим. автора).

 

[6] Nachtraeglichkeit (нем.). apres - coup (фр.) – последействие; термин Фрейда, относящийся к перестройке раннего опыта под влиянием переосмысления его на новых ступенях развития (прим. пер.).

[7] Double bind (англ.) - описанный Г. Бейтсоном (1956) патогенный паттерн коммуника­ции, в котором один участник дает другому одновременно (например, на вербальном и невербальном уровнях) несколько противоречащих друг другу "предписаний", каждое из которых подкрепляется негативно. Будучи неспособным покинуть поле взаимодейст­вия. второй участник - "жертва", по Бейтсону – погружается в состояние спутанности. На основе наблюдения, что такой паттерн коммуникации часто встречается во взаимо­действии между пациентами-шизофрениками и членами их семей, Бейтсон сформулировал коммуникативную гипотезу этиологии шизофрении как следствия регулярного воспроизведения подобного паттерна во взаимоотношениях между родителями и ребен­ком на ранних этапах его развития. Эта гипотеза получила название "теории двойной ло­вушки". На русский язык термин double bind переводят по-разному: двойная связь, двой­ное послание и т. д. Мы считаем, что слово "ловушка" наиболее точно отражает суть фе­номена, тем более что сам Бейтсон проводит в одной из ранних работ аналогию с ло­вушкой для крыс (прим. пер.).

 

[8] К Воннегут. "Бойня номер пять". Перевод Р. Райт-Ковалевой. - М.: ACT , 2003.

[9] Future autobiography ( FA ) (англ.).

[10] По моему убеждению, которое, однако, не имеет прямого отношения к обсуждаемой теме, наука движется от понимания к постижению. Эта мысль связана с наблюдением, что теоре­тические математические формулы часто довольно быстро находят практическое примене­ние в сфере опыта. Подтверждением этого может служить также большой интерес, который отдельные больные шизофренией проявляют к новым научным открытиям. Изобретение те­левизора, например, служит для некоторых тяжелых пациентов, которые наблюдают за со­бой как бы со стороны, доказательством того, что они не совсем сумасшедшие. Я полагаю, что каждое новое научное открытие может вселять в некоторых пациентов надежду на то, что к их “расширенной реальности" будут относиться с большим доверием (Д. К.).

[11] «Хайди» - популярная в Европе детская книжка швейцарской писательницы И. Спири (1827-1901) про девочку-сироту, живущую в горах (прим. пер.).

[12] Данное положение можно рассматривать и как принятие ребенком противоречий, проти­вопоставив это злокачественной уязвимости в ситуациях двойной ловушки, в которых он ре­агирует на столкновение с противоречием путем его отрицания. Я считаю, что такое отрица­ние противоречий превращает простое выражение амбивалентности в настоящую двойную ловушку. Позже я скажу об этом больше.

[13] Метод купирования состояний острого психомоторного возбуждения (прим. пер.).

[14] «Безумие вдвоем» (фр. мед. - прим. ред.).

[15] Ханна Грин - псевдоним Джоанны Гринберг (прим. ред.).

[16] Nagel and Newman , 1959.

[17] Некоторые переходные периоды, такие как ухаживание или начало семейной жизни, подразу­мевают значительные сдвиги в ролевых отношениях и в уровнях абстракции, к которым чело­век может быть не подготовлен и которые нужно согласовывать. Если подразумеваемые сдви­ги слишком велики, полуритуальное вмешательство третьих сторон обеспечивает прерывность опыта жениха и невесты при переходе в "новую реальность". Социальные факторы, помогаю­щие сделать опыт непрерывным, описаны в работе "Объединяющие и разъединяющие факто­ры при ухаживании и в начале супружеской жизни" (' Separating and Joining Influences in Courtship and Early Marriage ". Ryder etai , 1971). Место ритуалов в смене ролей и уровней абст­ракции, а также связь между ними, будет более подробно обсуждаться в следующей главе.

[18] Uncanny - также "зловещий","жуткий" (англ.). Автор ссылается на одноименную работу Фрейда (прим. пер.).

[19] Исследования РСР и психических процессов опубликованы в работе: Mark S . Sonders , John F . W . Keana , Eckard Weber . Phencyclidine and Psychotomimetic Sigma Opiates: Recent Insights into their Biochemical and Physiological Sites of Action. //Trends in Neuro-Science 10 (1987), 263- 302; 11 (1988), 37-40.

[20] PeaCePill - фирменное название фенциклидина. Синтезирован в 1956 г., в 1963 г. был запатентован под названием" Serny Г в качестве анестетика. После сообщения о многочис­ленных побочных эффектах в виде галлюцинаций, бреда, дереализации, нарушений схе­мы тела и т. д.. в 1965 г. использование РСР на человеке было прекращено. В конце 1960- х гг. получил распространение в качестве наркотика. Малейшая передозировка может вы­звать эпилептический припадок, длительную кому и смерть от удушья (прим. пер.).

[21] букв, "имитирующие психоз" (прим.пер.).

[22] Принцесса Мари Бонапарт (1882-1962) - потомок рода Люсьена, брата Наполеона, была замужем за греческим принцем Георгом. С 1925-го г. пациентка, последовательница, корре­спондент и друг 3. Фрейда. Систематически оказывала помощь Фрейду, активно защищала его и его семью во время оккупации Австрии нацистами (1938); финансировала выкуп Фрей­да и помогла организовать его эмиграцию в Лондон. В 1926-м г. стала членом-соучредителем Парижского психоаналитического общества и незадолго до смерти – его почетным пре­зидентом. Состояла членом Международной психоаналитической ассоциации и была ее вице-лрезидентом. Автор многочисленных работ по психоанализу (прим. пер.).

 

[23] X .- JI . Борхес. "Новые расследования". Т. 2. Собр. соч. в 4-х п. - М.Лмфора, 2000.

[24] DSM ( Diagnostic and Statistical Manual of Mental Disorders ) - Справочное руководство по ди­агностике психических расстройств Американской психиатрической ассоциации. В настоя­щее время клиницисты используют пересмотренную в 1994 г. ( DSM - IV ) и дополненную в 2000 г. версию Руководства - DSM - IV - TR (прим. пер.)

[25] З.Фрейд. Тотем и табу. Я и Оно. – М.: Харьков, 1999.

[26] В этом контексте уместно вспомнить тонкое, но важное различие между понятием образа тела у Шильдера (1950) и представлением Федерна о телесном Эго (1952). С одной сторо­ны, это различие связано со знанием того, как функционирует тело в качестве орудия, инст­румента, с другой - с ощущением эмоциональной близости со своим телом, восприятием его частью своего "Я'. Возможно, понятие переходного объекта имеет смысл применять к по­граничной области между образом тела и чувством телесного Эго.

[27] «Гензель и Гретель» - сказка братьев Гримм (прим. пер.).

[28] Double blind - исследование нового психофармакологического препарата, организованное для чистоты эксперимента таким образом, чтобы ни пациенты, ни врачи, ни медперсонал не знали, кто из пациентов получает апробируемый препарат, а кто- плацебо (прим. пер.).

[29] В размышлениях и разговорах об этих психотических объектах используется обычная ло­гика. К примеру,"хайдиз м” обладает идентичностью. Чтобы схематично проиллюстрировать эту мысль, представим следующую ситуацию. Терапевт просит пациентку: ’Пожалуйста, по­знакомьте меня с хайдизмом". Это бы больше соответствовало ее объектной действительно­сти, чем если бы он попросил познакомить его с Хайди (см. вторую главу).

[30] См., например, P . Tienari , L . С. Wynne et al . "Genetic Boundaries of the Schizophrenia Spectrum: Evidence from the Finnish Adoptive Family Study of Schizophrenia" ( прим . ред .).

[31] Петер Хандке (род. в 1942) - австрийский писатель и драматург. Стихотворение из книги " Die Innenweit der Aussenwett der Innenweif ', 1969 (прим. ред.).

[32] Говоря о вероятном бунте мисс Р. против "узости", необходимо упомянуть об ограничива­ющей роли, которая была предписана ей в семье с раннего детства. Почему-то именно от нее ожидали, что она не выйдет замуж и станет заботиться о родителях, когда они состарятся. Эти специфически ограниченные ожидания, возможно, внесли свой вклад в последующее удивительное пренебрежение к ее собственным потребностям и индивидуальности. Мисс Р. не отправляли в школу, пока ее сестра, двумя годами младше, не достигла школьного воз­раста: обеих девочек, одинаково одев, отвели в школу в один день.

 

[33] Реификация - овеществление, придание субъективным сущностям статуса природного явления или вещи (прим. ред.).

 

[34] Если мы разделим голографическое изображение человека пополам, у нас получится не две картинки - верхней и нижней половины, - а два изображения целого человека, хотя и менее отчетливые, чем первоначальное.

[35] Йозеф Бойс (1921-1986) - немецкий художник, акционист, писатель, теоретик и политиче­ский деятель, один из лидеров постмодернизма (прим. ред.).

[36] Milieu therapy - вид терапии, в котором лечение пациента осуществляется за счет помеще­ния его в специально структурированные условия, среду. В первую очередь под средой понимается определенным образом направляемые взаимоот­ношения пациента с окружающими его людьми - например, другими пациентами и меди­цинским персоналом больницы, формирующими собой так называемое "терапевтическое сообщество", в условиях которого пациент может обрести опыт доверительных отношений с окружающими, обучиться навыкам социального взаимодействия и саморегуляции. Средовая терапия часто используется в лечении наркозависимостей ( прим . ред .).

[37] The Committee on International Relations of the Group for the Advancement of Psychiatry - GAP.

[38] Borderline Personality Disorders, Peter Hartocollis, 1977.

[39] См . гл .4

[40] См . "Schizophrenia Costs..." ('Стоимость шизофрении..."), 1986.

[41] X. К. Лонге-Хиггинс (1923-2004) - английский ученый, внесший вклад в развитие разных дисциплин, в том числе химии и когнитологии, член Королевского научного общества. Зани­мался исследованием искусственного интеллекта, речи, восприятия музыки, (прим. ред.).

[42] Kafka and Kafka , 1983, p . 302.

[43] excitement - автор выделяет курсивом первые две буквы слова, намекая на приставку «экс-», отсылающую к прошлому времени (прим. пер.).

[44] Стоуна интересует бессознательное подавление, бессознательное замедление у депрес­сивных пациентов. Сознательную и намеренную защитную манипуляцию со временем мож­но наблюдать и у пациентов, которые изначально не депрессивны. Хотя такие манипуляции довольно распространены, согласно моему опыту, они имеют центральное клиническое зна­чение у тех пациентов, которые страдали в раннем детстве от насилия со стороны родителей или были свидетелями такого насилия и пытались защитить себя, становясь неподвижны­ми, "сливаясь со стенкой". Для таких пациентов характерна пассивность или отсроченная ре­акция после неприятных мыслей - пока через несколько дней свежесть восприятия не поту­скнеет. Им также бывает трудно понять, почему другие делают относительно них скоропали­тельные выводы. Эти пациенты "держат свет под спудом" и чувствуют себя непонятыми, не­дооцененными, потому что другие не ждут, пока их дарование проявится.

[45] Позитронно-эмиссионная томография (прим. пер.).

[46] Здесь я не принимаю во внимание богословскую аргументацию, обращенную к смыслу этих потребностей и приводящую к неизбежному выводу, что само существование потреб­ности является доказательством существования чего-то, на что она направлена.

[47] Термины, введенные Ж.-П. Сартром в "Критике диалектического разума" (1960, 1985), от­носящиеся к проблеме социального единства."Практика" (или "праксис") - свободная твор­ческая деятельность человека, реализующая его индивидуальные цели, в отличие от подав­ляющей его инертной деятельности, "практики-процесса", т. е. подчинения заведенному по­рядку, в которое вырождается изначально свободное самоотречение и объединение людей во имя общего дела (прим. пер.).

[48] И . Пригожин (1917-2003) - бельгийский физик и химик русского происхождения. 8 1977 г. удостоен Нобелевской премии за работы по термодинамике необратимых процессов и, в частности, за теорию диссипативных структур, объясняющую поведение неравновесных си­стем (прим. ред.).

[49] Арнольд Мэндел (род. в 1934) - американский психиатр, работает на факультете психиат­рии Университета Калифорнии. Лауреат многочисленных премий за исследования в области нейробиологии и психических расстройств, нейрохимии и нейрофармакологии (прим. ред.).

 

[50] Эрик Кандел (род. в 1929) - психиатр, нейробиолог, профессор биохимии в Колумбий­ском университете (Нью-Йорк, США). Награжден Нобелевской премией по физиологии и медицине за открытие молекулярных механизмов работы синапсов (прим. ред.).

[51] Автор имеет в виду теорию Большого взрыва, выдвинутую в 1920-х гг. Фридманом и Леметром (прим. ред.).

[52] 26 декабря 1986 г.

[53] Стивен Уильям Хокинг (род. в 1942; Оксфорд, Великобритания) - один из наиболее влия­тельных и известных физиков-теоретиков нашего времени. Исследователь в области космо­логии и квантовой гравитации. Занимает должность Лукасианского профессора математики в Кэмбриджском университете, которую в свое время занимал Исаак Ньютон (прим. ред).

[54] Майкл Рабин (род. в 1931 в Германии) - математик и криптолог. В 1976 г. вместе с Даной Скотт получил премию Тьюринга за статью "Конечные автоматы и проблема принятия реше­ния" С Finite Automata and Tlieir Decision Problem ", 1956), в которой авторы ввели понятие "неде­терминированной машины" (прим. ред.).

[55] Дуглас Роберт Хофштадтер (род. в 1945, Нью-Йорк) - американский физик и информатик, член Американской ассоциации кибернетики и Общества котнитивистики (прим. ред.).

[56] Эдвард Осборн Уилсон (род. в 1929) - американский биолог, энтомолог, исследователь в области социобиологии и биологической вариативности, проблем охраны окружающей сре­ды, профессор Гарвардского университета. Широкую известность получили его научно-гуманистические идеи, касающиеся религиозных, моральных и этических вопросов (прим. ред.).

---

Дата добавления: 2019-01-14; просмотров: 380; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!