Е. Полисистемность и ее влияние на хронотоп и композицию в поэтике Чехова.
Троичность композиции рассказов «Человек в футляре», «Крыжовник», «О любви» очевидна, но ее смысл не столь явен. Ниже мы попробуем доказать, что композиция «трилогии» в целом напоминает складень из трех изображений: начало соотносится с концом, центральное изображение является осью симметрии/обратной симметрии левой и правой частей «трехчастного хронотопа».
Герои приходят из леса (мир природы), останавливаются на границы природы и деревни (человеческого мира – «на самом краю села Мироносицкого»), завершается «трилогия» взглядом с границы человеческого мира – с балкона у Алехина – на природу[67]: Перед нами кольцевая пространственная композиция[68]. «Закольцованному» топосу соответствует и хронос: начинается повествование при свете Луны[69], завершается при свете Солнца.[70]Троичный хронотоп и троичная композиция имеют не только формальную, но и семантическую связь.
Три рассказа являют нам три типа порабощения. Рабство социально-психологическое – Беликов, рабство психосоматическое – Чимша-Гималайский, и рабство нравственно-социальное (невозможность быть вместе из-за других) и три способа борьбы: 1) футляр как отказ (защита) от мира – аутичный эгоизм, 2) построение самодостаточного мира за счет других – агрессивный эгоцентризм, 3) отказ от себя во имя другого – отказ от своего эго (жертва ) во имя Другого (любовь). Именно после этого рассказа Алехина о жертве (отказ от собственного счастья во имя любимой) мы видим открытое пространство свободной природы. Беликов, боясь жить в открытом мире, прячется от человеческого в себе и когда открывает заслонку (тем самым выходя из мира антропоса, мира человеческой самозамкнутости, то есть такого пребывания человека в бытии, которое Лейбниц когда-то определил, как монаду, а Чехов назвал «футляром») – погибает, Чимша-Гималайский жертвует человеческим в себе (похож на свинью) и «убивает» жену[71], чтобы жить для себя, Алехин подавляет в себе любовь к Анне Алексеевне во имя ее благополучия, то есть «убивает себя/свое Я» для жизни другого. Композиционная схема инвариантов трилогии такова: Эгоизм (психо-социальный футляр, [Я] vers [социум]) – Эгоцентризм (экзистенциальный футляр [Я-существование] vers [Другой-существование]) – отказ от Эго (взламывание социального/экзистенциального футляра через любовь и жертву [Я]↔ [Другой]: это же и один из инвариантов рассказа «Студент»).
|
|
|
Средний/срединный рассказ (Эгоизм – Эгоцентризм – Отказ от Эго) – и экстремум, и ось симметрии, после которой третий рассказ возвращает нас к ситуации первого, но с обратным знаком. Таким образом, мысль о том, что Чехов исчерпал тему и не мог дальше продолжать, верна, но она не объясняет, почему Чехов прервал написание «романа»[72] именно после рассказа «О любви»[73]. Не найдя теоретического обоснования невозможности писателем написать роман, авторы остроумно выдвигают гипотезу о жанре микроромана у Чехова: «У зрелого Чехова выделяются два типа рассказов, которые можно назвать собственно рассказами и микро-романами» и относят два рассказа из анализируемой нами «трилогии» к этому жанру: «микророманы – «Крыжовник», «О любви» …». Но такое произвольное членение, не видящее в трех рассказах художественного целого, конечно же, неприемлемо при серьезной постановке вопроса о новаторском типе чеховского хронотопа. Принципиально, что сам Чехов воспринимал «трилогию» как целое и называл «серией», причем первоначально хотел сочинять следующие рассказы с теми же героями: «Чехов писал, что рассказы эти принадлежат «к серии, которая далеко еще не закончена…»[74]
|
|
|
Уже целый ряд критиков при жизни писателя заметил эту взаимосвязь между рассказами, причем не только на формальном уровне, но и, как бы мы сказали сейчас, в самой структурной форме «трилогии». Так, А. Богданович писал: «Все три рассказа, при разнообразии сюжета и малой связи, проникнуты и объединены общей печалью и тоской, лежащими в их основе».[75]
|
|
|
А В. Альбов объясняет «ненаписание» романа особенностями чеховского стиля (опять же того, что в нашей работе анализируется как структурная форма чеховской прозы): «<…> каждый штрих подогнан к целому, каждая черточка тщательно вырисована, одна подробность нанизана на другую. Вот почему, может быть, г. Чехов не дает нам большого романа…»[76]
Важно, что в финале последнего рассказа возникает образ кольцевого пространства – в метафоре «белка в колесе»[77], тем самым завершая кольцевую композицию символом кольцевого, то есть мифологического, времени в хронотопе трилогии в целом. Мы уже отмечали, что эта же идея невозможности вырваться за пределы циклического времени присутствует в рассказах «Дама с собачкой» и «Студент» (правда, тут циклический хронотоп взламывается, открывая иную реальность), она же в неявном виде становится одним из важных мотивом «Палаты № 6».
Казалось бы, очевидно, что «Палата № 6» – символ тогдашней России.[78] И такая символическая Россия страшна и безнадежна. Но для подобного социального прочтения рассказа достаточно описания жизни в провинциальном городке, в самой больнице и в палате № 6. Финал же (сцена в часовне) и смерть героя избыточны – они ничего не добавляют к указанной выше трактовке. Очевидно, что и без описания предсмертных страданий и самой смерти главного героя диагноз тогдашней жизни поставлен. Более того, финал рассказа – видение грациозных оленей и заказное письмо, протянутое Андрею Ефимовичу перед смертью, неожиданным образом меняя стилистику текста, указывает на два признака духовного спасения или хотя бы надежды на спасение.
|
|
|
В материалистическом мире страдания бессмысленны, а смерть героя – всего лишь конец физического существования. С библейской точки зрения – болезнь и страдания могут послужить делу спасения человека, уже царь Давид в одном из псалмов благодарит Господа за страдания[79], христианское мировоззрение отводит болезни и страданиям важное место в деле познания человеком своей слабости и греховности, но, одновременно, именно через страдания человек способен очиститься от прежних заблуждений и ошибок.
То есть для Андрея Ефимовича последние муки перед смертью могут быть апофеозом бессмысленности человеческой жизни, если бессмертия и Бога нет, но могут быть и спасительны, ибо через них Рагин способен ощутить то, что отрицал его разум (а разум его с момента отказа от духовного пути был пленен агностицизмом и неверием в бессмертие души). Не случайно, прекрасному видению оленей предшествует сомнение в материалистической картине мира: умирающий доктор неожиданно понимает, что мог быть не прав и бессмертие все-таки существует.[80] Предсмертное видение красоты, поданное в принципиально иной стилистике – будто воздушная акварель прошлась по тяжелым мазкам гуаши, есть знак очищение и возможности внутренним оком прозревать неземное, а заказное письмо при отсутствии кого бы то ни было из пишущих забытому всеми на земле врачу говорит, что в деле вмешался Врач Небесный. Только Он ждет ответа и Он дает Рагину надежду на то, что это ответ – извещение о полученном письме, – будет доставлен по адресу. Важно, что сразу после этого Чехов описывает судьбу тела доктора, положенного под распятие![81]
«Если вообразить, что через миллион лет мимо земного шара пролетит в пространстве какой-нибудь дух, то он увидит только глину и голые утесы. Все – и культура, и нравственный закон – пропадет и даже лопухом не порастет» – аллюзия из Тургенева в мыслях главного героя подчеркивает не только более глубокую, чем у Базарова, степень нигилизма, но откликается еще раз, в скрытой форме, в финале «Палаты № 6», неожиданно отсылающей к финалу «Отцов и детей». И там, и там смерть нигилистов завершается не лопухом (или полной пустотой), но крестом и молитвой. В финале чеховского текста тело главного героя лежит в часовне и подчиненный Андрея Ефимовича «набожно молится на» распятие (слово, крайне редкое в лексиконе Чехова, едва ли не единственный раз употребленное именно в рассказе о человеке, не верящем в Бога и бессмертие души[82]), прощаясь с уже бывшим начальником перед тем, как закрыть ему глаза; в финале тургеневского романа – описывается молитва на могиле Базарова и дается ответ на вопрос о посмертном существовании души нигилиста.[83]
И если Базарову шанс на прощение дарует любовь его родителей, то Андрею Ефимовичу – предсмертные страдания и любовь высшего Врача.
Итак, мы видим, что система плавающих хронотопов, мета-исторические символы, семантические метки-детали в структурной форме чеховской прозы насыщают ее элементами модернистской литературы ХХ века, заново осмысляющей ряд христианских инвариантов. Они же позволяют писателю описать новые модели существования героев в изменившемся бытии.
Многие герои Чехова оказываются в ситуации «зависания» между двумя мирами: духовных сущностей и конечных материальных объектов, и в этом своем состоянии не способны вырваться за пределы детерминированного времени и пространства материального мира. Но также мы видим, что «присутствие» иных уровней бытия проявляется в произведениях писателя через полисистемность и насыщение художественных деталей амбивалентными смыслами. И конечный выбор лежит за пределами текстов – в нашем сознании. Именно нам принадлежит последнее слово о судьбах героев Чехова. И последний выбор между духовным и животным в человеке.
Дата добавления: 2019-01-14; просмотров: 273; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!