В. Христианская антропология в «Даме с собачкой». Инвариант двусоставности человека.
Рассказ «Дама с собачкой» так же описывает мир, в котором есть «высокий смысл». Но здесь этот мир становится фоном совсем другого способа существования. В рассказе человек пребывает между ангельским (духовным) и животным (тварным). Этот христианский инвариант двойственности человека восходит к христианской антропологии святых отцов и в ясном виде для русского естественнонаучного (и одновременно еще пребывающего в системе христианских ценностей сознания) был выражен Иоанном, экзархом Болгарским, в его популярном «Шестнодневе»: ««Господь Бог создал человека посреде двою животну: посреди ангел и скота...»[36]
Важно, что к XIX этот взгляд разошелся в массовом православном сознании – фрагменты и отдельные главы из «Шестоднева» публиковались в палеях[37], календарях, расходились отдельными цитатами, тем самым став общим представлением о психосоматике человека, разрывающегося между животным и ангельским в силу греховности/ущербности/неполноты своего бытия. [38]
Чехов, как писатель с естественно-научным образованием и православным воспитанием, находился внутри подобных представлений о человеческом естестве и двух модусах существования человека.
Мотив сложной взаимосвязи этих уровней бытия задан уже первыми фразами рассказа: «Говорили, что на набережной появилось новое лицо: дама с собачкой. Дмитрий Дмитрич Гуров, проживший в Ялте уже две недели и привыкший тут, тоже стал интересоваться новыми лицами». При небрежном прочтении не замечается, что первое предложение указывает на одно «новое лицо»: «даму с собачкой», а во втором предложении говорится уже о двух лицах («новые лица»). То есть, дама с собачкой есть и целостная героиня (одно лицо), и два разных героя (разные лица). Подобная неоднозначность, кажущаяся в начале рассказа всего лишь каламбуром, окажется не просто конструктивным приемом, но и семантической матрицей, позволяющей увидеть и понять хрестоматийный текст в его целостности, то есть таким образом, когда ни одна деталь внутри текста не будет восприниматься как случайная или проходная, а объединенные общим смыслом, все фрагменты произведения окажутся частями единого целого.
|
|
|
Ключом к пониманию рассказа являются записи, сделанные во время работы над текстом «Дамы с собачкой», в записной книжке, но затем удаленные Чеховым из окончательной редакции.
Процитируем одну из них: «У животных постоянное стремление раскрыть тайну (найти гнездо), отсюда у людей уважение к чужой тайне, как борьба с животным инстинктом»[39].
Попробуем ее истолковать. Животное – раскрывает тайну, человек, борясь с животным в себе (животным инстинктом), тайну уважает, но чужую. Внутри высказывания возникает вопрос – каким должно быть отношение к своей тайне и что значит тайна? Противовес раскрытию – не сокрытие, но уважение, то есть нечто такое, что принимается как образец, то, чему можно подражать. Уважая чужую тайну, человек делает ее тем, что достойно уважения-подражания.
|
|
|
«Тайна» – «найти гнездо», то есть тайна связана с семантическим рядом «семья-дом-рождение-дети-птенцы-начало» и вторым рядом: «птенцы-пища-беззащитность». Здесь мотив дома-семьи-гнезда есть граница между животным и человеческим. Животное гнездо ищет, открывает (даже отрывает), человек гнездо-дом скрывает, отделяя свое гнездо (свою тайну) от других гнезд (тайн).
«Постоянное стремление» есть процесс, имеющий своей целью то, что должно быть достигнуто, но при этом конструирующий всегда некий недостигаемый остаток, превращающий стремление в постоянное напряжение раскрытия.
«Отсюда» – смысл следствия, то есть человек и его поведение есть следствие животного в человеке, но в то же время человек борется с «животным инстинктом».
Такая борьба многократно описана в аскетической литературе, и Святые Отцы подробно дифференцировали все этапы подобной брани: от зарождения соблазнительной мысли до ее реализации в жизненном поступке. Чехов, естественно, знал Добротолюбие (собрание аскетических творений Святых Отцов), поскольку рос в религиозной семейной среде, а Добротолюбие хотя бы в отрывках включалось в ежедневные семейные чтения духовной литературы, в цитаты, заполнявшие всевозможные православные календарики, использовалось в хрестоматиях и учебниках по Закону Божьему, в популярных четиях-минеях и житиях святых.
|
|
|
Неудивительно, что описание пути Анны Сергеевны от пребывания в роли добропорядочной жены до изменившей мужу женщины, любовницы женатого человека, полностью совпадает с описанием пути человека от пленения греховной мыслью до самого греха.
Связь Анны Сергеевны и Гурова начинается в «праздничный день» (речь идет о неком церковном празднике), падению сопутствуют «духота и пыль» («…было душно, а на улицах вихрем носилась пыль»), как символы замутненности и угнетенности сознания. Они усиливают ощущение надвигающегося грозового (катастрофически стихийного) события. В этот день Гуров приходит в гости к «даме с собачкой» – и происходит падение героев, причем героиня именно так и воспринимает произошедшее, герой же – как рядовое («плановое») курортное приключение. Героиня относится к случившемуся «... очень серьезно, точно к своему падению», она пытается оправдаться («...это покаяние»), но понимает, что сорвалась: «я люблю честную, чистую жизнь, а грех мне гадок... просто люди говорят: нечистый попутал...». Упоминание понятий «грех» и «нечистый» не случайно, слова героини есть констатация факта в христианской системе координат (отметим, что герой с самого начала мыслит в системе координат секуляризированного мира), поскольку путь Анны Сергеевны от «скуки» семейной жизни через «любопытство», которое должен развеять приезд в Крым, приводящий в конечном счете в объятия Гурова – это путь, на который ее подталкивают страсти (в православной аскетике называемые бесами). О том, что Чехов хорошо знал все этапы ослабления воли человека под напором искушений и страстей-бесов и использовал известные механизмы для описания «падения» своих героев, свидетельствуют и другие его рассказы, в частности «Спать хочется»[40].
|
|
|
Схожий механизм, причем с повторением того же «алгоритма падения», дан и в подробном описании ощущений и действий Анны Сергеевны. Посмотрим, как шаг за шагом героиня повторяет путь, приводящий человека к совершению греха[41]:
1. «Меня томило любопытство, мне хотелось чего-нибудь получше». Мы видим, что «томление» героини есть признак овладевающего сознанием пока неясного образа, отсюда томление не выражено какой-либо страстью, оно производно от любопытства-желания узнать нечто новое. Таковым для замужней женщины может стать роман (пока только воображаемый). В аскетике такое состояние называется «прилогом» и полностью подпадает под описание св. Филофея Синайского: «наперед бывает прилог», то есть «голый помысл или образ какой-либо вещи, только что родившийся в сердце и представившийся уму».[42] Таким образом, то состояние, в котором оказалась Анна Сергеевна, приехав в Крым, можно назвать «прилогом».
2. «Любопытство меня жгло… клянусь богом, я уже не могла владеть собой, со мной что-то делалось, меня нельзя было удержать, я сказала мужу, что больна, и поехала сюда…» Томление переходит в следующую фазу: оно теперь «жжет», то есть мучает и заставляет предпринимать действия в сторону желания (желаемого/воображаемого объекта) – Анна Сергеевна уже приняла мысль о романе (измене) в сознание, и теперь не может владеть собой. Она едет в Крым, зная, что будет искать какого-нибудь мужчину, чтобы сойтись с ним. При этом, понимая, что цель ее поисков приведет к измене мужу, она ощущает свое состояние как болезнь. Мы видим, как Анна Сергеевна повторяет два следующих этапа вхождения в грех: вначале «сочетание», когда «внимание сковано предметом, так что только и есть что душа да предмет приразившийся и ее занявший»; затем «сосложение» («предмет, приразившийся и внимание занявший, возбудил желание, – и душа согласилась на то – сосложилась»)[43], когда решение уже принято, и следует теперь только воплотить его в действии.3. «…И здесь все ходила, как в угаре, как безумная». В Крыму Анна Сергеевна находится в состоянии захваченности желанием и уже не способна руководствоваться разумом («как безумная»), подобные состояния называются состоянием «пленения», когда «предмет взял в плен душу, возжелавшую его и как рабу связанную ведет к делу». Подобное состояние предшествует непосредственно грехопадению и прямо перетекает в греховное действие, которое называется в духовной литературе «страстью» или иначе «болезнью души».4. «Я люблю честную, чистую жизнь, а грех мне гадок, я сама не знаю, что делаю. Простые люди говорят: грех попутал. И я могу теперь про себя сказать, что меня попутал нечистый» (отсюда вытекает, что Гуров – нечистый, агент дьявола), ‑ так сама Анна Сергеевна дает оценку своим поступкам. То, что она описывает, и есть состояние страсти, которая начинает диктовать человеку логику его поступков даже тогда, когда совершающий их человек понимает безнравственность творимого им. Героиня знает, что совершает грех, он ей «гадок», но она уже ничего с собой поделать не может. Она даже понимает, откуда пришел соблазн: «попутал нечистый», но страсть заставляет человека повторят греховные поступки вновь и вновь. Именно так ведет себя бедная женщина, именно так описывают пленение страстью святые Отцы, подчеркивая, что грех приводит к желанию его повторять и затем к привычке в состоянии данного греха: «наконец, страсть (болезнь души), частым повторением (удовлетворением одного и того же желания) и привычкою (к делам, коими оно удовлетворяется) вкачествовавшаяся в душе (ставшая чертою характера)».[44]Забегая вперед, скажем, что этим и заканчивается рассказ: тайной связью, превратившейся в привычку, которую не могут перебороть герои Чехова.
Сразу после сцены падения, когда герои едут прокатиться, Анна Сергеевна говорит о своем муже: «сам он православный» и в следующей фразе, произносимой уже рассказчиком, описывается пейзаж, на фоне которого заходит речь о православии супруга дамы: «сидели на скамейке недалеко от церкви... на вершинах гор стояли белые облака». «Гуров думал о том, как в сущности, ...все прекрасно на этом свете, все, кроме того, что мы сами мыслим и делаем, когда забываем о высших целях бытия, о своем человеческом достоинстве». Вот этот казалось бы случайный фон «на скамейке недалеко от церкви» – и есть описание взаимоотношений интеллигенции и церкви. Все время «недалеко», да и на скамейке – так удобнее поболтать, – в церкви же стоять надо, там особо не отдохнешь!..
Следует отметить и то, что в рассказе описана реальная церковь в Ореанде – Покрова Пресвятой Богородицы[45]. Значение и связь храмового праздника и предполагаемого праздника, в который «пала» Анна Сергеевна, станет понятно чуть ниже, когда мы попытаемся выстроить хронотоп повествования, объединяя в единое целое пространственные, временные и семантические детали. Семантическими назовем такие детали, значение которых порождает новые смыслы, выходящие за рамки контекста «детализированной» мизансцены.
Таким образом, «высшие цели бытия» выносятся за скобки обыденного существования и связываются с «человеческим достоинством». Человеческое достоинство начинается и осуществляется только на уровне высшего бытия («на вершинах гор стояли белые облака» – архетип горы как высшей точки на пути человека присутствует и в «Студенте», а «белые облака» есть удвоенный символ чистоты: и белые, и облака). Это один уровень – «высшее бытие» и «вершины гор». Тут удвоение «высшего» связывает бытие и место его присутствия так же, как связаны эти онтотопографические категории в «Студенте».
В то же время животное в человеке может проявляться и на уровне эмпирическом, земном. Скрытый контраст небесного и земного соответствует связи героев и оценки произошедшего Анной Сергеевной как грехопадения именно на уровне небесной системы ценностей.
Важно, что и все основные события в их романе происходят на фоне такой системы ценностей, которая связана с самим бытием церкви (атрибуты «церковного фона» видны явно, например, когда звучат колокола: «и когда в субботу вечером услышал звон колоколов, то недавняя поездка и места, в которых он был, утеряли для него всякое очарование» как проявление оппозиции «память о связи = очарование связью»/«развоплощении памяти=очарования», и когда непосредственно описывается сам храм, и когда действия героев приходятся на двунадесятые праздники, связанные с годичным церковным циклом).
В то же время если земной фон явлен прямым высказыванием фабулы, то фон небесный присутствует именно как фон, нигде не занимая авансцену повествования.
Можно говорить, что мы наблюдаем фирменный чеховский прием – перефразируя Шкловского – «устранение», то есть снятие того, что связывает уровни бытия (животный-человеческий-ангельский/плотский-душевный-духовный) и фиксация в описании того, как функционирует мир без этого соединительного стержня.
В «Даме с собачкой» оставлены нижний (животный) ряд – собачка, и указан высший – церковный год и познание греха, но срединный убран и герои существуют все время в состоянии между двумя уровнями бытия. Их трагедия именно в неспособности выбрать тот или другой уровень. Убрав рассуждение о животных и человеке, но оставив и животное, и человека, Чехов предлагает нам (читателю), сделать то, что не в состоянии его герои: выбрать тот или иной план бытия.
Автор называет свою героиню «эта дама с собачкой», то есть именует ее так нарицательно-метафорически, ведь кавычки указывают на переносный смысл, а указательное местоимение «эта» в данном контексте звучит остраненно-иронично.
Важно, что первоначально Чехов хотел назвать рассказ «Дама с мопсом»[46], но затем указание на породу (определенность) снял. Мы видим, что произошло расширение семантического поля: дама (человеческое) с собачкой (животным) есть связка не личностных качеств (имени) и определенных признаков у собаки (породы), но вообще обозначение «женщина с животным», а точнее, принимая во внимание уменьшительный суффикс – «женщина с одомашенным/прирученным животным». Кроме этого, по записным книжкам видно, что мотив нечеловеческого и одновременно тварного присутствует во всех трех затем не включенных в основной текст, записях: а) «губернаторская дочь в боа»[47] («боа (фр.) – от лат bоa, что значит: 1) змея семейства удавов; 2) женский шарф из меха или перьев, например, страуса» ‑ А. З.)[48]; б) «кружева на панталонах, словно чешуя у ящерицы»[49], в) уже цитировавшийся выше фрагмент о животных и человеке в их отношении к тайне. Здесь важно, что «боа» и «чешуя... ящерицы» находятся в общем семантическом гнезде «змея-чешуя-ящерица» и связаны с мотивом грехопадения, и, кроме этого, боа, сделанное из меха определенного животного, вызывает ассоциацию, связанную с мотивом собачки-твари.
Неопределенность в названии (которую можно трактовать и как типологизацию, и как обозначение тайны) оставляет пространство для иронии и некоторой игры: в разрыве между общим и частным Чехов часто умещает иронию и смех. Например, хотя «мопс» заменен на «шпиц» (оба названия породы морфологически и фонетически близки: сочетания согласных «мпс» и «шпц» отмечены редкой формой сочетания свистящих/шипящих), но некая аллитерационная игра все же указывает на смеховую (или «низовую» в терминологии М. Бахтина) ситуацию. Скажем, возникающее в самом начале повествования «блеяние» (пять раз в пределах одной фразы «ве-бе-бе-бе-бе»): «Сидя в павильоне у Верне, он видел, как по набережной прошла молодая дама, невысокого роста блондинка, в берете; за нею бежал белый шпиц»[50] уже не выглядит случайным, если принять во внимание неоднородность чеховского хронотопа, включающего в единые нарративные рамки и «смеховой/низовой», и «метафизический/высокий» смысловые уровни. Кстати, в хронотопе «Студента» места для иронии и смеха нет, поскольку, как мы уже писали, там личное и общее оказались неразрывны.
В рассказе остаются рассуждения о тайне – «у него были две жизни: одна явная... другая – протекавшая тайно... у каждого человека под покровом тайны, как под покровом ночи, проходит его настоящая, самая интересная жизнь. Каждое личное существование держится на тайне, и, быть может, отчасти поэтому культурный человек так нервно хлопочет о том, чтобы уважалась личная тайна...»[51]. Мы видим, что животное (вспомним подготовительные записи к рассказу) стремится тайну раскрыть, человек же скрывает ее и культивирует в своей жизни. Таким образом, человек противоположен в отношении к тайне собаке (животному). Следовательно, в рассказе или все три героя позиционируются как животные/твари (человек=собака=тварь) в их отношении к тайне, или – ни один из героев к животному миру не принадлежит[52]. Промежуточный вариант отсутствует. То есть: герой или человек (свободен от животных инстинктов) – или животное, подчиняется инстинктам. Обратим внимание, что такой проницательный читатель, как Л. Н. Толстой, назвав героев «Дамы с собачкой» «почти животными»[53], увидел в тексте рассказа ту же категорию оценки человеческих поступков, как «животных», которую Чехов прямо использует в записных книжках, но отбрасывает в окончательном беловом варианте.
В «Студенте» этот срединный элемент чеховского мира оставлен. Студент до топоса «костер» в хронотопе рассказа ограничен плотским: плотское-душевное-диалог-костер; студент после «костра» вырывается за пределы плотского/инстинктивного: костер-диалог-гора (восхождение/превосхождение) – в духовное измерение. Таким образом, «диалог-костер-диалог» и есть срединное место, в котором встречаются тварное в человеке (голод, холод, уныние, страх), и ангельское в человеке (ощущения вечности, целеполагания жизни, Другого как Себя).
В «Даме с собачкой» разрыв между нижним и верхним планами бытия ничем не заполнен. У героев нет воли к преодолению разрыва, и чуда не происходит, поскольку для чуда тоже должны быть основания в наличии или отсутствии воли к чуду.
Мы видим два плана бытия, описанные в прозе Чехова как две друг другу противопоставленные модели бытия.
План вещный выражен в области формы – это деталь, портрет, фабула, речь героев и рассказчика.
План отвлеченный проявлен в области семантики через композицию, фон, выпущенные в цепи повествования логические звенья.
Размышления студента о природе времени в начале рассказа и рассуждения Гурова достаточно близки. Можно сказать, что Гуров и студент существуют в настоящем, которое лишено перспективы воскресения. У студента время и пространство есть вечное возвращение к одному и тому же бессмысленному существованию: «точно такой же ветер дул и при Рюрике, и при Иоанне Грозном, и при Петре, и что при них была точно такая же лютая бедность, голод… – все эти ужасы были, есть и будут, и оттого, что пройдет еще тысяча лет, жизнь не станет лучше», у Гурова время и пространство (море до человека, при нем и после него) чуждо человеку и сам человек в будущем умрет, впадет в «вечный сон» – «Листва не шевелилась на деревьях… глухой шум моря, доносившийся снизу, говорил о покое, о вечном сне, какой ожидает нас. Так шумело внизу, когда тут еще не было ни Ялты, ни Ореанды, теперь шумит и будет шуметь так же равнодушно и глухо, когда нас не будет. И в этом постоянстве, в полном равнодушии к жизни и смерти каждого из нас кроется, быть может, залог нашего вечного спасения, непрерывного движения жизни на земле, непрерывного совершенства». Вспомним, что данные рассуждения идут сразу же после казалось бы «случайной детали»: указания на то, что муж Анны Сергеевны православный. Но «полное равнодушие к жизни и смерти каждого из нас» есть отношение обезличенной буддийской природы к человеку, тот самый онтологический абсурд, когда человек и мир, в который он погружен, друг другу безразличны. Следовательно, неявно противопоставлены две системы ценностей (православная/буддийская). «Вечное спасение» и «непрерывное совершенство» есть также понятия обезличенные, лишающие человека ощущения ценности его собственной личности – его личного спасения и личного совершенства. Подобные мысли весьма удобны в случае, когда как раз отсутствует воля к спасению своей неповторимой и оттого ценной души, причем самообман о непрерывном совершенстве предполагает и непрерывность жизни, то есть или кармические перерождения и метапсихоз, или растворение в той самой безразличной к человеку вечной природе. И вот такие буддийские мотивы неожиданно заставляют работать казалось бы случайный факт православной принадлежности обманутого беседующими героями мужа. Если в «Студенте» выход из бесконечной замкнутости и цикличности находится как раз в возвращении к «христианскому/православному» евангельскому сюжету, то здесь герои, будучи формально христианами, отстраняют себя от христианского мироощущения – зафиксировав это «качество» у отсутствующего персонажа и отказавшись от него в своих рассуждениях и поступках.
Подобные неявные оппозиции часто становятся как раз результатом обретения «случайной» деталью семантического положения (противопоставления или усиления другой «случайной детали») в хронотопе произведения.
Спасение и для студента, и для Гурова – в принятии этого мертвого мира и отсутствии воли к его преображению. Но студент в конце рассказа, в отличие от Гурова, обретает смысл: «…если Василиса заплакала, а ее дочь смутилась, то, очевидно, то, о чем он только что рассказывал, что происходило девятнадцать веков назад, имеет отношение к настоящему – к обеим женщинам и, вероятно, к этой пустынной деревне, к нему самому, ко всем людям». «Прошлое… связано с настоящим непрерывной цепью событий, вытекавших одно из другого. И ему казалось, что он только что видел оба конца одной цепи: дотронулся до одного конца, как дрогнул другой».
В таком осмысленном мире, где время и пространство дружественны человеку и раскрыты навстречу его воле, есть «…правда и красота, направлявшие человеческую жизнь там, в саду и во дворе первосвященника» и именно они «…по-видимому, всегда составляли главное в человеческой жизни и вообще на земле».
Таким образом, в рассказе «Студент» и абсурдность жизни, и невозможность контакта преодолены героем, и он выходит на новый уровень бытия, где все имеет и смысл, и цель; в рассказе «Дама с собачкой» такого прорыва нет, более того, герои оказываются в ловушке между двумя планами человеческого существования: животного (инстинктивного) и духовного (свободной воли). И если собачку такое положение вполне устраивает (обозначив тему «животности», вынесенная в заголовок героиня исчезает в начале истории, на мгновение вновь возникает в доме Анны Сергеевны в городе С., и вновь исчезает до конца рассказа[54]), то герои рассказа мучаются (и до финальной фразы остаются в ситуации неопределенности – открытая концовка лишь усиливает это состояние) и не знают, как им жить дальше.
Дата добавления: 2019-01-14; просмотров: 323; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!