История первой медвежьей шкуры 3 страница
Мать, видящая вновь свое дитя, которое она уже считала погибшим при землетрясении, не может ласкать его нежнее и сердечнее, чем ласкала Белла маленького альрауна, прижав его к сердцу и отчищая последнюю пылинку с его тельца. Казалось, он ничего не сознавал, и его дыхание выходило через два заметные отверстия в голове; только покачав его несколько времени на руках, она заметила по нетерпеливому толчку в грудь его ручки, что ему это движение приятно; и его ручки и ножки не успокоились, пока она опять не убаюкала его, покачивая.
Так, с ним на руках, она поспешила обратно домой; она не обращала внимания ни на собачий лай, ни на отдельных рыночных торговцев, которые спозаранку сходились к городским воротам, чтобы первыми войти в город, как только ворота отворятся; она глядела лишь на милого крошку, которого заботливо завернула в свою верхнюю юбку. Наконец она достигла своей комнаты, зажгла свечу и рассмотрела маленькое чудовище. Она пожалела, что у него не было ни рта для поцелуев, ни стройного носа для его божественного дыхания, ни глаз, в которых бы светилась его душа, ни волос, прикрывавших нежное обиталище его мыслей, но все это не уменьшило ее любви. Она внимательно стала перечитывать свою колдовскую книгу, чтобы вспомнить, что следует делать с этой расчлененной и подвижной репой, чтобы развить ее силы и способности, и скоро нашла, что искала. Прежде всего надо было вымыть альрауна, что она и исполнила, затем надо было на его грубой головке посеять просо, и, когда оно прорастет волосами, другие члены тела сами собой разовьются, только надо было на месте будущих глаз вдавить по можжевеловому зернышку, а на месте будущего рта – плод шиповника. По счастью, все потребные семена она могла раздобыть: старуха недавно принесла ей накраденного проса, можжевеловые ягоды отец ее часто употреблял для курения в своей комнате; она не выносила их запаха, теперь же он был ей приятен, и она радовалась, что осталась еще целая горсть этих ягод; куст шиповника в саду весь был покрыт красными плодами, последней красой года.
|
|
|
Все было добыто; прежде всего шиповник был вдавлен на надлежащее место, но она не заметила, что своим любящим поцелуем она скривила его; затем она вдавила два можжевеловых зернышка, и ей показалось, будто крошка посмотрел на нее, и это ей так понравилось, что она готова была бы всадить их целую дюжину, если бы только могла выискать подходящее место для них; больше всего ей хотелось бы устроить ему глаза позади, но она боялась, что ему это часто будет приносить боль; наконец она все‑таки вставила ему два глаза на затылке, и нужно признать, что эта идея была не так уж плоха. Так весело и в то же время серьезно приступила она к работе над созданием живого существа, которое должно было впоследствии огорчать ее не меньше, чем человек своего творца; удовлетворенная, как молодой художник, которому все дается против его ожиданий, рассмотрела она свое маленькое бесформенное чудовище, запрятала его в хорошенькую колыбельку, которую отыскала в доме, и укутала одеялом, решив не открывать даже старой Браке этой первой тайны своей жизни.
|
|
|
Брака, на следующий вечер заявившая о себе своим уловным мяуканьем, все же заметила в ней какую‑то перемену и пустилась на всякие хитрости, чтобы разузнать, в чем дело, особенно после того, как она обнаружила отсутствие черного пса.
– Слава богу, – заговорила она, – сгинул пес наконец! Как же это случилось? Я бы давно прикончила проклятого кобеля, если бы только осмелилась; но я не дерзала, потому что он был оставлен твоим отцом; один раз мне‑таки удалось поймать его в мешок, и я уж хотела его утопить, но, когда я подымала мешок, он так здорово мне искусал руки, что я пустила его удрать вместе с мешком. Так скажи же мне, дитятко, как это ты ухитрилась убрать его с дороги?
Белла отвернулась, опустив глаза на свою работу, – она чистила яблоки, – и стала подробно рассказывать, как ночью пошла в сад, как бешеная собака бросилась там на нее, как черный Самсон сцепился с ней и они так потрепали и изгрызли друг друга, что чужая собака под конец устремилась в бегство, а искалеченный, истекающий кровью Самсон кинулся за ней, и так с тех лор она его и не видала, вероятно потому, что он почувствовал, что может взбеситься и боялся ее искусать. Трогательная сказка! Белла рассказала ее так правдоподобно, несмотря на то что это была ее первая ложь в жизни, что Брака успокоилась и только подивилась преданности собаки и счастливому избавлению Беллы от такой большой опасности. Теперь Белла набралась духу плести и впредь ей всякий вздор, если понадобится, о своем корневом человечке, но она с нетерпением ждала ухода старухи, потому что испытывала настоящее беспокойство, жив ли еще ее крошка.
|
|
|
Опорожнив горшок с луковой похлебкой, которую себе приготовила, старуха собралась, наконец, уходить. Белла заперла за ней дверь и поспешила к потайной колыбельке; с дрожащим сердцем она приоткрыла полог и с радостью увидела, что просо уже принялось на головке корневого человечка, также и можжевеловые зернышки уже крепко впились; вообще в маленьком существе было заметно какое‑то внутреннее движение подобно тому, как весной на поле под первыми жаркими лучами солнца после дождя еще ничего не растет, но земля раздается и рыхлеет; и как солнце вызывает все к жизни, так и Белла своими поцелуями пробудила дремлющие силы таинственной природы. Только когда она уже не могла больше бороться с усталостью, она решилась уснуть подле своего сокровища, но так и не отняла руки от колыбели, оберегая его. Можем ли мы удивляться странной ее любви к этому человекоподобному существу после того исключительного влечения, какое она испытала к прекрасному принцу? Нет ничего священнее этой привязанности ко всему, что мы сами творим, и душа наша, пугаясь уродства мира и нашего собственного уродства, вспоминает слова библии: бог так возлюбил сотворенный им мир, что послал в него единородного своего сына. О мир, преобразись, дабы стать достойным великой сей милости!
|
|
|
Белла забыла о всякой корысти, о том, что волшебный человечек нужен был ей для сближения с возлюбленным ее принцем; это чудесное дитя, добытое с такими опасностями, теперь заполняло собой все ее мысли, о нем она грезила, но грезы ее не были радостны; во сне она видела своего забытого принца, как он состязался с другими в метании стрел, этой изящной игре испанцев, в которой они стараются щегольнуть и выделиться как силой и быстротой броска, так и ловким поворачиванием лошади; но принц победил всех: его стрелы срывали звезды с неба и усыпали ими ее грудь, как блестящим украшением. Большинство этих звезд потухли, но одна продолжала сиять глубоким светом посреди ее груди; и Белла все глубже и глубже, бесконечно глубоко вглядывалась в нее и не могла наглядеться, и тут пробудилась.
Проснувшись, она уж не помнила, по ком она томилась; ей казалось, что то был маленький корневой человечек, и она радостным восклицанием приветствовала его, а он ей в ответ совершенно явственно запищал, как ребенок, и так пристально посмотрел на нее своими круглыми черными глазками, словно они готовы были выскочить из его головки; его желтое сморщенное личико, казалось, соединяло в себе черты разных человеческих возрастов, а просо на его голове уже срослось в щетинистые пряди, так же как и на его тельце там, куда упали случайно просяные семена. Белла подумала, что он кричит, требуя пищи, и была в большом затруднении, что же ему дать и где ей раздобыть молока. Она долго раздумывала, наконец вспомнила о кошке, которая окотилась на чердаке, и эта мысль привела ее в восторг; котята были принесены сверху и положены в колыбель к корневому человечку, который насмешливо посмотрел на них; кошка охотно стала кормить его вместе со своими котятами, и маленьким слепорожденным пришлось терпеть, что их зоркий сосед поспевал прежде них и неприметно для матери высасывать ее молоко. То на коленях, то на корточках Белла могла часами наблюдать хитрые проделки своего человечка; когда ему удавалось перехитрить других, она видела в этом высокое его превосходство над ними, когда же он трусливо отстранялся от их когтей, – осторожность и благоразумие; но больше всего радости доставляли ей его глаза на затылке. Он уже понимал ее, когда она подмигивала ему, что какой‑нибудь из котят отпал от соска, и пододвигался, чтобы ухватить его. Ее нежность к нему росла так быстро, что она страдала о каждой капле молока, которую новорожденные котята отнимали у своего чужого соседа; она долго боролась с собой, но в конце концов не могла удержаться, чтобы не унести украдкой одного из котят, и положила его в траву у самого ручья. Затем она пустилась бежать, чтобы он не увязался за ней, но не успела она отбежать нескольких шагов, как услышала, что что‑то плюхнулось в воду; она невольно обернулась и увидела, как поток уносил маленькую слепую кошечку. Ей стало грустно, она подумала о своем невинном отце, который уплыл по той же дороге, она уже готова была прыгнуть в воду, но осталась стоять на берегу, чувствуя, что согрешила; над ней было темное небо, под ней холодная земля, воздух вокруг нее беспокойно колебался; она скрылась в дом и заплакала. Когда же корневой человечек увидел это своими затылочными глазами, то принялся так громко смеяться у кошачьей груди, что кошка выпрыгнула, унося с собой одного из котят, который со страху вцепился в нее зубами.
Теперь корневой человечек до того разошелся, что уже мало стал интересоваться теплым молоком, и хотя он имел вид старичка, съежившегося в ребенка, но обладал всеми дурными свойствами маленьких детей. Видя, что Белла раздражена на него из‑за гибели котенка, он нарочно как можно теснее прижимался к ней, и она не могла его побить, да и что иное она могла сделать, как не поцеловать его и предоставить ему полную волю, которая проявилась в том, что он стал хватать разные корешки, которые не были разложены здесь в комнате ее отцом, но были отброшены старой Бракой, скравшей их и не знавшей, что с ними делать. Чуть только наш человечек отведал один волшебный кладоискательный корень, как принялся так смешно прыгать и кувыркаться через столы и стулья, что Белле стало жутко и она невольно отвела глаза, а потом боязливо, как наседка за вылупившимся цыпленком, стала бегать за ним и присматривать, но не могла ни схватить его, ни достать до него. Скоро он уже ухитрился обшарить все углы в поисках того, что ему было нужно; первым делом он нашел еще говорной корень, который зеленые попугаи приносят с высочайшей вершины Чимборасо в равнину, где древесные змеи выменивают его у них на яблоки, растущие на заповедном дереве; отнять же его у змей может один только дьявол, а получить его от сего последнего нелегко, и немало почтенных педагогов тщетно ломали себе над этим голову. Алчно пожрав этот тошнотворный корень, он прыгнул на печь, и, подобно тому как птица, у которой отросли подрезанные крылышки, к изумлению своего хозяина, вдруг вылетает в окно, садится на дерево и, прежде чем скрыться в воздушном просторе со своей вольной песенкой, насмешливо насвистывает мотив, которому обучил ее сам хозяин, – так и первые слова человечка были насмешливым повторением наставлений Беллы: «Будь послушен, будь разумен, будь паинька!» Он без умолку твердил эти слова; она готова была поколотить его, но он сидел слишком высоко. Наконец, чтобы истощить все ее терпение, он надел себе на нос старые заржавленные очки и стал дразнить ее сумасбродными выдумками о всяких проделках, которыми он собирался тешиться над всеми и каждым. Белла громко расплакалась и не в силах была смотреть на него, ибо глаза ведь – самое задушевное, что есть в человеке, и, право, может привести в отчаяние, когда слабость этого органа вынуждает поместить грубые бесчувственные стеклышки между любимым человеком и нами; ум может помутиться у зоркого человека при виде того, как орган чувства, который блаженствует в стихии света и воздуха, теперь должен прибегать к помощи грубой силы земли, неизбежно принижающей и уничтожающей его. Очки – это ужаснейшая темница, из которой весь мир представляется искаженным, и только привычка может сгладить тот ужасный образ мира, в каком он представляется через них. Белла действительно ужаснулась до глубины души на своего любимца, которого боготворила; она сознавала, что нужно изобрести какое‑то средство, чтобы укротить альрауна, и решила поговорить об этом с Бракой. Но как только она тихомолком приняла это решение, человечек закричал ей с карниза комнаты:
– Слушай, Белла, я наблюдал за тобой своими затылочными глазами, и мне сдается, что ты уж не так меня любишь, как вначале, и если это верно, то не сдобровать тебе!
Белла испугалась, как уличенная преступница; такое всеведение, или, лучше сказать, такое проницательное зрение человечка, повергло ее в отчаяние; страх укрепил ее намерение развязаться с этим жутким чертенком. А тут он опять закричал с карниза:
– Мне сдается, ты затеваешь что‑то злое против меня, ну, да ты у меня сейчас снова станешь добренькой!
С этими словами он слез вниз, прыгнул к ней на колени и так крепко поцеловал ее, что чуть было не содрал ей кожу своей жесткой просяной бородой; все же она почувствовала странное волнение в крови, над которым она не стала задумываться, хотя оно и было ей непонятно. Но мгновенно малютка стал ей так мил, что она все забыла, кроме него.
Прошла неделя, и альраун достиг своего полного роста, примерно в три с половиной фута вышиной; Брака уже подозревала о его существовании, да и сам он не имел никакого желания дольше сидеть взаперти, когда она приходила, – напротив, он хотел показаться перед старухой во всем своем блеске и натянул на себя старое платье в сборках, затканное серебром и принадлежавшее еще Беллиной матери, которое Белла должна была ему подшить со всех сторон; в таком наряде сидел он однажды вечером тихо в своем углу и делал вид, что читает, когда вошла Брака. Белла сказала ей, что это ее родственница, очень богатая девушка, которую она пригласила пожить с ней и которая собирается сделать и Браке подарок. Брака, умевшая быть любезной, когда считала нужным, схватила ручку мнимой родственницы, чтобы ее поцеловать, но несколько была удивлена ее жесткостью, сморщенностью и волосатостью и не решалась напечатлеть на ней поцелуй. Видя это, корневой человечек пришел в ярость и закатил ей здоровенную оплеуху. Брака, с своей стороны, забыла о всякой сдержанности и, подбоченившись, разразилась такими проклятиями, что расхохотавшаяся Белла еле могла утихомирить ее, говоря, что соседи могут услышать и тогда их прибежище будет сразу открыто. Однако альрауна нимало не смутили ее проклятия, он ловко стал прыгать вокруг Браки и, не унимаясь, давал ей пинки и подставлял подножки; при этом платье с него упало, старуха сразу же увидела, с кем имеет дело, и в ужасе смиренно отступила перед ним. Когда он, наконец, оставил ее в покое, она, вся разбитая, уселась на стул и стала причитать:
– Ах, Белла, ну и счастье тебе выпало, да ведь с этим человечком для тебя все клады открыты! Ведь такой же был у моего зятя, он звал его Корнелием Непотом.
– Я так же хочу называться! – закричал малыш; – а что с ним случилось?
– Ах, – отвечала Брака, – мой зять был заколот, человечка нашли у него в кармане и дали играть в него детям, а дети подбросили его свинье, и та его сожрала и околела.
Маленький господин Корнелий был весьма рассержен этим сообщением; он строжайше запретил бросать себя свиньям и потребовал, чтобы ему объяснили, что это за звери. Брака первым делом постаралась ему растолковать, что он может не думать об окружающем мире и о том, кто кого в нем пожирает, и вообще, что там случается; его дело – отрывать клады и ни о чем другом не заботиться. Когда же маленький Корнелий вторично пришел в ярость, она постаралась успокоить его, расписывая ему всякие высокие должности, которые он мог бы с успехом занять. Казалось, словно он уже жил однажды на земле, так быстро он с полунамека понимал все человеческие отношения. У хилых детей наблюдается часто такая неприятная смышленность. Ничто из того, что Брака ему болтала о чудной жизни кондитеров и дворецких, не привлекало его так сильно, как жезл полководца, и он воображал себя в блестящем вооружении, как в замке изображен был на портрете фельдмаршал, во главе тысячи рыцарей проезжающим верхом на коне перед домом и принимающим их приветствия; он даже приказал, чтобы в доме называли его не иначе, как маршалом Корнелием, и непременно раздобыли ему соответствующее вооружение.
– Для этого нужны деньги, – сказала хитрая Брака, – на даровщинку только помереть можно; денег дай! денег нет! – кричит весь свет.
– Ну, об этом я позабочусь, – отвечал малыш; – мне что‑то до того не сидится в этом углу! тут в стене верно запрятано сокровище.
Брака готова была бы ногтями выцарапать камни из стены, если бы не нашлось другого инструмента, но к ее удовольствию под рукой оказался железный ухват, лежавший у двери, и она тотчас же взялась за работу; счастье, что клад был замурован только одним камнем: никакие пинки маршала не отбили бы у ней охоту пробуравить весь дом насквозь; и точно так же царапанье и кусанье человечка не помешало ей завладеть ящиком, наполненным до краев полновесными золотыми и серебряными монетами. Она уселась на него и стала держать торжественную речь:
– Милые детки, молодость – неразумна; старые люди знают норов детей и телят, вы же оба пока еще не умеете обращаться с деньгами, – с ними вы погибните, навлечете на себя подозрение и попадете под суд, если я не приду к вам на помощь своим добрым советом; выслушайте же мое мнение о том, что вам следует делать, чтобы мы спокойно радовались своему богатству. Слушай, Белла, ты часто меня называла матерью; как свою дочь я и введу тебя в свет, ты же, Корнелий, будешь моим племянником, двоюродным братом моей милой Беллы, и если ты будешь вести себя хорошо, то можешь жить с нами, а мы тебя представим какому‑нибудь именитому императору, чтобы он назначил тебя своим маршалом; латы мы можем тебе сейчас же купить, также и шпагу, и шлем, и боевого коня; то‑то ты будешь радоваться на себя, а люди на улице будут показывать на тебя пальцами и приговаривать: вот он, чудный наш молодой рыцарь, фельдмаршал, отважный рубака! Девушки будут опускать глаза, ты же будешь крутить усы и милостиво кивать, проезжая мимо.
Если бы Корнелий взглянул на нее, то он бы, конечно, увидел всю ее лживость, но за свою жизнь он еще не испытывал такого приятного ощущения, как слушая эти речи старухи; он прыгнул к ней на колени и стал ее ласкать и целовать, так что Белла от ревности схватила его и вместо поцелуя укусила. Он не понимал таких шуток, и могла бы произойти немалая потасовка, если бы старуха не выступила с предложением обсудить, что им теперь следует предпринять.
– Подеретесь в другой раз, когда больше времени будет! – сказала она; – нынче нам нужно решить, куда отправиться, чтобы въехать в Гент с почетом. Я знавала в Бёйке одну хозяйку притона, она позаботится обо всем, что нам нужно, и прежде всего достанет нам парадную карету, в которой мы повезем господина Корнелия, как бы раненного в поединке и еще не совсем поправившегося.
– Нет, – заявил человечек, – я не хочу шутить этим, а то как бы на самом деле не случилось чего со мной; да и почему мне не показаться всем на глаза?
– Ах, – вздохнула про себя Брака, – он тоже из породы горбунов, которые не хотят понять, отчего у них протираются рубашки; – вслух же она сказала: – имейте в виду, сударь, что в деревне вы не сразу добудете себе рыцарское платье, приличествующее вашему достоинству, а кроме того вам придется тщательно постричь себе голову и бороду, не то люди будут принимать вас за Медвежью шкуру.
– А может быть, я из его семьи, – сказал Корнелий; – но кто он такой и где живет?
– Расскажи нам про него! – попросила Белла; – ночь уже на исходе, нынче мы не успеем собраться в путь, и завтра я еще хочу проститься со всем, что мне дорого в этом доме.
Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 111; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!