XIV картина. «Граница литовская» 35 страница
{288} ( Агранович читает:
«Ошибся ты : и тех не наберешь —
Я сам скажу , что войско наше дрянь…» )
«Ошибся ты» — это не есть начало монолога. Это ответ на вопрос Басманова. Понимаете, в запасе энергии не чувствуется, что вы делаете подступ к большой тираде. Вы понимаете? Давайте.
( Агранович и Свердлин читают дальше .)
( Свердлину .) Хотя Басманов говорит сам с собой, в раздумье, но в смысле звучания он должен говорить как бы для зрительного зала. Поэтому надо, когда вы читаете, взять кого-нибудь из зрительного зала себе в собеседники. В ту эпоху не говорили так сумрачно, тогда выражались ясно и не в духе упадничества. Люди тогда были более здоровыми, они были больше всего на воздухе. А у вас получается впечатление разговора человека у камина, человека новой эпохи — XX века. Тут колесо истории вертится, жернова крутятся. Если подбросить крысу, то от нее одно мокрое место останется. […]
Вот видите, у Пушкина есть такие места: «Да! мнением народным»; да, «везде измена зреет». В каждом углу — измена. Народ ищет правды. И когда он ставит на трон Бориса, он знает, что не в этом правда. И когда он ставит Димитрия на трон, он тоже знает, что не в этом правда, но он чувствует за собой власть. Народ недоволен, и поэтому «везде измена зреет». Поэтому надо прочесть эти слова с великой значимостью: «Он прав, он прав; везде измена зреет…» ( читает ).
Понимаете, это надо прочесть с большой открытостью, потому что больше всего говорит [А. С.] Пушкин, хотя и говорит Басманов; но так как он касается таких струн, которые определяют обстановку, то он вкладывает и такие вещи: «Ужели буду ждать, чтоб и меня бунтовщики связали и выдали Отрепьеву?» Он этими словами вскрывает язву. Так что здесь стоит как будто Басманов, но где-то из-за его плеча торчат кудри Пушкина. Точно так же, как и в «Горе уму», всюду я вижу Грибоедова.
|
|
|
Иногда является необходимость зрителю раскумекать, что происходит. Если же мы в погоне за легкостью будем наваливать события за событиями, тогда может возникнуть антимузыкальность. В каждом куске есть свое rallentando внутри общего allegro. Так и здесь — надо определить, какие мы будем задерживать монологи в целях раскрытия большого содержания, которое пришлось по цензурным условиям Пушкину запрятывать. Мы же немножко раздвинем швы, чтобы дать возможность выторчать ушам побольше, чем это дозволено было при Пушкине. Это не будет преступлением. Мы изучили массу материалов спорных и бесспорных. Мы выходим с большим вооружением и знаем, что это такое — «Борис Годунов»… Десять лет тому назад Художественный театр так не разбирал вещи. До 1917 года мы не понимали Пушкина или не осмеливались разобрать Пушкина, а теперь мы осмеливаемся, но должны быть зоркими.
|
|
|
Нам очень помог Пяст. Он растопырил швы, потому что форма хитро выбрана, и я думаю, что он (Пушкин) получил большое наслаждение оттого, что ему было очень удобно в этой форме расставить так слова. Он дал такие отдушины, которые при хорошей трактовке режиссера должны у актеров засветиться. А так как зритель культурно вырос, то все обстоятельства позволяют нам раскрыть все то, что было загнано в подполье {289} при Пушкине . Пожалуйста , выходите и расскажите , что такое «Борис Годунов» .
Перейдем к следующему эпизоду, «Граница Литовская». Я считаю, что если определить всю сюиту, то это одна из тех сцен, на которой лежит отпечаток медлительности. Это одна из тех сцен, которую нельзя брать в движении. Поэтому самые слова должны быть, особенно у Курбского, какие-то тяжелые, можно сказать, парчой одетые, или как тяжелая кольчуга, а под кольчугой что-то мягкое, а под мягким может быть еще и жестокое. Таким образом, должна быть тяжесть слов, тяжесть движений. Потом меч. Это тебе не сабелька Варвиля, это тяжелый меч, и весит он очень много. Если бы сцена наша была как в цирке, то можно было бы, конечно, прекрасно поставить эту сцену: влетают кони и т. д.; но в театре, если учесть еще нашу сценическую площадку, это невозможно. Поэтому придется идти на другое, то есть, когда раскроется занавес, кони уже будут на сцене, они уже дошли до границы. Придется так сделать.
|
|
|
Теперь так. Сразу, как только свет выключился в зрительном зале, Курбский сразу начинает:
«Вот, вот она! вот русская граница» ( читает ).
Эти первые слова — «русская граница» — надо так произнести: громко, тяжело. «Святая Русь» — вы произносите не так, — медленнее. Причем слово «святая» должно быть произнесено четко — «святая», чтобы было ясно слышно после «в» — «я». Вот как у Гоголя подают галушки, которые прямо летят в рот.
Вот в Финляндии на станции вы вносите одну марку и имеете право брать себе в буфете все, что вам захочется, перед вами шестьдесят восемь разных закусок на разных блюдах. Ешьте сколько хотите. Я спрашивал буфетчика: ведь это же вам не выгодно, но получил ответ: ничего подобного, только одна треть человечества много ест, когда видит перед собой столько блюд, а две трети ощущают неловкость от такого обилия и едят очень мало.
Ко мне в гости, когда я был режиссером Александрийского театра, приходил часто мой племянник. Я всегда его угощал конфетами. Один раз, вместо того чтобы дать ему конфету, я взял коробку и высыпал перед ним все конфеты. Мальчик в течение пяти минут сидел, ничего не брал.
|
|
|
Значит, что-то творится с человеком, когда он видит изобилие.
Вот я и говорю, что «Святая Русь» надо произносить жирно. «Отечество» — тут он должен, конечно, пустить трехэтажное русское ругательство. ( Самойлову .) Ты не говори просто: «Отечество, я твой», а ты говори: «Отечество — трам-тарарам, я твой — трам-тарарам».
Вот как должны ядрено звучать эти стихи. Они должны быть насыщены вульгарностью. Вот как весовщики, грузчики: каждый предмет, который они поднимают, обругивают. На Волге грузчики каждый ящик спускают с трехэтажным ругательством.
Вот мне рассказывала Зинаида Николаевна, как она гримировалась, а рядом рабочий страшно ругался. Она вышла и говорит ему: как вам не стыдно так ругаться? Он посмотрел на нее и сказал: черт знает что такое — дома ругаться нельзя, на работе нельзя. […]
{290} XI картина. «Краков. Дом вишневецкого»
Мне нравится этот стиль эпизода. В нем есть парадность. А с другой стороны, — вроде экспонатов зверинца. Это уже не люди, а именно экспонаты.
«Но кто, скажи мне, Пушкин, красавец сей?»… «Ты кто такой?»… «Ты кто?»… «Что хочешь ты?»…
Опять этот вылез? А тебе что надо? А это откуда чучело гороховое пришло?
Это большое удивление. Тогда это мне облегчит их вздыбливать в красках. Хорошие данные у Карельских. Он хорошо произносит монолог патера. У него хороший тембр голоса. Но это надо уметь произнести, чтобы человек осознал стилевые свойства, которые пришли прямо на сцену; но он этих стилевых свойств актера еще не осознал. Карельских имеет замечательную роль, но он еще стесняется, он еще не вылезает с этим. А Курбский, может быть, поможет, он, может быть, его поймает не в конце, а в середине и будет с ним ругаться по-матерному. Только один раз разрешается Курбскому ругнуться по-матерному, а из стенограммы мы потом это вычеркнем. Значит, у Курбского эта черта есть.
Ну, давайте.
Простите, я прослушал. Я наклонился к М. М. и сказал ему, что есть опасность, что публика может не понять этого замысла. Тут должно быть, хотя это и предложено: в обстановке некоего торжества прием представителей некоторых организаций в тронном зале. Сама обстановка такова, что слишком бытовая интимность помешает некоторой надушенности. Только чистили комнату, надушили ее — такой парад необходим, иначе ни патер, ни другой не прозвучат.
Давайте.
Опять вот слово «набожность». В данном случае это существительное, употребляемое с великим отбором. Имя существительное является некоторой характеристикой. Поэтому надо это слово «набожность» чуть-чуть дать с подчеркиванием, тогда и остановка ощутится. Как в типографии говорят: «вразрядку». Так надо это слово произносить. Звучание до последнего мягкого знака.
Еще раз. […]
10 декабря 1936 года
XVIII, XVI и I картины. «Севск», «Равнина близ Новгорода-Северского» и «Кремлевские палаты»
Самозванец — Царев, пленник — Темерин, ляхи — Голубович, Павлов, Михайлов, Маржерет — Мологин, Розен — Витухин, беглецы — Михайлов, Витухин, Шуйский — Старковский, Воротынский — Павлов
Мейерхольд. Давайте начнем.
Я помню, в 1919 году в гражданскую войну старики возглавляли отряды. На войну шли все — и старые и молодые. Так что здесь пленник может быть и стариком. По краскам интересно, когда это будет старый человек, {291} а не молодой человек тридцати лет . Когда Курбский молодой человек — это интересно , а пленник молодой человек — это не интересно . Пленник — это старый , мудрый человек .
Так что здесь необходим старичок, крепкий, но седой. Смотрите, как он держит себя свободно, когда он говорит Самозванцу: «Вор». Так может говорить только старик.
( Темерину .) Я считаю, что вам надо остановиться на этой роли. Только я заметил, что вы боитесь играть стариков, а между тем у вас хорошо получается пленник. Правда, это маленькая роль, но можно маленькую роль так сыграть, чтобы она запомнилась на всю жизнь.
Вот, например, я спросил Прокофьева, кто ему больше всего понравился в «Ревизоре»? Я ожидал, что он назовет кого-нибудь из [исполнителей] главных ролей, но оказалось, что ему больше всего понравился голубой гусар — Маслацов. Он был в восторге от его мимики, а роль ведь очень маленькая. Так что дело не в большой роли. Надо уметь играть и маленькие роли, чтобы они производили большое впечатление.
Этот старичок пленник производит впечатление патриота. Здесь надо выявить социальную природу пленника. В армии он всегда говорит: «Под Варшавой мы посмотрим, кто сильнее». Это воин, да еще к тому — патриот.
Значит решено: пленник — старик, сильный, прямой. Это ясно.
Возьмем следующий эпизод — «Равнина близ Новгорода-Северского».
Воинов читает почему-то один Витухин, а здесь должно быть несколько человек, не менее двенадцати, и все они кричат: «Беда, беда! Царевич! Ляхи! Вот они! Вот они!»
Давайте дальше.
( Мологин читает Маржерета .)
Царев. Нужно, чтобы актер говорил по-французски с русским акцентом.
Мейерхольд. Надо идти на то, чтобы публика здесь ничего не поняла, а музыкально — публика примет такой ералаш войны, где имеется много наемных войск, то есть то, что было у нас в гражданскую войну на Юге, где я сам видел шотландские войска в юбочках. Это было очень смешно. Они что-то перевозили на кораблях.
Так что меня эта сцена не смущает.
Розена надо загримировать белым. Это смешно. Он почти весь закрыт кольчугой. Это хорошо. Он будет по-немецки говорить с акцентом.
Так что я считаю, что сегодня мы зря назначили тринадцатый и девятнадцатый эпизоды, потому что с ними мы ничего не сделаем, кроме выяснения — кто что будет играть. Мы выяснили, но для этого не надо было назначать репетицию. Я думал, что сегодня я увижу Боголюбова. Мы совсем не встречаемся с ним. Я имел с ним только одну встречу. Это не нормально, тем более что я заготовил для него большой исторический материал. Потом нам будут читать лекцию по истории и, кроме того, какая-то особа прочитает нам лекцию о декабристах. Нам нужно держаться в рамках исторических правд. Мы должны прощупать все сцены «Бориса Годунова». Сегодня мы день потеряли.
Эту сцену «Севск» надо уже перенести на репетиции. Надо только заказать бороду для пленника.
{292} Вообще , планировка в этой пьесе — самое легкое дело .
Абдулов. «Корчму» мы будем делать за столом?
Мейерхольд. «Корчму», я думаю, мы будем читать только тогда, когда получим пение. Клавираусцуг уже получен. Мы перепишем его. Рицнеру дано задание, чтобы были индивидуальные роли. Как только будет готово пение, мы моментально поставим эту сцену.
Вообще в «Борисе Годунове» роль режиссера, с точки зрения планировки, самая легкая. У режиссера должны быть литературные знания и умение проникнуть в пушкинский текст. Это трудно, но эта работа мною была сделана 10 лет тому назад, и мне сейчас надо только кое-что вспомнить.
Перейдем к следующему эпизоду — «Кремлевские палаты».
Трудность этой сцены состоит в том, что она написана прологообразно. Пролог как форма требует особой чопорности, я бы так сказал — особого звучания. Тут слишком большое раздрабливание может ухудшить положение. Тут можно эту сцену сыграть как сцену двух заговорщиков. Для этого есть все элементы. Но так как заговор находится в рамках пролога, то должно быть особое исполнение, то есть не надо мельчить образ, а немного украсить некоторой чопорностью, торжественностью, важностью, поскольку это пролог трагедии. Это то, что у Шекспира очень характерно, например перекличка Марцелло и Бернардо в «Гамлете». Обыкновенно эту сцену вычеркивают, хотя всякий солидный театр не позволит эту сцену вычеркивать. Это замечательная картина: мороз, холодная ночь, звезды и перекличка двух голосов.
Этот пролог нельзя сыграть не величаво.
Так вот и здесь. Трудность этой сцены заключается в том, чтобы сыграть ее величаво. Темп — умеренно быстрый.
Два человека стоят. И тут очень важно окружение.
Какое это время года? Это имеет большое значение. Холод — и у них сдержанная холодность.
( Павлову .) У вас хороший голос, но в манере Воротынского есть какая-то простоватость.
Мы подходим к образу через музыку. Я, например, чувствую, что композиционно было бы нелепо, если бы Шуйский разговаривал с молодым человеком. Вот, образность выражается через эту музыку. Осторожность, статуарность. Они не разгуливают. Здесь надо застыть около какого-нибудь предмета.
Мне кажется, что эта сцена не интерьерная, а экстерьерная.
Ветер, холод. Здесь Шекспир. Воротынский говорит:
«Наряжены мы вместе город ведать,
Но, кажется, нам не за кем смотреть:
Москва пуста; вослед за патриархом
К монастырю пошел и весь народ.
Как думаешь, чем кончится тревога?»
Они говорят тяжело. Они облачились по-военному, и по-военному они разговаривают. Главное, что город находится на военном положении. Нужно караульных расставлять. Нужно стрельцов мобилизовать. Конечно, это создает настроение.
Громов. Надо установить, какое это время дня. Скорее, это должны быть сумерки.
{293} Мейерхольд. Да. Это закат дня. Закат солнца лежит на их лицах, и, конечно, они должны быть не в шубах, а в военных шинелях, в кольчугах; и не на санях они будут объезжать город, а на конях.
Вообще мне представляется, что вся пьеса военизирована, и неверно, если ее играют как штатскую пьесу.
Тут я перехожу на картинки — лубки. Я беру уже лубок. Мне хочется брать такие источники, где будет тот же Василий Шуйский, но я хотел бы видеть его не в шубе, а с мечом в руке. Тут, может быть, будет историческая неправда, но я беру его как у нас в гражданскую войну. Я беру его таким образом: восстание, налеты, прорыв фронта, зеленые. Тут кровью пахнет. Вот так мне представляется. Поэтому в этой сцене должна быть большая сосредоточенность. Я пугаюсь баса Шуйского. У него тоже зов к мечу. Это не просто интриган, когда он говорит: «Давай народ искусно волновать». Это значит, что они к войскам будут приходить, агитировать.
Это была ошибка Сушкевича, когда он выпускал народ оборванцем. Это не верно. Потом, дальше, в конце пьесы, мы видим, что говорят об отрядах, а не об оборванцах. Они набирают войска, поэтому появились и Маржерет и Розен.
Так мне кажется. […]
Громов говорит, что за спиной Воротынского и Шуйского стелятся такие события, что нужно, чтобы они относились к этим явлениям, как к событиям крупным. То есть Громов правильно ставит вопрос для исполнителя: чтобы все слова, которые произносят Воротынский и Шуйский, дали такое ощущение, что события развертываются в таких масштабах, что тут треба Литвинов. Фашизм до захвата власти — это одно, а фашизм после захвата власти — это другое. Вот Громов и предлагает, чтобы они знали, что орешек, который они должны раскусить, это орешек очень трудный. Если я знаю, что я буду говорить простые вещи, то я буду говорить с одной интонацией. Если же я буду говорить важные вещи, то буду говорить с другой интонацией.
Возьмем, например, современную дипломатию. Какой орешек наиболее нераскусимый? Английский. Вот помните, когда Идеи приехал к нам, то нам казалось, что этот орешек легче всего раскусить, но когда появилась Испания, то мы убедились, что Идеи колеблется, а Блюм стал делать какие-то уступки. Оказывается, у Идена были какие-то закулисные шаги. Поэтому опять трещали взаимоотношения между Союзом и Англией.
Так что есть события, которые кажутся простыми, а на самом деле они очень серьезные. Поэтому положение Литвинова очень трудное.
Я когда говорю слово «сложно», то я не хочу разбираться в этих словах. Мне это не надо. Мне нужно, чтобы актер знал, что обстановка сложная, события крупные. А то можно так залезть, что не вылезешь. Вы знаете, есть актеры, которые прочитали 200 томов о Гамлете, а когда вышли на сцену, никто не узнал Гамлета. Вот был такой актер Ходотов, который отвратительно играл Гамлета.
Помните, я сказал еретическую мысль: «Не читайте много». Для лодырей это страшный лозунг. И так меня поняли. Я рассказывал, что имел беседу со Львом Толстым, и он мне сказал, что не надо много читать. Это, конечно, не так. Я с большой осторожностью вбираю в себя знания, иначе я, может быть, ставил бы так спектакли, как Ходотов. Поэтому я вас {294} боюсь , Темерин , когда вы начинаете в большом темпе . Нужно знать меру . Когда я говорю , что это должно звучать прологообразным введением в трагедию , то этим мы определяем манеру чтения . Вот этакая торжественность , шекспировская стройность , это одно .
Потом мы говорим, что Воротынский воин. Это дает тоже определенную манеру, определенные жесты. Затем снимается бытовщинка, интимность. А дальше давайте не говорить, а то я начинаю бояться. Потому что каждый актер найдет линию поведения в своем образе. Воротынский и Шуйский разыщут нужные подробности, но если они натолкнутся на неровности, то позовут кого-нибудь в помощь.
Труднее, конечно, положение Самозванца, потому что характеристику Самозванца очень легко написать на бумажке; но есть целый ряд сцен у Самозванца, которые по этой бумажке не сделать.
Роль Рожнова[clxxxiii] легко сделать, а Самозванца очень трудно. Реплики там маленькие, и их трудно произнести. Вот в сцене Самозванца с Мариной — легко, а вот когда коротенькие сцены, то труднее. Вот когда он начинает принимать парад, он говорит с Карелой, с поэтом и т. д., — это очень трудно. И когда у меня как режиссера спрашивают мнение, то, черт знает, я не знаю. И если бы мне дали эту роль, то я, может быть, запутался бы. Поэтому срывов в роли Самозванца гораздо больше, чем у других.
Самая легкая роль — это Бориса Годунова. Что там особенного? Ничего особенного. А у Самозванца роль безумно трудная, ужасно трудная. Поэтому Пушкин остался не удовлетворен. Он думал написать пьесу о Марине. Пушкин заинтересовался образом Марины и, повторяю, хотел написать пьесу о ней. Это говорит о том, что он недостаточно еще раскрыл этот участок Самозванца, и ему хотелось кое-что добавить. Образ Самозванца очень трудный. Образ Пугачева легче дать. Конечно, у исполнителя такой роли, как Самозванец, должно быть чутье. Он может обмануть ракурсами. Необходима внутренняя сосредоточенность — как он будет держать глаза. Вот тут, в Димитрии Самозванце, надо найти какие-то вещи, которые, может быть, не ясны для публики, но убедительны, и публика тогда скажет: «Верно, мне нравится». А что верно — не скажет. Понимаете, убедительность делает неясное ясным. Для этого должны быть какие-то данные у актера.
Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 212; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!